ть.
Однажды она сидела с коляской в парке и читала одну забавную книгу.
Мимо проходила молодая пара. Катя услышала, как женщина, бросив взгляд в
коляску, шепнула своему супругу:
-- Какой ужас! И она еще может веселиться!
Катя пришла домой в истерике:
-- Раз у меня ребенок урод, -- кричала она, -- значит, я всю жизнь
должна ходить с постной рожей?
У наших соседей по дому в квартире напротив родилась вторая дочка. Мы
то и дело встречались в парадном. Я видел, как Катя смотрела на их детей. В
ее взгляде были зависть и злоба. У младшего их ребенка была болезнь, из--за
которой соседи страшно переживали -- ресницы росли внутрь, от этого было
постоянное раздражение, гной, а мне казалось это не болезнью даже. Как бы я
благодарил Бога, если бы у нашей Анечки было бы всего лишь это.
Только Катя в другой раз вроде успокоилась, как на Рождество, перебирая
вещи в кладовке, она нашла какую--то игрушку, которую мы купили год назад
для будущего ребенка. Заплакала -- и снова будто куда--то провалилась.
Ночью ее мучила бессонница. Она часами лежала без сна. О чем она думала
в те минуты? Я просыпался, слышал, как она вставала и принималась бродить
босиком по ночной квартире, потом звенел графин с водой, слышались жадные
глотки. Скоро я заметил, что Катя, чтобы хоть как--то заснуть, стала
выпивать по рюмке, а то и по две коньяка.
Безысходность находила выход в озлоблении. Ее агрессия направлялась
прежде всего против меня. Я возвращался из суда, и она набрасывалась на меня
-- ревновала к тому, что у меня есть отдушина, другой мир, который дает мне
воздух жить еще чем--то иным, в то время как она не может никак выйти из
замкнутого круга беды. Один раз я пришел домой совершенно счастливый, чуть
ли не прилетел -- так радовался удачно проведенной защите, очень важной для
моей будущности. Хотелось поделиться дома своей радостью, своим маленьким
счастьем -- это же так понятно, -- но Катя именно этой радости не могла мне
простить. Я делал все возможное, чтобы не поддаваться, не вступать с ней в
пререкания, бессмысленные, никчемные взаимные оскорбления, относиться к Кате
с пониманием, как к больному ребенку, но это только еще больше бесило ее,
подливало масла в огонь, и, в конце концов, я сам не выдерживал, и нередко
все заканчивалось безобразными постыдными скандалами с битьем посуды и
криком перепуганной Анечки.
И тогда, в день той счастливой защиты, не обошлось без подобной сцены,
после которой я, пытаясь успокоиться, стоял у открытого окна у себя в
кабинете. На Дмитровке в тот вечер случился пожар, горело у фабричных.
Зарево поднялось на полнеба -- так полыхало. Хотел было пойти перед сном
прогуляться -- поглазеть -- и не пошел. И дома было невмоготу, и идти
куда--то тошно. Как я ненавидел в ту минуту свой стол, свое кресло,
бессмысленные книги, эту поганую комнату, рыдания за стеной, мучительные
трапезы, молчание за столом! Помню, нестерпимо захотелось схватить мое чудо,
горячее, потное ото сна, в охапку и бежать прочь, а здесь пусть все
полыхает. Стоять в одном исподнем посреди озаренного двора, прижимать к себе
перепуганного ревущего ребенка и смотреть, как лопаются и разлетаются
стекла, как коробится железо на крыше, как вал огня поднимается выше
тополей.
Катя часто брала дочку с собой в постель, но в периоды ее депрессии это
становилось опасным. Один раз Анечка никак не хотела засыпать и ревела всю
ночь, Катя часами ходила с ней на руках по комнате, потом вдруг в каком--то
безумном ослеплении, доведенная детскими криками до нервного срыва, швырнула
ребенка на кровать. С той минуты я стал бояться, что она может принести
Анечке какой--либо вред, уронить ее, причинить боль, сделать что--то
необдуманное, непоправимое.
Теперь, когда начинались сцены, я старался забрать Анечку и запереться
с ней у себя в кабинете. Катя принималась бить чем попало в дверь и кричать:
-- Отдай мне моего ребенка!
Все это делало нашу жизнь невыносимой.
Летом мы сняли дачу, чтобы Анечка не дышала городской пылью. Мне нужно
было все время ездить в город, и мы выбрали Салтыковку на берегу Волги, это
на пригородном поезде всего полчаса езды.
Переехали на дачу в конце мая. Внешне дом понравился, но потом пошли
дожди, и по вечерам в комнатах было сыро. К тому же замучили сквозняки --
двери, одна против другой, будто перебрасывались ветром.
Ночью закрывали ставни, и, лежа в бессоннице, я гадал, что это за шум
снаружи -- дождь или деревья. В ясную ночь лучи от луны пронизывали комнату
сквозь выбитые сучки в ставнях, как шнурки.
За городом было хорошо, привольно, спокойно, ласточки пролетали через
окно в дверь веранды. Обедали на улице, под одичавшей сиренью. По белой
скатерти скакали солнечные баранки. Сидеть на солнце было уже тепло, а в
тени еще холодно, и, когда солнце заходило за березу, приходилось вставать,
передвигать стол, стулья, пересаживаться.
В пригородном поезде, когда ехал в город, на полках всегда дачники
везли с собой завернутые в газеты охапки сочной махровой сирени. Вагон
трясло, и сверху на пиджак сыпались лепестки.
Приезжая из города, я усаживал Анечку в прогулочную соломенную коляску
и отправлялся с нею гулять -- за соседней дачей начиналось поле люпина, а за
ним в лесу прятался пруд. Мы ходили туда смотреть на стрекозиные свадьбы.
Как сейчас у меня перед глазами раннее утро, я уже оделся, выпил кофе,
собираюсь на станцию ехать по делам в город. Чудо мое проснулось -- я слышу
сверху ее голосок. Иду по дорожке к калитке, огибая дачу, а из открытого
окна детской над моей головой выглядывает Матреша с Анечкой на руках. Анечка
видит меня, улыбается и машет ручкой, вернее, это, конечно, Матреша машет
мне ее ручкой, но какое это имеет значение, а я машу снизу ей -- и тут с
ножки Анечки падает в ноготки под окном, еще мокрые от росы, вязаная розовая
пинетка. Я подбираю ее, целую и засовываю в карман -- так с тех пор и ношу с
собой, мой талисман.
В тот день, это было воскресенье, мы с Катей посадили Анечку в коляску
и пошли прогуляться в березовую рощу, заменявшую местным дачникам парк.
Когда мы уже возвращались обедать, какая--то женщина, шедшая нам навстречу,
увидев Анечку, стала испуганно креститься. Я почувствовал, как Катя вся
сжалась.
Вечером я долго читал перед сном, на свет лампы слетались с улицы в
открытое окно мотыльки, запахи, шорохи, потом выключил у себя в комнате
электричество и вышел посидеть в соломенном кресле на веранде. Сюда выходили
окна и моей комнаты, и той, в которой жила Катя, и я решил, что она уже
спит, потому что свет у нее не горел.
Я сидел так долго. Было слышно, как зудит комар, как лают в деревне
собаки, как тикают на стене часы, как тяжело пыхтит и бьет колесами по воде
ночной пароход на Волге.
Тут свет в комнате Кати зажегся, и я увидел, что она еще не ложилась,
вернее, лежала в темноте одетой, а теперь встала и включила лампу. Меня она
не видела. Наверно, думала, что я уже давно сплю.
Она принялась ходить по комнате из угла в угол, причем ходила с
закрытыми глазами, охватив руками плечи. Потом остановилась в углу,
перекрестилась и принялась что--то шептать. Я, помню, еще подумал: с каких
это пор она принялась читать на ночь молитву? Затем Катя сделала несколько
шагов к серванту, и я ее не видел, только слышал, как она открыла дверцу,
звякнуло что--то стеклянное, раздались звуки, будто наливали в рюмку. Снова
в окне показалась Катя с маленьким оловянным стаканчиком, из которого она
пила на ночь коньяк.
Она постояла, глядя за окно, мимо меня, выпила стаканчик одним духом.
Подождала чего--то, будто прислушиваясь к себе, потом, не раздевшись и забыв
выключить лампу, легла, неторопливо поправила юбку.
Я посидел еще немного и пошел спать. Только стал забываться, закричала
Анечка. Ребенок был в комнате Кати, и я ждал, что она встанет и подойдет к
дочке. Но Анечка продолжала надрываться, а Катя и не думала вставать.
Наконец, я не выдержал и пошел туда.
Я сразу шагнул к кроватке, взял Анечку на руки, стал ее укачивать, и
только тут посмотрел на Катю и почувствовал, что как--то странно пахнет. Она
лежала в том же положении, как я ее видел с веранды. А на дне оловянного
стаканчика увидел остатки беловатой жидкости. Я бросился к серванту. Там
стоял открытый флакон с жидким морфием.
Сначала я совершенно растерялся и не знал, что делать, затем первое
оцепенение прошло, и я побежал наверх, будить Матрешу. Та заохала,
запричитала и как была, в одной ночной кофте, поскакала по лестнице вниз.
Почему--то в ушах стучало, что нужно первым делом вызвать рвоту. Я засунул
Кате палец в рот. Ее язык был сухой и шершавый, как у кошки. Ничего не
получалось. Я вспомнил, что на одной из дач на нашей улице жил вроде
какой--то доктор, и бросился, накинув пальто, в ночь, принялся стучать во
все окна подряд. Поднялся переполох, шум, везде, наверно, решили, что это
воры или пожар. Наконец, кто--то из--за закрытой двери стал, шамкая,
по--старушечьи, объяснять мне, что он всего лишь дантист.
-- Но промывание желудка--то вы сделать можете, черт возьми! -- кричал
я на всю улицу.
Он долго что--то искал, и наконец с резиновой трубкой мы побежали к
нашей даче. По дороге он, задыхаясь от быстрого шага, вдруг прошамкал:
-- Извините, я уже вынул зубы.
Катя была без чувств, но дышала. На кофточке у нее было что--то мокрое
и липкое. Дантист стал засовывать ей в рот трубку, я держал голову и нажимал
на щеки. Матреша заливала сверху воду. Катина кожа была покрыта холодным
липким потом. Наконец пошла рвота.
Утром я отвез Катю в город в больницу.
Я приезжал к ней, и она спускалась ко мне на застекленную террасу,
выходившую в больничный сад, где прогуливались люди в халатах. Мы сидели на
деревянном диванчике. Иногда из коридора долетали какие--то странные то ли
крики, то ли стоны, я даже не мог понять, кто это так мычит -- мужчина или
женщина.
Катя выходила с блеклым, неухоженным лицом, заспанная, растрепанная.
Я что--то спрашивал, она отмалчивалась. Тогда я рассказывал ей о
Анечке, но Катя, казалось, проявляла мало интереса.
Вдруг она сказала:
-- Ты знаешь, это совершенно удивительное ощущение. Сначала все
кружится. Все сильнее и сильнее. Потом начинается качка. Как во время шторма
на море. Потом все темно. А потом не стало и темноты.
Запахнула поплотнее полу халата, закуталась, будто от сквозняка.
-- А потом во рту отвратительный вкус резины.
В первые дни она никак не реагировала на окружение, а потом стала
тяготиться, особенно теми непрекращавшимися полуженскими криками.
В конце концов от меня зависело, забрать ее домой или оставить на
какое--то время еще в больнице. Катя просила:
-- Забери меня отсюда! Иначе я действительно сойду здесь с ума!
Я сказал главному врачу, чтобы ее немедленно отпустили домой.
-- Как хотите, -- равнодушно сказал он. -- Тогда подпишите вот здесь.
Я подписал какую--то бумагу, в которой они снимали с себя
ответственность, если что--то с Катей снова случится.
Я привез жену домой, в нашу городскую квартиру. Мы не были здесь с
весны, как переехали на дачу. Стекла были замазаны мелом, мебель в чехлах,
люстра окуклилась. Я открыл окна, а в кабинете все равно было темно -- вырос
на целый этаж тополь за окном.
Мы переехали в город, хотя за дачу было заплачено по сентябрь
включительно. Катя никуда не выходила, почти все время лежала, вставала
редко. Оцепенело глядела в одну точку, забыв в пальцах пилочку для ногтей.
Ночами ее мучила бессонница, и она пичкала себя снотворным.
В те дни меня не покидала тревога и за Катю и за Анечку. Я старался
побольше быть дома, и вообще, боялся оставлять Катю одну. Прятал от нее все
острые предметы, пересмотрел все флакончики с лекарствами, выдавал ей
снотворного лишь по две таблетки в день. Нанял еще одну женщину, чтобы она
ухаживала за женой и смотрела за дочкой, чтобы ни на минуту не оставлять
Катю без надзора. Катя все это чувствовала и, наверно, поэтому все время
требовала, чтобы Анечка была в ее комнате.
Иногда в моменты просветления Катя снова начинала заботиться о дочери,
рассматривала с ней книжки, журналы с картинками. Анечке нравился звук
ножниц, и я купил Кате тупые детские ножницы: она сидела рядом с дочкой и
вырезала из журналов и газет рекламные картинки, раскладывая их по
конвертам. Сортировала: мужчины к мужчинам, пишущие машинки к пишущим
машинкам, эликсиры от полысения к эликсирам. Анечке все это ужасно нравилось
-- я так думаю. Ребенок молча сидел в своем стульчике и, не отрываясь,
часами глядел на мелькание ножниц.
Потом, правда, я заметил, что Катя, не обращая внимания на то, что
ребенок давно спит, вырезала уже одна, для себя. Она будто входила в
какой--то ритм, и ножницы вырезали картинку в три укуса.
Все чаще на нее находили периоды настоящего затмения. Однажды утром
Катя, о чем--то задумавшись, вышла из квартиры в одной рубашке, и я еле
нагнал ее внизу, у двери парадного. То она опять становилась агрессивной и
набрасывалась на меня: ей начинало казаться, что ее запирают -- она ходила
по квартире и открывала всюду двери, пугая моих клиентов в комнате ожидания
своим безумным и неряшливым видом. Во всем она видела заговор против себя,
никому не верила, не доверяла ни врачам, ни Матреше, стала подозрительной,
пугливой. При этом ей доставляло удовольствие кричать при ком--нибудь
постороннем, что она совершенно здоровый человек, а я хочу избавиться от нее
и упечь в сумасшедший дом. Для того, чтобы устроить такой публичный скандал,
она специально подбирала момент, когда я ничего сделать не мог -- только
растерянно извиняться перед испуганными, ничего не понимавшими людьми. В ее
глазах при этом я видел какое--то ненормальное бешеное наслаждение -- видеть
меня униженным.
Прошел всего месяц -- и вот опять. Я отправился гулять с Анечкой в
парк, и пришлось бежать с детской площадки -- начался дождь. Вошел в
прихожую -- и вдохнул неприятный запах уксуса от компресса. Меня встретили
до смерти перепуганные лица няньки и Матреши: Катя нашла у меня в кабинете
баночку со снотворным и проглотила все, что там оставалось.
Опять резиновая трубка, рвота, шприцы, примочки.
Хотели снова везти ее в больницу -- я не велел, зная, как угнетающе
больничная обстановка подействует на нее.
На следующий день, перед тем, как ложиться, я зашел в ее комнату и
присел на стул у кровати.
-- Зачем ты это делаешь, Катя?
Она ответила высохшими губами:
-- Какое тебе до этого дело?
У нее было страшное, оплывшее лицо с синими кругами под глазами. Она
попросила, чтобы я дал ей зеркало.
-- Не надо, Катя.
Она стала повторять:
-- Дай мне зеркало!
Я встал и подал ей со стола ее круглое зеркальце на подставке. Катя
смотрела на себя несколько секунд, потом швырнула его на пол. Зеркало
разбилось. Я не хотел беспокоить Матрешу и сам пошел за совком и веником.
Когда через минуту вернулся, у нее пальцы были залиты кровью -- она
разломала градусник, чтобы выпить ртуть, порезалась, и градусник упал на
пол. Помню, ползал под столом, собирая осколки и скользкие металлические
капли на лист бумаги. Я тогда понял, что невозможно оставлять Катю дома.
Уже раньше, до этого, ожидая как--то приема у своего дантиста, я
просматривал газеты и наткнулся на объявление одной частной психиатрической
клиники, только что открывшейся в Нижнем по образцу, как указывалось в
коротком тексте, лучших швейцарских заведений. Не было ножниц, и я продавил
тонкую бумагу ногтем. Теперь я нашел это объявление в своем бумажнике и
списался с директором клиники, неким профессором Василенко.
Мне прислали толстый пакет всевозможных бумаг, в которых на все лады
объясняли, как хорошо будет Кате в их заведении. Я не поверил, разумеется,
ни в одну из этих бумажек, но все решил наш врач, сказав, что слышал от
кого--то, будто бы Василенко -- действительно серьезный психиатр, много лет
прожил за границей, и его заведение -- весьма дорогое, и больные там
содержатся, как в хорошей гостинице.
Я не представлял себе, как объяснить все это Кате и каким образом
отвезти ее в другой город. Однажды за обедом я сказал между прочим, что у
меня кое--какие дела в Нижнем, что соответствовало действительности, и мне
нужно будет поехать туда на пару дней. Я спросил ее, не хочет ли она поехать
со мной, развеяться, отдохнуть -- мы могли бы взять каюту на пароходе. По
правде говоря, я ожидал от нее новой сцены, подобной тем, что всегда
получались после любого моего предложения, касавшегося нашей совместной
жизни, но в ответ я услышал слова, сказанные человеческим мягким тоном,
которого я не помнил в голосе Кати уже давно:
-- Ты действительно хочешь, чтобы я с тобой поехала?
-- Да, -- я посмотрел ей в глаза.
Она вдруг улыбнулась мне:
-- Хорошо, поедем.
Мы назначили день, купили билеты. Я получил от нашего врача все
необходимые документы, снова списался с Василенко. Он ответил, что ждет нас.
Я решил все объяснить Кате по дороге.
Она будто ожила. Стала следить за собой. Съездила несколько раз к
портнихе, заказала новые платья -- в последнее время Катя располнела и в
старые уже не влезала. Я снова слышал ее смех, она опять ходила гулять с
Анечкой. Скандалы прекратились. Ни с того ни с сего она купила мне новый
галстук:
-- Он хорошо подходит к твоей серой паре.
На вокзале она взяла нижегородские газеты и читала мне за ужином
объявления о том, что идет там в театрах и опере.
Наконец настал день отъезда. Пароход отходил после обеда. Катя, как
обычно, прособиралась полдня, и пора было выходить, а она все еще не была
готова, и к тому же еще второпях опрокинула флакон с духами на паркет. Мы
зашли попрощаться с Анечкой -- ребенок, конечно, почувствовал неладное и
захныкал. Мы надавали Матреше тысячу указаний и отправились на пристань.
Я давно уже не плавал по Волге. Каждый раз, когда слышишь гудок,
зовущий к отправлению, охватывает какое--то удивительное чувство жизни.
Навстречу идут пароходы: розовые -- "Самолет", белые -- "Кавказ и Меркурий",
белые с розовым -- "Надежда". Разбегаются к берегам волны. Из трубы струится
бесконечной лентой дым, будто фокусник ее вытягивает и вытягивает. Волга в
лесистых обрывах. С другой стороны -- заливные луга. Двухэтажные домики
уездных городов, зеленые крыши, белые здания прогимназий и присутственных
мест, разовые колокольни. Пятитрубный завод -- отражения труб в воде тянутся
к пароходу, как щупальца.
Катя кормила на палубе чаек, бросала на ветер куски булки, и чайки,
встряхивая крыльями, цапали хлеб на лету. Я видел, что эта поездка развеяла
ее, будто крепкий волжский ветер проветрил ей душу и мозг.
Шли не спеша, причаливали чуть ли не к каждой пристани, усеянной
шелухой от семечек, промазученной. Городки выплывали из--за мыса медленно,
дом за домом. Вот пароход тихо прилипает к причалу, торопливые команды
капитана, свистки, грохот сходней. На пристани девчонки с лесной земляникой
на листе лопуха, бабы с варенцом и зажаренной рыбой. У берега танцуют лодки,
поигрывая снастями, мачтами выписывают в небе восьмерки. Вот снова гудок, и
пароход, вздувая реку, отчаливает от пристани, разворачивается, набирает
скорость, и за ним вода расходится, как ласточкин хвост. Мне давно не было
так хорошо, как в ту поездку на самолетском "Пушкине".
На обед подали солянку по--московски и раков в крапиве, варенных с
укропом. Стол был сервирован с роскошным букетом. К нам подошел капитан,
холеный, наутюженный, прислюненный, справился, не дует ли, не закрыть ли
электрический веер.
Потом снова пошли на палубу, где так приятно было слушать шлепанье
колес по воде и хлопки крыльев подрумяненных закатом чаек. От трубы пахло
краской и гарью. Снизу, с третьего класса, доносилось, как кто--то красиво
пел "Нас венчали не в церкви..."
Мы до ночи сидели на палубе в плетеных креслах. По берегам, уплотняя
темноту, горели костры -- это ловили раков на смолку. Встречные пароходы
сверкали в ночи, как рождественские елки. На бортах светились огни --
красный и зеленый, и за ними плыли по воде ужи красные и зеленые. Вода
густая, кисель. Когда пароход замер у какой--то пристани и замолкли машины,
сделалось вдруг тихо и послышался чей--то далекий смех, скакавший по реке,
как брошенная галька.
Стало холодно, и мы пошли с пустой палубы в нашу каюту.
Каюта была двухместная -- две тахты. Я подождал за дверью, пока Катя
легла, потом, в темноте, разделся и нырнул в ледяную постель сам. Я
чувствовал, этот день на пароходе что--то изменил в нас. Катя долго
ворочалась, потом, я не видел, но знал -- протянула мне в темноту руку. Я
взял ее руку в свою.
Между нами уже и не могло быть близости в животном понимании. Но ее
рука в моей -- это было намного важнее. Так мы лежали долго, потом она
заснула. Я решил, что скажу ей все за завтраком.
Утром я проснулся оттого, что кто--то, стоя прямо у нашего открытого
окна, сказал:
-- От морской болезни помогает только одно -- не смотреть на воду.
На палубе все было еще мокрым от росы -- поручни, канаты, скамейки.
За завтраком Катя ничего не ела и молча обрывала хризантемы в свою
тарелку.
Я все собирался начать с нею разговор о клинике, но, не знаю почему, не
мог.
Мы подплывали к Нижнему: Козьмо--Демьянск, Барвинка, Исады.
В Нижнем я сказал Кате, что сначала мне нужно к Василенко -- по делам
одной опеки, и, не заезжая в гостиницу, мы отправились в больницу. День
выдался жаркий -- бабье лето. Мостовую только что полили -- и мы ехали по
мокрым булыжникам с белыми, просохшими на солнце затылками.
Красивый особняк в саду сразу мне понравился. Тенистые дорожки,
посыпанные гравием, были пусты, только на другом конце садовник поливал
клумбы из шланга. Гравий хрустел, будто мы шли по мерзлому снегу.
В большом светлом холле стояли в кадках огромные пальмы, и
действительно все выглядело, как в дорогом отеле.
Катя присела подождать меня на диване, взяла полистать кем--то
оставленную книгу, а я прошел к Василенко.
Профессор оказался крепким, совсем не старым мужчиной с такой же
крепкой, совершенно ассирийской бородой. Он стиснул мне руку и стал,
передвигая на столе чернильницу, говорить о том, что пора наконец в России
покончить с палатой номер шесть и взять на вооружение передовые методы
швейцарской психиатрии.
Я слушал его, рассматривая кабинет, штокрозу за окном с множеством
бутонов, и думал о том, что после разговора с ним выйду к Кате, мы пройдемся
по дорожкам этого чудесного сада, и я с ней объяснюсь, все ей расскажу. А
дальше она поступит так, как сочтет нужным. Захочет -- останется здесь
отдохнуть, нет -- мы поедем домой. Или проведем здесь несколько дней, сходим
в театр, в оперу. Она вычитала в газете, что как раз сегодня дают мою
любимую "Волшебную флейту".
Мы проговорили с Василенко около получаса, я все ему подробно
рассказывал о жене, о ее срывах, о моих опасениях за ее здоровье, а главное,
о страхе, что она может как--то в своем помрачении навредить Анечке.
Василенко сказал, что рассказанное мною, а также описание Катиной болезни,
полученное им от нашего врача, напоминает ему случаи, которые уже у него
были в его практике, и заверил меня, что ничего страшного нет, просто Кате
необходимо немного отвлечься, обрести себя, и он сделает все, чтобы нам
помочь.
-- Убежден, что очень скоро ваша супруга вернется к вам в лучшем
здравии.
Василенко произвел на меня, в общем, хорошее впечатление.
Я обратил еще внимание на то, что в его кабинете все было закрыто: и
окна, и двери, и ящики в шкафах -- и нигде нет ручек и не торчат ключи.
Еще минут пятнадцать мы обсуждали, сколько будет стоить лечение и
содержание Кати в клинике. Я находил все это чересчур дорогим, но не хотел
показать, что хочу экономить на здоровье жены. Договорились о ежемесячном
перечислении денег.
Закончив беседу, мы поднялись, и я уже хотел вернуться к Кате, но тут
Василенко удержал меня и предложил выйти через другую дверь.
-- Но почему? -- удивился я. -- Я хотел бы поговорить с Катей и
попрощаться с ней...
-- Не надо! -- уверенно прервал меня профессор. -- Поверьте мне, все
будет хорошо. А вам сейчас лучше уйти. Доверьтесь мне, у меня достаточный
опыт в подобных ситуациях. Вам лучше всего сейчас уйти.
Я попытался объяснить ему что--то, но он был неумолим:
-- Доверьтесь мне!
Я пожал плечами, взял шляпу и вышел в открытую им дверь. Мне было
как--то не по себе, но перечить опытному врачу мне казалось странным. Если
уж я сам привез сюда Катю, то, очевидно, нужно было доверять доктору и
делать так, как он считает нужным. В конце концов, он уверял меня, что так
будет лучше для Кати.
Обратно я вернулся поездом.
Домой я приехал, когда Анечка была на прогулке. Вошел в Катину комнату.
Там все еще пахло разлитыми позавчера духами. На подушке была вмятина от ее
головы. А мне показалось, что утро нашего отъезда было в какой--то другой,
давней, и вообще, не моей жизни. На столе Кати был беспорядок. Я что--то
неловко тронул, и на пол рассыпались вырезки из конверта. Сел, стал их
собирать. На паркете все перемешалось: автомобиль уперся колесами в
новомодную плиту, роскошная ручка с золотым пером всосалась, перепутав с
чернильницей, в море с рекламой какого--то курорта, чья--то острая бородка
колола грудь моднице, которая протянула мне цветочное мыло.
Стал раскладывать вырезки по порядку в Катины конверты, но скоро
запутался, потому что перестал понимать, что такое по порядку, и вообще, что
такое порядок. Скомкал все это и выбросил в мусорное ведро.
Через какое--то время пришло письмо от Василенко. Он писал, что Катя
чувствует себя хорошо, но, по его мнению, ей лучше провести у него еще пару
месяцев.
Долгое время никакого развития у Анечки почти не было. Ребенок плакал
без передышки часами, без конца возникали трудности с пищеварением, понос,
рвота. Я поневоле все время сравнивал дочку с другими детьми: в два года те
уже могли стоять, бегать, самостоятельно есть -- всего этого Анечка не
могла. Она часами тихонько сидела в своем красном стульчике, а устав, клала
голову на руки и засыпала.
Когда у меня выдавалось свободное время, я сажал дочку в коляску и
ходил с ней гулять, чаще всего в парк. Привык, что прохожие оглядываются на
ее гримасы, странные звуки. У нее не проходили какие--то тики -- моргание,
подергивание вокруг рта. Длинный язык, не умещавшийся во рту, лез наружу. И
все равно это лицо казалось мне самым симпатичным детским личиком, какое я
видел. Раньше, когда ходил гулять с Анечкой, выбирал всегда безлюдные
дальние дорожки, а теперь, наоборот, приходил с моим ребенком на детскую
площадку в самом центре парка -- нарочно, чтобы сталкиваться с людьми.
Отчего--то хотелось подсовывать мое чудо им прямо под нос -- смотрите, вот
она, моя Анечка, и думайте что хотите, а я считаю, что она самая красивая и
чудесная девочка на свете. Сидим с ней и смотрим, как играют дети. Она
внимательно наблюдает, как они пекут из песка пироги, трут два обломка
кирпича, чтобы сыпался красный перец -- и не хочет уходить, когда нужно
возвращаться домой. Часто засиживались до закрытия парка, когда исчезали за
деревьями последние няньки со своими чадами, и в куче песка оставались на
ночь забытые деревянные формочки.
На ее именины зажег, помню, три свечи на пироге, а Анечка все еще не
могла стоять. Потом -- совершенно неожиданно -- проблеск надежды. Вернее
именно долгожданно, потому что я ждал этого каждый день, каждую минуту: ей
было три с половиной, когда вдруг с нею что--то произошло, какой--то скачок
в развитии. Анечка научилась стоять, держась за что--нибудь, за мой палец,
за табуретку. Начала в один прекрасный день хватать предметы и сразу бросать
их. Я обрадовался, точнее сказать, это было такое счастье, что описать его
невозможно: поднять с пола тряпочную лягушку и дать ей в ручку, а лягушка
тут же летит снова на пол. Это лягушачье счастье, переполнившее меня тогда,
нельзя ни объяснить, ни разделить с кем--то.
Анечка стала развиваться, конечно, с большим опозданием, но повторять
те же этапы, которые проходят все другие дети. Это пробудило во мне надежды,
которые, казалось, давно похоронены. Вдруг она стала кусаться -- дашь ей
палец, она вопьется в него острыми зубками. Помню, я повторял, как
заклинание, где--то вычитанную фразу, что кусание и жевание -- это первая
ступень к развитию речи.
Я стал усиленно с Анечкой заниматься -- каждый день разные упражнения,
развивающие игры, даже принимался вести дневник.
Вдруг она замечает свою тень, играет с ней. Вот научилась пить так, что
ничто больше не выливается из незакрытого рта. У нее нечаянно получилось
целоваться -- чмокает воздух, ей нравится звук, и может так чмокать часами.
Научилась включать и выключать свет -- играет без конца. Это были моменты
счастья, когда ребенок вдруг сделает то, что давным--давно умеют другие дети
-- и за это можно забыть все переживания и огорчения. Иногда Анечка делала
что--то случайно, а мне казалось, что это новый шаг, прыжок в развитии --
хотел обманывать себя.
Но действительно, что--то происходило. Ребенок уже ползал по полу,
загребая ногой. Она увидела, как дети лепят игрушки, и захотела тоже лепить
-- я водил ее растопыренной ладошкой, и мы катали из глины колбаску.
Полюбила книжки, могла часами рассматривать картинки, но нельзя было дать в
руки, сразу принималась рвать страницы. Давал ей старые газеты -- рвать их
стало ее излюбленным занятием на долгие месяцы. Помню, перелистываем с ней в
приемной врача модные журналы, переворачиваю страницы ее ручкой -- у меня
пальцы сухие, а ее пальчики сразу пристают к скользкой бумаге, но только
отвернулся, а уже новый чужой журнал изорван.
Однако проходили и месяцы, и годы, а никакого продолжения не было, и
записи в дневнике становились все однообразнее. Игрушки, занятия почти все
мои старания проскальзывали мимо нее, как вода с пропитанной маслом бумаги.
Анечка могла рисовать дым -- водить кругами зажатый в кулак карандаш. И вот
я без конца рисовал ей то домик с трубой, то паровоз, то пароход, и она
пририсовывала к ним бесконечный каракуль. Все, что трещит, доставляло ей
удовольствие, она открывала ящики на кухне -- все грохочет. Это радовало, но
в какой--то момент приходило понимание, что все это она делала уже и два и
три года назад.
Где--то я увидел деревянный кубик с дырками, в него можно было
продевать деревянную палочку с разноцветными лентами. Купил, думал, она
обрадуется -- никакого интереса. Она любила какие--то игры, но только одни и
те же, например, брала свои детские нож и вилку, и они танцевали друг с
дружкой по столу, но ничто новое ее уже не интересовало. Когда ходили
гулять, должна быть все время одна и та же дорога, иначе Анечка становится
беспокойной. Любила смотреть на качели, но саму ее посадить на них было
совершенно невозможно, сразу испуг, истерика, припадок, кричит, будто ее
режут. Был какой--то период развития, и вот опять ждешь шага вперед, и
месяцами, годами -- ничего.
Был как--то в гостях у знакомых, у которых ребенок возраста Анечки,
стали во что--то играть с ним: мальчик схватывал все на лету, придумывал
свое. Стал устраивать из стульев поезд, и все взрослые должны были сидеть,
как в вагонах. Ребенок что--то берет у тебя и что--то дает. А с Анечкой все
проваливалось в какую--то пустоту.
В какой--то момент -- Анечке исполнилось, наверно, пять -- руки у меня
опустились. Все показалось бессмысленным. Столько потрачено сил -- и все
впустую, никакого результата. Наивно мечталось, что она сможет когда--то
догнать других детей -- нет, нужно было смириться, что она навсегда
останется такой, какая есть.
Бывая по делам на Преображенке, я иногда проходил мимо стены городского
приюта, о котором говорил еще Ромберг. И вот однажды я зашел туда. Нет, у
меня и в мыслях не было отдавать Анечку, но все время где--то в глубине
мозга точила мысль, что если что--то со мной случится, она ведь попадет
сюда.
Меня сперва не хотели пускать, говоря, что главного врача нет, но я дал
сторожу. Тот провел меня в коридор и открыл первую запертую дверь. В жарко
натопленной комнате стояли железные кроватки с высокими решетками. В них на
клеенках корчились совершенно голые разновозрастные дети. Они раскачивались,
как маятники, и мычали. У них были уродливые лица, безумные глаза, и почти
все дергали себя руками за половые органы. Там была такая вонь, что я
поспешил выйти.
Я поднялся на второй этаж. Из открытой двери раздавались крики. Я
заглянул. Это был медицинский кабинет. Какому--то ребенку брали на анализ
кровь из пальца. Меня поразило, что этот мальчик визжал от страха и боли, но
руку не отдергивал, ему ее почти и не держали, когда кололи.
Я пришел домой, прилег и почувствовал себя таким разбитым и уставшим,
что захотелось все бросить, уехать куда--нибудь подальше, быть одному,
слушать, как волны бьются о берег, писать от скуки длинные письма в никуда,
перебирать песок пальцами, принадлежать только себе, забыть обо всем и всех.
Я вспомнил о том, что несколько лет не отдыхал и никуда не ездил просто
так, для себя, только по необходимости.
Наверно, это было что--то похожее на побег. Я отложил все дела,
собрался в одночасье и, поцеловав спящего ребенка и перекрестив его,
отправился на вокзал. Сел в первый же поезд и уехал. Никогда еще, наверно, я
не чувствовал себя таким одиноким.
Была осень, и повалил первый снег. Причем, от станции к станции снега
прибавлялось, мир белел на глазах.
Помню, на каком--то полустанке, на котором мы остановились на несколько
минут, дети катали комки и лепили снежных баб. Лица детворы раскраснелись,
сияли радостью и снежным счастьем, и кто--то в коридоре сказал, тоже глядя в
окно на белые, мерцавшие в наступавших сумерках фигуры с воздетыми к небу
руками--ветками:
-- Вот она, снежная песнь твари перед творцом!
Поезд выбился из графика, шел с опозданием из--за заносов, и в вагоне
пассажиры громко обсуждали, переживали, слышались недовольные голоса, а мне
было даже забавно, что я никуда не ехал. Собственно, это было, наверно, то,
чего я искал: уехать и никуда не приезжать.
Наконец на какой--то заваленной сугробами маленькой станции в степи мы
вовсе замерли. Говорили, что сломался какой--то американский плуг, и поезда
по всей ветке останавливались один за другим. Пробка, как выразился ехавший
в нашем вагоне инженер. Я вышел за соседями -- пройтись по заснеженной
платформе. Зашел в здание станции. Там было битком -- пассажиры негодовали,
кричали, пили, ели, грозили кому--то, требовали начальства, штурмовали
телеграфную.
Начальник охрипшим голосом пытался перекричать осаждавшую его толпу:
-- Господа, я не Бог!
Удивительным образом даже те, которые куда--то опаздывали и нервничали
больше всех, скоро, видя безвыходность, успокоились и образовали уютные
компании, в которых быстро знакомились, шумно пили и даже пели. Мои
попутчики по вагону звали и меня присоединиться к их, как они выразились,
пиру во время снежной чумы.
Я вернулся в опустевший вагон, прилег на своей полке. Лежал и думал о
том, что Бог наказал меня Анечкой и наказывает ею каждый день и будет так
наказывать, пока кто--то не умрет, я или она, и что я терплю и буду терпеть
это наказание всю свою жизнь, и не ропщу, только прошу дать мне силы. Очень
тяжело одному.
Потом сам удивился своим словам. Я ведь не один. И Бог вовсе не
наказывал меня -- одарил. И если мой ребенок никогда не научится говорить,
читать, писать -- ну и что? Мне пришла в голову удивительно простая мысль,
что все мои с ней занятия никому не нужны, что лучшее лечение для Анечки --
просто любовь и тепло, и какая разница, может она читать стихи, прыгать со
скакалкой, играть гаммы или нет. Она есть в моей жизни, и я ее люблю и
благодарен ей за то, что она дала мне эту возможность любить.
Когда на следующий день пригнанные солдаты расчистили пути, я -- под
удивленные взгляды моих попутчиков -- сошел и с первым поездом отправился
обратно.
Когда приехал, Анечка спала. Матреша открыла дверь, подхватила шубу. Я,
еще холодный и мокрый с улицы, отогревая пальцы под мышками, осторожно вошел
в детскую и нечаянно разбудил мое чудо, наступив на лежавшую на ковре
погремушку. Анечка подняла голову, увидела меня и улыбнулась, протянула
ручки. Я взял ее, поднес к окну. Бессильные ножки болтались. Я целовал их, и
в ту минуту так очевидно стало важное -- у меня все в этой жизни есть, мне
ничего больше не надо -- все остальное пустота. Этот ребенок дал мне то, что
никто на свете дать не сможет.
В ту ночь она долго не хотела засыпать, и я взял ее к себе, мы
прижимались друг к другу -- ее спина к моей груди. Я дышал в ее волосы и
втягивал запах от ее затылка -- самый вкусный запах на свете.
Для Анечки трудно было найти няньку, она боялась и не терпела вокруг
себя новых людей, а к Матреше привыкла и любила ее. Однажды у меня пропали
из ящика стола деньги, пятьсот рублей, которые я собирался положить в банк.
Замок в ящике стола был сломан. Матреша в это время ходила с Анечкой на
прогулку и слезно уверяла, крестясь, что заперла дверь, так что было
непонятно, как воры, не замеченные швейцаром, пробрались в квартиру. Еще
более странно было, что они не взяли пачку облигаций, лежавшую рядом,
значит, действовали какие--то ненастоящие преступники, может быть,
мальчишки.
Я пошел заявить в полицию. Денег было жалко -- вдруг подумал: как много
прекрасных вещей можно было бы купить -- шубу, книги, картину, еще Бог знает
что, хотя когда они лежали в ящике, вовсе не собирался покупать ничего, а
теперь казалось, что непременно все бы это купил.
Пришел в участок. Пристав принял подчеркнуто любезно, хотя, слушая
меня, чистил ногти стальным перышком. Наигранное участие, разученное
удивление. Про него в суде поговаривали, что он держал тайный дом свиданий
для высших лиц города и, вообще, был заодно с ворами -- имел свою долю в
крупных кражах.
Когда я изложил ему, зачем пришел, он протянул портсигар:
-- Курите?
И завел разговор вокруг да около, попыхивая папироской:
-- Подобный случай был, когда я служил в Самаре, вот так же...
Я перебил его:
-- Но что же мне делать?
Он принялся объяснять сочувственным тоном, что деньги находятся труднее
всего:
-- Вот если бы, Александр Васильевич, пропали бриллианты, тогда другое
дело...
Я сидел и все думал: сколько дать?
-- У нас есть хороший агент, -- продолжал пристав задумчиво, -- но он
занят. Столько дел! Сами понимаете...
Я положил на стол новенькую пятидесятирублевку.
-- Что вы! Что вы! -- любезно испугался. -- Это наша обязанность!
Я замотал головой и придавил ассигнацию пресс--папье.
-- Ну уж если вы так хотите, я не настаиваю и передам ему.
Мы раскланялись.
К вечеру в тот же день явился неприятный юркий тип. Глаза в толстых
линзах очков скакали, как головастики. Такое ощущение, что он был слепой и
ориентировался больше нюхом. И еще мелкие крысиные зубки. Все в квартире
осмотрел, вернее обнюхал, и прямиком направился в комнатку за кухней, где
жила Матреша.
-- Открывай сундук!
Матреша даже задохнулась от возмущения, что ее подозревают в краже.
-- Много вас таких по сундукам лазить!
Я хотел было вступиться, мол, как вы смеете, немедленно прекратите, но
посмотрел на головастики и осекся. Он поковырял какой--то железякой в замке,
сундук открылся. Матреша заголосила.
Агент покопался в ее вещах и вынул набитый чем--то чулок. Вывернул
наизнанку -- разлетелись купюры. Головастики впились в Матрешу:
-- Где взяла?
Моя Матреша вдруг изменилась, выпрямил