, как видно, дореволюционной
постройки. Снаружи непонятно, что это: ровные голые стены. В середине
становится видно, что тут был клуб. На деревянном помосте, где сцена, стоит
несколько железных кроватей. На одной сидит сержант, клеит лычки на погон. А
в зале человек сорок вроде нас: сидят на длинных скамейках или спят на
устланном соломой полу. Большинство военные. Тюремные сидят отдельно, у
стены. Мы трое находим себе место на незанятой еще скамейке недалеко от них.
Тюремные, которые прибыли до нас, играют в карты. На полу за скамейками
расстелен ватник, все они сидят кругом. Как только лейтенант уходит, они
снимают наброшенное сверху одеяло. Там гора бумажных денег. Очко"
Обедать выходим без строя. Во дворе врытые в землю кирпичные столы в
ряд и к ним такие же скамейки. Баланду разливаем из бака в миски.
- Ну, суп ППЖ, - говорит кто-то из танкистов. - Прощай Половая Жизнь.
Да, это не наши девятая или седьмая норма со стартовым завтраком в
дополнение.
После обеда осматриваемся: во дворе, кроме летней столовой, только
уборная. И еще дверь в канцелярию, где сидит капитан. Там часовой. С другой
стороны плац и учебные окопы. За ними стрельбище. И тоже часовые у
проволоки, через каждые пятьдесят метров.
Сержанты, которые на помосте, где сцена, поедут с нами до места. Они
катаются так каждый месяц туда и обратно. Мы лежим на узких скамьях,
слушаем, как ссорятся за картами тюремные. Всякий раз возникает между ними
какая-то свара. Мы уже знаем, барахло тут толкают через вольнонаемного дядю
Колю и некоторых часовых. Через них же достают, что надо.
- Так, ворье непутевое, - говорит Кудрявцев. - Один вон только в
настоящем законе, из Ташкента. Говорят, больше ста лет на нем с побегами.
Смотрю на сидящего в стороне ото всех парня: ничего особенного,
белобрысый, с широким лбом. Правда, плечи у него тоже широкие, литые, на
руке буквы - "Валя". Да так и лет ему немного, пожалуй, на год или два
только старше меня. Когда успел он столько лет нахватать? Однако тюремные к
нему с особенным почтением, даже обходят за три шага, когда бегут по своим
делам. Сидит он, прислонившись спиной к стене. Почему-то и обедать не ходил.
Играющие вдруг притихли. И на нашей стороне тоже наступила какая-то
непонятная тишина. Поворачиваю голову. Возле нашей скамейки стоит долговязый
уголовник с большим носом на узком лице. Он не смотрит на меня, как бы не
имея к нам дела. Мы по себе, они сами по себе.
Рядом с нами на полу примостились тоже двое тюремных. Один - бухгалтер
из какого-то колхоза, полноватый, с пухлыми щеками, другой - кладовщик с
черной седеющей бородой клочьями на узком худом лице. Что-то они продали
незаконно на сторону. На Бухгалтере мятый шевиотовый костюм и красные, с
косыми голенищами сапоги по здешней моде. Долговязый длинными цепкими руками
держит Бухгалтера за сапог, не давая тому подняться с пола:
- Эй, ака, колеса одолжи! Они у тебя фасонные!..
Бухгалтер все поджимает ногу, хочет встать, но Долговязый дергает и тот
опять валится на спину.
- Давай, Баул, чего тянешь с каким-то фазаном! - кричат со своего места
тюремные.
Полный Бухгалтер пыхтит, отбиваясь, растерянно смотрит на нас:
- Курсант" э, курсант"
У него получается "кюрсант".
Поднимаюсь со скамьи" Так: задвигались, сели на своей скамье танкисты.
С ними мы не раз дрались в Самарканде, когда ездили туда на танцы. Вражда у
нас старая. Но тут другое: армейские заодно. И артиллеристы повернули к нам
головы, опустили свободно руки. Чувствую, чего-то не хватает в ладони. Да, в
драке мы наматываем кожаные пояса на руку, пряжкой наружу. У меня и сейчас
еще шрам на голове от этого. Только пояса у меня теперь нет.
Говорю негромко:
- Оставь его, слышишь"
Долговязый перестает дергать сапог с ноги Бухгалтера, но не отпускает,
угрюмо спрашивает меня:
- Чего тебе до этого фазана?
И оглядывается на вора-рецидивиста, который так же сидит, прислонившись
к стене. Даже не смотрит сюда.
- Эй, Баул, кончай, - шумят тюремные. - Что там этот когут лезет!
Говорю все так же безразлично:
- Ну" сказали тебе, сука волчья!
Бухгалтер перестал дергать ногу, затих. Долговязый выпускает сапог,
делает шаг назад и опять смотрит на белобрысого вора в законе. Тот не
шевелится,
- Я ничего" С фазаном только, не с тобой же, - говорит Долговязый.
Нет, мы знаем правило. Так, на половине, дело оставлять не полагается.
И счеты с ними есть у нас. Только надо быть настороже: тут и финаря под
ребро можно получить. Делаю шаг вперед и бью его длинно, с оттяжкой. С
запрокинутой головой падает он прямо на Шурку Бочкова, и тот встречает его
снизу так, что Долговязый крутится на месте. Шурка умеет драться. Он
добавляет еще раз - слева, и тюремный валится на Кудрявцева, который
коротко, страшно опускает сцепленные руки ему на ребра.
- За что" за что караете? - всхлипывает Долговязый.
В жесткой тишине продолжаем бить его, и он коротко летает от одного к
другому из нас, стараясь заслонить только лицо. Из разбитого рта и большого
покатого носа хлещет кровь, руки у нас липкие. Он ничего уже не говорит, не
просит. Это длится долго, и иначе нельзя.
Когда мы оставляем его, тюремный сидит на полу, а голова его лежит на
скамейке"
- Конечно, кормят вас" масло хаваете ложками!
Это с рыданием в голосе говорит черный, со шрамом у рта тюремный,
который играл с Долговязым в карты и науськивал его. Но, когда мы смотрим в
его сторону, он опускает глаза.
- Встать!
Все встают. В дверях стоит капитан, который принимал нас. Он видит
сразу все: сидящего на полу Долговязого, испуганного Бухгалтера, надевающего
стянутый до половины сапог, кровь на скамье. Кто-то, видно, позвал его. Но
капитан лишь кивает пришедшему с ним сержанту.
- Выходи строиться! - командует тот.
Мы стоим во дворе неровным прямоугольником - что-то вроде полуроты:
впереди - военные, сзади - тюремные. Капитан подходит к строю, как раз на
половине делит его рукой:
- Эта часть - напра-во!..
Теперь мы разделены на две группы. Кроме нас в нашей группе танкисты,
несколько человек из строевых частей и половина тюремных. Бухгалтер с
Кладовщиком тоже остаются у нас: они быстренько встали позади нас.
- Это будет первый взвод, - капитан указывает на тех, кого отвел в
сторону. - Селезнев!
Из строя выходит спокойный, медлительный парень с веснушками на лице,
мы знаем, что он из пехотно-пулеметного училища.
- Будете старшим! - говорит ему капитан.
Возле нас он стоит и будто раздумывает о чем-то. Потом говорит резко:
- Старший - Тираспольский!
Выхожу из строя, беру у старшины тетрадь, начинаю составлять список.
Трудно держать карандаш: болит большой палец, ушибленный полчаса назад.
Вор-рецидивист тоже оказывается у нас.
- Иванов Валентин Николаевич, - говорит он, спокойно глядя на меня. - В
его глазах - серо-голубых, прозрачных - даже какое-то добродушие. А он
действительно здоровый парень, короткие рукава у майки натянуты так, что
вот-вот лопнут по шву.
- Иванов, почему не обедал и не завтракал? - спрашивает капитан.
Тот с чуть виноватой улыбкой пожимает плечами. На нем легкие
парусиновые брюки, сандалии с дырочками.
Другие тюремные отвечают хмуро, не смотрят в глаза. Когда список
подходит к концу, из помещения выходит Долговязый. Он идет неуверенно,
закрывая рукой разбитое лицо. Увидев меня с тетрадью, останавливается и
потом уходит к другому строю.
- Сирота, - окликает его капитан. - Сюда встаньте!
Долговязый вздрагивает и послушно возвращается к нам.
- Фамилия? - спрашиваю, подходя к нему с тетрадью.
- Сирота"
- Имя-отчество?
- Лева.
- Как это, Лева?- говорю я.
- Лев, значит.
Кто-то один засмеялся, но остальные молчат.
- Так" а отчество?
Долговязый не отвечает, и капля крови падает у него из разбитого носа
на землю.
- А у него нет отчества, - говорит из другого строя уголовный со
шрамом, который укорял нас маслом.
- Как это нет?.. А по паспорту?
- У него никогда не было" паспорта.
Никто теперь не смеется.
- "Иванович" записали мы, - вмешивается старшина.
Пишу "Иванович". Что-то мне не по себе.
Колонной, повзводно мимо окопов и стрельбища идем за холмы в степь.
Впереди сержант с автоматом, и по краям двое. Километра через полтора
расходимся цепью, собираем сухую верблюжью колючку на топливо. Сбиваем ее
ударом сапога под корень, потом катим кустик к кустику, трамбуем, пока не
получается охапка. Смотрю на Иванова - ему в сандалетах трудно сбивать
колючие кусты: он поворачивается всякий раз и бьет по корню каблуком. Набрал
он порядком и правильно трамбует колючку. Это значит, местный,
среднеазиатский. Тут все топят колючкой.
Нести нам тоже легче, чем тюремным: у всех есть брючные ремни. А у них
кто во что горазд: некоторые волокут колючку, обхватив ее голыми руками.
Сирота тащит еле-еле, спотыкается, теряет половину по дороге. Стараюсь не
смотреть на него.
Сбрасываем колючку у полковой кухни, откуда получаем питание. Идем к
себе кучей, пыльные, усталые. Садимся во дворе у стены, вытянув ноги, ждем
ужина. За забором, в полку лихими голосами поют:
Знает Сталин-отец,
Знает Родина-мать,
Что советский боец
Не привык отступать.
На третий день нас ведут в санпропускник, на форму восемь. За два дня
прибыли еще человек пятьдесят, так что стало четыре взвода. Сидим голые
после бани, ждем обмундирование с пропарки. Военным оставляют прежнее: на
складе не хватает "б/у"{16}, особенно обуви. Мы получаем свое, еще горячее
от пара обмундирование, а тюремные сидят, мотают старые выцветшие обмотки.
Подхожу к Сироте, смотрю, как он это делает. Он втягивает голову в
плечи, нагибается ниже.
- Не так" Слышишь, Сирота, ногу разотрешь.
Он и портянку не может мотать. Объясняю ему:
- Под палец угол закладывай. И тяни крепче, понял?
- Я вот" уже" видите"
Искательное захлебывание в его голосе. И страх в глазах. Мне становится
противно до тошноты. Встречаю спокойный взгляд Иванова. Как-то непонятно он
улыбается: то ли с насмешкой, то ли с грустью. Вроде бы всех жалея.
Всем нам раздают одинаковые пояса: брезентовые, с проволочной пряжкой.
И парусиновые подсумки к ним.
- Вот и хомут правильный! - говорит Кудрявцев, пробивая гвоздем дыру в
брезенте.
Почему-то забеспокоился, начинает громко причитать Бухгалтер.
Оказывается, он спрятал под подоконником деньги, теперь их нет.
Еще кто-то кричит, что обокрали. Уголовные молчат, будто их не
касается. Смотрю на Иванова. Тот отрицательно чуть качнул головой. Да,
мылись мы все вместе и выходили сразу.
- Они тут специально щели готовят, - Кудрявцев показывает на дыру под
окном. - Для дураков.
Вольнонаемные при санпропускнике заходят и выходят с охапками одежды.
Иди узнай, кто из них это сделал.
Вечером переписываю в канцелярии сведения на взвод и слышу, как капитан
Правоторов посылает за Ивановым. Тот приходит, становится перед столом,
сложив за спиной руки. Капитан молчит, думает о чем-то. Потом спрашивает
своим бесцветным голосом:
- Чего же ты не ешь, Иванов" Не обедаешь, не ужинаешь?
Иванов смотрит на капитана как будто виноватым взглядом.
- У нас голодуха не положена, сам понимаешь.
Иванов пожимает плечом, потом говорит вдруг совсем отчаянным голосом:
- Мне в Ташкент на один день нужно!
Капитан опять молчит, потом достает из шкафа фляжку, наливает из нее в
стакан:
- Выпей.
Голос у капитана Правоторова все такой же тусклый, без всякого
выражения. Мы знаем уже, что у него восемь орденов. В четвертый раз
приезжает он сюда за пополнением.
Иванов выпивает водку. Капитан наливает себе и тоже пьет. К вечеру он
всегда на хорошем взводе и лицо его с мешками у глаз делается темным. Кто
ему что скажет. Мало найдется желающих на его должность.
- Вот что скажу тебе" Отпущу, как поедем.
Иванов стоит неподвижно, потом поворачивается и уходит.
- Хочешь, Тираспольский? - говорит капитан Правоторов. - Выпей.
Пью теплую водку из стакана и вдруг чувствую, как начинает кружиться
голова. Когда иду, земля во дворе покачивается" А суп тут, правда, ППЖ. Есть
хочется до невозможности"
В казарме ложусь на набитый соломой матрац и все стараюсь что-то
вспомнить. Сюда перевели нас уже после бани; нары здесь из кирпича,
посыпанные галькой и смазанные глиной, а сверху уже матрац. Откуда тут
галька? Даже ракушки морские среди нее попадаются. Ну да, здесь было море. В
школе мы про это учили. Черное соединялось с Каспийским и шло дальше"
Каждый день мы теперь на стрельбище. В основном, тут морока с
тюремными. Есть такие, что и оружия близко не видели. А на взвод для
стрельбы у нас по две винтовки. Бухгалтер, когда стреляет, зажмуривает
глаза. Растрату делал - не боялся.
- В трубу хочешь! - говорю с угрозой.
Есть такой пехотный способ, чтобы грома солдат не пугался. Посадить в
стальную трубу и дать залп по ней отделением. Ну, это старые сержантские
сказки. Однако Бухгалтер, хоть и не знает что это такое, теперь широко
открывает глаза, когда тянет курок. Через неделю уже хоть в щит попадает. И
задница из окопа не торчит.
То же и с Сиротой. Тот вообще за курок боится взяться. Лежу рядом,
зажав его пальцы, и вместе стреляем. Потом уже стреляет он сам. Собственно,
не мое это дело. Такой же я, как и он. Правоторов переложил все на нас. А
сержанты из полка, которые должны этим заниматься, стоят и курят. Оба
лейтенанта, Ченцов и Хайленко, появляются тут от случая к случаю.
Хорошо стреляет Иванов. Рука не шелохнется, и пули ложатся кучно, одна
к одной. Все улыбка на его лице, даже детская какая-то. Только глаза смотрят
прозрачно. Теперь он ест вместе со всеми. И как будто стесняется при этом:
рукой прикрывает миску, когда сгребает со дна затертую в суп крупу.
Узнаем, что скоро едем. Нас выстраивают на плацу. Приходит какой-то
высокий полковник. С ним майор из комендатуры и старший лейтенант с
юридическими погонами, который принимал тюремных. Два раза зачем-то проходим
строем. Без песни: нам петь не положено.
Полковник совсем старый, с провисшими сзади на сухом теле брюками, но
злой. Неизвестно даже, откуда он появился: то ли местный, то ли инспектор из
округа. Мы идем плохо, без чувства. Как-то мешает, что без песни. Тюремные
вообще топчутся как попало. Капитан стоит, будто это его не касается.
- Отставить! - громко кричит полковник и поворачивается к капитану
Правоторову. - Чем вы занимались с ними все эти дни?! Я вас спрашиваю,
товарищ капитан!
Капитан Правоторов поднимает глаза на полковника, будто впервые его
увидел. Потом что-то негромко говорит. И рот у полковника вдруг делается
совсем круглым:
- Вы" рапорт"
Но капитан уже не слушает его. Полковник идет к калитке, проделанной в
заграждении из проволоки, и его пышные брюки-галифе мотаются под ветром из
стороны в сторону, будто ничего нет под ними. В строю довольны. Кажется, мы
слышали, что сказал инспектору капитан Правоторов.
В последний день мы, взводные, сидим в канцелярии и пишем списки: кто,
откуда, по приказу или по суду, на сколько. Входят конвойные, ведут еще
двоих. Перестаем писать, смотрим с удивлением. Старшина и ефрейтор поднимают
и тут же опускают головы.
Те, которых привели, дети, совсем еще пацаны, можно сказать. Одному и
шестнадцати, наверно, нет, а другому и вовсе тринадцать или четырнадцать.
- Так" Хрусталев, Рудман. - Капитан Правоторов медленно читает
сопроводительные документы. - Групповое хищение со взломом. На всю катушку.
Что же похитили вы там?
Пацаны переглядываются.
- Муку, - глухо говорит старший.
- Так, муку"
Оба худые, в каких-то опорках. Старший совсем бледный, так что синие
жилки обозначаются на лице. Другой - маленький, черный, всякий раз
вздрагивает от вопросов. Вместо рубашки у него какая-то кофта с розовыми
полосками, очевидно, перешитая из женской одежды.
- Эвакуированные? - спрашивает капитан.
Оба почему-то опускают головы.
- Где же вы" это?
- На станции"
Старший уже смелее рассказывает: вагон стоял, Вадька, маленький, с
крыши полез и торбу с мукой ему передал. Тут как раз и милиция, вохра"{17}
Приходит старший лейтенант с узкими погонами, за которым послали. Он
читает документы, поглядывая на пацанов. Потом они с капитаном тихо говорят
о чем-то.
- Сколько вам лет? - спрашивает старший лейтенант.
- Восемнадцать! - поспешно, в один голос отвечают пацаны.
Капитан нетерпеливо постукивает рукой по столу. Старший лейтенант еще
раз смотрит на пацанов, быстро подписывает документы и отворачивается.
- Так. - Капитан теперь смотрит на нас. - Тираспольский, к себе
возьмешь!
Мы с ефрейтором и пацанами идем на склад "б/у", подбираем им комплекты
обмундирования, ведем в баню. Оба они тонут в армейских брюках, а младшему
приходится подворачивать рукава гимнастерки. Пилотки висят у них на ушах,
приходится ушивать их сзади. На остальное нет времени.
- Правоторов всегда таких берет, - рассказывает мне ефрейтор. - Тут,
считай, кража социмущества: сколько лет загорать. С бородой выйдут. А так:
раз-два, и готово. Хорошо в войну: долго не сидеть. Вот и прибавляют себе
такие пацаны годы, чтобы в штрафную. Если человек жалостливый, конечно,
найдется" Вас кто научил?
Это он спрашивает у пацанов.
- Адвокат Илья Евсеевич сказал: говорите, что восемнадцать, потом,
после суда, - охотно рассказывает старший, Хрусталев.
- Говорить-то все можно. Как посмотрят. А Правоторов всегда их берет!..
Мы уже в вагонах. Их в эшелоне полсотни. Лишь штабной - пассажирский,
остальные красные, товарные, с трубами утепления наверху. Первые два вагона
после штабного - наши. Должен быть полный батальон, но добирают уже там, на
месте. Если же и там не доберут, то будет отдельная рота. Так объясняет нам
один из лейтенантов - Ченцов.
Нары у нас в два этажа, и дверь так задвинута, что не может открыться
шире, чем для одного человека. В каждом вагоне сержант с автоматом и
часовой. Снаружи на нашем вагоне кто-то мелом написал: ""дец немецким
оккупантам!" Это от души.
Взводным разрешено выходить. Стою и смотрю, как грузятся в другие
вагоны два обычных маршевых батальона: с оружием, минометами, боекомплектом.
На разъезде тут один только запасной путь, и вокруг голая степь. Командиры
торопят: крики из конца в конец эшелона, команды, ругань. На западе в
горячей песчаной мгле мутно расплывается солнце. Мы поедем в другую сторону.
Наш капитан подходит к вагону:
- Иванов!
Тот выпрыгивает на землю. Капитан Правоторов делает мне знак. Втроем мы
идем на другую сторону пути, мимо паровоза, к стрелке. Там лишь какой-то
железнодорожник возится с фонарем.
- В Ташкенте будем завтра к ночи. Найдешь нас там, - говорит капитан
Иванову.
Тот смотрит своим прозрачным взглядом и к чему-то прислушивается.
Рельсы гудят. Среди желтых холмов появляется черная паровозная туша. Она
стремительно растет в оранжевом диске заката.
- Смотри там" патруль!
Иванов утвердительно кивает головой.
Гром нарастает, и вот уже, полыхая горячим ветром, несутся мимо тяжелые
темные цистерны маршрутного. Иванов бежит рядом. Руку его дергает, рвет,
тело подхватывает ветер, он подтягивается и исчезает в будке между
цистернами. Через минуту ничего уже не видно, перестает дрожать земля,
рельсы затихают.
- Пошли, - говорит капитан.
Ночью, едем, потом долго стоим, опять едем. Качается фонарь у двери.
Кто-то плачет во сне, тонко скулит. Сапогом бы пустить, чтобы заткнулся.
Днем в открытую дверь задувает дым от паровоза. Сквозь летящие угольные
зерна видны сады, речка, прямоугольники кураги на крышах. Это же старый
город. Где-то тут за деревьями наш аэродром"
Больше не смотрю, протираю тряпкой засорившийся глаз. Не тряпка это, а
большой мятый платок из парашютной ткани. И буквы синие крупно вышиты в
углу: "Б. Т."- Борис Тираспольский. В мелких квадратиках шелка остается
черный след.
Едем уже без остановки. Закат теперь слева, поворачиваем к северу.
Поздно ночью яркие электрические огни поочередно высветляют внутренность
вагона. Щурим глаза от света. Наконец останавливаемся. По пустой платформе
гулко стучат сапоги.
- Ташкент, - говорит кто-то.
Все задвигались. В дверь к нам грузят мешки с хлебом, консервы,
заливают титан водой. Это воинская площадка, я здесь уже грузился когда-то.
Капитан неподвижно стоит напротив нашего вагона. Никого больше нет на
платформе. Трогаемся только к утру.
Потом еще долго стоим в Чирчике, в черте города. Как и в прошлое утро,
делается поверка. Лейтенант Ченцов опять не называет фамилии Иванова.
Выставляю голову из вагона, смотрю налево, потом на мост через пути: никого
нет. И капитана не видно. Трогаемся"
Мы поворачиваем все ближе к закату. Пламенно-желтые полосы наискось
ударяют в дверную щель, просвечивают вагон до самой дальней стены. Ночью
опять кто-то плачет. Лезу в угол, в темноту. Это, оказывается, пацаны.
Плачет старший, и не во сне, а с открытыми глазами.
- У него мать больная, - говорит младший, Вадик, и обращается к
напарнику:
- Ты не бойся, Линка за ней посмотрит. Продадут чего-нибудь, если что.
Линка - моя сестра. Мы в бараке с ними, в комнате одной. Днепропетровские"
Под утро опять стоим. Тишина такая, что, кажется, вся земля уснула.
Лишь где-то в лунном свете блеет козленок: должно быть, на разъезде. Тяжелый
грохот наваливается неожиданно, качаются вагоны. И проходит тоже сразу, как
будто исчезает из этого мира. Маршрутный наливной состав пропускается даже
раньше воинских.
Медленно, почти незаметно трогаемся. Кто-то касается моего плеча,
обрывая утренний сон.
- Тираспольский" Я это.
Пахнущий ветром и нефтью, тяжело еще дыша, укладывается рядом со мной
Иванов.
- В облаву попал. У самого вокзала, - говорит он и затихает.
Потом через некоторое время снова говорит возбужденно, торопясь все
объяснить. - Жена у меня в Ташкенте, понимаешь. На текстильном работает. Два
года девочке. Вот"
Смотрю в предутренней тьме на карточку. Молодая женщина с сильно
завитыми, как у Ладыниной, волосами, в платье с прямыми плечами, Иванов,
тоже в пиджаке с плечами и расстегнутой бобочке, смотрит куда-то, откинув
голову. И девочка между ними с широким лобиком вся подалась вперед. Ручка на
колене у отца.
- Верка обрадовалась. Ну, вот, солдат ты, говорит, - шепчет Иванов.
Утром на поверке, будто ничего не случилось, называют его фамилию.
Капитан только коротко здоровается с ним. И другие молчат, хоть все знают
про то, что отпускали домой Иванова.
Будто сломалось что-то между нами и тюремными после того, как вернулся
Иванов. Раньше Левка Сирота заискивал перед нами. Теперь он уже не боится
нас, сидит, как-то странно согнувшись в три погибели на нарах, и
рассказывает мне:
- Вот лафа была перед войной. По житомирской ветке или от Бахмача
работали. Сажусь в поезд: в чистой рубашке мальчик, даже платочек для носа.
По плацкарте, чин чином, никто и не скажет ничего. А под утро через другой
тамбур уже с чемоданом. Пахан у нас в Дарнице был. Посмотрит сверху на
чемодан и определяет: сто рублей тебе за него или двести, а то сразу
пятьсот. Знаешь, что тогда пятьсот рублей были!..
- Ну, а хозяин? - спрашивает Кудрявцев.
- Что хозяин? - не понимает Сирота.
- Да чей чемодан ты спер. Ему каково?
Сирота моргает короткими ресницами:
- Ну, а ты, когда парашют толкал?
- Дурак, он же казенный.
Капитан Правоторов теперь вовсе перебрался к нам: лежит на нарах с
закрытыми глазами, но не спит. К обеду уходит в офицерский вагон. Приходит
оттуда уже тяжелый: поднимается по железной ступеньке, стараясь точно
ставить ноги. Ужинает с нами из котелка. Хлебнет две ложки и снова ложится.
Никто у нас громко не говорит и не матерится при нем.
К вечеру, когда спадает жара, лезем на крышу. Нам негласно позволяется.
Лишь тюремные не делают этого: сами понимают свое положение. Еще пацанов мы
берем с собой. Вот уже третий день вокруг ровная степь, серая, с желтыми
пятнами колючки. Ночью вдруг пахнет морем и даже слышится прибой. Наутро все
та же степь, и верблюды стоят у горизонта"
Мы с Шуркой Бочковым сбрасываем рубашки, лежим на жесткой крыше,
обдаваемые жгучей паровозной пылью. Кудрявцев не снимает даже гимнастерки,
сидит, лениво привалившись к трубе утепления. Утром, когда приходится,
моемся у водокачки, пока паровоз набирает воду. В маршевых батальонах это не
разрешается. Из эшелона смотрят на нас без зависти, понимая наши нынешние
права. В вагонах у них поют песни. Мы не поем"
Остальное все происходит без задержки. Железный грохот прерывает
солнечный день. Сквозь мелькающие пролеты моста видна река. Темный косой
дождь сечет стенку вагона. Становится холодно и сыро. Вечером опять грохот,
только более долгий, устойчивый. И река шире: берега тонут в пелене дождя.
Когда мост кончается, вдруг открывается край неба. Закат тут совсем другой:
красный, в черно-синих тучах. Мы едем теперь прямо на этот закат.
Россия" На станциях женщины продают горячую картошку. Они суют ее к нам
в вагон мимо часовых. Одну только картошку. Стоит она недорого, но без соли.
Соль у нас есть. Мы едим и греемся.
Дождь уже не кончается. Красные и желтые полосы плывут вместе с нами.
Близкие деревья роняют листья, а в проемах видны поля, с которых убрали
хлеб. Потом все краски вдруг пропадают, остается только серая. Печные трубы
без домов то приближаются, то исчезают за дождевыми полосами. Черная вода
стоит вдоль пути.
- На триста метров немцы жгли от дороги, - говорит Кудрявцев. -
Белоруссия.
Ночью выгружаемся. Синяя лампочка горит где-то на разбитой станции.
Чтобы не окоченеть, бежим с часовыми строем по невидимой дороге. Тяжелая
грязь липнет к сапогам. Потом спим в сарае без света, и всю ночь со двора
доносятся команды. Где-то ревут танковые моторы. Потом они стихают и
становятся слышны далекие глухие удары.
Утром строимся во дворе. Не двор это, а военная зона километра полтора
в длину. Сейчас здесь тихо, лишь следы от гусениц остались в черной
непролазной грязи.
- Быстрее, быстрее разбирайся со своими, капитан! - кричит с
подъехавшего "виллиса" майор с красной повязкой на рукаве и коротко,
мельком, смотрит на небо.
Нам выдают шинели "б/у". Старшина на грузовике, который привез их,
поднимает каждую шинель, примеривает на глазок и бросает кому-нибудь из нас
подходящую по росту. Шинели разномастные: серые, розоватые и мягкие зеленые
- английские. Смотрю свою на свет и хорошо вижу через нее небо. Ворс вытерся
без остатка, и она, как старый мешок. Шурка Бочков трогает меня за руку:
- Смотри!
У его шинели, как раз на груди, кругло заштопанная дырка. Рассматриваем
спину: там все цело.
Где-то далеко все не прекращаются глухие равномерные удары, будто
вагоны на станции стукаются тяжелыми буферами. Время от времени кто-нибудь
перестает возиться с шинелью, прислушивается. Никто ни о чем не спрашивает.
Мы знаем, что это не вагоны.
- Хрусталев, Рудман!..
Пацаны, путаясь в шинелях, спешат к капитану. Тот стоит возле грузовика
и говорит о чем-то со старшиной, показывая на них. Старшина кивает головой:
- Давай, лезь, недоростки!
Пацаны лезут в кузов, и машина трогается.
- Поторапливайся! - слышится команда.
Строимся и быстрым шагом идем через ворота и дальше к синеющему
неподалеку лесу. Когда приближаемся к нему, слышится прерывистое "гу-гу-гу".
Забытый холодок появляется где-то внизу живота.
- Воздух!
Рассыпаемся в подлеске среди мокрых кустов. Один из часовых, курносый
парень с белыми бровями, остается стоять с винтовкой в руке, озирается на
нас растерянно:
- Эй, куды вы, куды?..
- Ложись" твою мать! - говорит спокойно капитан, и тот поспешно
опускается на корточки, прячет голову в воротник шинели.
Бьют откуда-то зенитки в невидимое небо. Самолеты вываливаются из
невысоких туч прямо над станцией, входят в полупике - "мессершмитты". Бомбы
отрываются, описывают короткую медленную дугу. Неслышные разрывы, и только
потом вздрагивает земля. Когда-то я уже видел это. В сорок первом
прикомандированным к запасному полку пацаном-спецшкольником шел я по Украине
от летних лагерей на Куяльницком лимане почти до Ростова. Только все тогда
было иначе.
Почему-то твердеют у меня руки и слышу другой, знакомый гул. Четыре
слитые с облаками тени проносятся над нашей головой, ложатся в вираж. И еще
два, круто - с другой стороны. "Ла-пятые"!..
"Мессершмитты" - то ли семь их, то ли восемь - разлетаются в разные
стороны. Бомбы летят теперь куда попало. Одна ухает в лесу. Воют моторы на
форсаже. Это наши. Бой идет у нас над самой головой. Вздрагивает, будто
надламывается по длинному фюзеляжу немецкая машина и валится, дымя, куда-то
за деревья. Два "Лавочкина" делают разворот и, набирая высоту, уходят в
серые облака вдогонку за другими.
Перевожу дыхание. Шурка Бочков стоит на коленях с побледневшим лицом.
Правая рука у него, так же как и моя, где-то у солнечного сплетения. Левая -
на отлете. Как в кабине: на ручке управления и секторе газа. У Кудрявцева
руки сведены вместе. Он был стрелком-радистом на "Илах".
Заметив мой взгляд, Кудрявцев разводит руки, начинает отряхивать
шинель. Ему досталась танковая, короткая для его роста"
Весь день идем вдоль черной, с грязевым накатом дороги. По самой дороге
идти нельзя. В низинах и ямах бурая торфяная жижа наливается в голенища, не
говоря о бойцах, у которых ботинки. Да и движение частое на дороге: в ту
сторону - нескончаемый хвост трехосных, крытых брезентом "студебеккеров".
Нет-нет, мелькнет между ними еще довоенная заплатанная полуторка с
уложенными снарядными ящиками. Навстречу - одиночные машины. Перебинтованные
люди обязательно орут нам что-нибудь, машут руками. И хохот их непонятный,
общий. Вроде бы ничего смешного не крикнул здоровенный мужик в пилотке
поперек и с забинтованной до плеча рукой, но сам тут же валится от смеха, не
выпуская здоровой рукой борт машины. И внутри все хохочут - громко, до слез,
держась за борта, вскидывая к небу забинтованные руки, ноги. Из тех машин,
где люди лежат на дне кузова, прикрытые до подбородков шинелями, голосов не
слышно. Мелкий, с туманом дождь идет весь день. Шинели мокрые, но не
впитывают воду, пропускают ее к телу. Зато не слышно самолетов. Воронки
разной величины видны тут и там - старые, с обвалившимися краями и совсем
свежие, так что белеют срезанные корни деревьев. И все ближе, явственней
глухие равномерные удары. Грома почти не слышно за сеткой дождя. Звук идет
будто из-под земли" Тогда, в сорок первом, это было не так. Стлались пожары
по далекому горизонту. Начинало вдруг греметь то впереди, то сбоку, то
сзади. И быстро стихало.
Ночь спим в лесу, в старых блиндажах, как видно, немецких. Дзот стоит
амбразурой в ту сторону, откуда мы пришли. Встаем задолго до рассвета и часа
два еще идем во тьме. Дождь не кончается. Теперь гремит уже совсем близко -
кажется, сразу за ближайшими деревьями. Лес тут чахлый, с выгоревшими
участками. Сворачиваем налево и вдруг видим, что идем по улице. Все тут
есть: плетни, приступки у домов, колодец со срубом, только нет самих домов.
Даже труб печных не осталось. А люди есть: посередине улицы едет телега и
человек без руки в накинутом на плечи мешке от дождя правит лошадью. Живут
здесь где-то в земле.
Теперь мы на широком, огороженном колючей проволокой дворе среди
землянок. Все здесь добротное, устоявшееся. Над поднявшимися точно на
полметра от земли оконцами бревна в три наката, везде стрелки с обозначением
служб, даже песком как будто посыпаны дорожки. Все это укрывает лес.
И солдаты здесь во всем новом, почему-то на них суконные гимнастерки и
фуражки с цветным околышем. Они стоят, смотрят, но близко к нам не подходят.
Пахнет кашей с мясом, и мы бесконечно долго стоим, хмурые, переступая
мокрыми, тяжелыми сапогами. Наши пацаны - Хрусталев и Рудман уже здесь:
бегают, носят дрова для кухни. Хоть это нас утешает.
Наконец идет капитан Правоторов. С ним другой капитан с красивым
нерусским лицом в хорошо сшитой шинели и надетой чуть набок фуражке. У всех
у них здесь того же цвета околыши. Приводят откуда-то еще человек двадцать
таких, как мы, без погон, в шинелях и ватных бушлатах, распределяют по
взводам. Они из фронтовых частей. Ко мне попадают четверо. Новые стоят
независимо, курят, поплевывают, громко переговариваются между собой.
- Хозяин, время вроде бы обедать, - говорит один, невысокий, плотный,
без двух зубов впереди.
- А, Даньковец, - отвечает с легким акцентом здешний капитан. - В
третий раз уже к нам.
- Это к тебе, радость моя, в третий.
Капитан как будто не слышит тона. Они стоят с нашим Правоторовым и
смотрят бумаги. Тут же - кроме наших лейтенантов Ченцова и Хайленко - еще
три чужих офицера и старшина. Два раза проводится перекличка. Потом
караульные солдаты и сержанты, которые ехали с нами, по команде отходят,
выстраиваются в стороне. Больше мы их не видим. К нам становятся автоматчики
в фуражках, но уже не рядом, а шагах в двадцати.
В казарме из свежесрубленных бревен едим щи из котелков. Хрусталев и
Рудман притаскивают бак с горячей кашей.
- Рубай, братва, на месяц впиред, - говорит Даньковец. - Очка
правильная!
Голос у него хриплый, неприятный. И выговор жлобский. Очень уж давит он
на это "впиред". Я сам когда-то так говорил, когда мы, припортовые, затевали
между собой драку: "Што, на свой лоб приключений ищешь?!"
Капитан Правоторов и наши офицеры едят с нами.
- Теперь отдыхать, - говорит капитан.
Ложимся где попало: на нарах, где есть место, на полу. Новые, видно,
отдохнули, держат себя шумно, как дома. Особенно Даньковец. С нашим
капитаном он ведет себя, как старый знакомый, зовет его на "ты". Они сидят
вместе, долго о чем-то говорят.
- Так ты с Одессы, Тираспольский! - громко говорит мне Даньковец,
возвращаясь от капитана. - Большой фонтан знаешь? Как Леня в концерте фронту
поет: "Моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда".
Меня коробит от его нахальства, от грубого хриплого голоса, а главное,
от того, как он давит на слова. Я молчу, но он как будто не видит этого.
- Песни родные знаешь? - Даньковец придвигается ко мне плечом, кладет
мне на колено руку с короткими пальцами, синий пароход с маяком у него на
запястье. - "На Фун-дук-леев-ской открылася пив-вная"" Вот настоящая песня -
наша, одесситская!
Родился и вырос я, что называется, в Одессе. Жил на Канатной угол
Греческой. Не будет настоящий одессит говорить с таким нажимом, лишь чуть
смягчит нужное слово. На Молдаванке и Пересыпи, даже на Второй линии
Чубаевки так не говорят. По тому, как играют под Одессу, как раз и
определяют жлоба необразованного. В Одессе говорят вежливо" И что это такое
- "одесситская"? Это в Раздельной даже так не скажут, за сто верст от
Одессы. А Фундуклеевская, что он поет, так это в Ростове или в Киеве тоже,
кажется, есть такая улица"
Даньковец хлопает меня по колену:
- Мы тут, Боря, им такую заваруху закрутим!
Валька Иванов прозрачно смотрит на него вроде бы даже с уважением.
- Выходи строиться, получать оружие!..
Наматываем не успевшие просохнуть портянки, выходим наружу. По списку
выдают нам винтовки, что лежат кучей на брезенте, записывают номера.
Винтовки тоже старые, с обтершимися до голого дерева прикладами. Потом
раздают обоймы - по три на человека.
- Не заряжать! Не заряжать! - чужой лейтенант отчаянно машет рукой.
Кладем обоймы в подсумки, прилаживаем ремни.
- Огурцов бы пару десятков! - говорит Даньковец и вопросительно смотрит
на офицеров.
- Не положено. Только стрелковое оружие, не автоматическое, - отвечает
местный капитан. - Сам знаешь.
Даньковец усмехается:
- Ладно, придумаем что-то сами!
Теперь мы идем уже без охраны, только впереди, рядом с нашим капитаном,
их лейтенант. Зато сзади нас идет рота при полном снаряжении, с автоматами,
пулеметами, с выдвинутым в обе стороны боевым охранением. Едет еще полевая
кухня. На ней повар-сержант и наши пацаны. Они закрылись от дождя брезентом
и выглядывают из-под него будто мыши.
Теперь явственно слышится гром слева.
- Это у Григорьева в дивизии, - говорит Даньковец, шагая рядом с
капитаном Правоторовым. - Третий день наступают.
- Тут как?
- Здесь пока тихо. Но, если нас сюда, значит, тут и начнем.
- Пора.
- Второй год топчемся. Зимой, слышал, что тут происходило? Дивизию
целую в неделю положили. И в прошлую зиму все на этом же месте: ни взад, ни
вперед.
Сейчас Даньковец говорит вроде нормально, только хрипло. Откуда берутся
у людей такие голоса? Как тупым серпом"
Слышится тугой свист, и сразу разрывы: один, другой, третий.
- Рассредоточься" Ложись!
Отбегаем в стороны от дороги, садимся. Снаряды падают далеко, метров на
двести сзади" На пятый день войны, когда мы, спецшкольники, перегружали
боеприпасы для полка, нас тоже обстреляли из-за Прута. Тогда убило Вовку
Хуторецкого, из нашего класса"
Рота, что идет за нами, все делает по уставу. Лежат в углублениях, ждут
команды. И строятся ровненько, несмотря на грязь. У их офицеров и даже у
сержантов - специальные накидки от дождя. Курят они папиросы.
- Эй, кацо, - кричит Даньковец их солдату, догоняющему боевое
охранение. - Угости "Беломором"!..
Солдат неуверенно останавливается, не зная, как поступить. Совсем
русский этот парень, с широким добродушным лицом. Оглянувшись на своего
лейтенанта, он спохватывается и идет дальше, будто не слышал просьбы.
Даньковец сплевывает:
- Ж" с ручкой!
Еще раз попадаем под артналет. Сейчас снаряды ложатся ближе к лесу.
Снова за минуту-две несколько разрывов. Живой болезненный звук повисает в
воздухе. Не сразу даже понимаю, что это дерево. Надломленная сосна клонится
медленно, со стоном рвутся связывающие ее с землей нити"
Дальше леса уже нет: оголенные деревья лежат как попало, расщепленные
пни торчат острием к небу. Ставшая совсем узкой, дорога петляет, обходя
старые воронки. Заходим в глубокий ход сообщения и идем среди мокрых,
обтертых локтями стен. Небо с низкими тучами кажется отсюда бесконечно
далеким. Тут и не выскочишь в случае чего: глубина в полтора человеческих
роста.
- Давай, шевелись" Бегом!
Лейтенант Ченцов стоит у развилки, направляя нас направо. Это уже не
команда. Мы и сами вдруг слышим, как простучал пулемет, заныла и оборвалась
где-то вниз мина"
Сидим теперь в большой глинистой яме. Это, как видно, приспособленный
для дела старый овраг. От него - укрепленные досками ходы в ту сторону,
откуда время от времени слышны очереди.
- Селезнев" Тираспольский" Грищак" Саралидзе!..
Нас зовет лейтенант Ченцов. Идем за ним, выходим к блиндажу с
продольным ходом сообщения. Здесь все оборудовано как надо: вдоль траншеи
видны еще блиндажи, от них проходы к первой линии окопов, на НП и к дзотам.
Все укрыто бревнами с землей. Лишь кое-где следы старых попаданий. Как
видно, оборона тут была недавно подновлена.
Рота, находившаяся здесь, сдает позиции. Это все пехота, солдаты уже в
возрасте. Идем за лейтенантом на НП. Там сержант с большими усами показывает
капитану Правоторову что-то впереди, за окопом:
- О туточки у него как раз и есть гнездо. Где дерево сломанное и колья.
А второе там, за орудием, что потонуло еще в весну. Мы в четвертый раз уже
здесь"
Капитан смотрит в бинокль. Рядом с ним Даньковец - полез на бруствер и
высматривает что-то свое:
- А скажи, дядя, что там у него? Справа от орудия, где колья?
- Ни, туда не совайся. Мины на каждом метре. Везде у него