вствуется этого в душе.
- Полным-полно у людей идолов, - сказал он. - А у нас, получается,
никого? Как же мы дошли до жизни такой?
Они стали думать, как дошли до жизни такой.
- Вот что, - сказал Парфен, доставая блокнот и ручку. - Давайте
рационально, по порядку. Политика, наука, культура, спорт и так далее.
Друзья радостно согласились.
Они составили список деятелей политики - и вычеркнули одного за другим
всех, у каждого найдя недостаток.
Потом составили список экономистов - и вычеркнули всех, у каждого найдя
недостаток.
Потом составили список так называемых бизнесменов - и, едва глянув на
него, перечеркнули весь разом с брезгливыми гримасами.
Потом составили список ученых, кого знали, - и вычеркнули всех, у
каждого найдя недостаток.
Потом составили список деятелей культуры - и вычеркнули всех, у каждого
найдя недостаток.
Потом составили список спортсменов - и вычеркнули всех, у каждого найдя
недостаток.
Пригорюнились.
Сидели же они, между прочим, в одном кафе, что на улице Немецкой (бывш.
просп. Кирова, бывш. ул. Немреспублики), неподалеку от крупнейшего в городе
книжного магазина. Это не просто к слову говорится, а потому, что произошло
следующее: Писатель что-то вспомнил, подхватился, убежал и мигом вернулся с
толстой книгой "Кто есть кто в России".
- Мы же не знаем многих! - увлеченно сказал он. - Поэтому сделаем так:
наугад откроем, ткнем - в кого попадем, тому и достанется. Ведь это деньги
судьбы, случая, пусть случай и решит! Тут все-таки семьсот деятелей, за
что-то их втиснули, а?
Парфен пожал плечами, увидев фотографии на обложке и подумав, что он
никому бы из этих обложечных не дал, что тогда говорить о тех, кто внутри? А
Змей обрадовался:
- Можно мне?
Ему дали книгу. Он положил ее перед собой и стал ощупывать пальцами.
И с треском открыл, тут же ткнув пальцем.
И зачитал вслух:
- "Слаповский Алексей Иванович. Впервые шумный успех выпал на долю
саратовского прозаика и драматурга в 1994 г., хотя к этому времени он
давным-давно печатался, а пьесы его шли во многих театрах российской
провинции. Именно в тот год Слаповский (которого столь авторитетный критик,
как А. Немзер, считает одним из самых значительных писателей поколения)
попал в список финалистов английской премии Букера за лучший русский роман
года. Он, филигранно, мастерски владеющий искусством построения авантюрного
сюжета, умеющий блеснуть недюжинным умом и не чуждый иронии, считался одним
из главных претендентов на премию. И даже признание председателя жюри
критика Л. Аннинского, не скрывавшего, что сознательно (и вполне удачно)
противодействовал "лауреатству" Слаповского, - даже это воспринималось как
своего рода негативная составляющая успеха. Где удача, там неприязнь,
вражда, а подчас и зависть. (В том числе зависть уходящего поколения к
энергии и силе "восходящих звезд".)"
- Ну хватит! - перебил раздраженно Парфен. - Чего он сочинил-то?
- Тут список есть. Я не читал. А ты? - обратился Змей к Писателю. - Он
же, между прочим, саратовский, оказывается. Вот так живешь рядом - и не
знаешь! Ты-то должен знать! Может, он даже приятель твой.
- Так, знакомили... - вяло сказал Писатель. - И читал кое-что. Занятно,
не более.
- Ну и нечего баловать! - подвел черту Парфен.
Змей, тоже разочаровавшись в идее, отложил книгу.
Ладно, братцы... Это я вам говорю, родитель ваш, автор. Ладно, спасибо.
Не надо мне ваших денег! Пусть я в долгах как в шелках и перспективы
туманные... Ничего! Выкручусь!
А вот как выкрутитесь вы, обидевшие меня (особенно ты, Свинцитский, мои
книги хваливший и в глаза, и заглазно!)? Вы даже и не подозреваете о том
ужасе, который навис над вами. Буквально навис! - ибо такова авторская воля
и мощь, что он потолок на вас может обрушить, заложив бомбу на этаже над
вами, где проживает богатый человек, которого решили убрать конкуренты. И -
мокрое место от вас и от ваших идиотских рассуждений. Хоронить нечего будет!
И уже рука занеслась, уже виделась соблазнительная сцена огня, летящих
обломков, криков, стонов...
Нет, не получается. Во-первых, живые все-таки люди, а во-вторых, это я
бахвалюсь только, на самом же деле нет моей уже воли над вами, а ждет вас
то, что вы сами приуготовите для себя.
Тем более хоть и идиотские ваши мысли, но - моим родственные, ибо и я
не раз задумывался: почему в наше время кумиров и идолов в моей душе нет
истинного кумира? Чтобы я, на ночь помолившись о здравии близких и родных,
затем сказал бы тихо ему вдаль сквозь ночь: "Живи, милый человек, ты нужен
мне больше всех!" Кто помаленьку, а кто побольше - многие нужны, но чтобы
вот так, чтобы...
А ведь если честно, понимаю: есть такие люди. Не может их не быть,
потому что если б их не было, то и нас бы всех давно не было! Беда не в том,
что нет их, а в общем недоверии души, направленном как вверх, так и вниз.
Сотворять-то кумира, может, и не надо (хотя многие не понимают, что они
слишком упрощенно эти слова понимают, не понимая, что они - звучный отзвук
великой борьбы монотеизма с язычеством), но - быть достойным того, кто и не
знает о тебе! - то есть гордо и тайно...
И вот прижимаешь обывательские, пошлые, старинные эти свои мыслишки к
обывательской цветастенькой подушке под шум ветра за окнами, чувствуешь себя
сиротливо, худо, мелко, думаешь: не взять ли чекушечку... Но нет, нельзя. От
чекушечки дела не будет, а я занят сейчас, в отличие от моих героев,
которые, правда, тоже заняты, но такими делами, которым выпивка не помеха!
Глава двадцать восьмая,
<i>написанная, но полностью вычеркнутая, потому что в ней было еще одно
угрюмо-покаянное лирическое отступление о питии как не веселии русском, а
погибели нашей, но такого словоблудия ни один нормальный читатель вынести не
сможет</i>
Глава двадцать девятая
<i>Ай да Парфен!</i>
- Вот что! - сказал Парфен. - Давно мечтаю я уехать далеко-далеко и
начать новую жизнь!
Змей и Писатель несказанно удивились. Не успел Парфен это произнести, а
они уже уверены были, что тоже об этом сейчас думали, потому что тоже давно
мечтают уехать далеко-далеко и начать новую жизнь. Ай да Парфен, молодец!
- В Нерюнгри! - сказал Змей.
- Почему?
- Название нравится!
- В Москву! - сказал Писатель, вспомнив о своей литинститутской юности.
- Во Владивосток! - сказал Парфен.
- Почему?
- Ехать долго, за окном пейзажи... Там - океан. Я там не был никогда. И
там нас ни одна собака не отыщет!
Все доводы показались Змею и Писателю убедительными.
- Значит, так, - втолковывал Парфен. - Сейчас меняем три тысячи
долларов - билеты дорогие. Последним вечерним поездом в Москву, а оттуда
сразу же на Владивосток.
- У меня паспорта нет, - напомнил Змей. - Без паспорта билет не дадут.
- Положись на меня, - успокоил Парфен. - Я где работаю, в конце концов?
Данные паспорта помнишь?
- Нет.
- Не важно, из головы придумаем. А во Владивостоке сделаем тебе новый
паспорт. Итак, берем билеты до Москвы и заказываем сразу на Владивосток.
Остальные деньги прячем.
- Двадцать одну, - вдруг сказал Змей.
- Что?
- Двадцать одну берем себе. По семь на каждого. Надо еще родственникам
оставить на прожитье.
- Маловато! - сказал Писатель.
- А ты там жуировать собираешься? - спросил Парфен. - Мы будем
работать! Мы наймемся на сейнер рыбу ловить.
И Писатель со Змеем тут же поняли, что они именно хотели на сейнер рыбу
ловить... И дружно кивнули, уважая умного друга.
Парфен подвел итоги:
- Прав Змей, родным надо что-то оставить. И сказать, что уезжаем.
Честно. Без экивоков. Поэтому - план. Берем билеты. Договариваемся, где
встречаемся. И прощаемся с теми, с кем хотим. Навсегда.
Слово это, печальное и высокое, заставило друзей встать. И они стоя
выпили.
И не прошло и часа, билеты были куплены, деньги спрятаны, каждый имел
при себе наличность для родных и на собственные прощальные нужды. Встреча
была назначена на вокзале за полчаса до проходящего ночного поезда на
Москву. (No 183, Астрахань - Москва, убытие в 1 час 13 мин.)
Глава тридцатая
<i>Прощания. Змей.</i>
Змей стоял перед матерью, и был он теперь, конечно, не Змей, а Сергей
Углов, потому что Лидия Ивановна даже и не знала, что его так дразнили в
школе.
Она сидела на старом стуле, покрытом старой шалью, перед ней на круглом
старом столе лежали вороха денег, она даже и оценить не могла, сколько,
понимала лишь: много. Страшно много. Именно - страшно.
- Когда ты учиться после школы дальше не пошел, а начал работать, я
думала: ладно, не всем профессорами быть, главное - человек ты не злой,
хороший!..
- Мама, эти деньги честные, говорю же! - бубнил Углов.
Не слышала его Лидия Ивановна, продолжала причитать:
- Когда с женой тебе не повезло и ты один бобылем зажил, я думала:
ладно, не всем под женами маяться, может, и к лучшему, главное - человек ты
спокойный, честный!..
- Сама ты посуди, где я украсть их мог? Для воровства умение надо! - с
тихим отчаяньем говорил Углов, страдая за мать.
- Когда работы ты лишился и выпивать стал, я думала: ладно, опять не
повезло, главное - человек ты тихий, безответный, выпьешь - не буянишь,
всегда домой придешь... да на своих ноженьках... да на постельку ляжешь...
да на маму смотришь весь бледненький... виноватый!.. - совсем уж заголосила
Лидия Ивановна, будто по покойнику. - А теперь да что мне и делать? Да и как
людям в глаза глядеть? Да и убери ты деньги свои поганые! - с мукой и со
слезами речитативом выговаривала Лидия Ивановна, и сыну стало страшно за
нее.
- Мама! - закричал он. - Да я тебе чем хочешь клянусь, нашли мы эти
деньги, с утра встретились - я, Пашка Парфенов и Свинцитский Ванька,
писатель, через дорогу живет, мы учились вместе, вспомни! Станет тебе
писатель воровать?
- Воровать, может, не станет, а жульничать - все могут. Сжулили вы эти
деньги.
- Да как?
- Это вам виднее. Убери. Видеть не могу.
- Еще раз объясняю: нашли мы их! У "Трех медведей". Голые деньги, без
документов, неизвестно, кому отдавать. Ванька, Пашка! Пашка вообще в
правительстве губернском, ему-то зачем воровать? - кричал Углов.
- А чего там еще делать, если не воровать? - заметила Лидия Ивановна,
но уже как-то поспокойней.
Помолчали.
- Не выбрасывать же их теперь, - сказал Углов. - Купим еды себе. Тебе
кофточку купим розовую.
- Старухе - розовую? Ты думай, что говоришь. Сынок, посмотри на меня.
Углов посмотрел.
- Скажи мне, только глазами не виляй: нашли деньги или что?
Углов прямо посмотрел матери в глаза и сказал:
- Нашли.
И она поверила.
Да и как не поверить, если Сергей Углов не умеет врать? С детства
пробовал: не умеет. Если еще отвернется от человека, то, может, и получится.
А когда в глаза - никак. И пытается, но сразу видно: врет. Поэтому попытки
оставил. Нет, учителям-то врал - и даже иногда в глаза, но тут ведь общая
игра: ты учитель - я дурак, ты хочешь, чтобы тебя надули, ну, я и надуваю, и
оба в дураках, но к обоюдному удовольствию. Врал и по комсомольской линии, и
по профсоюзной на работе; тоже ведь игра: один врет, другой кивает с
удовлетворением. А вот в серьезных человеческих отношениях Углов - не врет.
(Единственное, может, исключение: когда просит денег на выпивку, но тут врет
не сам Углов, а его больной, надо прямо сказать, организм.) Из-за этого в
свое время и ушла от него жена. О чем она ни спросит - ну, обычные
супружнины вопросы: где был, почему поздно, с кем пил, куда деньги дел и т.
п., заставив при этом смотреть в глаза, - Углов все выкладывает. По
молодости гульнул на стороне: всего один шальной полухмельной вечер с
шальной полухмельной-полузнакомой бабою - и по первому же запросу-подозрению
все сам рассказал, дурак! Какая женщина от мужчины подобную правдивость
стерпит? И - ушла. Были, возможно, и другие причины, но эта, пожалуй,
главная.
И вот мать поверила - и вспомнила, что сын ей еще что-то молол про
какой-то Владивосток.
- Куда ты, говоришь, ехать собрался? - насмешливо спросила она,
совершенно убежденная, что это он спьяну брякнул. Мало ли: месяц назад
тарахтел, что сделает вместо чердака мансарду, застекленную на все четыре
стороны и сверху, чтоб, как он выразился, "спать в окружении неба и звезд".
- Да мы решили, - сказал Углов, - поехать и на работу устроиться там.
На сейнеры, рыбу ловить. Заработки хорошие, говорят.
- Это из тебя - работник?
- А почему нет?
- Сереженька, роднуся, ты же алкоголик! Кто тебя возьмет?
- Сегодня алкоголик, завтра - нет. Я брошу.
- Бросал один такой... Спрячу я деньги пока...
И мать пошла прятать деньги, а Углов смотрел ей вслед и думал, что она
хоть и не старуха полная еще, а в возрасте серьезном. Как же он уедет от
нее? А - заболеет? На старшего брата не оставишь, он даже ей не рассказал о
нем, чтобы не расстраивать. Как же быть? С собой - не возьмешь. Вопрос
получается - неразрешимый!
Но так устроен человек, что умеет откладывать неразрешимые вопросы на
потом, надеясь, что они сами как-то разрешатся. А главное - Углов услышал
голоса и заулыбался. Он ведь фуршет созвал!
На втором этаже его дома есть веранда, верней, сушилка для белья, там
стулья старые, скамьи, столы дощатые, там часто собираются местные алкаши,
вот их, родимых, он и созвал, обегав всю улицу, и заранее радовался: он
всегда радуется, когда имеет возможность угостить товарищей. Послал гонцов
купить водки и пива, хлеба, консервов...
Он появился на веранде, когда фуршет уже начался: тут сигналов к началу
не ждут. Не те традиции. И тем, кто именно виновник торжества, не особо
интересуются, поэтому появление Змея обошлось без фурора. Шумели умеренно -
по местным же традициям. Люди все-таки городские, обтесанные, зачем песни
горланить или скандалить, когда можно по душам потолковать?
Змей взял стакан, плеснул в него и встал, прося этим к себе внимания.
Глава тридцать первая,
<i>в которой Змей, подняв стакан для тоста, смотрит вокруг и понимает
вдруг, что любит эту малую свою родину, он любит эти до сучочков и царапин
знакомые серые доски, любит эти шаткие перила лестницы, которые однажды
обрушились под его неверной рукой, и пришлось ему с переломом ребра в
больнице полежать, любит это тощее дерево с десятком последних желтых
листьев, а главное, он любит этих людей: и Андрюшу Немизерова, голубоглазого
блондина, имеющего обыкновение после полубутылки водки заводить
обличительные речи, исполненные гражданского негодования, и Сережу
Боровкова, статного румяного мужчину, который славится умением бутылку водки
поровну на восемнадцать человек разлить, и Андрюшу Дмитровского, у которого
была когда-то редчайшая профессия "воскобой", и он вот уже лет семь про эту
профессию рассказывает, этим и живет, и Аню Сарафанову, вечно не сидящую без
работы, но зато имеющую столько ухажеров, что ее пятеро детей с голода не
пропадают, и при этом никто из ухажеров не сумел похвастаться победой над
Аней, и двоюродную сестру Ани Веру Лавлову, которую однажды приезжали
снимать из центрального журнала, потому что она оказалась по внешности лица
точной копией поэтессы Марины Цветаевой; сняться-то Вера снялась (о
Цветаевой досель не зная), но когда съемщики собрались уезжать, не дав денег
и даже "фунфырика" не поставив, разъяренная Вера разбила их аппараты, их
морды, а также и машину, на которой они приехали, вот что значит довести
человека: ведь тишайшая женщина и прекрасная мать, готовая за двух своих
сыночков любого убить; а вот громогласная и вечно веселая Надюша Сероедова,
которая если уж ругает кого, то лучше тому человеку сразу под землю
провалиться, но если кого полюбит и начнет хвалить, то уему ей нет, сутками
она полюбившегося человека славословит, несмотря на упреки соседей и
предупреждения милиции о соблюдении тишины; а вот Леша Антипенко, бывший
актер с рыкающим голосом (и рост - два метра с кепкой), умеющий за столом
одной рукой одну женщину по коленке гладить, другой рукой другой женщине
поясницу голубить, а ногой под столом еще и третьей женщины ножку ласкать -
и никто на него не в обиде, зная почти детскую его простоту и доброту,
несмотря на бывшую жестокую актерскую профессию; а вот пенсионер Роман
Братман, любящий по-нашенски клюкнуть и закусить солененьким и
заслушивающийся сладострастно богатством русской речи, ценя ее переливы и ее
мощную грусть; а вот Эдик Бойков, пьющий ежедневно и обладающий при этом
феноменальной способностью говорить гладко, даже падая и засыпая, встает же
он таким, что соседи сбегаются смотреть: брюки со стрелочкой, рубашечка
чистая, словно не на полу человек спал, а в воздусях обретался, - и никто не
знает этому объяснения; а вот Валера Володько, человек, после бутылки водки
начинающий стискивать зубы и обводить всех тяжелым взглядом, тут важно
вовремя крикнуть ему в ухо: "Вперед!" - и он почему-то от этого слова
светлеет, обаятельнейшим образом улыбается, спрыгивает с веранды и бежит по
улицам города, счастливый, с одной ему известной целью, и бегает так час или
два и возвращается уже спокойный; а вот Игорь Букварев, в квартире которого
живут три собаки, пять кошек, две канарейки и черепаха - и всех он кормит,
отказывая себе в последнем, кроме вина, ибо без вина у него что-то вроде
паралича: еле ходит и двух слов не может связать; а вот Владик Горьков,
человек огромного мужества: сам себе плоскогубцами три больных зуба выдрал -
и теперь к стоматологам никто не ходит, пользуясь его услугами (сто грамм -
зуб); а вот Михаил Петухов, справедливейший человек, всегда строго следящий
за ходом застолья и безобидно покрикивающий: "Саньке налить полста!.. Ваське
двойную!.. Нинке не наливать до следующих указаний!" - и таким образом
режиссирующий питье так, что оно течет ровно и благородно; а вот Ольга
Дмитрук, бывший бухгалтер, знаменитая способностью, посмотрев в течение трех
секунд на любой стол, определить с точностью до рубля стоимость всех
напитков и кушаний; уважая этот талант, ее даже на свадьбы с этим
аттракционом приглашают; а вот Саша Филинов, бывший подводник, то и дело
восклицающий: "Идем на погружение!" - при этом никто никогда не видел его в
состоянии полного погружения; а вот Витя Шушаков, известный тем, что
предсказывает политические события в стране на полгода вперед, перед его
домом регулярно останавливаются черные машины, и выходят таинственные люди в
черном, другой бы на своем даре капиталы нажил, а Витя довольствуется за
любой прогноз одним и тем же гонораром, который он, не уважая свой легкий
труд, называет - "пузырь"... И это только собравшиеся здесь, а сколько не
сумевших прийти - милых, славных, близких, - аж слезы подступают....</i>
И Змей, дождавшись тишины, возгласил сквозь спазмы прощальных рыданий:
- За Владивосток! Ура!
Глава тридцать вторая
<i>Прощания. Парфен. Мила.</i>
Парфен, то есть Парфенов Павел Павлович, направился было домой, но по
пути передумал и велел нанятому шоферу поехать на улицу Окосечную, что у
Волги.
Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с другой -
овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали чудный
вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу художники, которые
здесь селятся.
Когда-то хибары были добротными домами в два с половиной этажа, считая
верхний деревянный полуэтаж, который следовало бы мансардой назвать, но
неудобно. Эти-то полуэтажи и снимают художники под свои мастерские, а часто
там и живут, потому что с семьями у них вечная неразбериха.
Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым своим возлюбленным
Мила, бывшая любимая женщина Парфенова.
Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную
дверь.
- Открыто! - послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший
голос.
Парфенов вошел.
Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и
читала журнал "Огонек" за 1989 год.
Парфенов с некоторым удовлетворением увидел вокруг полный беспорядок:
кучами и где попало - краски, кисти, холсты, рамы, чудовищно намалеванные
картины, разрисованные стены, на столе - грязные тарелки, в банке из-под
кофе - окурки.
- Привет, - сказала Мила.
- Привет.
- Ты ко мне?
- А к кому же?
- Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят.
- Картины покупают?
- А то!
- Неужели эти картины кому-то нравятся?
- Мало ли идиотов.
- То есть они и тебе самой не нравятся? - удивился Парфенов.
- Что я, дура?
- А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает?
- Ты его видел? Шимпанзе нарядить - он! Но гонора!
- Зачем же... Не понимаю.
- Надо же где-то жить, - сказала Мила. - Не с родителями же дома.
Заедят.
И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода, ей всего двадцать один
год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой, которая вскружила ему голову
оптимистичным своим цинизмом и молодой телесной страстностью, была бы
ужасной, а ведь он, дурак, подумывал о такой жизни! И не просто так
подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к нему и даже по-своему -
любит.
- А я уезжаю, - сказал он.
- Командировка?
- Уезжаю навсегда. Во Владивосток.
- Перевод по службе?
- Нет. Просто бросаю все и уезжаю.
- Нормально, - оценила Мила.
- Удивительно, - сказал Парфенов. - Недавно подумал о тебе и понял, что
никогда тебя не любил.
- А я знала.
- Нет, действительно, не любил.
- Да знаю я.
- Ты не веришь?
- Вот заладил. Если б любил, не ушла бы.
Парфенов был ошарашен.
- Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я - любил.
- Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все.
- Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя.
- Ври больше.
Парфенов усиленно соображал.
- Постой. Но если так... Получается недоразумение. Ты думала, что я
тебя не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но
если выясняется, что я тебя любил - и люблю, и что ты тоже, то тогда...
Зачем тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы...
- Красивый город, говорят. Океан, сопки...
- Ты меня слышишь? Давай...
- Что? Поженимся?
- Ну хотя бы. Да. Поженимся.
Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука
была холодная и вялая.
- Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не
любил.
- Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты...
- Все. Слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
- Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя, - целовал
Парфенов холодную руку.
Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:
- Бубу, гага росые мууки самами кукут!
- Что?
Она прожевала:
- Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы,
мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость
кончилась.
- Постой, - не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо
улыбаясь. - Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но
тебе показалось, что я тебя не люблю, а... ну... ну, держу как любовницу?
- Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот
какой расклад.
- Но только что...
- Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!
Парфенов вспомнил проститутку Милу и свою обиду. Он почувствовал вдруг
в себе желание сдавить пальцами это хрупкое горло - до смерти. Все они для
одного созданы: морочить нас!
- Убил бы тебя! - сказал он.
- Вот в это верю. А остальное выдумки, Пал Палыч. В вас все - выдумки.
А жаль, человек-то вы, в принципе, хороший. И любить вас можно. Кто-то даже
прямо до смерти полюбит, я вполне могу представить. Ох, не завидую ей!
- Почему?
- Потому что вы хоть замечательный, но тухлый. Впрочем, все тухлые, -
тут же успокоила Мила Парфенова.
Он встал.
- Ладно. Ты изволишь изображать из себя черт знает что... А на самом
деле ты дешевка. Ты спишь с каким-то павианом...
- Шимпанзе!
- За угол, за банку консервов и бутылку вина! И при этом считаешь себя
интеллектуалкой. И при этом смеешь говорить про любовь! Да ты не знаешь, что
это такое, и никогда не узнаешь, потому что у вашего поколения атрофирован
тот орган, которым любят!
- А каким? - поинтересовалась Мила и посмотрела куда-то в направлении
своих ног.
- Мразь. Сучка мелкая. Подстилка богемная.
- У вас богатый словарный запас. Вы поэт в душе, я всегда это знала. Но
вы поэта в себе убили. Зачем?
Это поколение ничем не проймешь, думал Парфенов о Миле и заодно о сыне
Павле и о многих других, общаться с которыми неприятно, поскольку все они
напускают на себя независимый вид пофигизма, скрывая этим несостоятельность
и пустоту своих мыслей и чувств!
(!!! - добавлю от себя. Автор.)
Но Миле он не стал этого говорить (метать бисер!), он поступил
мужественно: молча вышел. И, спускаясь по лестнице, похвалил себя за
мужество.
А Мила полежала, доела яблоко, встала, налила стакан воды, потом
достала давно на этот случай припасенный пузырек с таблетками: они были
разные, она собирала их несколько месяцев, большей частью - транквилизаторы.
От них, говорят, будто засыпаешь...
Она высыпала таблетки на ладонь и горстями забрасывала в рот,
запрокидывая голову, как у куста в солнечном саду горстями сыплют в рот
смородину, и так же при этом морщась, хотя таблетки были абсолютно
безвкусными.
Глава тридцать третья,
<i>являющаяся продолжением тридцать второй.</i>
Парфенов перед тем, как прийти домой, завернул в рюмочную на
Ульяновской и выпил полстакана водки. Не для того, чтобы успокоиться. Не для
того, чтобы горечь залить. Не потому, чтобы укрепить себя в мужестве перед
разговором с женой. Не оттого, что просто хотелось выпить (впрочем,
хотелось). Ему требовалось подогреть в себе радостную энергию освобождения.
Вы говорите, не вникая в смысл своих слов, руководствуясь только
настроениями! - думал он о Миле, об Ольге, о сыне Павле и о многих других,
так вот, и я не хочу утруждать себя взвешенностью речей!
Дома его встретили вкусные запахи.
Ольга и Павел обедали на кухне.
- Повадился родителей обжирать! - сказал Парфенов Павлу. - Или дома
жена не кормит?
Павел округлил глаза и засмеялся, а Ольга сказала:
- Папа у нас седня выпимши. Ему покуражиться хочется.
- Вот именно, - не отрицал Парфенов, сам налил себе супа, начал есть и
как бы между прочим положил на стол билеты.
Павел взял их.
- Саратов - Москва - Владивосток транзитом! Вот это поездка! - сказал
он.
- Что это? Твоего любимого губернатора переводят во Владивосток? -
спросила Ольга с улыбкой.
- Я сам себя перевожу. Уезжаю.
- Почему во Владивосток-то? - спросил Павел.
- А подальше от вас, - сказал Парфенов. - Надоели вы мне.
Наступила пауза. Павел отца просто не понимал, потому что никогда его
таким не видел, а Ольга думала о том, что муж, давно не любящий ее, нашел
какую-то себе пассию, наверняка красивую и молодую, и вот уезжает навсегда.
Почему-то во Владивосток. Может, она из Владивостока... И Ольга, давно
готовившая себя к чему-то подобному, оказалась не готова. Но вида не подала.
- Что ж, скатертью дорога, - спокойно сказала она. - Надолго едем?
- Навсегда.
- Нет, но почему? - таращился Павел, сразу утративший обычный свой лоск
и ставший похожим на того круглоглазого карапуза, которого Парфенов двадцать
лет назад любил к потолку подбрасывать.
- Я ж говорю: мне все тут осточертело! Вы в том числе. Что смотришь,
сынок? Ты не уважаешь меня, ты считаешь, что я в коридорах власти
пристроился пол языком мести, разве не так? Ты давно не любишь меня, я давно
не нужен тебе. Равно как и тебе, - отнесся Парфенов к Ольге. - Но я не в
претензии! Какие претензии, если я вас тоже давно не люблю, родные мои. Вы
мне надоели. Мне скучно с вами. Я иссяк для семейной жизни. Что, так и буду
вертеться, хитрить, любовниц на стороне искать?
Ольга издала легкий звук, показав глазами на сына.
- Да брось ты! - махнул рукой Парфенов. - Он не маленький! Если он сам
не трахает подруг своей жены - и надо ж такую уродину отыскать! - то он
последний дурак!
- Ну знаешь!.. - начал было Павел, но Парфенов пресек:
- Не будем! Не будем лицемерить. Простимся спокойно и достойно. Кстати,
Оля, я знаю, у тебя с деньгами нет проблем, но все-таки на первое время... -
И он выложил пачку денег.
Павел присвистнул:
- Ты что, банк ограбил?
- Очень может быть. Ну, слезы прощанья будут? Не будет слез. Очень
хорошо.
Парфенов и впрямь не увидел слез прощанья. Он видел только
растерянность. Но сожаления, печали, потрясения - не увидел он. И понял с
горечью, что прав: не любят его давно ни жена, ни сын. И - не надо.
Но вот быть дома до поезда - невыносимо. Он, в сущности, простился, ему
тут больше нечего делать.
Куда пойти?
Есть Роберт, друг по работе и другим делам, он тоже сегодня свободен.
Надо позвонить ему.
Парфенов позвонил.
Ответил приятный баритон друга Роберта, всегда спокойного, знающего
цену вещам и людям.
- Здравствуй, Роба, - сказал Парфенов. - Я тут во Владивосток уезжаю.
- Очень хорошо, - сказал Роба. - И сколько надо выпить, чтобы поехать
во Владивосток?
- Я слишком трезв. И в трезвом уме говорю тебе, Роба: жаль, но я всегда
тебя презирал. Твое спокойствие. И вообще. Ты холоден, как сом. И с усами,
кстати.
- Ладно. Завтра поговорим, - ответил Роберт.
- Повторяю: я трезв! Я сегодня ночью уезжаю во Владивосток. И хочу,
чтобы ты напоследок знал: ты дерьмо! Я тебя ненавижу.
- Очень жаль, - сокрушенно вздохнул Роберт.
- Сукин сын! - заорал Парфенов и бросил трубку.
Энергия кипела в нем.
Он заглянул на кухню и сказал Ольге:
- Собери вещи, если не трудно. Поезд в полночь, часов в одиннадцать я
заеду.
И быстро вышел из квартиры, из дома, из двора - к дороге, приказным
жестом остановил машину и сел, не зная еще, куда поедет.
Глава тридцать четвертая
<i>Прощания. Писатель.</i>
Писатель же Иван Алексеевич Свинцитский, тоже заглянув в рюмочную на
Ульяновской, увы, ослаб. А в ослабшем виде он становился загадочным и
непредсказуемым. Явившись домой, он сел в свое любимое мягкое кресло под
торшером, где так хорошо читать вечерами, и позвал судьбоносным голосом:
- Иола!
Иола сказала:
- Я здесь.
Она действительно была здесь же, за письменным столом, редактировала
текст последнего коммерческого романа Свинцитского.
Писатель удивился, но осознал. И позвал тем же многозначительным
голосом:
- Люда! Оля!
Девы-старшеклассницы, пришедшие из школы и тихо слонявшиеся по комнатам
с грезами о вечерних планах, не сразу, но вплыли в комнату.
- Дорогие мои! Я уезжаю!
И он достал из карманов билеты и деньги и рассыпал по полу. И заплакал
без голоса, одними глазами.
Девочки так удивились, что даже взяли на себя труд нагнуться и собрать
рассыпанное - и подать матери. Иола рассматривала билеты, деньги...
- Ни о чем не спрашивайте! - закричал Свинцитский. - Я решил! Сегодня
ночью. Во Владивосток! Как Гоген или Ван Гог, не помню. Ну, который все
бросил и стал гением. Художник. Я страшно необразован! Но талант во мне
есть, я чувствую! Но ничего не выходит! Но я же могу! Но почему не выходит?
И я понял: надо бросить! Все говорят: Гоген - или Ван Гог? - бросил постылые
краски и шумы города! Не верю! Наверняка он бросил что-то очень дорогое!
Бросать надо что-то очень дорогое, иначе нет смысла! Это преступление, но
мне как раз нужно преступление! Я слишком порядочен, поэтому из меня ничего
не получается. Я должен бросить жену и детей, заразиться сифилисом от
портовой шлюхи, стать алкоголиком, и тогда я напишу роман... Это будет
роман!.. И даже если я его не напишу, я успею стать гением! Гений и
злодейство две вещи несовместные? Чепуха! Только злодей и может быть гением!
Тут Свинцитский окончательно обессилел от горя и от своей отчаянной
мудрости и повесил голову.
И слюнка потекла из уголка его рта, и дочери, ранее не преминувшие бы
перехихикнуться, как-то странно посмотрели на мать.
- Билеты-то настоящие, - сказала Люда.
- И деньги, - сказала Оля.
- Разберемся, - сказала Иола, оставаясь совершенно спокойной матерью и
женой. - Помогите-ка мне.
Втроем они подняли огрузневшего Свинцитского, повели - и уложили.
- Через час разбудить! - были последние его слова.
- Конечно, - сказала мать серьезно - и строго глянула на дочерей, чтобы
те не вздумали смеяться.
Но те и не собирались.
Глава тридцать пятая
<i>Парфенов в поисках разврата и порока. Брюнеточка. Отставник. Кислые
апартаменты. Юля и Галя. Обморок.</i>
Парфенову хотелось оставить о себе память экстраординарным поступком в
паршивом этом городе (который окончательно стал для него таковым с
сегодняшнего дня). В рамках закона, конечно.
Сперва он велел водителю ехать к зданию губернского правительства.
Пребывая в нетерпеливом раздражении, думал: ну и что он там сделает?
Нахамит губернатору или кому иному из верхних?
Глупо, мелко, пошло.
Соберет народ и произнесет обличительную речь, предъявляя известные ему
компрометирующие тех же верхних факты?
Глупо, мелко, пошло.
Пока размышлял, приехали.
- Дальше! - сказал он.
- Куда?
- Куда дорога ведет!
Водитель, человек с лицом, исполненным житейского опыта, хмыкнул.
Дорога через несколько минут привела машину на улицу Большую Казачью
(бывш. 20 лет ВЛКСМ), известную, в частности, тем, что на ней молоденькие
дешевые девочки стоят. Правда, стоять они начинают ближе к вечеру, но есть
некоторые из старшеклассниц или первокурсниц вузов и техникумов, которые, не
желая заниматься этим как регулярным бизнесом, выходят на условные точки,
когда нет еще жестоких конкуренток, которые ведь и поувечить могут, были
случаи. Они даже не на условных точках этих стоят, а прохаживаются
поблизости и с таким видом, будто - просто идут, задумавшись. В одну сторону
подумают несколько шагов, повернут - в другую подумают. Поди докажи, что я
клиента ловлю!
Поэтому водитель, почуявший, что надобно Парфенову, и повез его сюда.
Вскоре он притормозил и сказал:
- Вот эта ничего себе.
Парфенов понял, что его поняли, - и посмотрел.
Тоненькая брюнеточка с распущенными волосами. Действительно хороша. Но
нельзя же вот так хватать первую попавшуюся.
- Проедемся еще.
Они проехались. Видели опять же брюнеток, блондинок, шатенок, полных,
худых, средних, высоких, маленьких, с глазами и губами всех оттенков и форм.
Но все как-то казалось не то. Глянет Парфенов - нет, брюнеточка была лучше.
И решил вернуться к брюнеточке.
Сделали круг, приехали на то место, где брюнеточка стояла.
А она уже не стоит, она уже в машину садится!
Парфенов выскочил, подбежал, успел подхватить брюнеточку под локоток.
Она обернулась, недоумевая, а двое сидевших в машине настоящих мужчин
удивились:
- В чем дело, дорогой?
- Мы договаривались, я раньше, мы с ней... Прошу... - И Парфенов почти
силой вынул девушку из машины и поставил рядом с собой.
- Я заплачу! - шепнул он ей. - Хорошо заплачу!
- Да мне все равно! - сказала она.
Но настоящим мужчинам было не все равно.
Они вышли, и старший из них начал разговор:
- Если вы раньше, зачем она к нам сидеть полезла, так? Все правильно
должно быть, так? Вы не пришли раньше, она к нам согласилась, значит, вам
придется ждать, так?
- Не так!
- Почему? - удивился старший.
- Потому! - нагло ответил Парфенов.
Девушка засмеялась. Ей нравился этот странный дядька. Да и с одним
как-то все-таки... Все-таки она не такая еще привычная. Всего раз десятый...
- Тогда мы будем с вами спорить! - сказал старший, и настоящие мужчины
двинулись вперед.
Но на Парфенова напал кураж.
Он сунул руку во внутренний карман и сказал:
- Ну, идите ко мне, идите!
Настоящие мужчины переглянулись.
- Ладно, - сказал старший. - Мы еще с вами увидимся.
- Надеюсь! - гордо сказал Парфенов и повел брюнеточку к своей машине.
- Куда поедем? - спросил водитель.
- То есть? - удивилась девушка. - У вас, что ль, хазы нет?
- Квартиры? Нет. Я думал, у вас. У тебя, - сказал Парфенов.
- Фраера тоже! Отсветили от клиентов, а куда везти - не знают!
- Сама должна соображать, если работаешь! - обрезал ее водитель. - А
если любительница, нечего и лезть!
Девушка промолчала.
- Что ж мне с вами делать, - побарабанил пальцами по рулю водитель. -
Вот что, - обернулся он к Парфенову. - Я тебя на свою квартиру отвезу.
Двести в час. И чтоб полный порядок.
- Гарантирую.
- Деньги вперед. Сколько понадобится?
- Часа два, - сказал Парфенов.
- Ого! - сказала девушка. - Дядя гигант? - И потрепала Парфенова по
штанам.
- Поехали, - сказал Парфенов.
Он был недоволен. Рассмотрев девушку вблизи, он увидел, что кожа у нее
еще подростково прыщевата, что рот, нарисованный помадой, на самом деле
вдвое меньше, что на ресницах комками лепится дешевая тушь... Оставалась
надежда, что у нее хоть фигура хороша. Да еще промелькнула странная мысль,
что настоящий порок и разврат и должен быть вот с такими вот изъянцами - с
прыщами и фальшивыми губами...
Доехали до улицы Вишневой, поднялись вверх, остановились у пятиэтажного
дома.
- Сейчас рекогносцировку местности проведу, - по-военному выразился
водитель. - (Похоже, он и был отставной военный, прирабатывающий к пенсии
частным извозом, недаром зеленая армейская рубашка на нем - и на красной шее
характерные морщины военно-полевого качества.)
- Между прочим, я тоже двести в час стою, - сказала девушка.
- Ладно, ладно, - ответил Парфенов.
Явился отставник.
- Облом, ребята! Тещу черт принес, стирает, видите ли! Но у меня еще
родная мама есть! - утешил он. - Мы ее сейчас попросим погулять - и нет
проблем. И дешевле будет стоить: сотня в час.
- И частичные удобства? - спросила девушка.
- Удобства все! - весело сказал отставник, гоня машину. - Только в
общем месте, но это разве проблема, когда главное - любовь?
- Коммуналка? - спросила девушка.
- Ну и что? Там комната сорок метров, а потолки - пять!
- Мы там что, летать будем?
- Плачу триста в час, - сказал ей Парфенов. Она его все больше
раздражала. И голос какой-то... Ринит у нее, что ли, или просто насморк? Да
и фигуру он успел косвенно рассмотреть. Ножки худенькие в черных чулочках
из-под короткой юбки высовываются загогулинками, коленочки шишковаты,
свитерочек плоско обтягивает стан.
"Но, может, это опять-таки и лучше?!" - возникла недавняя странная
мысль.
Приехали в центр, на улицу Бахметьевскую, подрулили к двухэтажному
дому, отставник убежал.
И вернулся бодрый:
- Все нормально! Мама, правда, приболела, но она будет за ширмочкой
лежать, не встанет. Ну, может, чего-нибудь скажет, она любит на жизнь
пожаловаться, маразм! Не обращайте внимания!
Девушка хмыкнула, а Парфенов, в уме своем представлявший уже сцены с
нежными девичьими криками и стонами и мужским пламенным рычанием, не хотел,
чтобы старушка это слышала.
- Не пойдет, - сказал он.
- Тогда так, - не унывая, сказал ему отставник. - Стольник в зубы этой
шалаве - и на фиг ее, а я везу тебя туда, куда надо!
- Чего?! - возмутилась брюнеточка.
- Вали, вали! - посоветовал ей отставник, вынул из руки Парфенова
сотенную бумажку, которую тот по его слову достал, сунул девице и открыл
дверь.
Она, ругаясь сквозь зубы, вылезла из машины.
И отставник погнал с лицом вдохновенным и бодрым. Видимо, он был из тех
упертых служак, которые, взявшись за дело, доводят его до конца.
М