ла проявлена
смеющаяся старшеклассница в белом фартуке, пускающая мыльные пузыри.
- Оцени как поэт.
- Отличный фотоэтюд, просто замечательный! - искренне восхитился я.
(Меня поразили окна домов и машины, отраженные в мыльных пузырях.) - Кто
автор?
- Коля Мищенко, Николай Иванович. Знаешь такого? - в свою очередь
поинтересовался Вася.
- Знаю, визуально, но лично не знаком, - ответил я.
- Великолепный фотоальбом подготовил о нашем городе - зарубили на
корню.
- Почему?
- Известное дело - притесняют. Обычные перегибы...
Зная, что у Васи под всякими перегибами подразумеваются притеснения по
пятому пункту анкеты, возразил, что этого не может быть: во-первых,
Иванович, во-вторых, у него паспортные данные на лице, не спутаешь -
чистокровный русич.
Вася Кружкин встал из-за стола, взял чашку с чаем, стоявшую на
тумбочке, и сразу в глаза бросился его гигантский рост (чашка, которую он
держал на уровне груди, замаячила у меня над переносицей).
- Я тоже, как известно, Иванович...
Странно, но я впервые слышал, что он - Иванович. В памяти Василий
Кружкин ассоциировался с Васей-Еврейчиком, но чтобы с Ивановичем - никогда!
Чтобы не пролить чай, Вася осторожно развел руки, приглашая внимательно
посмотреть на него. (Богатырское телосложение, круглолицесть, голубые глаза,
веснушки на вздернутом носу - все это никак не вязалось с тем, что он -
Еврейчик.)
Мне нечего было сказать, и я лишь промычал:
- Да-а!
Соглашаясь со мной, и он растянуто повторил: "Да-а!"
Глупейшая ситуация, чтобы хоть как-то разрядить ее, я возмутился:
- Какие обычные перегибы, если вся пресса в руках у прорабов
перестройки?!
Вася загадочно и счастливо улыбнулся и, отхлебнув чай, сменил тему.
Вынудил рассказать, почему я интересовался свободным местом на четвертой
полосе. Я и думать не думал, что мое упоминание о прорабах перестройки он
воспримет на свой счет и ни больше ни меньше - как заслуженный комплимент.
Когда по его настоянию машинистка перепечатала мое стихотворение и он
самолично собрал на него отзывы всех завов нашей газеты, а потом попросил
зайти к нему (я как раз опустошал ящики своего редакционного стола, забитые
творениями литобъединенцев), первое, что он сказал, касалось именно прорабов
перестройки и именно того, что вся пресса хотя и в их руках, не все так
просто, как кажется. (Вася улыбнулся, продолжая отхлебывать чай, то есть с
тою же улыбкой, но на этот раз вместо загадочности в ней проскальзывал
трепетный свет многозначительного знания.) Вася стал распространяться о том,
что мы привыкли жить по старинке и всякое новаторство нам - как нож к горлу.
Да, пусть он - Еврейчик. Ну и что?! Он гордится этим.
Сев возле Васиного стола, я увидел, что мое стихотворение уже размечено
для засылки в набор. Это казалось невероятным, все во мне возликовало - во
вторник Розочка прочтет посвящение и, вполне возможно, вернется, и мы
помиримся!
Васины разглагольствования я слушал вполуха. Загодя решил во всем
соглашаться с ним. Наверное, поэтому, неожиданно даже для себя, вдруг встал
боком и поддакнул, что и я горжусь.
Вася остановился (ходил по кабинету), и мы долго и как-то бессмысленно
смотрели друг на друга: я - перпендикулярно в потолок, а он - вниз, как бы
на носки своих полуметровых кроссовок. Тут я понял, что, слушая Васю
вполуха, чересчур загружаю себя - надо не поддакивать, а просто бездумно
молчать. И я молчал.
Между тем, возобновив хождение по кабинету, он стал рассказывать о
своей бабушке в Биробиджане, которая, как Арина Родионовна, еще в детстве
прочла ему всего Самуила Яковлевича Маршака.
Он опять остановился и, уронив голову на грудь, чтобы не выпускать меня
из поля зрения, стал читать наизусть, точнее, декламировать:
Шесть
Котят
Есть
Хотят.
Дай им каши с молоком.
Пусть лакают языком,
Потому что кошки
Не едят из ложки.
- Замечательные стихи, просты как правда! - восхищенно сказал я и,
встав, крепко пожал руку Васе-Еврейчику. - Спасибо!
Потом я снова сел и сделал вид, что не хочу смущать Васю, который
действительно смутился моему рукопожатию, покраснел от удовольствия, точно
ребенок. На самом деле, поддерживая голову, словно роденовский мыслитель, я
мог беспрепятственно сосредоточиться на своем стихотворении, которое лежало
по другую сторону стола. Помимо технической разметки, бросалась в глаза так
называемая правка - вычеркивания.
Странно, что ему, а точнее, консилиуму заведующих отделами не
понравилось? (После шести котят, которые есть хотят, я был уверен, сам Вася
вряд ли бы решился на вычеркивания.)
Настроили, думал я о нем, а он в это время продолжал смотреть на меня
из-под потолка. Чувствуя его взгляд, нарочно почесал темя - пусть думает,
что и я думаю, потрясенный его бабушкой, "Ариной Родионовной".
Молчание затягивалось, тем не менее поднимать глаза к потолку не
хотелось. И все же пора было поддерживать разговор, пора. Я вторично почесал
темя и со всей доступной мне глубокомысленностью изрек, глядя в стену:
- Маршак - это Маршак!
- А Осип Мандельштам, а Константин Симонов, а Борис Пастернак, а Иосиф
Бродский, наконец! - не по-кружкински быстро включился Вася.
Удивительно, но банальнейшей репликой я неожиданно попал в самую
сердцевину Васиных мыслей. Мне даже стало неудобно, почувствовал, что уронил
себя перед Васей, - все же не он, а я пытаюсь стать поэтом. Позабыв о
последствиях, встал боком и сказал бесстрастно, словно робот:
- Лично я всегда считал названных поэтов русскими.
В глазах Васи мелькнула некая тень. Он обошел стол, молча сел в кресло.
Нет-нет, это была не тень испуга, скорее, тень тревоги и еще чего-то, что не
имело слов, но она отозвалась во мне жалостью, и, уступая ей, я бросил Васе
спасательный круг:
- А что, разве и они (чуть не ляпнул - "из Биробиджана", но вовремя
спохватился), разве и они как ваша бабушка по материнской линии?
Вася не сказал ни "да", ни "нет", а только, закрыв глаза, согласно
кивнул. Потом, перейдя на "вы", спросил:
- Вам никогда не приходилось задумываться над тем, что все они (а
Мандельштам этого и не скрывал) во что бы то ни стало хотели стать именно
русскими писателями? Так сказать, голубая мечта...
- Нет, - сказал я. - У нас полнейший интернационализм,
рабоче-крестьянское взаимопроникновение всех наций и народностей в одну
международную нацию - советский трудящийся.
Разумеется, ответ был заученным и в памяти всплыл потому, что Васин
вопрос показался подозрительным, задай кто другой - я бы воспринял его как
провокационный. Но, слава Богу, задал его Вася по кличке Еврейчик, всей
своей жизнью наглядно демонстрирующий взаимопроникновение. Отбарабанив
ответ, я подивился - надо же, как четко сработал инстинкт самосохранения!
Зазвонил телефон, звонил дежурный из типографии. По разговору я понял,
что на свободное место на первой полосе Вася планирует фотографию школьницы
и мое стихотворение.
Я не верил своим ушам - неужели на первую полосу мое стихотворение и
фото школьницы, пускающей мыльные пузыри?! Это казалось невероятным.
Однако его рассуждения о новаторстве... Если он считает себя прорабом
перестройки - вполне возможно... Но есть еще редактор... Я пытался хоть
как-то урезонить поднимающуюся из глубин радость, но - тщетно. Воображение
услужливо подсовывало ликующую картину Розочкиного возвращения.
Вася положил трубку и, словно отвечая на мои мысли, сказал: до вторника
он за редактора и готов рискнуть - поставить мое стихотворение на первую
полосу при условии, что я заменю название и посвящение.
Радости как не бывало. Мною овладела апатия, публикация теряла смысл. А
Вася доказывал, убеждал, что всякая смелость имеет границы - "Ангелы..." в
комсомольской атеистической газете, да еще на первой полосе?! "Нас не
поймут", - горячился Вася. А мне было наплевать, я предложил вообще убрать
название. Он воспротивился:
- Название тянет на пять строк, если убрать - дырка будет, которую
ничем не закроешь.
Сошлись на названии "У Лебединого озера".
- Конечно, просто "У озера" было бы лучше, - сказал Вася. - Но оно
вызовет ассоциации не в нашу пользу, потому что с подобным названием есть
старый фильм Сергея Герасимова о Байкале, и получится, что поэтическая
Лебедь - Лебедь байкальская, а этого не надо.
Вася явно показывал не свою эрудицию - заведующих отделами.
- Разумеется, не надо, - согласился я. - Тем более что Лебедь -
манчестерская.
Почему так сказал - бог весть! Вася никакого внимания не обратил на мою
иронию, а то бы, наверное, воздержался от сравнений.
- Розочке!.. Согласись, звучит будто "козочке"! Вот посвящение
действительно надо убрать.
- Ни за что, - раздраженно сказал я. - В крайнем случае давай заменим
инициалами - Р. Ф. С.
Вася отмел инициалы, они напомнили ему рассказ Гайдара под названием
"РВС". В общем, торг не удался. Мы расстались довольно холодно, я был
уверен, что стихотворение не напечатают. И слава Богу, думал я, включу его в
коллективный сборник. Я притащил из редакции едва ли не мешок рукописей,
которые, не откладывая, решил перелопатить и, отобрав лучшее, засесть за
составление сборника. Повторюсь - тысяча пятьдесят рублей по тем временам
были очень большие деньги, и издаться за счет авторов представлялось вполне
возможным.
ГЛАВА 9
Почти две недели, до следующего заседания литобъединения, я корпел над
рукописями. Сидел на хлебе с молоком. Если кто вздумает сочувствовать -
напрасно, на хлебе с молоком я вырос. Кроме того, Розочка оставила почти
непочатую бутылку растительного масла, и для разнообразия я поджаривал
черствый хлеб, а потом ломтиками крошил в миску с молоком, и получалось
что-то в виде супа с гренками.
В общем, в питании я не знал недостатка. С тишиной и спокойствием тоже
не было проблем - никто не тревожил. Вообще с понедельника началось что-то
чудесное, даже шайка алкашей куда-то исчезала с утра, а по вечерам буквально
все ходили на цыпочках и избегали друг друга, чтобы ни о чем не
разговаривать. Земной рай, да и только: сиди и трудись - никто не мешал.
Единственное, в чем можно было посочувствовать, - чтение рукописей.
Залежи, которые я извлек, представляли собой целинный архив, к которому уже
много лет не прикасалась рука человека.
Вначале я попытался рассортировать произведения по жанрам - не удалось.
Основная масса творений не укладывалась ни в какие жанры. Романы на трех
страницах, повести - на четырех и рассказы с пересказыванием каких-то
космических событий на какой-то планете Ялзем (Земля) среди "в натуре
безголового народа (без голов)" на ста пятидесяти страницах приводили "в
состояние такой глубокой задумчивости или краткосрочного анабиоза", что,
очнувшись, я какое-то время действительно чувствовал себя безголовым
ялземцем. Кстати, краткие разъяснения в скобках возле каждого иноземного
слова просто умиляли своим неукоснительным присутствием.
В произведениях приключенческого жанра (я рассортировал прозу по
направлениям) главными действующими лицами почему-то были представители
творческой интеллигенции, причем обязательно поэтические личности. Это
настолько поразило, что для приключений выделил отдельную папку. Я был
уверен, что в свой срок внимательное чтение порядком позабавит меня.
Разобраться в поэзии вообще не представлялось возможным. Ни одна поэма
не называлась собственно поэмой, а стихотворение - стихотворением. В
подзаголовках предпочтение отдавалось в основном музыкальным жанрам: от
баркарол и интермеццо до ораторий и симфоний.
Особенно сбивали с толку либретто для совершенно неизвестных
произведений, которые представлялись авторами либретто как произведения
широко известные и очень великие, но еще не написанные. Одно из таких
сочинений (оратория для академического театра) заинтересовало. В письме
(да-да, письме), предваряющем будущее произведение "Песня песен диктатуре
пролетариата" или "Дуэты вождей и великих отщепенцев", автор, Незримый
Инкогнито, сообщал соучастнику, то есть предполагаемому соавтору, что данное
произведение однажды приснилось ему на новой кровати. Дальше автор спрашивал
соучастника, имеет ли он поэтические и музыкальные способности, а главное,
знает ли ноты. Если "да" - читай либретто. Если "нет" - передай тому, кто
уже овладел нужными способностями. (Знание нот - обязательно.)
Конечно, я не имел морального права читать либретто, но любопытство
пересилило - перелистнул страницу.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Картина 1. ВОЖДИ И ВРЕМЯ
Поляна - сцена. Темный лес: столетние дубы, кедры и другие могучие
деревья - это пролетарии всех стран. Только с одной стороны - редкий мелкий
кустарник - зрительный зал. Слышится шум ветра в макушках деревьев.
Возникает тревожная музыка - пиши нотами. Тревога усиливается - опять
нотами. Вдруг все смолкает - ждет. Выглядывает из-за туч солнце. Издалека
едва различимо приближается бравурная музыка - пиши нотами. Она все ближе,
ближе. Из чащи других могучих деревьев (пролетариат Западной Европы) выходят
Карл Маркс и Фридрих Энгельс. Они подходят к редкому мелкому кустарнику,
останавливаются - бравурная музыка пропадает. Пиши словами и нотами арию
Маркса, потом арию Энгельса - "Бродит по Европе призрак коммунизма". После
сольных исполнений поют дуэтом о великом могильщике капитализма - опять
словами и нотами. Пение закончилось, вожди, оглядываясь, уходят (они хотят
увидеть тех, кто придет им на смену). Мелькнула тень Плеханова, затем -
Ленина. Плеханова узнать почти невозможно. Ленин - узнаваем. ЗАНАВЕС.
Картина 2. ВРЕМЯ И ВОЖДИ
Темный лес. Поляна. Светает - заря. Приближается песня "Вихри
враждебные" - только ноты. Лес зашумел, особенно кедровник, из него
стройными шеренгами выходят бравые молодцы. Они одеты - кто во что. По
железной поступи узнается, что это революционные матросы и солдаты - смелые
дезертиры со всех кораблей и фронтов. Впереди Ленин в пролетарской кепке, с
красным бантом в петлице, на плечах огромный венок из роз. За ним - любимец
вождя иудушка-Троцкий, Свердлов, оба в коммунарских кожанках, Дзержинский в
длиннополой шинели. Сталина пока не видно. "Вихри враждебные" сменяются
нотами "Марша энтузиастов". Шеренги делают два шага вперед - один назад так,
что вновь скрываются в кедровнике. Опять два шага вперед и один - назад.
(Намек.) Таким способом, буксуя, шеренги приближаются к кустарнику. Оттуда
уже хорошо видно, что шеренги как-то по-детски преувеличенно припадают на
левую ногу. (Еще намек.) Марш стихает. Из чащи других могучих деревьев
выдвигается огромное панно с изображением картины Гойи "Обнаженная Маха".
(Контрапунктом - намеки и полунамеки, подтекст мирового масштаба.) Ленин
исполняет арию об идеалисте Беркли, философски раздевает метафизика Маха и
предсказывает делимость электрона. Он слегка картавит, рвется в бездонную
высь серебряная горошина революционного Соловушки - быстрей пиши слова и
ноты. В кустарнике многие уже плачут. Вводи Гегеля и Фейербаха, прими
подсказку: "Но обнаженный Мах и Маха не ведали про Фейербаха. Не тем, кем
надо, увлекались и в электроне обознались". Ария заканчивается, но еще не
смолкла. Из кедровника доносится нарастающий хор, в него вливаются голоса
шеренг. Исполняется кантата о том, что вчера восставать было рано, завтра -
поздно, нужно брать Зимний сейчас, как стемнеет. Ленин не участвует в общем
хоре, но по глазам видно, внимательно слушает, на лице играет радостное
изумление, он доволен - пиши кантату. Она смолкает. На солнце набегает туча.
Мрак. Пауза. Неожиданно вперед выступает иудушка-Троцкий, загораживает вождя
мирового пролетариата. Исполняет арию, в которой выдает начало восстания, -
пиши. (Слова и ноты до невозможности плохи. Отвратительный исполнитель раз
за разом дает петуха. В кустарнике справедливое негодование.)
Внезапно на поляну вырывается солнечный луч. Он освещает правого
крайнего в полувоенном френче. (Аллегория.) Запоминаются усы и ленинский
прищур в кавказском исполнении. Не отрывая взгляда от упивающегося собой
паршивого солиста (самое время снести с плеч его поганую башку), правый
крайний медленно вытягивает шашку. Потом резко по рукоять вгоняет в ножны -
нет, исторически рано. Луч исчезает. Ноты какофонии и очередного петуха
иудушки сливаются воедино. Выносить это уже нет сил, надо положить конец.
Из-за темного кедровника раздается спасительный выстрел "Авроры", он
воспринимается как залп. В нем рассеялось гнусное пение иудушки.
Торжественная барабанная дробь - пиши. Вновь над поляной солнце, много
солнца. Ленин, как и прежде, впереди шеренг, шеренги размахивают алыми
стягами. Дробь затихает. Революционный Соловушка поет песню, которую пели
дуэтом Маркс и Энгельс. Ее подхватывают шеренги бравых молодцев. Песня
окрепла. В кустарнике шевеление, вначале несмелое, потом все встают, песня
становится единой - "Мы наш, мы новый мир построим!..". Бурные аплодисменты.
Слышатся здравицы. Апофеоз. ЗАНАВЕС.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . .
Действие второе имело общий заголовок "Дуэты вождей" и начиналось
картиной "Ленин и Сталин". После картины "Хрущев и Брежнев" сценарий
внезапно прерывался, автор обращался ко мне как к предполагаемому соавтору:
"Дорогой товарищ соучастник! Теперь мы соратники по перу. Если ты
работал с моим текстом от души, то сейчас оратория должна насчитывать не
менее тридцати страниц - посчитай!
Получилось меньше?! Это плохо, ты должен был увеличить мой текст как
минимум втрое. Положи его на место и исчезни - ты работал не от души. Я буду
разговаривать с тем, кто - от души.
Дорогой Незримый Друг! У тебя получилось больше тридцати страниц
чистого текста - молодец! Но еще рано расслабляться, впереди еще сорок пять
ненаписанных страниц оратории. Так что давай закатывай рукава. Ты рассержен
моими понуканиями? Не надо. В конце оратории тебя ждет искреннее письмо,
прочитав которое раз и навсегда поймешь мое Великое Бескорыстие. (Пиши ноты
легкой музыки, аэробики. Зачем? Читай дальше, включайся в творческий
процесс.)".
Я не стал читать картины дуэтов Андропова и Черненко, Горбачева и
Ельцина. Меня заинтересовало искреннее письмо "Незримого Друга",
заставляющее раз и навсегда понять его "Великое Бескорыстие". Листая
страницы, единственное, на что обратил внимание, - в дуэтах великих
отщепенцев вместо известных исторических личностей фигурируют некие Кирил (с
одним "л") и Кизиф (вместо Сизиф, что ли?..), к ариям которых в эпилоге
прислушивается сам Господь. Имена отщепенцев казались весьма загадочными,
пока не догадался их прочесть справа налево. Не понимаю, зачем Сахарова и
Солженицына надо было зашифровывать?! Впрочем, ответы на все свои вопросы я
нашел в заключительном письме автора.
"Дорогой Подельник! Ты понял, почему я отбросил - товарищ соучастник,
соратник по перу, незримый друг? Молодец! Если оратория получилась такою,
какою приснилась на новой кровати, - она будет воспринята как преступление
века. Гордись, ты обречен на гонения: ссылку, тюрьму, а при очень уж
благоприятных обстоятельствах, возможно, и на гражданскую казнь. Да,
завидная творческая судьба! (Лучшие произведения всех времен и народов
поначалу и не воспринимались иначе как в штыки, это уже потом приходило
признание.)
Дорогой Подельник, готов ли ты пройти весь свой путь до конца?!
Прекрасно! Я и не сомневался... а потому полностью отказываюсь от своего
текста оратории в твою пользу. Теперь ты один пойдешь в кандалах в светлое
будущее. Но не зазнавайся - преступление только созрело, но еще не
состоялось. Написать ораторию - это меньше, чем полдела. Поставить ораторию
на сцене какого-нибудь академического театра - вот презумпция, к которой
надо стремиться. Иди, ты справишься - это мне тоже приснилось. Прошу об
одном, если тебе захочется поделиться со мной гонораром - знай, что на
премьере я буду сидеть в партере, в третьем ряду, на третьем месте. Когда
тебя будут чествовать по окончании оратории (так всегда делается), ты можешь
легким кивком и простертой рукой в мою сторону поднять меня с места и
сказать во всеуслышание - вот человек, который первым поверил в мое
эпическое полотно, поаплодируем ему! Это и будет мне гонораром, остальное
тебе - Дивный Гений. До встречи на премьере! С уважением твой Незримый
Инкогнито".
Великое Бескорыстие вначале изумило - надо же, встретимся на премьере,
будет сидеть в партере, в третьем ряду, на третьем месте. Потом привело в
трепет - это что же... вещий сон на новой кровати?! Прорицание гонений?!
Ничего себе завидная творческая судьба - в кандалах... в светлое будущее!
Привиделись: завывающий февральский ветер, змеистая поземка бурана,
отсекающая ноги впереди маячащим спинам, ржавое позвякивание кандалов в
месиве снега, - и невольно почувствовал озноб - еще свои пророчества не
расхлебал, а уже, спасибо, новые преподносятся.
Осторожно отложил в сторону ораторию - эти Незримые Инкогнито на кого
хошь могут беду накликать.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . .
* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *
ГЛАВА 10
Мы все проходили историю древнего мира, средневековья и, конечно же,
новую историю. Нам вдолбили в голову: первобытно-общинный строй,
рабовладельческий, феодальный, капиталистический, коммунистический и даже
азиатский! Впрочем, азиатский, следующий (по Марксу и Энгельсу) сразу же за
первобытно-общинным строем, почему-то пропускали, и, наверное, правильно
делали, в одном только коммунистическом строе столько этапов и ступеней от
низшего к высшему, что можно голову сломать. И ломали...
В общем, все эти этапы постепенного перехода от одного к другому до
того запутали меня, что я поневоле стал искать такие формы восприятия
человеческой сущности, которые помогали бы раскладывать мои, пусть и
незначительные, знания по полочкам. Да-да, чтобы можно было извлекать их в
любое время для своего, так сказать, домашнего пользования.
Как ни странно, но помог мне в этом директор нашей сельской школы. Он
преподавал нам русский язык, ботанику, историю и географию. Как сейчас помню
его круглые взблескивающие очки, пеликаний подбородок, в котором он
утапливал свою бороду; осторожно поводя головой, как бы набычиваясь, он раз
за разом почесывал изнутри плотно сидящие, как пуговицы, фурункулы. Из-за
этой болезненной привычки он часто произносил вместо буквы "и" - "ы", чем
приводил нас в неописуемый восторг. Я просто захлебывался, плакал от смеха.
- Слезкын, выйды ыз класса!
Его профессорская рассеянность, точнее, забывчивость лучше всяких
свидетельств убеждала нас в его недюжинном уме. Так, на уроке ботаники он
мог преподать урок русского языка или географии. На истории мог оценить
знания по ботанике. А иногда все четыре предмета он так искусно смешивал
вместе, что мы уже и не знали, по какому из них получали отметки.
- Итак, босяк Слезкын, что ты можешь сказать нам о Рыге?
На школьном приусадебном участке мы в большинстве работали босиком и на
его подковырки не обижались, напротив, мы воспринимали их как верх
остроумия.
- Рига - это сельхозстроение с печью для просушки необмолоченного
зерна. Иногда ригой называют простой сарай.
- Кол, товарищ Слезкын.
- Кол - заостренная толстая палка или столбик, к которому прибиваются
жерди - например, в деннике.
- Я имел в виду не кол в деннике, а единицу в твоем дневнике, потому
что Рыга - столица Латвийской Социалистической Республики.
Словом, благодаря директору школы я сделал в институте три важнейших
открытия, определивших мое сегодняшнее понимание не только всей мировой
литературы и искусства, но и понимание творческой личности, создавшей тот
или иной шедевр.
В детстве и юности мы чувствуем себя вечными, как боги, - бессмертными.
Мы торопим время, но "...медленно мелет мельница богов, некуда спешить
бессмертным". А мы спешим поскорее вырасти, поскорее окончить школу, в
сущности, спешим поскорее стать большими. Отсюда и непоколебимое убеждение,
что мир с каждым прожитым днем движется от худшего к лучшему. Вот он, первый
постулат: детству и юности присуще мыслить, что мир движется по спирали, как
бы по винтовой лестнице - от низшей ступени к высшей.
Потом наступает молодость и вслед за нею или с нею - зрелость. Кажется,
все доступно и все возможно, не хватает только времени, уж слишком быстро
оно бежит, порою так, что и не угонишься. Но все же там, где за ним
поспеваешь, вдруг бросается в глаза, что ты в некотором смысле похож на
белку в колесе. Как бы резво ни бежал - бежишь по кругу, да и весь мир перед
тобой похож более всего на замкнутый круг. Поневоле вспомнишь Екклезиаста:
"Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и
возвращается ветер на круги свои". Так и ты в своей круговерти. А отсюда и
убеждение: мир движется не по спирали, а по кругу - вот вам и второй
постулат. "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет
ничего нового под солнцем".
Но и у зрелости есть предел. И хотя "...не может человек пересказать
всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием", вдруг
начинаешь ощущать, что ты не вечен, что ты не поспеваешь за этим сумасшедшим
временем. А ведь кажется, еще вчера ты торопил время, спешил поскорее стать
большим. Да, вчера, еще вчера солнечный день был полон птиц, а звезды были в
ночи крупными, как яблоки! Да-да, еще вчера мир сиял от множества
причудливых красок, а сегодня он сер и уныл. Куда, куда все подевалось?! И
уже твой сосед-пенсионер сердито стучит палкой и топает ногами на
отвратительную молодежь, у которой нет никакого уважения к старшим, а стало
быть, нет ни стыда ни совести. В конце концов мы приходим к печальному
выводу: все вчера было лучше, чем сегодня, - и молодежь, и мы сами. И леса,
и реки были чище - вот в чем дело! А отсюда и окрепшее убеждение: мир
действительно движется по спирали, как бы по винтовой лестнице, но не от
низшей ступени к высшей, как мы думали в детстве и юности, а, наоборот, от
высшей к низшей. От лучшего к худшему движется мир. Мы, ангелами рожденные,
всей своей жизнью спускаемся с небес на землю и даже более того - в землю.
Вот вам и последнее мое открытие, так называемый третий постулат - мир
движется к своему концу.
Три постулата, три открытия, три полочки, на которых разместились для
меня вся художественная литература, творения искусства, трактаты философов и
богословов, да что там - весь мир всех времен и народов.
С высоты первого постулата, как с высоты ангельских небес, мне, может
быть, более, чем кому-либо, понятны и "Руслан и Людмила", и "Девочка на
шаре", и "Любовь к трем апельсинам". Конечно, надо самому думать: одно дело
- романтизм в литературе и искусстве, и совсем другое - в каком-нибудь вечно
живом учении. Это только для Православной Церкви ясно как Божий день, что
зло побеждается отсутствием зла. А принципиальные атеисты никогда не верили
и не поверят, что борьбу за справедливость надо вести не против злого
человека, а злого - в человеке. Потому как сам человек как таковой создан
Богом по своему подобию.
Три полочки для домашнего пользования - я впервые переворачивал и
перебирал на них все свои сбережения и накопления. Я чувствовал, что вступаю
в новый период жизни, который не предвещает мне ничего, - что было, то и
будет, и что делалось, то и будет делаться...
Приходилось ли вам с высоты акведука наблюдать переполненное русло
реки, выходящей из своих берегов, когда течение неба и движение вод
смешиваются и кажется, что ты летишь подобно птице? Или... приходилось ли
вам стоять у раскрытых настежь дверей и смотреть, смотреть на праздничные
первомайские колонны демонстрантов, на разноцветье шаров и лиц, восторженно
проплывающих и на всякую здравицу крикливых радиоколоколов отзывающихся
победным кликом - ура-а!..
Мне приходилось. Это было в Барнауле. Мама привезла меня в больницу, у
меня было учащенное сердцебиение, но нас не приняли. Нам пришлось очень
много ходить, я не поспевал, и мама вынуждена была брать меня на руки. Мы
поднимались на какую-то гору, шли через сосновый бор, переходили речку. Мост
пружинисто покачивался, и я вдруг почувствовал, как сердце мое трепыхнулось
и я полетел, полетел в вышину и глубину небесных вод. Конечно, я крепко
держался за мамины волосы, но я летел, и мама летела вместе со мной. Это
было до того жутко и до того хорошо, что я растворился в глубине вод.
Потом мама говорила тете в красном платье, что я опять терял сознание и
опять из носа у меня текла кровь.
Вооружившись фонендоскопом, тетя прослушивала мою грудную клетку, и мне
было щекотно от прикосновений металлическим кружочком, и я смеялся. Я
смеялся, а они большими глазами смотрели на меня и прислушивались к чему-то
такому, что я не мог услышать.
- Это у него возрастные шумы, с возрастом левый желудочек придет в
норму, - успокаивала тетя маму, а я смотрел на мозаичный пол длинного
коридора и впервые чувствовал грусть своей жизни.
На прощание тетя врач дала мне медовый пирожок, такого у нас с мамой не
было, и я решил привезти его домой, чтобы показать дворняжке Джеку и нашей
корове Зорьке, чтобы и они знали, что я был в городе.
В тот день мы не смогли уехать, автобусы были переполнены, и мы легли
спать на полу железнодорожного вокзала, потому что новый автовокзал еще
только строился. Мама постелила мне под лавкой, чтобы на меня не наступили,
и я, словно Джек, лежал в своей халабудке, и мне нравилось, что я защищен со
всех сторон и мама хотя и не рядом, но тоже лежит на полу и всегда видит
меня своими большими глазами, а я всегда вижу ее. И еще мне нравилось, что
близко-близко от меня проходили, куда-то торопясь, разные чужие ноги, а
некоторые останавливались и рассказывали мне, что и они устали так же, как и
мои ноженьки.
Я проснулся в предчувствии большой радости. Через огромные проемы окон
солнце заглядывало в зал и в своих сверкающих лучах прогуливалось под
высокими колоннами. Всюду-всюду его было так много, что мне показалось, что
мы с мамой находимся в сказочном дворце. Я нисколько не удивился, что мы в
нем одни, что солнце наклонилось над мамой и, не касаясь ее лица, выпустило
ей на ладонь своего солнечного зайчика. Я потянулся к нему, мамина рука
ласково отозвалась, и зайчик перескочил ей на локоть. Мне стало весело, я
догадался, что мама хотя и спит и глаза у нее закрыты, она своей рукой
помнит обо мне и даже уговаривает меня еще немножко поспать. Но я не
послушался.
Я вылез из халабудки и побежал по солнечным залам дворца навстречу
радостному гулу, с которым проснулся, который, казалось, бурлил во мне. Я
уже знал, что настоящие музыка и смех бурлят на улице.
Двустворчатые двери, огромные, как ворота коровника, были открыты
настежь. Я остановился напротив проема и замер. Я смотрел из глубины зала
поверх людей, стоящих внизу на ступеньках крыльца, и видел полноводную реку
разноцветных шаров и лиц. Если бы люди стояли не на ступеньках, а на крыльце
или даже в проеме настежь раскрытых дверей, они все равно не смогли бы
загородить мне половодья тысячи тысяч лучащихся глаз.
- Миру - мир! - разом выкрикнули радиоколокола.
- Ура-а, ура-а!.. - нестихающе понеслось в голубую высь.
Музыканты разом ударили в литавры, и медь тарелок запела так, словно
это пели сами ворота, распахнувшиеся в весну.
Я стоял напротив проема, позабыв обо всем. Я никогда не видел такого
множества зеленых веток и кружев из белых цветов. Я никогда не видел такого
множества голубей и воздушных шаров, разом взмывших в небо. И конечно, я
никогда не слышал духового оркестра и подобных, громыхающих вместе с эхом,
голосов. Да-да, я еще никогда не видел такого множества счастливых лиц и
глаз, текущих мимо меня единой полноводной рекой.
- Миру - мир! - опять прогромыхали радиоколокола, и опять:
- Ура-а, ура-а!.. - нестихающе понеслось ввысь.
- Миру - мир, мир - миру, - сказал я вслух, потому что уже читал по
букварю "ма-ма - ра-ма".
Я сказал вслух знакомые слова, но они показались мне не словами, а как
бы створами ворот, распахнутыми в небо.
- Ура-а, ура-а, - робко пропел я, пробуя на язык и это удивительное
слово, и вдруг почувствовал, что сердце внезапно трепыхнулось и я полетел,
полетел к воздушным шарам, в бездонную высь.
...В родную деревню мы приехали засветло. Автобус остановился возле
молочно-товарной фермы, и пока мы шли домой, маму часто останавливали и
расспрашивали о моей болезни. Меня никто ни о чем не спрашивал, я смотрел на
вскипающие на солнце лужи и опять чувствовал грусть своей жизни. Я не
понимал маминого беспокойства о своих обмороках и крови из носа, ведь я уже
заметил, что они всегда случались, когда мне становилось жутко и хорошо.
Поэтому мне стало жалко маминых разговоров, и когда к нам пришли соседи,
чтобы посидеть за самоваром в честь праздника, я сказал им всем, что мне
нисколько не больно от обмороков и от крови из носа, а, наоборот, я лечу от
них высоко-высоко, как жаворонок или кобчик. Все посмотрели на меня очень
молчаливо, а горбатая старуха Коржиха, клюки которой я побаивался, скрипуче
засмеялась и пообещала:
- Вот так, мил?ок, когда-нибудь и улетишь...
- Ну что вы, Евдокимовна, Господь с вами, - недовольно сказала мама и
посмотрела на меня ласково и задумчиво, как она смотрела на фотографии отца
и вообще фотографии своей прошлой жизни, когда меня еще не было или я был
совсем-совсем маленьким.
Я взял медовый пирожок, который все это время лежал в маминой сумке, и
вышел во двор. Куры не обратили на меня никакого внимания, зато Джек сразу
вылез из своей конуры и стал радостно тереться о мои колени - он даже
понарошку кусал меня за ноги, когда я шел через двор, чтобы посмотреть на
нашу Зорьку.
Зорька лежала на свежей соломе, повернувшись к двери. Она жевала
жвачку, но, когда я присел на корточки и подал ей кусочек пирожка, перестала
жевать и, шумно вздохнув, задумалась. Я упрашивал ее, чтобы она съела
кусочек, но она продолжала думать о своем, и тогда я стал гладить ее. Она
повернула голову, и ее шейные морщинки потекли под моими пальцами, словно
струйки ручейка. Мне почему-то расхотелось говорить ей, что я был в городе.
- Ты не думай, Зорька... внутри себя я уже большой и все-все понимаю.
Этим летом я скажу маме, что буду пасти тебя, пока не пойду в школу.
Я рассказывал Зорьке, что буду пасти ее за речкой, где растет большая
трава, а в обед, в самую жару, она будет стоять в воде, на третьей ямке под
ивовым кустом, где меньше всего назойливых мух и слепней.
В полумраке Зорькины рога матово лоснились, а белый курчавистый волос
на лбу, взблескивая, искрился от моего прикосновения. Зорька потянулась ко
мне, прямо к моему лицу, и я увидел, что глаза ее блестят, а из глаз текут
обильные слезы. Она опять шумно вздохнула, опахнув каким-то
домашним-домашним дыханием, после которого я вновь почувствовал себя не то
чтобы маленьким, но и не таким уж большим.
Когда вышел из сарая, Джек меня преданно ждал. Он сразу увидел и
пирожок в кармане, и кусочек в руке, и что не такой уж я маленький, как
показалось Зорьке. Он увидел меня точно таким, каким я хотел, чтобы меня
видели все, а в особенности клюкастая старуха Коржиха.
- Какой ты умный, - сказал я Джеку и дал ему кусочек пирожка, и
погладил его, и вместе с ним порадовался его сметливости, когда, ласкаясь,
он шустро тыкал носом как раз в тот карман, в котором лежал пирожок.
Я сел на ступеньку крыльца, а Джек - на деревянный помост. Пестрый, с
черно-белыми разводами на ушах, топорщащихся и на кончиках как будто
сломанных, он смотрел на меня с той преданностью и вниманием, словно мы уже
условились есть пирожок вместе.
- Нет-нет, у нас не было никаких уговоров, - возмутился я и отвернулся
(стал смотреть на заходящее солнце).
Розовые лучи скользили поверх плетня, а стеклянные банки, насаженные на
колышки, горели изнутри так ярко, словно они были электрическими лампочками.
Пространство улицы за колхозной водокачкой раздвинулось, и темные скирды
сена теперь представлялись стадом слонов, спускающихся к водопою. Вокруг
было столько простора, уходящего в небо, а в небе - причудливых облаков, как
будто касающихся земли, что я невольно вспомнил город с гирляндами
разноцветных шаров, красных флагов и белых голубей, так плотно взмывавших
ввысь, что иногда казалось, что это взмывает весь праздничный город.
- Миру - мир! - восторженно крикнул я, встав во весь рост.
Сердце трепыхнулось, но прежде, чем почувствовал, что лечу, я увидел
Джека, который, жалобно взвизгнув, подпрыгнул, чтобы лететь вместе. И я не
полетел, я не мог оставить Джека.
Я спрыгнул со ступеньки и, обхватив его за шею, кружился с ним. Потом
опять сидел на ступеньке, и по кусочку отламывал от пирожка, и давал Джеку,
и ел сам, облизывая желтое повидло, которое выползало между пальцев.
- Такого вкусного пирожка больше ни у кого нет, - говорил я Джеку. -
Тетя врач дала нам его для нашего праздника.
Сказал о празднике и едва не задохнулся от догадки. И чтобы уже
развеять все свои сомнения, забежал по ступенькам на крыльцо, повернулся
лицом прямо к солнцу и словно бы вновь очутился на празднике, среди
громыхающих радиоколоколов, бравурной музыки, смеха и песен.
- Миру - мир, мир - миру, - сказал я громко и отчетливо, как будто
прочитал по букварю.
Сердце знакомо трепыхнулось, но я не стал хвататься за Джека, который
терся о мои колени, я точно знал, что не упаду в обморок: ни сейчас, ни
после - никогда. Я был уверен, что подрос и болезнь отстала от меня.
С того дня я действительно больше не падал в обмороки и из носа у меня
не текла кровь. Конечно, я мог бы не вспоминать тот праздничный день, но
именно тогда в меня вошло убеждение, что силой воображения можно одолеть
любую болезнь, и не только болезнь...
ГЛАВА 11
В ночь на субботу впервые приснилось, будто я в отдельном кабинете за
белоснежным столиком и официант подносит мне щи, дымящуюся баранину с
зеленой петрушкой и кофе со сливками. Глотая слюну, всячески старался
показать официанту, что не голоден, просто пришло время отобедать. Уяснив,
что обед для меня своеобразный и мало что значащий ритуал, официант испросил
разрешения отдать обед какому-то голодающему поэту, который якобы стоит в
ожидании за портьерой. Я откуда-то знал, что голодающий поэт - это я, Митя
Слезкин, поэтому преувеличенно небрежно, мановением руки, разрешил унести
поднос с обедом. Я предполагал, что раз я - я, то за портьерой никого нет и
обед вернется ко мне.
Официант отодвинул портьеру, и, к своему ужасу, я увидел себя в уже
известной крылатке из байкового одеяла с тремя поперечными полосами по
плечам. Это было до того неожиданно, особенно униженность, с какою Митя
Слезкин протягивал руки к обеду.
Официант испуганно оглянулся, очевидно, узнал меня, и в ту же секунду,
в предчувствии грязного скандала из-за тарелки щей, я проснулся.
Проснувшись, некоторое время испытывал чувство стыда, потом сожаления
и, наконец, голода. Поощренное спазмами в животе, воображение до того
разыгралось, что в конце концов я уже не мог думать ни о чем. И как был
налегке, так налегке и припустил к продуктовому магазину.
Я бежал в застиранных трусах и майке, с пачкой "рваных" за пазухой.
Каждая клеточка во мне вопияще кричала: е-есть, е-есть! Однако всем своим
видом я старался убедить встречных прохожих, что этот мой бег - обычный
утренний моцион трусцой. Наверное, я бежал с