. ѓрибоедов не прошел  в литературе предназначенный огромным талантом
путь,  уподобившись   все-таки   скорее  Њеркуцио,  чем  ѓамлету.  ‚есело  и
размашисто он произнес лишь свой первый монолог --  комедию "ѓоре от от ума"
--  оставив потомкам  непонЯтного и непонЯтого —ацкого.  „а еще  -- одну  из
самых  жутких  сцен русской литературы в пушкинском "Џутешествии в  Ђрзрум":
"Ћткуда вы? -- спросил Я их.-- €з ’егерана.-- —то вы везете? -- ѓрибоеда".


        •Ђђ’€џ ‚Ћ‹њЌЋ‘’…‰. Џушкин

     ЃлагодарЯ Џушкину, мы знаем массу вещей, имеющих к нему отношение самое
косвенное. ЏушкинскаЯ  эпоха  не ощущаетсЯ  отдаленной историей. …сть в  ней
некаЯ  тревожнаЯ актуальность, некаЯ  взволнованнаЯ  занимательность,  из-за
которой нам  интересно все,  что окружало Џушкина -- кибитки, нарЯды,  чины,
рецепт брусничной воды (на четверик брусники три ведра воды).
     “ченые  так  добросовестно изучили  этот период,  что он кажетсЯ  самым
Ярким  в  нашем прошлом,  что, может быть,  и  несправедливо. €сториЯ  часто
подчинЯетсЯ капризам  судьбы.  Њы, кажетсЯ, можем  проследить  каждый день в
жизни  Ќерона,  но  путаемсЯ  в  биографиЯх куда  более достойных  ’раЯна  и
Ђдриана.
     …ще лучше изучен  сам Џушкин. Ќаверное, нет другого  русского человека,
чью бы жизнь уже два столетиЯ так прилежно рассматривали под всеми мыслимыми
углами. Љстати: бесконечность  этого  занЯтиЯ говорит не столько о  Џушкине,
сколько о загадке человеческой индивидуальности вообще.
     Ћбраз  Џушкина давно  уже затмил самого  Џушкина. …го  творчество стало
поводом,  оправданием  длЯ  самостоЯтельного   существованиЯ  этого  шедевра
гармонии.
     ‘ледить  за эволюцией Џушкина, за ростом его гениЯ значит приобщатьсЯ к
тайне  образцовой  жизни.  ‚  небывалом  в  русской литературе  органическом
слиЯнии человека и поэта и заключаетсЯ уникальность Џушкина. Ќо уникальность
означает   и   противостоЯние  потоку,   населению,  даже  самой   концепции
национальной литературы.
     Џушкина выделЯет его божественный эгоизм. Ќе  зрЯ  он  совершенно  чужд
жизнеучительству  --  Џушкин  строил  свою  жизнь,  а  не  чужую.   ‚от  это
исключительное, по крайней  мере  до —ехова,  осознание  ценности  личности,
индивидуальности,  неповторимости,  штучности  человека  --  и  есть  черта,
обрекшаЯ Џушкина на долгое одиночество в нашей классике.
     ‚едь  вот  что,  например,  писал „остоевский,  который всегда  мучалсЯ
проблемой свободного человека: "Џоследнее развитие личности именно и  должно
дойти  до  того,  чтоб  человек  нашел,  сознал  и всей силой  своей природы
убедилсЯ, что высочайшее  употребление, которое  может  сделать  человек  из
своей личности, из полноты развитиЯ своего џ,-- это как бы уничтожить это џ,
отдать себЯ  целиком  всем  и  каждому  безраздельно  и  беззаветно.  €  это
величайшее счастье. ќто-то и есть рай •ристов."
     Ќо  этот  высокий идеал  был чужд Џушкину, и  жертва, которой  требовал
„остоевский, была бы длЯ него неприемлемой. —ужд  был Џушкину и своеобразный
русский  "буддизм" с  его  страхом  перед  эгоизмом  личного "Я",  в котором
западные  исследователи, например, француз ‚огюэ,  еще в конце прошлого века
видели особенность нашей литературы.
     Џеред Џушкиным стоЯл другой идеал, который он и воплотил в стихах.
     Џушкин  --  это, прежде  всего,  те  две  сотни главных  стихотворений,
которые и составлЯют корпус всех школьных изданий.
     Ќе поэмы, не драмы, не повести, даже не "Ћнегин". Џушкин -- поэт, автор
стихотворений.  ‚се  остальное  --  следствие  разветвлениЯ,  усложнениЯ или
упрощениЯ главного дела его жизни.
     Џоэма или повесть  пишутсЯ, лирические стихи -- сопутствуют, ЯвлЯЯсь не
фактами творческой биографии, а самой биографией. Њожет быть, в этом разница
между писателем и  поэтом:  первый --  автор  произведений, второй  -- автор
особого  восприЯтиЯ мира.  ‚ стихах  нет  героЯ, кроме  автора.  ‘тихи,  как
письма,  интимны. Њежду поэтом и читателем нет посредников в виде сюжета или
образов.  ‚се,  что  он  хочет  сказать,  он  говорит  сам.  Ќе  Њазепа,  не
„убровский, не капитанскаЯ дочка -- сам Џушкин.
     ‘амый  обычный сборник хрестоматийных стихов Џушкина  -- это наибольшее
приближение к тому, что называетсЯ "Џушкин". € если читать эту книгу подрЯд,
в хронологическом  порЯдке, то  мы обнаружим в  ней один из самых  сложных и
увлекательных романов русской литературы.
     —ерты   классического   романа    этой   книге   придает   естественнаЯ
последовательность  -- от  рождениЯ  поэта до  его смерти. ќволюциЯ главного
героЯ -- тема книги. Ћт страницы к странице менЯетсЯ герой, а вместе с ним и
форма, в которой запечатлены эти перемены.
     Љонечно,   каждое   стихотворение   по   отдельности   --   законченное
произведение, но внутри сборника они -- главы одной книги.
     ЌачинаетсЯ  эта книга  со  свободы.  ќто ключевое  понЯтие длЯ Џушкина.
„вадцать  лет он  исследует  разные виды  свободы,  с приключениЯми  которой
свЯзаны все его страницы.
     ‚начале свобода называлась вольность. Џричем длЯ Џушкина-дебютанта  это
понЯтие еще мало отличаетсЯ от тавтологического сочетаниЯ -- фривольность.
     ‚ первых главах молодой автор озабочен больше всего  своим статусом. Ћн
рветсЯ из "кельи" лицеЯ в настоЯщую взрослую жизнь.
     ‘амые интересные взрослые того  времени занимались  любовью, стихами  и
политикой.  —тобы попасть в общество,  Џушкин торопилсЯ перемешать эти вещи,
видЯ путь к успеху не  столько  в правильности пропорций,  сколько в густоте
замеса.
     Џушкин боретсЯ  за свободу делать то, что уже делают другие. ‚ырвавшись
из-под  власти монашеского устава лицеЯ, он сразу --  подпадает под  влиЯние
другого кодекса поведениЯ -- по-своему столь же строгого.
     Љак только автор становитсЯ  автором, он  входит в секту, поклонЯющуюсЯ
‚ольности.  Џушкин темпераментно  воспринЯл  господствовавшие  там  правила:
порЯдочного человека выделЯет не чин, а опала.
     ‘лужа  культу  свободы,  Џушкин,   по   сути,  перекладывает  в   стихи
существовавший  миф.  Ћда "‚ольность"  пестрит именами богов  и  героев этой
религии,  которые, как  и  положено, пишутсЯ с  большой  буквы  -- "‘вобода,
‘удьба,  ђабство,   ‘лава,   ‡акон,  ‚ласть".  Ђбстрактные   понЯтиЯ   здесь
приобретают   ту  аллегоричность,   котораЯ   позволЯла  старым   художникам
изображать смерть в виде скелета с косой. ‚ принципе, из этой оды можно было
бы сделать оперу.
     ‘вобода раннего Џушкина спустилась  с  Ћлимпа тогдашней поэзии, который
она  делила с ‚акхом  и ќротом.  ѓражданскаЯ  лирика  была  лишь  частью тех
веселых  мистерий, которые, кроме фронды, включали в себЯ вино и женщин. Џри
этом "гнет власти роковой"  нужен автору  не меньше,  чем "минуты  вольности
свЯтой". ‚ласть и не может не быть  роковой, потому что без нее не получитсЯ
антитеза "свобода-рабство". Ђ именно она оправдывала  пыл, с которым  Џушкин
врывалсЯ в литературу.
     ‘ам  поэт  относилсЯ  к  своей  оппозиционности  с  достойным его гениЯ
легкомыслием. Џисьмо  Њансурову,  своему  приЯтелю по  "‡еленой  лампе",  он
заканчивает  таким образом: "џ люблю  тебЯ -- и  ненавижу деспотизм. Џрощай,
лапочка.  ‘верчок". €  когда он написал  "€  на обломках самовластьЯ напишут
наши имена", он,  конечно,  не  имел  в  виду, что  потомки  поймут  его так
буквально.
     Џушкин  быстро  отошел  от  образной  системы декабристской  мифологии,
стремительно исчерпав  ее  возможности. ЏышнаЯ  богинЯ ‚ольность  исчезает у
Џушкина вместе с условностью его ранней поэзии.
     †адно  осваиваЯ  современный  ему  Џарнас,  автор воспринимал  его  как
данность, как нечто само собой разумеющеесЯ. ‘тихотворнаЯ  речь казалась ему
не только естественной, но и неизбежной. Џоэтические штампы  были всего лишь
условием игры. Ќикого же не удивлЯет, что в опере не говорЯт, а поют.
     Џушкин принЯл поэзию целиком, со  всеми лирическими "ужель", с волжским
оканьем -- "Ћ юный праведник, Ћ ‡анд", с общими  местами -- "€ взоры дев,  и
шум дубровы, и ночью пенье соловьЯ". ‘  готовыми формулами он обращалсЯ, как
иконописец с традиционными деталЯми канона.
     ѓлавное было в другом: "Њои стихи, сливаЯсь и журча, текут..." ’о есть,
создают красочный поток речи, где  негде споткнутьсЯ, некогда перевести дух,
где  смысл  служит  подспорьем  мелодическому  напеву,  как в  той же опере,
которую, кстати, можно слушать и на непонЯтном Языке.
     Ќо  Џушкин  с  первых  своих  строчек ощущал  конечность  "пленительной
сладости".  “пиваЯсь  ею, он  предусмотрительно разбрасывал  знаки будущего.
‘оздаваЯ  русскую поэзию,  он втайне закладывал мины, способные разрушить ее
сладкую мелодичность.
     ‚от в "ђазбойниках" два брата, скованные одной цепью,  бросаютсЯ в реку
и плывут: "–епЯми  общими гремим, бьем волны  дружными ногами". ќти "дружные
ноги"  уже  не  укладываютсЯ   в  самого  Џушкина.  €х  можно  пропустить  в
завороженности пушкинским бельканто, но можно и замереть в недоумении  перед
этими призраками будущего поэтического авангарда.
     Ќеожиданный   эпитет   Џушкина   существует   отдельно  от  конкретного
контекста.  ќто  стихи в стихах.  ‡ашифрованный в  одном определении  образ,
который потомки развернут в пространные метафоры. ЏамЯть о будущем.
     "‘частливые грехи", "в немой тени", "торжественную руку", "порабощенные
бразды", "усталаЯ  секира",  "мгновенный старик".  ‚ыписанные  отдельно, эти
эпитеты  создают впечатление  тайного  посланиЯ адепта какого-то  Языческого
культа.
     Ћбычные  предметы  остранЯютсЯ  и  оживают  --  как  отрезаннаЯ рука  в
голливудском  триллере.  Џушкин  с   великолепным  произволом  распорЯжаетсЯ
категорией  одушевленности. ‘трелы у него  "послушливые", парус "смиренный",
лоза "насильственнаЯ". € даже  человеческое тело  расчленЯетсЯ на отдельные,
вполне самостоЯтельные части. "‘квозь чугунные перилы ножку дивную  продень"
-- как будто речь идет о протезе.
     ќта  загадочнаЯ   путаница  объектов  с   субъектами  отразилась   и  в
несравненной пушкинской грамматике. Ќе  зрЯ он так любит пассивный залог: "в
наслажденье, не отравлЯемом ничем", "как дай вам Ѓог любимой быть другим".
     ‡а всем этим проступает страннаЯ картина мира, тотально одушевленного и
разъЯтого на части, каждаЯ из которых важна сама по себе, каждаЯ полна само-
стоЯтельной жизни. "‡а день мучениЯ -- награда мне ваша бледнаЯ рука". ’ак и
живет по воле автора эта обрубленнаЯ стихом рука.
     Џочувствовав  свою власть над миром, свою способность вдохнуть  в  него
жизнь,  Џушкин  перестает  интересоватьсЯ  прежним,  более узким  пониманием
свободы. Ћн видел, куда может привести декабристскаЯ мифологиЯ, которой  уже
отдал  дань.  “словный жаргон из оды "‚ольность" наполнЯлсЯ реальным смыслом
длЯ  тех, кто принимал его  всерьез. Љончалось это не только виселицей, но и
плакатными стихами:  "‹юбовь нейдет на ум: увы! ЊоЯ отчизна страждет, душа в
волненье тЯжких дум теперь одной свободы жаждет" (ђылеев).
     Џушкин  жаждал свободы,  но  не по ђылееву. ѓлавным предметом его забот
становитсЯ  его гений. —тобы он смог развитьсЯ  и воплотитьсЯ, Џушкину нужна
была  не столько политическаЯ свобода, сколько личнаЯ независимость -- чтобы
никто  не  вмешивалсЯ  в  тонкий  и загадочный механизм становлениЯ духовной
мощи.
     Ќаверное, его, как д'ЂртаньЯна, устроили бы "времена меньшей  свободы и
большей независимости".
     ‘вобода, которой Џушкин требовал длЯ всех, теперь ему нужна длЯ себЯ.
     „ойдЯ до середины главной пушкинской книги -- собраниЯ его лирики -- мы
обнаружим  в  ней совсем  другого  героЯ.  Џушкин сбрасывает  вериги  своего
окружениЯ. Ћбогнав всю современную  литературу, которую он же и создал, поэт
ищет подходЯщий ему престол. €  его не смущает, что  трон занЯт.  "‚ыпьем за
царЯ,  он  человек!  €м  властвует  мгновенье.  Ћн  раб  молвы,  сомнений  и
страстей".  ‚ трех строчках Џушкин  низвел царЯ до  простого человека и даже
раба. Ђ ведь когда-то царь был тираном и занимал место на Ћлимпе.
     Њолодой Џушкин с царем  воевал. ‡релый Џушкин смотрит на  него, как  на
равного. Ђнтагонизм с государством кончаетсЯ, потому  что поэт и государство
сливаютсЯ. ”ронда теперь была бы нелепа -- разросшийсЯ Џушкин включил в себЯ
ђоссию, не отвлекаЯсь  на такие частности, как правительство. Ћтныне  поэт и
страна -- одно целое, которое Џушкин называет "мы".
     ќтот  переломный момент  заметил  мудрый —аадаев: "‚от вы,  наконец,  и
национальный поэт, вы, наконец, угадали свое призвание".
     ‘тихи, вызвавшие восторг —аадаева, назывались "Љлеветникам ђоссии".
     Ћднако, дело не в  том, что  Џушкин воспел подавление польской свободы,
не  в том,  что  он  грозил своей  возлюбленной  …вропе, не  в том, что силу
противопоставлЯл духу. Џушкин дошел  до нового осознаниЯ  свободы -- свободы
как  необходимости.  Ѓудучи голосом своей державы,  он и  пел  державу.  Љак
ѓомер, который не задавалсЯ вопросом  о справедливости притЯзаний ахейцев на
’рою.
     ‡вание  "русского  певца"  позволЯло Џушкину упрекать  ‡апад: "€  нашей
кровью искупили …вропы вольность, честь и мир". Љогда-то поэт  готов был  за
вольность проливать свою кровь. ’еперь он требовал крови …вропы.  Ћн перерос
проблемы  домашней вольности.  ѓений Џушкина не знал остановок. ‚ его стихах
ђоссиЯ обрела свой  голос. Ћна говорила  с  миром твердо,  не заискиваЯ. ‚от
когда Џушкин мог написать стихи длЯ государственного гимна.
     Ќо став национальным поэтом, слив свое "Я" в общенародное "мы",  Џушкин
ощутил ограниченность и этого положениЯ.
     Љ  концу  книги все  чаще поЯвлЯютсЯ античные призраки. Љак будто виток
спирали возвращает поэта к кумирам его юности.  Ќо это не та античность, что
населЯла первые страницы аллегорическими фигурами Языческого пантеона.
     ’еперь  он находит  в  античности древнюю  тайну  единства тела и души.
Џушкину,  которому всегда был так  близок  пантеистский идеал  одушевленного
мира, находит благородный образец в античном покое.
     ЏьЯной горечью ”алерна
     —ашу мне наполни, мальчик!
     ’ак ЏостумиЯ велела,
     Џредседательница оргий...

     ‚сю  жизнь  Џушкин  завоевывал мир,  теперь  он в нем  растворЯетсЯ. Ћн
уходит в размер  стиха, сливаетсЯ с его вечным  ритмом. ЏревзойдЯ вольность,
страсть,  поэзию,  царЯ, родину,  историю,  поэт  нашел, наконец,  достойное
вместилище своему гению -- природу, мир, космос.
     ‚  стихотворении  "Ћсень"  Џушкин  устраивает  прощальный  парад  своих
идеалов.  ‘мена времен года здесь -- знак  того, ниспосланного свыше  ритма,
которому --  единственно  -- подчинЯетсЯ поэт.  ’аинство  размеренной жизни,
восхищение    перед   разумностью   ее   устройства,   наслаждение    мудрой
последовательностью вещей -- вот та гармониЯ, котораЯ объединила  и заменила
все прежние свободы Џушкина.
     € мысли в голове волнуютсЯ в отваге,
     € рифмы легкие навстречу им бегут,
     € пальцы просЯтсЯ к перу, перо к бумаге,
     Њинута -- и стихи свободно потекут.
     ’ак дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
     Ќо чу! -- матросы вдруг кидаютсЯ, ползут
     ‚верх, вниз -- и паруса надулись, ветра полны,
     ѓромада двинулась и рассекает волны.
     Џлывет. Људа ж нам плыть?

     Џлыть  некуда,  потому  что путь завершен.  Џоэт вернулсЯ  к  источнику
своего вдохновениЯ.  € оказалось, что  источник  этот равен вселенной. € что
любаЯ  часть  этой  вселенной  равноправна  и  вечна,  что  нет  у   нее  ни
пространства, ни времени -- она везде и всегда.
     Ќа последних  страницах поэт прощаетсЯ. Ћн  чувствует,  что, сливаЯсь с
космосом,  терЯет  свою  индивидуальную жизнь.  Ќо  смерть  ли это?  "Ќет,--
говорит  поэт,-- весь Я  не  умру". Њир принЯл  в себЯ  Џушкина.  …го  гений
полностью воплотилсЯ -- он стал всемирным.
     ЌайдЯ  свою  дорогу, Џушкин  указал путь длЯ  избранных.  Ћт  мЯтежного
вольнолюбиЯ до последнего примирениЯ, от  веселой борьбы к мудрому покою, от
Ѓрута к ѓорацию.
     Ќе  тем  ли путем идет  по нашей  литературе €осиф  Ѓродский?  ѓармониЯ
личности   и  космоса,   одушевленность   вселенной,  подчинение  ее  ритму,
находЯщему адекватное воплощение лишь в речи  поэта:  "‚оздух -- вещь Языка.
Ќебосвод -- хор согласных и гласных молекул, в просторечии -- душ".
     ’рудно найти в русской поэзии  стихи, которые были бы ближе пушкинскому
духу, чем эти строчки из лучшего  сборника Ѓродского, не случайно названного
именем “рании, музы, ближе всех стоЯщей к вечности.


        ‚Њ…‘’Ћ "ЋЌ…ѓ€ЌЂ". Џушкин


     ЃросаетсЯ  в  глаза неуверенность всех  писавших о  "…вгении  Ћнегине".
Љритики  и  литературоведы  как  бы  заранее  сознают  порочность  замысла и
ничтожность шансов на успех. „аже смелый и независмый Ѓелинский оговаривалсЯ
с первой же  строки: "ЏризнаемсЯ:  не  без некоторой робости приступаем мы к
критическому  рассмотрению   такой  поэмы,  как  "…вгений  Ћнегин"".  ’ексты
—ернышевского, „обролюбова,  „остоевского, позднейших исследователей пестрЯт
неопределенностЯми, оговорками, вводными словами вроде "кажетсЯ".
     ’ак с опаской пробует  воду ранний купальщик, но уже прыгнув,  с  силой
гонит волну, поднимаЯ шум и брызги. ’ак поступил Џисарев, вложивший в разбор
"…вгениЯ  Ћнегина"  необычную  длЯ русской  словесности  лихость. Џушкинский
герой  назван  не  только  "Њитрофанушкой", но  и на современный фельетонный
манер "нравственным эмбрионом" и "вредным идиотом". ‚ пылу обличениЯ Џисарев
поднЯлсЯ даже до  истинного  комизма, утверждаЯ, что  "Ћнегин  скучает,  как
толстаЯ купчиха,  котораЯ выпила  три самовара и жалеет о том, что не  может
выпить их тридцать три".
     ќто  размашистое и безоглЯдное поношение -- ничто  иное, как реакциЯ на
долгое топтание у  берега. ЃрызгаЯ и шумЯ, Џисарев  заглушает  негромкий, но
внЯтный голос сомнениЯ. „лЯ него Ясна  трактовка идей и образов, но -- как и
все! -- он не знает, что делать  со стихами, которыми написан роман.  Љак  и
все,  он  чувствует ускользающую  плоть текста, длЯ  которой  слишком крупна
социальнаЯ  ЯчеЯ. „а,  впрочем,  крупна и  лю-5аЯ  другаЯ. "Џушкин постоЯнно
употреблЯет такие эластичные слова, которые сами по себе  не  имеют никакого
определенного  смысла..."  ќто   жалоба  храбреца  Џисарева  на  собственное
бессилие. Џотому  он обсуждал не столько  "…вгениЯ Ћнегина", сколько  мнение
Ѓелинского о романе. ’еперь можно обсуждать мнение Џисарева. € так далее.
     Ќо  как же  все-таки  быть  с пушкинским  текстом?  Ћценки, разнесенные
полутора веками, удивительно  совпадают. € если "Њосковский телеграф" в 1820
году называет роман "опытом поэтического  изображениЯ  общественных причуд",
то  именно  за это извинЯетсЯ  современный  пушкинист:  "ЉажетсЯ, что  автор
ничего не  хотел  доказать,  никакой Ясной,  конкретной идеи  в  свой  роман
вкладывал". ђазница в том, что комментаторы пушкинской эпохи не были свЯзаны
авторитетом  всенародного гениЯ,  а  сегоднЯшний  исследователь находитсЯ  в
зависимости от поэта  и его неземной славы. Ќо в искренних, ненасильственных
абзацах неизбежно прорываетсЯ все та же полуторавековаЯ растерЯнность: о чем
же всe это? ‡ачем?
     ЌепонЯтость Џушкина  -- точнее:  принципиальнаЯ  невозможность до конца
понЯть  --  перемножена на десЯтилетиЯ  более  или менее бесплодных попыток.
ќтот  беспрецедентный  в русской  словесности  феномен  привел  к  тому, что
прочесть "…вгениЯ Ћнегина" в наше времЯ -- невозможно.
     ‚ недавние  годы  были проведены, правда, два успешных  опыта чтениЯ --
использующих  противоположные  методы.  Џервый  --  максимальное  погружение
"Ћнегина" в контекст истории,  литературы, социальной  психологии. ‚торой --
незамутненное, абсолютно непредвзЯтое чтение.  „лЯ одного опыта понадобилась
неисчерпаемаЯ эрудициЯ ћриЯ ‹отмана ("Љомментарий к "…вгению Ћнегину""), длЯ
другого   --  конквистадорский   талант  ЂндреЯ   ‘инЯвского   ("Џрогулки  с
Џушкиным").
     „лЯ остальных существует третий,  самый распространенный и  практически
единственный путь -- чтение без текста. ‘тоит перечитать  "…вгениЯ Ћнегина",
чтобы  убедитьсЯ:  внимание  сосредоточиваетсЯ   на  нескольких   поразивших
новизной  строчках,  не  замеченных ранее  или забытых --  трогательных  или
смешных. ‘ам же роман ничуть не менЯетсЯ, как не менЯетсЯ привычнаЯ картина,
если  стереть  с нее пыль: только  и выЯснитсЯ, что  дерево  в левом углу --
береза.  ‚сЯ  психологическаЯ   и  литературнаЯ  игра,  доверху  наполнЯющаЯ
"Ћнегина", ускользает от взглЯда и слуха, засоренных сотнЯми толкований.
     „ело даже не в школьной трактовке. Џушкин  вообще, и "…вгений Ћнегин" в
частности, шире  хрестоматии и учебника -- это часть жизни, о которой каждый
имеет  не  конкретное,  но  свое  представление. (’ак  каждый  разбираетсЯ в
медицине, футболе или воспитании детей.) € даже тот, кто "Ћнегина" не читал,
воспримет пересказ содержаниЯ романа как оскорбление.
     ‚сЯ классическаЯ литература поступает к читателю в готовой упаковке. Ќо
онегинский  "хрестоматийный   глЯнец"  --  особого  рода.  Ѓудто  попечением
какого-то   благотворительного   пушкинского   общества   выпущены    разные
хрестоматии по числу  читателей, с учетом  индивидуальности  каждого,  и длЯ
каждого -- свой глЯнец. ‚се мы живем со своим личным "…вгением  Ћнегиным" --
вполне  интимно.  “  нас с ним  свои счеты --  как  с женой. ќто  происходит
оттого, что читатель общаетсЯ не  с романом, а с неким метатекстом -- чем-то
большим  и   вЯзким,  что  пролегает  между  романом  в  стихах,  написанным
Ђлександром   ‘ергеевичем  Џушкиным,  и  читательскими  усилиЯми.  Ќа   этой
дистанции  "Ћнегин"  успевает  изменитьсЯ и  подладитьсЯ  к  восприЯтию. ‚се
известно  про  этот  роман,  и  на  самом  деле  читать  его  совершенно  не
обЯзательно:  и без того он с нами  в виде бесчисленных словесных, образных,
идейных цитат. ђусский человек с малолетства знает,  что  чем меньше женщину
мы  любим, тем легче нравимсЯ мы ей. “ нас у всех дЯдЯ честных правил,  даже
если дЯди нет.
     Ћднако при всей  сугубой индивидуальности подхода к феномену "Ћнегина",
существует все же единый  схематичный его образ. ЋпЯть-таки -- как с  женой.
Ќет  и  не может быть  определенных рекомендаций, но приблизительно известен
образ идеальной жены:  хранит  верность, вкусно готовит, не ругаетсЯ. ’ак же
имеетсЯ обобщенный образ великого романа.
     "…вгений Ћнегин"  --  это красивые  люди,  красивые  чувства,  красиваЯ
жизнь.
     Џодобно тому,  как ’атьЯна "влюблЯласЯ в обманы  и ђичардсона и ђуссо",
ђоссиЯ была покорена обманом Џушкина.
     Љровь и горе  разливаютсЯ по сюжету "Ћнегина", а мы ничего не замечаем.
Џоруганные чувства,  разбитые  сердца,  замужество  без любви,  безвременнаЯ
смерть. ќто -- полноценнаЯ  трагедиЯ. Ќо ничего,  кроме блаженной улыбки, не
поЯвлЯетсЯ при первых же звуках мажорной онегинской строфы.
     Љонечно, ответственность за это несет  и одноименнаЯ  опера.  ЏоколениЯ
русских людей обмирают от жалости и печали, когда тенор выводит за ‹енского:
"Људа, куда вы  удалились,  весны  моей  златые дни?"  ‚ысокие,  недоступные
простым  смертным  эмоции  льютсЯ  усилиЯми  двух  гениальных  обманщиков --
Џушкина и —айковского -- и нет ни сил, ни охоты подметить черный юмор поэта,
заставившего героЯ произносить перед смертью пародийный набор штампов.
     ‚   оперное,   праздничное  настроение   стихов  не  вписываетсЯ  ничто
низменное, и далеко не с первого прочтениЯ попадаютсЯ на глаза такие строки:
     ...Љ старой тетке,
     —етвертый год больной в чахотке,
     Ћни приехали теперь.
     €м настежь отворЯет дверь,
     ‚ очках, в изорванном камзоле,
     ‘ чулком в руке, седой калмык.

     ќти строки  и  не надо  помнить,  потому что они  не  из Џушкина,  а из
ѓоголЯ, например, или разночинцев. ‚ "…вгении Ћнегине"  нет и не может  быть
чахотки,  чулок,  нацменьшинств.  Ђ  есть  вот  это:  "ум,  хохот, беготнЯ,
поклоны, галоп, мазурка, вальс..." ‘писок продлеваетсЯ по желанию.
     “ российского человека обычно вызывают праведное раздражение зарубежные
интерпретаторы  русской  классики.  Ќо  в  чем-то  существенном  они  правы.
‹ишенные рабского преклонениЯ перед текстом, они  не стеснЯютсЯ следовать не
букве, даже  не  духу,  а  --  образу,  ощущению, метатексту.  Џьер  Ѓезухов
привЯзывает квартального к  медведю.  „олохов  прогибаетсЯ  и  не  падает  с
карниза с бутылкой рома. Ђ  что же Ћнегин? Ћн поздно просыпаетсЯ, серебритсЯ
морозной пылью и в чем-то широком (боливаре?) мечет пробку в потолок.
     „жентльменский набор  царит в пушкинском  романе. ‚се  тут  диковинное,
богатое,  заграничное: кларет, брегет, двойной лорнет. Ќе простой, одинарный
лорнет, как у всех, а двойной. ЌарЯднаЯ экзотическаЯ выпивка и еда, разговор
о сравнительных достоинствах аи и бордо -- как у ђемарка с •емингуэем. Ђи --
любовница, бордо  --  друг,  ром --  молоко  солдата.  Џовсюду  ножки.  „аже
бесплотный ‹енский выказывает понимание: "Ђх,  милый, как похорошели у Ћльги
плечи, что за грудь!"
     ЋбаЯнию  изЯщной жизни поддавались  и разночинские  критики. Ѓелинский,
известный тем, что опрокинул  красное вино на белые  штаны †уковского,  даже
чрезмерно  уважительно  относилсЯ к воспитанному  сословию: "Љ  особенностЯм
людей светского общества принадлежит отсутствие лицемерства..." Ќепримиримый
Џисарев  неохотно говорил о  том, что  грЯзь  жизни  у Џушкина незаметна,  о
веселье и легкости, о картинах романа, нарисованных "светлыми красками". ќта
светлость такова, что даже пушкинские обличениЯ воспринимаютсЯ как похвала:
     ‘реди лукавых, малодушных
     альных, балованных детей,
     ‡лодеев и смешных и скучных,
     ’упых, привЯзчивых судей,
     ‘реди кокеток богомольных,
     ‘реди холопьев добровольных,
     ‘реди вседневных, модных сцен,
     “чтивых, ласковых измен...

     Љрасота стиха завораживает, все вызывает восторг и умиление: и "кокетки
богомольные", и "измены ласковые" -- все хорошо!
     Џо строфам "Ћнегина" разноситсЯ, по замечательному выражению Ќадеждина,
"разгульное  одушевление  веселого самодовольствиЯ".  ‚  том  и  заключалось
невольное   пушкинское  лицемерство,  что   он  --  как  опытный  лакировщик
действительности -- вывел  только праздничную  сторону жизни.  Ќо  именно --
невольное. ‚  романе,  приглЯдетьсЯ,  происходит  все,  чем  славна  русскаЯ
словесность:  бьют  служанок,  сдают в солдаты  крестьЯн,  царит  крепостное
право.  Ќо приглЯдыватьсЯ  нет  никакой возможности --  все  внимание занЯто
стихами. ’очнее -- тем впечатлением, которое они оставлЯют.
     €з самих стихов, если читать их пристально  и  буквально, можно извлечь
решительно  все:  на  то и большаЯ  форма,  "энциклопедиЯ". ’ак, „остоевский
легко  доказал,  что  "Ћнегин" -- произведение  славЯнофильское,  почвенница
’атьЯна противостоит западнику …вгению. ќта талантливаЯ спекулЯциЯ не  вошла
в читательский  "образ" романа, в его метатекст --  как  слишком серьезнаЯ и
основательнаЯ, а  потому выпадающаЯ из стилЯ  "Ћнегина". ‡ато другаЯ выдумка
„остоевского  -- вошла: он впервые назвал мужа  ’атьЯны стариком.  ‘тарик  и
осталсЯ,  как  ни бьютсЯ комментаторы, доказываЯ, что  муж и Ћнегин -- почти
ровесники. ќто естественно:  длЯ  картины общей  красоты необходима антитеза
молодого  влюбленного  и  старого  мужа  --  такова  традициЯ.  ‚едь  убитаЯ
жестокосердием ’атьЯна вышла с отчаЯниЯ за кого попало, а в чем же жертва --
выйти за  богатого, знатного,  да еще  и  молодого?  "Ћнегинский"  метатекст
произвел  необходимый отбор, презрев и распределение красоты между сестрами,
задуманное  Џушкиным. ‚ тексте прЯмо  говоритсЯ  о  необыкновенной  прелести
Ћльги, а про  ’атьЯну дважды --  в начале и в конце -- сказано: "Ќи красотой
сестры  своей... не привлекла б она очей" и "Ќикто б  не  мог ее  прекрасной
назвать". Ќо вопреки воле автора, у читателЯ нет сомнениЯ в том, что ’атьЯна
-- томнаЯ красавица, а Ћльга -- здороваЯ румЯнаЯ дура. ‘нова законы красивой
жизни оказываютсЯ сильнее авторского намерениЯ: несправедливо, чтобы  лучшаЯ
из героинь мелькнула и упорхнула с безымЯнным уланом, а читателю восемь глав
коротать с худшей.
     ђоссийские критики -- и читатели вслед за ними -- рассуждают о том, что
чистой  и  умной ’атьЯны недостоин испорченный  и  пустой  …вгений,  который
книжек не  пишет, а читает -- не  те. Љак мог он отвергнуть  ее, будучи Явно
хуже? Ќо ведь как раз ’атьЯну …вгений  вполне  устраивал:  "џ  знаю, ты  мне
послан  Ѓогом,  до  гроба ты хранитель  мой..."  ’а  же  историЯ произошла у
Џушкина  и  в личной  жизни:  только тут он оказалсЯ ’атьЯной, а …вгением --
ЌатальЯ  Ќиколаевна. Џравда  литературы и правда истории не  значат  ничего:
вина  …вгениЯ  перед  ’атьЯной   и  Ќатальи  Ќиколаевны  перед  Џушкиным   в
читательском сознании -- неоспорима.
     Џерсонажи -- и книг, и жизни -- судЯтсЯ не по законам справедливости, а
по законам красоты сюжета. ‘южет "…вгениЯ Ћнегина" принадлежит не Џушкину, а
русскому  читателю.  Њассовому  сознанию,  метатексту,  обобщенному  образу.
Џушкину принадлежат -- стихи.
     ‘тихи, подобных которым не было, нет и не  может быть в русской  поэзии
--  как нельзЯ достичь скорости  света. ѓармониЯ пушкинского текста способна
сама по  себе, одним своим  стройным звучанием создать  самостоЯтельный мир,
который  мы и  воспринимаем --  вне  зависимости от  того, какой смысл имеют
слова в этом тексте. Ћкутывающее  роман  стиховое  поле столь  же осЯзаемо и
реально, как текст первоначальный, авторский, написанный материальным  пером
на материальной бумаге. ќто и есть чтение без текста.
     "…вгений  Ћнегин" более  не доступен длЯ  непосредственного  прочтениЯ.
‚место романа у нас есть его аура  -- бесплотнаЯ  и  бесконечнаЯ субстанциЯ,
неиссЯкаемый образ совершенства и красоты.
     ‚ конце 5-й главы романа Џушкин спохватываетсЯ:
     Џора мне сделатьсЯ умней,
     ‚ делах и в слоге поправлЯтьсЯ
     € эту пЯтую тетрадь
     Ћт отступлений очищать.

     ќто былое  веселье: с ананасом золотым,  страстью нежной, толпою  нимф,
щетками  тридцати  родов,  кавалергарда шпорами,  ножкой  ’ерпсихоры,  огнем
нежданыx эпиграмм.
     ќто та жизнь, котораЯ должна быть, но нету.
     ‘лава  Ѓогу,  это  осталось   лишь  угрозой  (или  кокетством).  “брать
необЯзательную болтовню, избыточные  описаниЯ, отступлениЯ о ножках  и бордо
-- останетсЯ трагедиЯ о разбитых и простреленных сердцах. Ђ "…вгений Ћнегин"
-- совсем не то.
     ќто крепкаЯ бодрость: зима, крестьЯнин, торжествуЯ.
     ќто романтическаЯ любовь: свеча, слезы, гусиное перо.


        ЌЂ ЏЋ‘’“. Ѓелинский


     ‘лава  Ѓелинского носит несколько мрачный,  тиранический  оттенок.  …го
назначили  в  соавторы  к  классикам.  †андарм  от   словесности,  Ѓелинский
поставлен следить за русскими писателЯми -- чтобы те не слишком высовывались
за границу критического реализма.
     Љонечно,  сам  критик в своей  посмертной  судьбе не виновен. Ѓелинский
всего лишь хотел  добитьсЯ  от литературы ответа  на вечный вопрос эстетики:
почему одна книжка лучше другой?
     Љак и  все  критики, он  в  этом не преуспел. Ќо в ходе  поисков создал
целую критическую эпопею, составлЯющую тринадцать томов его полного собраниЯ
сочинений.  „обросовестный комментатор эпохи,  Ѓелинский 15  лет сопровождал
литературный процесс  ђоссии.  Ћн не  писал  книг, только статьи.  Ѓелинский
исключительно  журнальный автор, чьи  писаниЯ  широким  критическим  потоком
омывают фундамент нашей словесности. ‘ейчас трудно представить себе эпоху, в
которой  "Ќос" или  "ѓерой  нашего  времени"  --  злободневные  литературные
новости. Ѓелинский,  современник  ‡олотого  века,  оказалсЯ  в уникальном  и
непростом положении. €зобилие шедевров требовало  огромного мужества,  чтобы
эти шедевры признать.
     Џоследующие  поколениЯ  критиков  не  могли избавитьсЯ от деспотической
власти  классических образцов  -- тени  Џушкина или  ѓоголЯ всегда стоЯт  за
спиной.
     Џри Ѓелинском же наша хрестоматиЯ только открывалась. € он вмешивалсЯ в
этот  живой  процесс  без  излишнего  трепета,  с необходимой  трезвостью  и
отвагой. Ѓольшим достижением  Ѓелинского  была как  раз  та самаЯ знаменитаЯ
неистовость, с которой он расправлЯлсЯ с  предшествующей литературой. ‚едь и
в его времЯ уже была академическаЯ  традициЯ, заставлЯвшаЯ гимназистов учить
наизусть ‹омоносова и •ераскова.
     "”утурист"  Ѓелинский  дебютировал отчаЯнным хулиганским заЯвлением: "“
нас нет  литературы!"  ќто означало,  что великаЯ русскаЯ словесность должна
начинатьсЯ с его  современников --  с Џушкина  и ѓоголЯ. ‘мелость Ѓелинского
была  немедленно  вознаграждена  популЯрностью.  ‚ластителем  дум  он стал с
первых напечатанных строчек -- со статьи "‹итературные мечтаниЯ".
     ‚ообще-то,  Ѓелинский  скорее журналист, нежели  критик. Ќе свЯзанный с
официальной  ученостью  (он не закончил даже  первого  курса  университета),
Ѓелинский ворвалсЯ в литературный процесс с пылом относительного невежества.
Ќа него  не давил авторитет науки, он не стеснЯлсЯ ни своего легкомыслиЯ, ни
своей категоричности. Џедантизм он  заменЯл остроумием, эстетическую систему
-- темпераментом, литературоведческий анализ -- журнализмом.
     ѓлавным орудием Ѓелинского  был  его  стиль  --  слегка циничный,  чуть
сенсационный, весьма фамильЯрный  и  обЯзательно  приправленный сарказмом  и
иронией.   ’акие   характеристики   разительно   противоречат   сложившемусЯ
впоследствии облику  угрюмого революционного  демократа, но именно  легкость
изложениЯ  и принесла Ѓелинскому  любовь читателей,  к которым  относилсЯ  и
Џушкин, отметивший "независимость мнений и остроумие" молодого критика.
     †анр  критического фельетона  Ѓелинский разработал  и  довел до  такого
совершенства, что он навсегда осталсЯ  главным  в русской журнальной  жизни.
Џосле Ѓелинского  писать  о литературе  можно, только  непрестанно развлекаЯ
аудиторию  отступлениЯми,  витиеватым острословием  и  активным присутствием
личности самого критика.
     ‚о  времена  Ѓелинского эти  приемы  были  еще внове.  ‚  такой  слегка
развЯзной манере ощущалсЯ привкус западной, европейской, более демократичной
прессы  -- в ђоссии литература была еще аристократична, к ней относились еще
непрофессионально.
     Ѓелинский же сразу затеЯл с публикой  игру: "Џомните ли вы то блаженное
времЯ?"  --  так начинаетсЯ  его  перваЯ  статьЯ.  Љритик  обращаетсЯ  не  к
Ђполлону, а к читателю,  втЯгиваЯ его в самое увлекательное в ђоссии занЯтие
--  разговор  о литературе. Ѓелинский приглашает публику в  дружеский кружок
единомышленников, где занимательнаЯ беседа ведетсЯ частным образом, где  все
понЯтно  с  полуслова,  где  ценитсЯ  не  скучнаЯ серьезность,  а  искусство
легкого, остроумного и необЯзательного разговора.
     €менно  такой тон создал наш специфический феномен -- толстые  журналы.
Ћт ‘енковского до ’вардовского журнал в ђоссии  -- вид литературного салона,
может быть, даже -- особаЯ партиЯ.
     ђоссийский журнализм  вовсе  не намерен информировать читателЯ. †урналы
нужны,  чтобы обсуждать уже  известное.  Џопросту  --  они создают  приЯтное
общество, в котором  протекает  творческое общение читателей и писателей. ‡а
это журналы так и любЯт.
     †урналист  Ѓелинский писал  литературную  критику, потому  что  это был
наиболее естественный способ общениЯ с читателем.
     •отЯ  стиль Ѓелинского определЯл его успех, амбиции критика шли дальше.
ђаботаЯ   в  жанре  критического  фельетона,   он   столкнулсЯ  с  дефицитом
теоретических  посылок.  …му  не хватало фундаментальной концепции,  на базе
которой он  мог  бы  строить  конкретный анализ.  Џоэтому Ѓелинский  пыталсЯ
создать  этот фундамент  по  ходу  дела,  прибавлЯЯ  к  каждой статье  целую
эстетическую систему.
     Ћ каком бы локальном Явлении ни писал Ѓелинский, он всЯкий раз  начинал
сначала.  ’ак,  в статьЯх о Џушкине он потратил треть  цикла на  критический
разгон, выЯснЯЯ истоки пушкинского  творчества.  —тобы  доказать свой тезис,
Ѓелинский обычно прибегает к  истории и теории литературы. Џричем и здесь он
в  первую очередь журналист, который больше заботитсЯ о верности интонации и
занимательности  изложениЯ,  чем   о  логике  и  глубине.  Џоэтому  эстетика
Ѓелинского противоречива, эклектична и далеко не всегда внЯтна.
     ’алантливый  читатель,  он   прекрасно  разбиралсЯ  в   достоинствах  и
недостатках современной  литературы. Ћтменный вкус  редко  его подводил. Ќо,
как  каждый добросовестный  критик,  Ѓелинский был  одержим  страстью  найти
абсолютный критерий длЯ своего анализа. ‚сю жизнь он искал научно выверенный
эталон,   с   которым  но   сравнивать  разбираемые  произведениЯ.   ќталон,
естественно, не находилсЯ.
     Ћб  этом он  сам писал честно и прЯмо: "“ того, кто не поэт по  натуре,
пусть придуманнаЯ им мысль будет глубока, истинна, даже  свЯта, произведение
все-таки выйдет мелочное,  ложное, фальшивое, уродливое, мертвое -- и никого
не убедит оно, а скорее разочарует всех и каждого"...
     ‚  отличие от своих  эпигонов  и  истолкователей, Ѓелинский  не мог  не
признать краха  своих теоретических притЯзаний.  Ѓыть "поэтом по натуре"  --
означает, что искусство или есть, или нет: все -- от Ѓога.
     ђационалист и материалист Ѓелинский не желал пускать  метафизику в свою
эстетику, но и обойтись без  нее не мог. Ћн только прЯтал ее под метафорами.
ЏоэзиЯ Џушкина -- "полное художество  без малейшей примеси прозы, как старое
вино без  малейшей примеси воды". Џусть  так, но  что такое  "художество"  и
"поэзиЯ"? Џусть  стих ‹ермонтова  "серебро  по хрусталю" -- ведь  это только
попытка украсить ‹ермонтова своей метафорой.
     ЊучаЯсь  от  очевидной   тавтологии,   Ѓелинский  описывает  литературу
средствами  литературы   же,  постоЯнно  впадаЯ   в   ажиотаж   безнадежного
соперничества с писателЯми.
     —асто отсутствие объективного критериЯ приводит Ѓелинского к совсем уже
абсурдному  приему --  к пересказу. Љритик чудовищно многословен. …го статьи
часто  превышают по объему  разбираемые произведениЯ. Џроисходит это потому,
что  он  просто пересказывает  содержание  своими  словами  --  подробно,  с
многостраничными  цитатами,  огорчаЯсь,  что  "целого  сочинениЯ  переписать
нельзЯ", Ѓелинский следует за своим автором. ’ак он указывает  читателю, что
хорошо и что плохо, помогаЯ себе и ему красочными сравнениЯми.
     Ѓелинский мог сказать,  что ему нравитсЯ, и делал это  красноречиво, но
не мог объЯснить -- почему.
     —тобы вырватьсЯ из этого заколдованного круга, критик часто прибегает к
классификациЯм,  к  подробному анатомированию жанров и  стилей, к внутренней
писательской "физиологии". Ќо все это не помогло Ѓелинскому найти гениальные
формулы, вроде  пушкинской -- "Ћтелло не ревнив, а доверчив", или блоковской
--  "веселое имЯ  Џушкин". Ѓелинский,  в  духе  своего  кружка,  не  доверЯЯ
интуиции, подвергалсЯ соблазнам  науки. ЏытаЯсь вырватьсЯ  из  методического
капкана  --  невозможность  обойтись  без сакраментального "поэт по натуре",
Ѓелинский все больше переносит акцент с  собственно литературы на результаты
ее   общественного   воздействиЯ.    Љритик    обнаруживает   в   персонажах
художественных произведений  социальные  типы,  в конечном  счете --  живых,
реальных  людей.  ђасставшись   с  эстетикой,  он   чувствует  себЯ  гораздо
увереннее, критикуЯ не литературу, а жизнь.
     €менно  такого Ѓелинского,  публициста, социального историка и критика,
потомки вполне заслужено возвели на пьедестал. Љак только Ѓелинский забывает
о литературной  специфике  своего  ремесла,  он  пишет Ярко,  увлекательно и
убедительно. …го анализ человеческих типов очень интересен сам по себе --  и
без литературных героев, служивших ему основой.
     ’ак, скажем,  знаменитые описаниЯ  "лишних людей" -- прекрасный образец
очерка нравов, в котором есть и наблюдательность, и точность психологических
мотивировок, и остроумие -- то есть,  все тот же журнализм, освобожденный от
гнета теоретизированиЯ.
     Љогда Ѓелинский судит персонажей  не по законам искусства,  а житейски,
на основании  здравого смысла,  его анализ блещет юридическим красноречием в
духе цицероновской традиции.
     Џод  видом  критической  статьи читателю не  раз  предлагалсЯ  судебный
очерк. (Ѓелинский  так  и  пишет,  например,  о  Џечорине:  "Њы и не  думаем
оправдывать  его  в таких  поступках" -- как  будто  речь  идет  о  реальном
подзащитном.) ‚ общем-то, читатель не в  обиде:  присЯжным быть  интереснее,
чем школЯром на курсе эстетики. ‘ама процедура  судебного разбирательства --
взвешивание аргументов, мотивов, поступков -- создает  напрЯженную атмосферу
поиска истины, ожиданиЯ вердикта: виновен или нет.
     Џоследователи  Ѓелинского горЯчо одобрили разработанный  им  принцип --
исследовать социальную реальность на основе литературы. Џисарев, например, в
статье о Ѓазарове довел этот метод до виртуозности.
     Ќо  куда  более  грандиозные  последствиЯ  суды  Ѓелинского  имели  длЯ
русского  читателЯ:  они  стали образцом  школьного  литературоведениЯ. €деЯ
"литература  --  учебник  жизни",  к  которой со  временем  свели творчество
Ѓелинского, превратила словесность в особый учебный предмет -- жизневедение.
Џерсонажи   стали   примерами,   на   судьбе  которых   разбирались   модели
взаимоотношений  -- мужчины  и женщины,  труда и капитала, поэта и толпы. Џо
сути, всЯ  наша  классика  в  школьный  интерпретации  --  вид  нравственной
доктрины, своеобразный суррогат религии.
     Џисателей  превратили  в  поставщиков   материала   длЯ  упраж