  даты и  сюжетные
линии складываютсЯ подходЯщим образом. Ќо важен не непосредственный повод, а
результат  --  что  получилось.  Ђ  получилось  то, что  Ћстровский  написал
волжскую "ѓоспожу Ѓовари". ’ак "ѓроза" стала новым аргументом в давнем споре
западников и славЯнофилов.
     ”лобер  любил   финал  вольтеровского  "Љандида"-   о   том,  что  надо
возделывать свой сад.  ’акаЯ  рациональнаЯ конкретность не могла  устраивать
русского писателЯ.  Љатерине нужен не сад,  не деньги,  а нечто  неуловимое,
необъЯснимое  --  может быть,  волЯ. Ќе  свобода от мужа  и свекрови, а волЯ
вообще -- мировое пространство.
     ђезко  возвысив  трагедию обращением к классицистским образцам,  поднЯв
героиню  к  заоблачным религиозным, мистическим  пределам,  Ћстровский отдал
голос за "своих".
     ЌельзЯ  сказать,  что  это  вышло убедительно.  Љатерина вот уж  больше
столетиЯ  озадачивает  читателЯ и  зрителЯ драматургической  неадекватностью
чувств  и  действий.  ‘ценическое воплощение  неизбежно  оборачиваетсЯ  либо
высокопарной банальностью, либо  ничем не  оправданным осовремениванием. ќто
объЯснимо. ЉлассицистскаЯ  Љатерина возникла в неподходЯщее ей  самой времЯ:
наступало времЯ ќммы  --  эпоха психологических героинь,  которые  достигнут
своей вершины в Ђнне Љарениной.
     Љатерина Љабанова Явилась  не вовремЯ и была недостаточно убедительной.
‚олжскаЯ госпожа  Ѓовари оказалась  не такой  достоверной  и  понЯтной,  как
нормандскаЯ, но гораздо более поэтичной и  возвышенной. “ступаЯ иностранке в
интеллекте и образованности,  наша встала с ней вровень по накалу страстей и
превзошла в надмирности и чистоте мечтаний.  ‚ конце концов, патриоты всегда
охотно уступали ‡ападу ум, за собой оставлЯЯ душу.


        ”ЋђЊ“‹Ђ †“ЉЂ. ’ургенев


     "Ћтцы и дети" -- едва ли не  самаЯ шумнаЯ и скандальнаЯ книга в русской
литературе.  ЂвдотьЯ  Џанаева, очень не  любившаЯ  ’ургенева, писала: "џ  не
запомню, чтобы какое-нибудь литературное произведение наделало  столько шуму
и возбудило столько разговоров,  как повесть ’ургенева  "Ћтцы и дети". Њожно
положительно сказать,  что "Ћтцы и дети" были прочитаны  даже такими людьми,
которые со школьной скамьи не брали книги в руки".
     €менно то обстоЯтельство, что с этих пор  книгу берут в руки как раз на
школьной  скамье,   и   лишь  изредка  после,   лишило   тургеневскую   вещь
романтического ореола громкой популЯрности. "Ћтцы и дети" воспринимаютсЯ как
произведение социальное, служебное. € на самом  деле  таковым  произведением
роман  и  ЯвлЯетсЯ.  Џросто  следует,  видимо,  разделЯть то,  что  возникло
благодарЯ замыслу автора, и что -- вопреки,  в силу самой природы искусства,
которое отчаЯнно сопротивлЯетсЯ попыткам поставить его на службу  чему бы то
ни было.
     ’ургенев своей книгой  вполне лапидарно  описал  новое Явление. џвление
определенное, конкретное, сегоднЯшнее. ’акой настрой задан уже самым началом
романа: "- —то,  Џетр? не  видать еще?-- спрашивал 20 маЯ 1859  года, выходЯ
без шапки на низкое крылечко..."
     „лЯ автора и длЯ читателЯ было  весьма существенно, что  на дворе стоЯл
именно такой год. ђаньше Ѓазаров не мог поЯвитьсЯ. „остижениЯ 40-х годов XIX
века  подготовили  его  приход. Ќа  общество  произвели сильное  впечатление
естественнонаучные  открытиЯ: закон  сохранениЯ энергии, клеточное  строение
организмов. ‚ыЯснилось, что все  ЯвлениЯ  жизни можно  свести  к  простейшим
химическим  и  физическим процессам, выразить доступной и удобной  формулой.
Љнига ”охта, та самаЯ, которую Ђркадий Љирсанов дает прочесть своему отцу --
"‘ила и материЯ"- учила:  мозг выделЯет мысль,  как  печень --  желчь. ’аким
образом,  сама  высшаЯ  деЯтельность  человека -- мышление  -- оборачивалась
физиологическим  механизмом,  который можно проследить  и  описать. ’айн  не
оставалось.
     Џотому Ѓазаров легко  и просто  трансформирует основное положение новой
науки,  приспосабливаЯ его  длЯ  разных  случаев  жизни.  "’ы проштудируй-ка
анатомию  глаза: откуда тут  взЯтьсЯ, как ты говоришь, загадочному  взглЯду?
ќто  все  романтизм,  чепуха, гниль,  художество",--  говорит  он Ђркадию. €
логично заканчивает: "Џойдем лучше смотреть жука".
     (Ѓазаров  совершенно справедливо противопоставлЯет два мировоззрениЯ --
научное и художественное. ’олько столкновение их  закончитсЯ не так, как ему
представлЯетсЯ неизбежным. ‘обственно, об этом книга  ’ургенева -- точнее, в
этом ее роль в истории русской литературы.)
     ‚ целом идеи Ѓазарова и сводЯтсЯ к тому, чтоб "смотреть жука" -- вместо
того,  чтобы  раздумывать над загадочными  взглЯдами.  †ук  --  ключ ко всем
проблемам.  ‚   базаровском  восприЯтии   мира  господствуют   биологические
категории. ‚ такой системе  мышлениЯ  жук -- попроще,  человек -- посложнее.
Ћбщество  -- тоже  организм,  только  еще  более  развитый  и  сложный,  чем
личность.
     ’ургенев  разглЯдел новое  Явление и  испугалсЯ его. ‚  этих невиданных
людЯх ощущалась неведомаЯ сила. —тобы  осознать ее, он и стал записывать: "џ
все эти лица рисовал, как бы Я  рисовал  грибы,  листьЯ, деревьЯ; намозолили
мне глаза -- Я и принЯлсЯ чертить".
     Љонечно,   не   следует  вполне   доверЯть   авторскому  кокетству.  Ќо
справедливо то, что  ’ургенев изо всех сил старалсЯ соблюдать объективность.
€ добилсЯ  этого.  ‘обственно говорЯ, как раз это  и произвело такое сильное
впечатление на тогдашнее общество: непонЯтно было -- за кого ’ургенев?
     ‘ама  повествовательнаЯ  ткань  предельно  объективирована.  ‚се  времЯ
ощущаетсЯ нехарактерный  длЯ  русской словесности нулевой градус письма там,
где  речь  идет о  социальном  Явлении.  ‚ообще  от чтениЯ  "Ћтцов  и детей"
остаетсЯ странное впечатление невыстроенности сюжета, рыхлости композиции. €
это тоже  результат установки на  объективность: будто пишетсЯ  не  роман, а
записные книжки, заметки на памЯть.
     ђазумеетсЯ,  не   стоит   переоценивать   значение  замысла  в  изЯщной
словесности. ’ургенев -- художник,  и это главное. Џерсонажи книги -- живые.
џзык -- Яркий. Љак замечательно говорит Ѓазаров об Ћдинцовой: "Ѓогатое тело.
•оть сейчас в анатомический театр".
     Ќо  тем  не  менее, схема  проступает сквозь  словесную ткань. ’ургенев
написал роман  с тенденцией. Ќе в  том  дело, что автор  открыто  встает  на
чью-то сторону, а в том, что во  главу  угла поставлена социальнаЯ проблема.
ќто роман  на  тему.  ’о  есть,  как сказали  бы  сейчас  --  ангажированное
искусство.
     Ћднако  здесь  и  случаетсЯ  столкновение  научного  и  художественного
мировоззрений, и происходит то самое чудо, которое  напрочь отрицал Ѓазаров.
Љнига никак не исчерпываетсЯ схемой противостоЯниЯ старого и нового в ђоссии
конца 50-х годов  XIX столетиЯ. € не  потому, что талант автора нарастил  на
умозрительный    остов   качественный   художественный   материал,   имеющий
самостоЯтельную ценность.  ђазгадка "Ћтцов  и детей" лежит не над  схемой, а
под ней --  в глубокой  философской проблеме, выходЯщей за  рамки и  века, и
страны.
     ђоман  "Ћтцы и дети"- о столкновении цивилизаторского порыва с порЯдком
культуры. Ћ том, что мир, сведенный к формуле, превращаетсЯ в хаос.
     –ивилизациЯ -- вектор, культура -- скалЯр.  –ивилизациЯ складываетсЯ из
идей и убеждений. Љультура суммирует приемы и  навыки. €зобретение  смывного
бачка  --  знак  цивилизации. ’о, что  в каждом  доме есть смывной  бачок --
признак культуры.
     Ѓазаров -- свободный и размашистый носитель идей. ќта его раскованность
подана  в романе ’ургенева  с насмешкой,  но и  с восхищением.  ‚от  один из
примечательных   разговоров:  "-  ...Ћднако   мы  довольно  философствовали.
"Џрирода  навевает  молчание  сна",  сказал  Џушкин.--   Ќикогда  он  ничего
подобного  не сказал,-- промолвил Ђркадий.-- Ќу, не сказал, так мог и должен
был  сказать  в качестве поэта. Љстати, он,  должно  быть, в военной  службе
служил.--  Џушкин  никогда  не был  военным!--  Џомилуй,  у  него на  каждой
странице: "Ќа бой, на бой! за честь ђоссии!""
     ЏонЯтно,  что Ѓазаров  несет  чушь.  Ќо  при  этом  что-то  очень точно
угадывает  в  прочтении  и массовом  восприЯтии  Џушкина русским обществом..
’акаЯ смелость  --  есть  привилегиЯ свободного  ума. Њышление закрепощенное
оперирует  готовыми  догмами.  Њышление  раскованное превращает  гипотезу  в
гиперболу,  гиперболу  --  в  догмат. ќто  и есть  самое  привлекательное  в
Ѓазарове. Ќо и самое пугающее -- тоже.
     ’акого Ѓазарова и сумел замечательно показать ’ургенев. …го герой -- не
философ, не  мыслитель. Љогда он говорит пространно, это  обычно выкладки из
популЯрных научных трудов.  Љогда  кратко  --  высказываетсЯ  резко и иногда
остроумно.  Ќо  дело не в самих идеЯх, которые Ѓазаров  излагает, а именно в
способе мышлениЯ, в абсолютной свободе ("ђафаэль гроша медного не стоит").
     Ђ противостоит  Ѓазарову не  его  главный  оппонент  --  Џавел Џетрович
Љирсанов -- а уклад, порЯдок,  уважение к которому исповедует Љирсанов ("Ѓез
принсипов, принЯтых на веру, шагу ступить, дохнуть нельзЯ").
     ’ургенев  губит  Ѓазарова,  сталкиваЯ  его с самой идеей уклада.  Ђвтор
проводит своего героЯ по книге,  последовательно устраиваЯ  ему экзамены  во
всех сферах  жизни  --  дружбе,  вражде,  любви,  семейных узах.  €  Ѓазаров
последовательно проваливаетсЯ  всюду. —ереда  этих  экзаменов  и  составлЯет
сюжет романа.
     ЌесмотрЯ на  различиЯ в обстоЯтельствах, Ѓазаров  терпит  поражениЯ  по
одной и той же причине: он вторгаетсЯ  в порЯдок, проносЯсь, как беззаконнаЯ
комета,-- и сгорает.
     Љрахом кончаетсЯ  его  дружба с  Ђркадием, таким  преданным  и  верным.
ЏривЯзанность  не выдерживает  испытаний  на  прочность,  которые проводЯтсЯ
столь  варварскими  способами, как  поношение Џушкина  и других авторитетов.
’очно  формулирует невеста ЂркадиЯ  ЉатЯ: "Ћн  хищный,  а мы с вами ручные".
ђучные -- значит, живущие по правилам, соблюдающие порЯдок.
     “клад  резко  враждебен Ѓазарову и в его любви к Ћдинцовой. ‚ книге это
настойчиво подчеркиваетсЯ -- даже простым повторением буквально  одних и тех
же  слов.  "-  Ќа  что  вам латинские названиЯ?-- спросил Ѓазаров.-- ‚о всем
нужен порЯдок,-- отвечала она".
     €  далее еще более  внЯтно  описываетсЯ  "порЯдок, который она завела у
себЯ в доме и в жизни. Ћна строго его придерживалась и заставлЯла других ему
покорЯтьсЯ. ‚се  в течение днЯ  совершалось в  известную пору... Ѓазарову не
нравилась  эта  размереннаЯ несколько торжественнаЯ правильность  ежедневной
жизни; "как по рельсам катишьсЯ",-- уверЯл он".
     Ћдинцову  же  пугает   размах  и  неуправлЯемость  Ѓазарова,  и  худшим
обвинением в ее устах звучат слова: "џ начинаю подозревать, что вы склонны к
преувеличению". ѓипербола -- сильнейший и эффективнейший козырь базаровского
мышлениЯ -- рассматриваетсЯ как нарушение нормы.
     ‘толкновение  хаоса с  нормой  исчерпывает  очень важную в романе  тему
вражды. Џавел Џетрович Љирсанов -- тоже, как и Ѓазаров, не  мыслитель. Ћн не
в    состоЯнии   противопоставить   базаровскому    напору    сколько-нибудь
артикулированные  идеи  и аргументы.  Ќо  Љирсанов остро  ощущает  опасность
самого факта  существованиЯ  Ѓазарова,  ориентируЯсь  при этом не на мысли и
даже не  на слова: "‚ы изволите  находить смешными мои привычки, мой туалет,
мою опрЯтность..."  Љирсанов защищает эти, казалось  бы, мелочи, потому  что
инстинктивно  понимает,  что  сумма  мелочей  -- и есть культура.  ’а  самаЯ
культура, в которой закономерно распределены Џушкин, ђафаэль, чистые ногти и
вечернЯЯ прогулка. ‚сему этому Ѓазаров несет угрозу.
     –ивилизатор   Ѓазаров  полагает,  что  где-то  есть   надежнаЯ  формула
благосостоЯниЯ  и  счастьЯ,  которую  надо  только   отыскать  и  предложить
человечеству  ("€справьте общество,  и  болезней  не будет"). ђади отысканиЯ
этой формулы  кое-какими несущественными  мелочами можно и  пожертвовать.  Ђ
поскольку  любой  цивилизатор  всегда имеет  дело с  уже  сущим, сложившимсЯ
миропорЯдком, то идет методом  от противного: не  создаваЯ что-то  заново, а
вначале разрушаЯ уже имеющеесЯ.
     Љирсанов же убежден, что само благосостоЯние
     и счастье  и  заключаютсЯ  в  накоплении,  суммировании  и  сохранении.
Ћднозначности формулы противостоит  многообразие системы. Ќовую жизнь нельзЯ
начать с понедельника.
     Џафос разрушениЯ и переустройства  настолько  неприемлем длЯ ’ургенева,
что он заставлЯет Ѓазарова в конце концов вчистую проиграть Љирсанову.
     Љульминационное   событие   --   тонко   написаннаЯ   сцена   поединка.
€зображеннаЯ  в  целом как нелепость, дуэль, тем не менее  --  Љирсанову  не
внеположна. Ћна -- часть его  достоЯниЯ, его  мира, его  культуры, правил  и
"принсипов". Ѓазаров же в  поединке  выглЯдит  жалко, потому что  чужд самой
системе, породившей такие  ЯвлениЯ как дуэль. Ћн здесь вынужден сражатьсЯ на
чужой  территории. ’ургенев даже подсказывает,  что против Ѓазарова -- нечто
куда более  важное и сильное,  чем  Љирсанов с пистолетом:  "Џавел  Џетрович
представлЯлсЯ ему большим  лесом, с которым  он  все же должен был дратьсЯ".
€ными словами, у барьера -- сама природа, естество, миропорЯдок.
     € окончательно Ѓазаров  добит, когда становитсЯ понЯтно, почему от него
отреклась  Ћдинцова: "Ћна заставила себЯ дойти до известной черты, заставила
себЯ заглЯнуть за нее -- и увидала за ней даже не бездну,  а  пустоту... или
безобразие".
     ќто важное признание. ’ургенев отказывает хаосу, который несет Ѓазаров,
даже в величии, оставлЯЯ лишь одно голое неустройство.
     Џотому  и  умирает  Ѓазаров  унизительно и  жалко.  •отЯ  и  тут  автор
сохранЯет  полную  объективность,  показываЯ силу  духа  и  мужество  героЯ.
Џисарев даже считал, что своим поведением перед лицом смерти Ѓазаров положил
на весы  ту последнюю  гирьку,  котораЯ  перетЯнула, в конечном счете, в его
сторону.
     Ќо  куда  более  существенна причина  смерти  Ѓазарова --  царапина  на
пальце. Џарадоксальность гибели молодого,  цветущего,  незаурЯдного человека
от столь ничтожного  повода создает масштаб, который  заставлЯет задуматьсЯ.
“била  Ѓазарова не царапина, а сама природа.  Ћн снова вторгсЯ своим  грубым
ланцетом (на этот  раз буквально) преобразователЯ в заведенный порЯдок жизни
и смерти -- и  пал  его  жертвой. Њалость причины  здесь только подчеркивает
неравенство  сил. ќто осознает и  сам Ѓазаров: "„а,  поди  попробуй отрицать
смерть. Ћна тебЯ отрицает, и баста!"
     ’ургенев не потому убил Ѓазарова, что  не догадалсЯ, как приспособить в
российском  обществе  это   новое  Явление,  а  потому,  что  обнаружил  тот
единственный  закон, который хотЯ  бы теоретически  не  беретсЯ  опровергать
нигилист.
     ђоман  "Ћтцы  и  дети"  создавалсЯ в пылу полемики. ђусскаЯ  литература
стремительно  демократизировалась, поповские  сыновьЯ теснили покоЯщихсЯ  на
"принсипах"     дворЯн.    “веренно     шли    "литературные    ђобеспьеры",
"кутейники-вандалы",  стремЯщиесЯ  "стереть  с лица  земли  поэзию,  изЯщные
искусства, все эстетические наслаждениЯ и водворить свои  семинарские грубые
принципы" (все -- слова ’ургенева).
     ќто, конечно, преувеличение, гипербола -- то есть, инструмент, который,
естественно,  больше  подходит   разрушителю-цивилизатору,  чем  культурному
консерватору, каким был ’ургенев. ‚прочем, он этим  инструментом пользовалсЯ
в частных  беседах и переписке, а не в изЯщной словесности. Џублицистический
замысел романа "Ћтцы  и дети" преобразовалсЯ в  убедительный  художественный
текст. ‚ нем звучит голос даже не автора, а самой культуры, котораЯ отрицает
в  этике  формулу,  а  длЯ  эстетики  не находит  материального эквивалента.
–ивилизаторский   напор   разбиваетсЯ   об  устои  культурного  порЯдка,   и
многообразие жизни не удаетсЯ свести к жуку, на которого надо идти смотреть,
чтобы понЯть мир.


        ЋЃ‹ЋЊЋ‚ € "„ђ“ѓ€…". ѓончаров


     Ћтчетливое деление русского календарЯ  на  четыре  времени года  -- дар
континентальной  державы своей  словесности.  Ћ  том, как  блестЯще ѓончаров
усвоил этот урок,  говорит  композициЯ его шедевра -- "Ћбломова".  …жегодный
круговорот  природы,  мерное и своевременное чередование  сезонов составлЯет
внутреннюю основу,  скелет  прославленного романа.  €деальнаЯ  Ћбломовка,  в
которой "правильно и  невозмутимо  совершаетсЯ родовой круг -- прообраз всей
конструкции  "Ћбломова".  ‘южет  послушно следует  временам года,  находЯ  в
смирении перед вечным порЯдком источник своего существованиЯ.
     ђоман  строго подчинен  календарю. ЌачинаетсЯ он  весной  -- 1 маЯ. ‚се
бурное  действие  --  любовь  Ћбломова  и  Ћльги --  приходитсЯ на  лето.  Ђ
кончаетсЯ собственно романнаЯ часть книги зимой -- первым снегом.
     ЉомпозициЯ  романа,  вписаннаЯ  в  годовой  круг,  приводит  к  плавной
завершенности все сюжетные линии. ЉажетсЯ, что такое построение заимствовано
ѓончаровым прЯмо из родной природы.  †изнь Ћбломова -- от  его любви до меню
его  обеда  --  включена  в  этот органический  порЯдок.  Ћна  отражаетсЯ  в
естественном годовом круговороте, находЯ в календаре масштаб длЯ сравнениЯ.
     €зощреннаЯ,  своеобразнаЯ  структура  романа  ѓончарова характерна  длЯ
отечественной поэтики своей необычностью.  ђусскаЯ классика, не обремененнаЯ
ветхими  традициЯми, часто игнорировала готовые  жанровые формы, предпочитаЯ
их  создавать  каждый раз  заново,  длЯ своих специальных целей. € романы  в
стихах, и  поэмы в прозе  поЯвлЯлись от переизбытка  содержаниЯ,  требующего
оригинальной системы изложениЯ.
     "Ћбломов"  --  не  исключение.   …го  можно   было  бы  назвать  особой
прозаической драмой. ’еатральнаЯ  условность  (к лежебоке Ћбломову  за  один
день   приходЯт   семь  гостей)  у  ѓончарова   соединЯетсЯ   с  развернутым
бытописательством,  риторический  очерк  нравов   сочетаетсЯ  со  сценически
стремительной, часто абсурдной разговорной стихией. (Љстати, говорЯ о Языке,
можно  предположить,  что  образ  Ћбломова родилсЯ из русского пристрастиЯ к
неопределенным  частицам. Ћн  -- живое  воплощение всех  этих "кое,  бы, ли,
нибудь".)
     ‘  точки   зрениЯ  истории  литературы   "Ћбломов"  занимает  срединное
положение. Ћн -- свЯзующее звено между первой и второй  половиной XIX  века.
ѓончаров,  взЯв лишнего человека у Џушкина и ‹ермонтова, придал  ему  сугубо
национальные  -- русские -- черты.  Џри  этом, живет  Ћбломов в  гоголевской
вселенной, а тоскует по толстовскому идеалу универсальной "семейственности".
     ђодство ѓончарова с современниками  особенно сказываетсЯ в первой части
романа -- этой разросшейсЯ на  четверть  книги экспозиции. —тобы познакомить
читателей с героем, автор устраивает парад второстепенных персонажей, каждый
из  которых описан  по  рецептам  модной  тогда натуральной школы.  ‘ветский
человек  ‚олков,  карьерист  ‘удьбинский,  литератор  Џенкин. ѓончарову  эта
популЯрнаЯ в середине прошлого века галереЯ типов нужна постольку, поскольку
ему  надо показать,  что  ради  их смехотворных  занЯтий Ћбломову  не  стоит
вставать с дивана. (‚ самом деле, стоит ли подниматьсЯ, чтобы прочесть поэму
"‹юбовь  взЯточника  к  падшей  женщине",  которую  ему  горЯчо  рекомендует
Џенкин?)
     ‚се  эти малозначительные фигуры своей суетой компрометируют  в  глазах
Ћбломова  окружающую  жизнь.  Ћн  --  неподвижный  центр  сюжета   --  сразу
выделЯетсЯ загадочной значительностью среди этих -- не характеров -- типов.
     € в  дальнейшем ѓончаров не отказываетсЯ от приемов типизации,  но идет
он  уже  не  от физиологических очерков,  а от "Њертвых  душ"-  книги, тесно
свЯзанной  с "Ћбломовым". ’ак, фанфарон и  мелкий жулик ’арантьев  вырос  из
Ќоздрева, сам Ћбломов  -- некоторым образом близок Њанилову, а  тольц похож
на —ичикова, каким он мог бы стать к третьему тому "Њертвых душ".
     ”ронтальное,  сконденсированное,  убыстренное  изображение  Ћбломова  в
первой части романа по сути исчерпывает  тему "обломовщины". ‚сЯ жизнь героЯ
-- и внешнЯЯ  и внутреннЯЯ, его прошлое  ("‘он  Ћбломова")  и будущее -- как
будто уже раскрываетсЯ  в  этой  части.  Ћднако, сам факт существованиЯ трех
других частей подсказывает, что  поверхностное  чтение книги  позволЯет лишь
обнаружить в ней обломовщину, но не Ћбломова -- тип, а не образ.
     Џровокационно подсказываЯ нам выводы об Ћбломове  в начале книги, автор
на  самом  деле  маскирует свою несравненно  более сложную  точку зрениЯ  на
героЯ.  ѓлубоко  в  ткань   романа   ѓончаров  вживил  противоречивый  голос
рассказчика, который уничтожает однозначное толкование романа.
     Ќа  последней  странице книги  мы  узнаем,  что  всю  историю  Ћбломова
рассказывает тольц: "€ он (тольц --  Ђвт.)  рассказал  ему (рассказчику --
Ђвт.),  что  здесь  написано". ‡аписана  эта  историЯ слушателем тольца,  в
котором легко признать  самого ѓончарова:  "‹итератор, полный, с апатическим
лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами".
     ќти два голоса -- резонерский,  педантичный тон  тольца и насмешливый,
но сочувственный самого автора -- сопровождают Ћбломова на всем его пути, не
даваЯ роману стать плоской зарисовкой нравов. ‘ложно переплетенные интонации
не  контрастируют, а дополнЯют друг друга: перваЯ не  отрицает вторую. €з-за
такого  построениЯ авторской  речи возникает многослойность  книги. Љак  это
обычно   бывает   в  русском   романе,   за  социальным   планом  проступает
метафизическаЯ тема.
     ‚  "Ћбломове"  все  слова, не  принадлежащие героЯм,  следует читать не
напрЯмую,   как   предварительную  критику  романа,   а  как   художественно
изображенное слово.  ’олько тогда  обнаружитсЯ  феноменальнаЯ двойственность
Ћбломова, героЯ, далеко выступающего за контуры сюжета.
     Ћщущение  монументальности фигуры Ћбломова порождаетсЯ уже  первым  его
портретом: "Њысль гулЯла  вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась
на полуотворенные губы, прЯталась в складках лба,  потом совсем пропадала, и
тогда во  всем  лице  теплилсЯ  ровный  свет беспечности. ‘ лица беспечность
переходила в позы всего тела, даже в складки шлафрока".
     ќти  застывшие, окаменелые "складки"  подсказывают  аналогию с античной
статуей.  ‘равнение принципиально  важное, которое ѓончаров  последовательно
проводит по всему  роману.  ‚  фигуре Ћбломова соблюдено то золотое сечение,
которое придает  ощущение легкости,  гармоничности и завершенности  античной
скульптуре.  Ќеподвижность Ћбломова  грациозна в своей монументальности, она
наделена определенным смыслом. ‚о  всЯком случае, до тех пор, пока он ничего
не делает, а лишь представлЯет самого себЯ.
     ‘мешным  Ћбломов  кажетсЯ  только  в  движении,  например,  в  компании
тольца. ‡ато  в глазах влюбленной в него  вдовы  Џшеницыной  Ћбломов  опЯть
обращаетсЯ в статую: "‘Ядет он, положит ногу на  ногу, подопрет голову рукой
-- все  это делает так вольно, покойно и красиво...  весь он так  хорош, так
чист, может ничего не делать и не делает".
     € в глазах самого Ћбломова его тогда еще возлюбленнаЯ Ћльга застывает в
прекрасной неподвижности: "…сли бы ее обратить в  статую, она была бы статуЯ
грации и гармонии".
     ’рагический финал любви Ћбломова объЯснЯетсЯ как раз тем, что он  видел
их союз скульптурной группой объединением двух статуй, замерших в вечности.
     Ќо Ћльга  -- не статуЯ. „лЯ нее, длЯ  тольца, да и длЯ всех  остальных
героев книги ѓончаров находит другую аналогию -- машина.
     Љонфликт  романа  --  это столкновение  статуи  с  машиной.  ЏерваЯ  --
прекрасна, втораЯ -- функциональна. Ћд на стоит, другаЯ движетсЯ. Џереход от
статичного в динамичное состоЯние -- любовь Ћбломова  к  Ћльге --  ставит  и
главного героЯ в положение машины. ‹юбовь -- заводной ключ, который приводит
в действие роман. ‡авод кончаетсЯ и Ћбломов замирает -- и умирает -- у себЯ,
на ‚ыборгской стороне.
     "’ы -- огонь и сила  этой  машины",--  говорит  Ћбломов Ћльге,  называЯ
машиной себЯ и уже догадываЯсь, что на самом деле в нем просто нет места длЯ
двигателЯ, что он цельный, как мраморное изваЯние.
     „еЯтельные тольц и  Ћльга  живут,  чтобы что-то делать.  Ћбломов живет
просто так. ‘  их точки  зрениЯ, Ћбломов -- мертв. ‘ его  --  смерть и жизнь
сливаютсЯ воедино,  между  ними нет строгой  границы -- скорее промежуточное
состоЯние: сон, мечта, Ћбломовка.
     Џри  этом  Ћбломов  --  единственный   подлинный  человек   в   романе,
единственный,  чье существование не  исчерпываетсЯ принЯтой на себЯ ролью. ‚
предстоЯщей свадьбе его больше всего пугает то, что он, Ћбломов, превратитсЯ
в  "жениха",  приобретет конкретный, определенный статус.  (Ћльгу, наоборот,
это радует: "џ -- невеста" -- с гордым трепетом думает она.)
     Џотому Ћбломов и не  может включитьсЯ в окружающую жизнь, что ее делают
люди-машины, люди-роли.  “ каждого своЯ  цель, своЯ шестеренка, которыми они
сцеплЯютсЯ длЯ удобства с другими.  ѓладкому,  "мраморному"  Ћбломову  ничем
зацепитьсЯ за других.  Ћн не  способен расщепить свою личность на роль мужа,
помещика, чиновника. Ћн -- просто человек.
     Ћбломов ЯвлЯетсЯ в роман законченным, совершенным и оттого неподвижным.
Ћн уже  состоЯлсЯ, выполнив свое предназначение  только  тем, что ЯвилсЯ  на
свет. "†изнь его  не только сложилась, но и создана, даже предназначена была
так просто,  немудрено, чтоб  выразить возможность идеально покойной стороны
человеческого бытиЯ",-- к такому выводу приходит Ћбломов к концу своих дней.
’ут, на петербургской окраине,  в  модифицированной  Ћбломовке, окончательно
примирившись с бытием, он  наконец  себЯ  находит.  € только  тут он впервые
сумел  достойно отразить педагогические  претензии тольца. ‚  их  последнее
свидание  "Ћбломов покойно  и  решительно глЯдел"  на своего  друга, который
скороговоркой,  сам  длЯ себЯ,  рисовал "зарю  нового счастьЯ"  --  железные
дороги, пристани, школы... ѓончаров конструирует  свой роман  таким образом,
что  провоцирует читателЯ на сравнение тольца с Ћбломовым. ‚се преимущества
вроде бы на стороне тольца. ‚едь он --  гомункул  -- создан не естественным
путем,  а   по  рецепту   идеальной   личности.   ќто   --   этнографический
немецко-русский коктейль, который  должен привести в движение неповоротливую
российскую махину.
     Ћднако  прославление  тольца   похоже  на   его  самооправдание.   ‚се
публицистические  куски  текста, где  голос рассказчика  обращаетсЯ  прЯмо к
читателю,  построены в том же рациональном ключе, с  той  же  рассудительной
интонацией, с которой говорит сам тольц. ‚ этом голосе ощущаетсЯ чужеземный
синтаксис  слишком   правильной   русской   речи   ("мой   несравненный,  но
неповоротливый Ћбломов").
     …ще  важнее   то,  что   Ћбломова  ѓончаров  показывает,  а  о  тольце
рассказывает. ‹юбовь  Ћбломова  к Ћльге, котораЯ,  кстати, протекает на фоне
русского,   а  не   швейцарского,   как  у  тольца,   пейзажа,   передаетсЯ
непосредственно. €сториЯ же женитьбы тольца дана во вставной новелле. Љогда
во второй  и  третьей частЯх романа Ћбломов действует -- ухаживает за Ћльгой
--  рассказчик  почти полностью исчезает из текста, но он поЯвлЯетсЯ  всЯкий
раз, когда в книге возникает тольц.
     ќта тонкаЯ композиционнаЯ компенсациЯ углублЯет образ Ћбломова. ’о, что
мы знаем о  нем от  рассказчика, противоречит  тому, что  мы видим сами. „лЯ
тольца  Ћбломов  Ясен  и  прост  (это  он  автор  знаменитого  термина   --
"обломовщина"). „лЯ нас с ѓончаровым Ћбломов -- тайна.
     ЏодчеркнутаЯ внЯтность отношений тольца с миром, с людьми противостоит
загадочной  недосказанности,  алогичности  свЯзей  Ћбломова.  ѓрубо  говорЯ,
тольца можно пересказать, Ћбломова -- ни в коем случае.
     Ќа  этом построен замечательный  диалог Ћбломова с ‡ахаром,  диалог,  в
котором барин пенЯет слуге, осмелившемусЯ спутать его с  "другим". ‚есь этот
разговор, живо напоминающий и ѓоголЯ и „остоевского, абсурден. ’ак, Ћбломов,
объЯснЯЯ  ‡ахару, почему  он не может переехать на  новую квартиру, приводит
совершенно несуразные доводы: "Љак  встану да увижу вон вместо этой  вывески
токарЯ другое  что-нибудь, напротив, или вон ежели из  окна не выглЯнет  эта
стриженаЯ  старуха перед обедом,  так мне и скучно". “же поЯвлЯетсЯ в тексте
неведомый  ‹Ягачев,  которому куда как просто  переезжать: "‚озьмет  линейку
подмышку"  -- и переедет. “же  "оба  они  перестали  понимать друг  друга, а
наконец каждый  и себЯ". Ќо сцена не терЯет напрЯженности, всЯ она наполнена
смутным значением.
     ‚ этом абсурдном  скандале проЯвлЯетсЯ внутреннее  родство барина и его
слуги, их кровнаЯ близость  --  ведь они братьЯ по Ћбломовке.  €  без всЯкой
логики Ћбломову и ‡ахару Ясно, что "другие" -- это чужие, странные существа,
посторонние их жизненному укладу.
     ЋказываетсЯ, что самое страшное длЯ Ћбломова --  потерЯть вот эту самую
уникальность своей  личности, слитьсЯ с "другими".  Џоэтому и приходит он  в
такой ужас, случайно подслушав, что его назвали "каким-то Ћбломовым".
     ‚  свете этого  мистического ужаса -- потерЯть себЯ  в толпе --  совсем
иначе звучат Якобы пустые восклицаниЯ  Ћбломова: "ѓде ж тут человек? ѓде его
цельность? Људа он скрылсЯ, как разменЯлсЯ на всЯкую мелочь?"
     Љакую бы форму  деЯтельности ни предлагал  окружающий мир Ћбломову, тот
всегда  находит способ увидеть  в ней  пустую  суету,  разменивающую душа на
пустЯки. Њир  требует  от  человека быть не полноценной личностью, а  только
частью ее  --  мужем,  чиновником, героем.  € тольцу  тут  нечего возразить
Ћбломову, кроме: "’ы рассуждаешь точно древний".
     Ћбломов действительно рассуждает, как "древний". € рассказчик, описываЯ
своего героЯ, постоЯнно намекает  на  источник  романа, называЯ себЯ "другим
ѓомером". ЂрхаичнаЯ идиллиЯ, приметы доисторического  ‡олотого века, которые
особенно  заметны в описании Ћбломовки, переносЯт героЯ  в другое времЯ -- в
эпическое. Ћбломов  постепенно  погружаетсЯ  в вечность,  где  "настоЯщее  и
прошлое  слилось и перемешалось", а будущего  не существует вовсе. Џодлинный
смысл  его  жизни  --  не  гнатьсЯ  за  тольцем  в   тщетной  попытке  быть
современным, а  наоборот, в  том, чтобы  избежать движениЯ  времени. Ћбломов
живет  в  своем,  автономном  времени, поэтому  и  скончалсЯ  он, "как будто
остановились часы, которые забыли завести". Ћн растворилсЯ в  своей мечте --
удержать,   остановить  времЯ,  застыть   в  абсолютном   бытии  вожделенной
Ћбломовки.
     “топиЯ  Ћбломова  --  это  мир,  вышедший  из  истории,  мир  настолько
прекрасный, что его нельзЯ улучшать. Ђ значит -- мир, лишенный цели.
     ѓончаров рисует обломовский идеал живыми красками, но  помещает  его за
пределами земной  жизни. ‘оннаЯ Ћбломовка -- это загробное  царство, это  --
абсолютный  покой человека, превращенного в  идеальную  статую. Ћбломовка --
это смерть.
     ’ак  ѓончаров   приводит   своего  героЯ  к   трагическому   парадоксу.
Ќесовместимость Ћбломова  с миром происходит  от  того, что он мертвый среди
живых.  …го завершенность,  законченность, одинокаЯ самодостаточность -- это
совершенство трупа, мумии. "€ли -- прекрасной,  но неподвижной статуи". ‚ то
же времЯ,  все персонажи романа --  всего  лишь осколки  цельной обломовской
личности --  живы  в  силу  своего  несовершенства,  своей  незавершенности.
‚ыполнЯЯ свою  жизненную программу, свою  машинную функцию, они существуют в
сегоднЯшнем дне, в истории.  Ћбломов же  пребывает  в вечности, бесконечной,
как смерть.
     Љазалось  бы, это предрешает спор Ћбломова  с "другими": у мертвого нет
надежды победить живых.
     Ћднако обломовское восприЯтие идеальной жизни как смерти безнадежно, но
не  трагично.  ‡нак  равенства, который  Ћбломов  ставит  между  небытием до
рождениЯ  и  небытием  после  смерти, всего  лишь  указывает на иллюзорность
промежутка  между двумЯ  этими состоЯниЯми, промежутка, называемого  жизнью.
Ћбломовское "равно" обозначает лишь тождество двух нулей.
     Ћспаривать  правильность  этого  тождества   ѓончаров  не  беретсЯ.  Ћн
оставлЯет  читателЯ  наедине с  нулем  --  символом круглого, цельного  мира
Ћбломова.
     ќтот нуль, находЯ себе соответствие в композиции книги, напоминает и об
идеальном --  в континентальном климате -- совершенстве годового круга, и  о
букве "о", с которой начинаютсЯ названиЯ всех романов ѓончарова.


        ђЋЊЂЌ ‚…ЉЂ. —ернышевский


     Љак  вышло,  что  едва  ли  не худшаЯ из  известных  русских книг стала
влиЯтельнейшей русской книгой?
     €менно  такие  характеристики  приложимы к  роману  —ернышевского  "—то
делать?".
     ‘ литературной слабостью романа согласны, кажетсЯ, все -- самые  разные
и даже полЯрные  критики. ЃердЯев:  "•удожественных достоинств этот роман не
имеет, он написан не талантливо". Џлеханов  -- почти теми же словами: "ђоман
действительно  очень  тенденциозен, художественных  достоинств  в  нем очень
мало".  Ќабоков  дал  убийственную  оценку  "—то делать?"  в  своем  "„аре",
предположив  даже,  что  роман был разрешен  цензурой как  раз из-за  крайне
низкого  качества  --  чтобы  выставить  —ернышевского  на  посмешище  перед
читающей российской публикой. Ќо и героЯ "„ара"  занимает вопрос: как "автор
с таким умственным  и словесным стилем мог как-либо повлиЯть на литературную
судьбу ђоссии?"
     ’о,  что  он повлиЯл  --  сомнений  не  вызывает  у  самых  Язвительных
критиков.  ЋглушительнаЯ слава книги —ернышевского  потрЯсла  современников.
ѓерцен  просто утверждает:  "ђусские молодые люди  после 1862 года почти все
были из "—то делать?"".  Ћдин  профессор,  резко отрицательно относившийсЯ к
книге, писал: "‡а 16 лет пребываниЯ в университете мне не  удалось встретить
студента, который бы не прочел знаменитого романа еще в гимназии".
     ‚  дальнейшем   стараниЯми  критики   и  литературоведениЯ  роман   был
канонизирован и  в  известной степени именно по нему выверЯлась общественнаЯ
значимость  каждого литературного  произведениЯ.  "—то  делать?" стал  неким
эталоном социального звучаниЯ литературы, ее пользы  и необходимости.  Љнигу
изучали --  и  как  часто бывает  в таких  случаЯх --  практически перестали
читать.
     Ћднако  прочесть  ее побуждает именно тот провокативный вопрос, который
задал    Ќабоков.   Џротиворечие    между   общепризнанной    художественной
незначительностью и столь же  несомненным авторитетом -- поражает. ‚озникает
соблазн  несогласиЯ -- быть  может, не так плох  роман  "—то делать?".  Ѓыть
может, в  осуждении критиков срабатывает принцип  дополнительности,  который
обычно  выражаетсЯ  словом  "зато":  зато как написано,  зато глубина,  зато
смелость,  зато польза и  так далее.  Ѓыть  может,  невероЯтнаЯ --  даже длЯ
литературоцентристской  ђоссии -- слава  книги  —ернышевского подталкивает к
некому  противодействию, выравниванию оценки, призванному ввести  восторги в
разумную степень: зато художественное качество отсутствует.
     Њежду  тем, роман —ернышевского  "—то делать?" представлЯет интерес как
раз  с  художественной  точки  зрениЯ.  …го  социальнаЯ проповедь  устарела.
‚прочем,  по сути, настоЯщей проповеди  никогда и не было. Ќа  самом  деле в
книге нет  прЯмых призывов  и лозунгов: каждое утверждение высказываетсЯ как
гипотеза, котораЯ тут же подвергаетсЯ всестороннему обсуждению и проверке на
прочность противоположных суждений.  Џрактически всегда нет уверенности, что
высказан  окончательный  приговор автора, хотЯ  у  книги  прочнаЯ  репутациЯ
"учебника жизни".
     "—то делать?", воспринЯтый как декларациЯ  новых общественных взглЯдов,
писалсЯ  в первую  очередь как роман, как  литературное произведение.  Ќо --
необычное, непривычное, новое. Њожно сказать, что  это  -- первое  осознанно
авангардистское произведение русской литературы.
     —ернышевский  отверг  традицию и  создал книгу, составленную  из прежде
несоставимых частей. ‚ неумелой механистичности этого сложениЯ -- ее главнаЯ
слабость. ‚ самой попытке -- главное достоинство.
     ‚ "—то делать?" легко обнаруживаютсЯ философское эссе, научный трактат,
любовнаЯ  историЯ,  публицистическаЯ  статьЯ, письмо,  прокламациЯ,  мемуар,
детектив. Џовествование ведетсЯ во всех трех лицах и во  всех трех временах.
—ередуютсЯ  все  стили:  повествовательный,  описательный,  диалог, монолог.
ЉомпозициЯ романа петлеобразнаЯ: детективнаЯ завЯзка разрешаетсЯ не в конце,
а несколько раньше, выводЯ читателЯ к  спокойному течению последних страниц.
ироко  использовано  обнажение  приема  --  в  виде авторских  обращений  к
читателю: "—итатель,  ты, конечно, знаешь вперед, что на этом  вечере  будет
объЯснение, что ‚ерочка и ‹опухов полюбЯт друг друга? -- ђазумеетсЯ, так".
     ќти обращениЯ порой носЯт притворно уничижительный характер и введены с
Явным полемическим намерением: "“ менЯ нет ни тени  художественного таланта.
џ даже и Языком-то владею  плохо. Ќо это  все-таки ничего:  читай, добрейшаЯ
публика! прочтешь не без пользы... Ќо Я предупредил тебЯ, что таланта у менЯ
нет,-- ты и будешь знать теперь, что все достоинства  повести даны только ее
истинностью".
     €так,  первым  основополагающее  суждение  о своей  книге высказал  сам
—ернышевский. Џублика, в том  числе и критика, принЯла приговор автора  и не
добавила к нему ничего.
     Ћднако именно это псевдопризнание входит в первую главку  -- "„урак" --
самую удачную во всем романе  по стилю. ‚ ней —ернышевский делаетсЯ похож на
юмористов следующего века -- открываЯ книгу  легкой и  остроумной  новеллой,
написанной с дурашливо-иронической интонацией.
     —ернышевский вообще  не чужд  юмору и острит несколько тЯжеловесно,  но
иногда очень  удачно -- например, про  кухарку, принимающую  близко к сердцу
хозЯйские дела:  "Њатрена  всЯ дрожала как осиновый лист;  ей-то какое  дело
дрожать?"
     —то же касаетсЯ  иронии,  то  ею пронизан весь роман.  € тут  возникает
основной вопрос.
     "—то делать?" имеет  подзаголовок -- "€з  рассказов о новых  людЯх".  Ћ
них,  новых  людЯх  --  книга.  Ђвтор с искренней  симпатией относитсЯ  и  к
‹опухову,  и к  Љирсанову, и  к  ‚ере Џавловне, и  к ђахметову.  ‚ последнем
ЯвилсЯ,  похоже,  тот  самый  русский тип, о  котором  предупреждал  ѓоголь,
размышлЯл ’ургенев и мечтал „обролюбов, за три года до "—то делать?" задаваЯ
вопрос: "Љогда же придет настоЯщий день?" -- богатырь телом и душой, великий
русский  человек без  страха  и упрека.  ђахметов -- проекциЯ,  картинка  из
волшебного фонарЯ, светлое будущее. Ћстальные герои как бы сопоставлЯютсЯ  с
этим персонажем, который нарочито  дан бегло, пунктиром. ‚ремЯ ђахметова еще
не пришло, автор мечтает об этом времени с вожделением.
     Ќо  даже  и ђахметов подан так, что  в описании  его  подвигов  сквозит
ирониЯ.  Џостроенное  по  канонам  агиографической  литературы  (телесные  и
духовные искушениЯ героЯ, мученичество, аскетизм), житие ђахметова  выглЯдит
анахронизмом и невольно сбиваетсЯ на пародию. Џро самое знаменитое испытание
-- спанье на гвоздЯх  -- квартирнаЯ  хозЯйка ђахметова говорит: "Ћн такой до
себЯ безжалостный".
     ‚се прочие герои -- не достигающие рахметовского уровнЯ -- вызывают еще
большее чувство мучительного недоумениЯ. ’о  есть,  это чувство  вызывают не
столько они сами, сколько авторское отношение к ним.
     ’ема любви -- ведущаЯ в книге. Џо  преимуществу "—то делать?" -- вообще
роман  о  любви.  ‘вобода сердечных чувств,  прокламированнаЯ  —ернышевским,
выросла  из   слишком  буквального  чтениЯ  "…вгениЯ   Ћнегина",  из  давней
российской  традиции, Явленной еще в  "Ѓедной  ‹изе". ‘вобода любви заложила
основы российской  морали.  …стественно,  речь  идет  не  о  свободе половых
отношений:  ‹опухов и  ‚ера  Џавловна несколько лет живут в  браке,  но  без
половой  близости.   ђечь   идет   о   свободе   выбора   душ,  о   близости
интеллектуальной  и  духовной.  ЏоколениЯ  русских людей повторЯют  заповедь
—ернышевского: "“мри, но не давай поцелуЯ без любви!" Ќо кто же произносит в
романе    эту    краеугольную   сентенцию   кодекса    чести?   Џроститутка.
”ранцуженка-содержанка †юли.
     ‚есьма сомнительно, что —ернышевский мог допустить такую  дискредитацию
несознательно.
     ’ак же  странно  выглЯдит  описание  днЯ  ‚еры  Џавловны.  ќтот  "новый
человек", надежда и слава русской интеллигенции, "проснувшись, долго нежитсЯ
в постели; она любит  нежитьсЯ... она  "долго плещетсЯ  в  воде,  она  любит
плескатьсЯ,  потом долго  причесывает  волосы, ...она любит  свои  волосы...
долго  занимаетсЯ она и  одною из  настоЯщих  статей туалета  --  надеванием
ботинок: у  ней отличные ботинки... пьет не столько чай, сколько сливки: чай
только  предлог  длЯ  сливок...  сливки это  тоже ее  страсть.  ’рудно иметь
хорошие сливки в Џетербурге, но ‚ерочка отыскала действительно отличные...".
     Џри  этом  следует  помнить,  что  сам  —ернышевский  был почти  аскет,
"человек близкий к  свЯтости"  (ЃердЯев).  Џростота и скромность  его  жизни
поражали друзей, и когда они спрашивали, как уживаетсЯ его теориЯ "разумного
эгоизма" с такой аскезой,  —ернышевский отвечал, что он особо хитрый эгоист.
Ќо, так или иначе, страсть к сливкам и ботинкам рисует несколько иной образ,
чем полагалось бы иметь "новому человеку".
     ЏонЯтно,  что ‚ера Џавловна  или ‹опухов с его  пристрастием к ореховым
тортам  еще не достигли  уровнЯ рахметовской цельности. Ќо сама  подробность
описаниЯ сластолюбивого бездельЯ производит эффект откровенной иронии, почти
издевательства.
     ‡наменитый четвертый сон  ‚еры Џавловны предварен  длинным  пассажем  о
ношении  корсета. Ћп