узнавая дочь, свою маленькую Вику, увезенную из Ходжока фашистами рыть окопы
в Ростов, на пару недель, а как оказалось, на целую вечность.
Прибывающие женщины принимались расставлять свои закуски и бутыли, тоже
косились на Викторию, медленно, с пониманием кивая ей:
- Здрась-сь-сте...
Почти одновременно с первым сгущением пространства, когда солнце ушло
за дом, прозвучал сигнал к усаживанию за столы, Василий Никанорович стучал
ложкой о стакан. Группы девушек, парней, женщин с детишками и старухами
расселись по обе стороны стола, Викторию отправили к отцу - в голову.
- Вот доченька. Значит, оно как, - начал отец, - мужиков-то, конечно,
оно маловато у нас. Видишь. Война повыкосила мужиков. А для тебя бы нашли,
ка бы вернулась ты с той проклятой войны.
- Ой-да-ну Вася, - дернула его Елизавета Степановна, - что ты не о том.
Доченька, как мы рады-то тебе. Вот как она жизнь поступает с людьми, да и
мы, слава Богу, дождались. Дождались, что вся эпопея наша закончилась вот
таким вот счастливым твоим приездом в родной дом.
Народ, зашумев, одобрил слова родителей первой порцией сладкого,
тающего во рту самогона, мужики крякнули и стали вспоминать, кто где служил
на фронте.
- Что же, - Виктория неожиданно встала и подняла свой наполненный вновь
стакан, - Спасибо, мои родные, что приняли меня так тепло. Тогда, в сорок
третьем году, в лагере, где нас заставляли работать, били, убивали,
возвращали из побега и снова били, когда еще по дороге в лагерь умерла наша
с вами землячка Нюра Стрельченко, когда застрелили мою подругу Лену
Красавину, а другая взорвала себя вместе с тридцатью фашистами на заводе,
когда я осталась совсем одна на этой земле...вернее, на той, вражеской
земле, я спасалась мыслью о своих родных.
Я думала: вот сражаются же мои отец и братишка с немцем, гонят его и
скоро придут и освободят меня.
Я думала: дорогая мама моя сейчас осталась одна, как и я, и может быть,
живет в уже освобожденном поселке, страдает по своим детям, по мне, - это
разрывало мне сердце еще больше. Но я знала, что люди не бросят ее в беде.
Я думала: вот вернусь домой и обниму их, моих родненьких, и эта надежда
спасала меня какое-то время. А потом, я познакомилась с человеком, сидевшим
в соседнем лагере и стала думать о нем, как у нас с ним сложится жизнь. И
это тоже спасало меня. И спасло.
И жизнь сложилась так, а не иначе. Но я знаю, кто меня спас от смерти -
это все те люди, которые через расстояния, через колючую проволоку и фронты
посылали мне силы для того, чтобы выстоять.
Я просто живу в другом городе, как и многие ваши дети. Я живу на этом
свете благодаря вам. Порадуйтесь моему счастью.
Стемнело, зажгли невдалеке костер, свет в окне старого дома освещал
стол, гостей.
Ваня тоже произносил тост. За сестру, за ее достижения. А люди слушали,
пили и, качая головами, кляли судьбу, разбросавшую семьи, отобравшую детей у
родителей.
- Дочка, - отец слегка заплетающимся языком вновь назвал ее таким
забытым, далеким словом, - Дочка. Мы ведь с твоим братом Берлин брали.
Берлин, понимате ли! - обратился он к публике, - Это в сотне километрах от
того лагеря, где ты была. Знать бы - я б самолет угнал бы, танк, а в чертов
тот лагерь примчался бы. Как бы я хотел оказаться на месте того солдата, что
выпустил тебя на свободу. Но я не знал! Я не знал, что ты рядом, прости
меня! Прости меня, дочь моя родная, что не я пришел за тобой. Кто знает,
может быть, и по-другому бы жизнь сложилась, досталось тебе! За встречу!
Виктория мотала головой, но никто не хотел понимать, что не могло быть
иначе, потому что если одно событие в нашей жизни дается нам Богом, то и
другое тоже им начертано в книге нашей судьбы. И если Жак создан был для
нее, то не могло быть иначе, не могло! Музыка! Танцевать кто-то бросился
рядом со столом, Ваня что-то криком доказывал отцу, Елизавета Степановна и
Галина наводили порядок на столе, рассортировывая и добавляя закуски.
Виктория смотрела на мать со стороны. Елизавета Степановна боялась
столкнуться с ней глазами. Отец, казалось, только и ведет спор с Иваном,
чтобы не оборачиваться к ней, к Веронике.
Ей стало обидно и страшно. Встала Виктория и пошла за пределы
освещенной площадки, к деревьям, что росли вдоль дороги. Не узнать места ее
детства, изменилась станица, как и изменилась она сама.
Послышался шелест листвы за спиной. Отец и мама подошли, застенчивые,
как настоящие крестяне. Переминаются, глаза опускают перед заграничной
дочкой.
- Мама, папочка, это я - я ваша дочка, ваша Вика, Виктория, Виктория.
Помнишь, мама, как бабушка Матрена в Ходжокской церкви молилась, помнишь,
что она после сказала, на дороге уж: вера и победа - в моем имени, помнишь?
- Помню дочка, - мать подняла выцветшие глаза, заглянула в лицо
Виктории, словно начала пробираться сквозь густую завесу времени,
возвращаться в то время, когда дочь ее была с ней, когда не разорвана была
еще пуповина, соединяющая их, - помню, дитятко мое.
- Это я, мама! Я люблю вас. Люблю.
- Выросла дочка, - улыбнулся отец совсем по-иному, - Хорошая у нас дочь
выросла, мать. Спасибо тому человеку, который тебя по жизни вел. А все ж
таки и мы с матерью того... кое-что... создали тебя...
Виктория погладила лицо отца, прижала к себе маленькую свою матушку и
поцеловала ее седые волосы.
На следующий день они ходили на кладбище: Елизавета Степановна
перевезла из Ходжока прах Матрены Захаровны. Виктория долго сидела на траве
рядом с могилой, выпила с родными за помин души, отпустило и ее душу.
Обвыклась Виктория в родительском доме, а тут и срок подошел уезжать. Мать
посматривала несчастными глазами, так и молили те глаза не покидать ее.
А Василий Никифорович стал перед отъездом дочери к ней в гости
готовиться, узнавал у Виктории, в чем ходят в Антверпене и какая там погода,
чтоб не промахнуться. А сам моргал порой уж больно часто.
Вышел Василий Никифорович провожать дочь до станции при всем параде, в
орденах. Рукавом по ним провел, чтобы дочери запомниться героем. Да так оно
и было, народ-то недаром издал вздох восторга.
СЕМЕЙНАЯ РЕЛИКВИЯ
Заключение
... Когда маленькой Лидвине было семь лет она забралась в кабинет отца.
Это был не совсем кабинет, а комната, в которой Якоб Смейтс хранил свои
хозяйственные принадлежности, там стоял стол и, человеку, попавшему туда,
казалось, что он находится на чердаке.
Лидвина долго собиралась пробраться в этот самый кабинет и однажды,
когда мамы и папы не было дома, старшие братья делали уроки, а Мари-Жан
убиралась на кухне, Лидвина зашла в царство отца.
Она долго пробыла там и выбежала только тогда, когда что-то хлопнуло,
как дверь веранды. В руках ее был рисунок.
Она заглянула в кухню. Оказалось, что Мари-Жан уронила сковородку и
теперь собирала с пола рис.
- Посмотри, что у меня есть, - сказала Лидвина, плотно прижимая к себе
рисунок, - Не покажу.
- Что это, - с любопытством спросила старшая сестра, - Где ты это
взяла?
- Я это не взяла. Он сам ко мне в руки упал.
- Где и когда маленьким девочкам падают в руки листы из альбома?
- В папином кабинете, тогда, когда на нее падают и другие предметы:
огромная кипа книг и бумаг и стоящий сверху глобус.
- Боже, но ты же могла сломать глобус! - пошутила Мари-Жан.
Лидвина отогнула краешек рисунка и быстро повернула весь его к
Мари-Жан. Лицо сестры вытянулось, брови поехали вверх, она даже снова села
на корточки.
- Покажем им?
Они побежали к братьям, на второй этаж.
- Что это? - спросил Жан-Жак, - Это же мама рисовала.
- Какой молодой, - удивился и Александр, - когда это она его?
- Дай посмотреть еще, - попросил Жан-Жак, - Отец был красив в
молодости.
Разумный Александр смотрел на рисунок, как на карту мироздания.
- Постойте, выходит, они знали друг друга еще тогда. Но ведь мама была
еще в России?
- Как же она могла нарисовать его, находясь в другой стране?
- Телепатия...
Дети были правы, только человек, который был нарисован на рисунке
Викторией, находился не в другой стране, а еще дальше, за колючей проволокой
соседнего лагеря. А рисовала она его по наитию, так как рисуют неведомое
счастье, приснившееся длинной безлунной ночью.
Дети Якоба и Виктории Смейтс держали в своих руках маленькое
свидетельство того, что этот сон сбылся.