о сказал Леонидов.
-- Так мне и объяснять нечего. Я только думаю, что если бы он хотел
продемонстрировать свое алиби, то не стал бы ложиться спать спозаранку...
-- Во-первых, не такой уж спозаранок, время для него, чтобы спать,
вполне подходящее.
-- Это для тебя, -- желчно сказал я. -- Для человека, уставшего после
трудового дня и совсем не заботящегося о том, чтобы зафиксировать свое
алиби...
-- Ну, устал-то он не меньше меня. И потом -- что же ему было делать
для этого? -- засмеялся Леонидов. -- В милиции зарегистрироваться, что ли?
-- Хотя бы, -- серьезно ответил я. -- Ты ведь не знаешь этого парня, а
я думаю, что если бы ему надо было подчеркнуть свое алиби, то он скорее
всего слегка нахулиганил бы, чтобы попасть в милицию и на мой вопрос,
конфузясь и стыдясь, протянуть справку из милиции. Вот так!
-- Ну а если серьезно? -- сказал Леонидов.
-- А если серьезно, то Белаша с вечера и до восьми утра никто не видел
и подтвердить его алиби не может. Вот это для меня серьезно.
Уезжая из гостиницы, я был твердо уверен, что Белаш мог выйти чз номера
незаметно для дежурного. Его номер находился в середине очень длинного
коридора с двумя поворотами, причем за вторым поворотом была лестница,
выходящая в ресторан на первом этаже. Но, к сожалению, мою уверенность
нельзя было рассматривать как мало-мальски серьезное доказательство, а это
предрешало все остальное: моя поездка в Ленинград выглядела, по существу,
безрезультатной. Я попросил Леонидова заказать мне билет на вечерний поезд в
Москву. Он отправился в дежурную часть, а я сел за стол, открыл оставленную
им папку с материалами по нашим запросам и стал листать протоколы допросов и
справки. Вот допрос народного артиста Евгения Константиновича
Преображенского: "Г. П. Белаша знаю с наилучшей стороны... безусловно
честный... добросовестный... исключительно даровитый мастер... Да, в этот
день он провел у нас время с обеда до позднего вечера... Заказал такси и
уехал в гостиницу... Без четверти одиннадцать позвонил из номера и
поблагодарил за гостеприимство... Очень любезный и внимательный человек...
Точное время запомнил потому, что через несколько минут по радио должна была
начаться трансляция записи 7-й симфонии Шостаковича под моим управлением...
Да, Белаш именно об этом говорил... Он сказал приблизительно следующее:
"Сейчас ложусь в постель и буду наслаждаться музыкой со всеми удобствами..."
Без четверти одиннадцать Белаш говорил из номера с Преображенским.
Значит, на последний самолет он никак не поспевал. Последний ТУ вылетает в
22.50. Погоди, погоди! А не является это вот тем подчеркнутым алиби?
Вошел в комнату вечно улыбающийся Леонидов и сказал:
-- Твой поезд убывает без пяти двенадцать ночи. Билет в воинской кассе.
-- Спасибо, старик Слушай, а ты не интересовался составом последнего
авиарейса?
Леонидов ухмыльнулся еще шире:
-- Представь себе, интересовался. Пассажира по фамилии Белаш на
значится.
-- Хм, может быть, я ломлюсь в открытую дверь? У тебя телефон
центральной диспетчерской такси есть?
-- Есть. А зачем?
-- Я хочу узнать точно, когда он приехал от Преображенского. Там в
журнале заказов регистрируют время подачи машины.
-- Пожалуйста, -- Леонидов придвинул к себе аппарат, набрал номер и
бойким голосом сказал: -- Алле, алле, диспетчерская служба такси? Девушка, с
вами говорят из уголовного розыска города. Здравствуйте. Нам тут справочка
одна понадобилась, вот я передаю товарищу трубку, вы его проинформируйте,
пожалуйста. Я услышал мягкий девичий голос с украинским выговором:
-- Слушаю вас, товарищ...
-- Я вас попрошу посмотреть журнал заказов за 15 октября...
-- Подождите минутку. -- Я слушал, как она ровно и спокойно дышала в
трубку, шелестели страницы, где-то там у нее, далеко спросил девичий голос:
"Окся, ужинать пойдем?", и она ответила в сторону от микрофона: "Постой,
сейчас отвечу и пойдем", и еле слышно пробивался в провод чей-то чужой
разговор, потом она сказала: -- Открыла за пятнадцатое.
-- Заказ был сделан около двадцати часов по телефону А1-26-75.
-- Сейчас посмотрим, -- сказала девушка, и снова шелестели страницы, и
снова я услышал голос: "Окся, ну ты скоро?", потом она сказала своим мягким,
просто меховым голосом: -- От, нашла...
-- Так читайте, -- сказал я нетерпеливо.
-- Заказ принят по телефону А1-26-75 в 20.36. Машина номер 66-52
выслана в 21.45. Уведомление о выходе машины по телефону сделано...
Я записывал на листе бумаги и вдруг увидел, что это обратная сторона
протокола допроса Преображенского и прямо под моей запиской в анкетной части
протокола четким каллиграфическим почерком Леонидова написано: "Дом. адрес
-- Литейный проспект, дом 18, кв. 45".
Диспетчер, удивленная моим молчанием, сказала в микрофон:
-- Алло, алло! -- Получилось у нее -- "халло", "халло".
-- Да, да! -- крикнул я. -- Девушка, а кто работал в этот день на
машине 66-52?
-- Коля Савушкин...
-- ...Следователь -- это идеал человека, -- сказал таксист Коля
Савушкин, решительно отринув мои попытки что-либо возразить ему. -- Как
только встану на ноги -- сразу пойду в юридический. Обожаю эту работу:
приезжаешь на место происшествия, а вокруг -- мертвые трупы, толпа,
оцепление и так далее. И ты начинаешь без сна и отдыха...
-- Без сна и отдыха нельзя, -- осторожно вставил я.
-- Не играет значения, -- отрубил Коля. -- Когда мы с ребятами из
дружины выходим в рейд, милиция спокойно...
-- Так что насчет пятнадцатого числа? -- перебил я.
Савушкин удивленно воззрился на меня, потом в прежнем темпе, хотя и в
новом направлении, затараторил:
-- Необыкновенно! В этот день неприятности у меня были нарасхват!
Сначала спустил баллон, потом кончился бензин, потом у вокзала схлопотал от
контролера предупреждение... Да. А уж потом эта история: у меня определенно
было предчувствие, что так просто она не кончится...
-- Вы о чем, Савушкин? Какое еще предчувствие? -- с трудом вклинился я
в поток извергающейся из него информации.
-- Как о чем?! Мне же сказали в парке, что вы спрашивали насчет вызова
на Литейный, 18. Так я сразу, тогда еще понял, что дело не чисто...
-- Ну-ка, ну-ка, -- заинтересовался я.
-- Пассажир был очень подозрительный. То есть сначала-то нет, ничего,
молодой и разговорчивый, я таких предпочитаю, есть с кем поговорить. Он меня
еще, как сейчас помню, сигаретой угостил, марки "Рига", с фильтром...
-- А как он выглядел? -- спросил я исключительно из контрольных
соображений.
-- Вот этого я не скажу, -- сокрушенно бормотнул Савушкин. -- Нет,
врать не буду, особых примет не запомнил -- он же мне только потом показался
подозрительным! Так вот, закурили, разговорились -- он еще посочувствовал
нашему брату, шоферам: по городу ездить все труднее, а что будет, когда
"Жигули" запустят -- беда-а... Про себя рассказал, что сам музыкант, из
Москвы приехал по делам... У нас, конечно, клиенты разные бывают...
Сообразив, что Савушкин вновь бросится сейчас к обобщениям, я поспешил
направить его в правильное русло:
-- А что еще говорил ваш пассажир?
Савушкин напрягся, собрал мучительные морщинки на невысоком лбу, даже
неистребимые веснушки под его глазами потемнели.
-- Говорил! -- выдохнул он наконец облегченно. -- Говорил. Устал,
говорит, я как собака, сейчас поднимусь в номер и завалюсь, говорит, без
задних ног. Помню, я еще ему пожелал с этаким легким ненавязчивым юмором:
"Приятных, -- говорю, -- вам цветных и широкоэкранных сновидений" -- на том
и разошлись.
Савушкин смотрел на меня честно и несколько независимо, с сознанием
выполненного гражданского долга, слегка гордясь своим легким ненавязчивым
юмором.
-- Все? -- спросил я.
-- Все, -- гордо сказал Савушкин.
-- Позвольте, а что же ваши предчувствия? -- поинтересовался я, ощущая
безнадежность своего вопроса и опасность новых словоизвержений, которые он
мог вызвать.
-- Предчувствия? -- несколько ошарашенно переспросил Савушкин, немного
подумал и, досадуя на мою несообразительность, пояснил: -- Так ведь
произошло же что-то! Иначе вы не пришли бы о нем спрашивать? Ведь верно же я
говорю?
Я посмотрел на него долгим признательным взглядом и душевно сказал:
-- Нет, Савушкин, не стоит вам поступать на юридический, вы и не
пытайтесь, не выйдет из вас следователя...
По дороге в центральную диспетчерскую Леонидов, выслушав мой план,
неуверенно сказал:
-- Это очень вольное предположение...
-- Правильно. Но ведь это только предположение. Я ничего не утверждаю.
Но предположить обязан. Леонидов усмехнулся:
-- Показания Савушкина только укрепили алиби Белаша. В твоих расчетах
есть какая-то ошибка.
-- Может быть. Но если я прав и украл скрипку Белаш, то он мог попасть
в Москву только на самолете.
-- Каким же образом?
-- Я бы, оказавшись на его месте, заказал два такси...
-- Весь внимание. Слушаю гипотезу.
-- Ты не заметил, где стоит у Преображенского телефон? В коридоре?
-- В таких квартирах это называется прихожая. А что?
-- Я думаю, что, когда он заказывал такси и называл адрес, вряд ли кто
из хозяев прислушивался к его разговору, А уж когда позвонили из
диспетчерской и сказали, что машина вышла, это заметили все. Так он
обеспечил себе эту часть алиби -- прямо по нотам. Ведь даже таксист
подтвердит, что доставил в "Европейскую" музыканта из Москвы, который
безумно хотел спать.
-- Допустим.
-- Ему надо было гарантировать себе машину от гостиницы -- там центр,
рядом полно театров и филармония, откуда в это время выходит масса людей,
желающих ехать на такси, а у него время было рассчитано по минутам. Поэтому,
как я понимаю, он еще раньше заказал себе такси около гостиницы. У него было
времени в обрез -- пятнадцать минут, пока придет машина, вызванная к
Преображенскому, и минут пятнадцать, пока не начнет беспокоиться шофер такси
около гостиницы. За это время он доехал до "Европейской", сказал Савушкину,
что идет спать, а сам через ресторан вышел на улицу, сел в заказанное такси
и помчался в аэропорт. Логично?
-- Не совсем. Со звонком Преображенскому неувязочка.
-- Увязочка, вполне увязочка! Билет на самолет у него был куплен
заранее, поэтому перед самым вылетом он позвонил из автомата и отметился у
Преображенского -- ложусь в постель и буду слушать вашу музыку. А сам в
самолет -- и в Москву.
-- Прекрасно. А из Москвы? Не забудь, что он вернулся до восьми часов!
-- С этим разберемся. Мне нужен диспетчерский журнал...
Судя по записям в диспетчерском журнале, заказы на такси к 9--10 часам
вечера в районе гостиницы "Европейская" были сделаны в три адреса: на
Московский проспект, на Охту и на Кировский проспект. Двое водителей,
оказавшиеся на месте, объяснили, что на Охту поехал старичок с внуком, на
Кировский проспект -- две женщины. Третий таксист -- Сергей Иванович
Могилевский -- был в отпуске, и допросить его мы не могли. Но в журнале
против его фамилии стояла красная галочка.
-- А что за галочка? -- спросил я у диспетчера Оксаны.
-- Пропажа, -- охотно пояснила она.
-- Какая пропажа? -- насторожился я.
-- Та в смысле -- находка, -- пояснила девушка.
-- Ничего не понимаю -- пропажа, находка!
-- Та в смысле -- была у того пассажира -- от "Европейской" до
Московского проспекта -- пропажа в машине Сергея Ивановича... Ну, забыл
пассажир в машине вещь свою... Сама железная, вроде скобы, и на деревянной
ручке. Ручка красивая...
Мы вышли на улицу.
-- Слушай, Леонидов, а ведь ему не удалось нас обмануть, -- сказал я и
потер руками лицо, чтобы встряхнуться перед последним рывком.
-- Не понял... -- воззрился на меня Леонидов.
-- Сейчас поймешь. Ведь Московский проспект -- по дороге в аэропорт,
так? Значит, просишь таксиста чуть продлить маршрут, и все. Так-так-так...
Порядок... А сейчас посмотрим в камере хранения "находку". Я, кажется, знаю,
что это за штука...
Глава 6 Сто процентов алиби
Что может произойти за пятнадцать лет? Много? Мало?
Паоло Страдивари стал богат необычайно и очень переживал, что
неаполитанской короной ему было отказано в дворянском достоинстве из-за
низких занятий его отца.
Джузеппе Страдивари был пожалован в звание коадъютора святого ордена
Иисуса.
Франческо и Омобоно Страдивари по-прежнему готовили отдельные части к
скрипкам своего отца и ремонтировали старые инструменты.
Антонио Страдивари строил новые скрипки.
Веселый француз Дювернуа -- купец и посредник -- умер от грудной жабы.
Старый Гварнери помогал сыну.
А сын его -- Дель-Джезу -- получил свободу.
Пятнадцать лет строил он скрипки, искал новые конструкции и формы,
менял направление разрезов дерева, способы его сушки и пропитки, бился с
непослушными и непонятными лаками. Он уже испортил двадцать три инструмента,
когда решил, что понял секрет красоты скрипок Страдивари. Дель-Джезу стал
вываривать дерево в льняном масле, и красоты они были неслыханной, но звук
вскоре потускнел и погас.
Выбирая конструкции, он начисто зачеркнул все, что сделали Амати, и
сразу начал с того, чего достиг на склоне лет Страдивари: самая маленькая
скрипка Дель-Джезу была больше, чем "аллонж" Страдивари. Решительным
надрезом он высекал на деках длинные острые готические эфы. Скрипки его были
длинны и покаты и походили на фрегаты океанские.
Он не знал, что Страдивари полвека назад нашел для своего лака сок
эуфорбия маршаллиана, и в долгих мучительных поисках пришел к новому
решению: лучший консервант и отражатель звука -- молочный сок бразильских
фикусовых пальм. Толстым слоем он наносил бесцветный лак на дерево, а сверху
покрывал тонкой пленкой цветного, и нижний слой просвечивал сквозь верхний
как фольга, и вся скрипка сияла радостным тонким светом.
Скрипки свои Дель-Джезу сушил долго, затем насыпал внутрь разогретый
овес и тщательно, долго чистил, а потом обыгрывал инструмент, поскольку был
уверен, что у новой скрипки звук еще не вошел в силу, он еще неподвижный,
сырой, он еще затуманен и дремлет.
А когда скрипка бывала совсем готова, приходил монах и забирал ее.
Как в турецкий плен уводили детища его, и больше никогда Дель-Джезу не
слышал голосов своих скрипок. Господи, за что же такая мука?!. И не видно
было этому ни конца, ни края, потому что пятнадцать лет текут очень
медленно...
За делами не успел Дель-Джезу жениться -- сначала было недосуг, а потом
уже поздно. И внимания его не искали кремонские девицы -- кому нужен
тщедушный головастый урод, блаженный дурачок, торчащий с утра до заката в
мастерской?
Он ел, что случалось, а случалась обычно жидкая похлебка, овечий сыр да
кукурузная каша. И одет был скудно и неряшливо. Ходил сутулясь, нелепой,
дергающейся походкой, наклонив низко тяжелую голову и в задумчивости держась
за длинную рыжеватую бороду, отчего стал совсем похож на карлика из
бродячего цирка Эспозито. Людей дичился и, когда с ним разговаривали,
застенчиво смотрел в сторону, будто сделал что-то дурное или боялся, что
прибьют. Говорить с людьми стало мукой, ибо единственное, что он мог
рассказать им, -- это какой волшебный сад звуков цветет вокруг, достаточно
взять в руки его скрипку -- и станет она надежным другом в этом искрящемся,
бушующем и пенном океане. Но больше ни о чем он не мог рассказать людям,
потому что изо дня в день гнулся над верстаком, нигде не бывал и никого не
видел, а потому совсем ничего не знал, и говорить с ним никому не хотелось,
и от этого он не мог никому рассказать про сказочный мир звуков, в котором
поселился навсегда. А люди? Люди смеялись над ним и дразнили "Дель-Джезу --
деревянная душа"...
И все, о чем он думал в одиночестве, о чем мечтал наедине, что напевал
тихонечко во время работы, снилось ему по ночам в долгих, ярких, задумчивых
снах, которые вставали из глубин дремлющей памяти, как из морской пучины
вздымаются прекрасные и хрупкие миражи. В снах были звуки, движение, цвет,
форма, они сулили отдохновение и покой, в них бушевали сила и красота жизни.
И звучали удивительные мелодии, и каждый звук жил отдельно, и Дель-Джезу
точно помнил во сне звук наливающейся солнцем капли росы, шелест сосновых
иголок, тихий треск лопающихся каштанов, ток крови в молодом здоровом теле,
свистящий шелест рек, протяжный резкий крик орлов и синий звон альпийских
льдов, во сне дребезжали колокола и грохотал прибой, с гиком и ржанием
катилась конница и тяжело гудел пушечный гром, пели люди, могучие великаны,
метались птицы и плыл зеленый плеск подводных рыб. Мир был громаден, могуч и
свободен, и он был никем не заселен, не занят -- в нем хватило бы места для
всех, но пока в нем нашел себе одинокий приют лишь маленький Дель-Джезу,
больной и нищий.
И об этом сказочном богатстве подвластного ему радостного мира
заговорили скрипки Дель-Джезу всем, имеющим уши. Скрипки Дель-Джезу,
золотистые великаны, длинные стройные красавцы, простодушные и
гостеприимные, они кричали могучими голосами:
-- Люди, нас прислал наш отец, добрый властитель волшебного мира! Мы
приглашаем вас, отец повелел служить вам, люди, долгие столетия! Люди, мы --
ваши, слушайте нас, мы счастливы служить вам!
Но никто не слышал их, а может быть, и не слушал. И они кричали с
тоской и с горечью:
-- Наш отец в неволе у злых дураков! Помогите освободить его, и он
откроет еще много волшебных миров счастья! Люди, ему же совсем ничего не
надо, только капельку свободы!
Но ответом было молчание. И с болью и гневом, голосами страстными,
рвущимися от отчаяния, они просили о милосердии:
-- Наш отец болен! Он скоро умрет и не успеет сделать виолончель,
которую мечтал построить всю жизнь! У него нет времени сделать хоть один
инструмент для себя! Помилосердствуйте! Все, что было у него, он отдал вам,
люди. Неужели всей силы и богатства мира не хватит, чтобы помочь больному
нищему гению? Помоги-и-те-е!..
Их голоса неслись уже по всей Европе, но только эхо возвращалось,
искаженное, злое, насмешливое...
-- Это скрипки покойного старика Гварнери? Он совсем сошел с ума -- это
не скрипка, а барабан. Грубые буйные звуки для простолюдинов. На них можно
играть только на площади перед толпой...
Ну где же вы, братья гения? Где вы -- Гайдн, Моцарт и Госсек? Где вы --
Пуньяни, Паганини, Гавинье? Придите на помощь: в тоске и нищете гений
раздает свой талант -- по дукату за скрипку отбирают долг иезуиты.
Расскажите миру о гении, расскажите, что он еще не умер и эти волшебные,
плывущие через вечность корабли сделал он, а не покойный дед Андреа! Времени
осталось совсем мало, хотя он согласен подождать. Сколько?..
-- Век. Или два.
-- Век? Нет, поздно. Он будет жить всего несколько лет. Вам останутся
только его дети -- его скрипки. Позаботьтесь хотя бы восславить имя Гварнери
рядом с вашими именами.
-- Мы обещаем...
А сегодня -- день свободы. Кончилось рабство у иезуитов.
Джузеппе Страдивари, коадъютор святого ордена, засмеялся длинным,
жестким, как напильник, смешком:
-- Нет, Дель-Джезу, ты будешь с нами до самой смерти...
Дель-Джезу рассеянно подергал себя за бороду, задумчиво сказал:
-- Не буду... И зовут меня теперь только Гварнери. Нет больше никакого
Дель-Джезу. Я свободен.
-- Дель-Джезу умрет вместе с Джузеппе Гварнери, -- покачал головой
монах. -- Ты стал строптив и дерзок. Мои люди сказали, что ты отдал вчера
скрипку бродяге. Это правда?
-- Да, -- кивнул огромной головой Гварнери.
-- И написал в ней слово поклонения Антонио Страдивари, которого назвал
своим учителем. Это правда?
-- Правда.
-- Ты будешь наказан.
-- У вас нет сил наказать меня, -- грустно усмехнулся Гварнери. -- У
каторжника можно отнять только цепь.
-- И еще кров и еду, -- спокойно молвил монах.
-- Я вам больше ничего не должен, -- сказал устало Гварнери.
-- Ошибаешься. Ты не выполнил договор -- скрипки твои не покупают.
Судья выселит тебя из дома.
-- Кому нужна такая хибарка? -- поднял черные печальные глаза Гварнери.
-- Только тебе. Вот тебя мы и лишим ее...
Антонио Страдивари, великий мастер! Разве ты не слышишь совсем близко
стенания горя? Разве ослаб твой зоркий глаз и ты не видишь, как твой черный
выкормыш душит сына души твоей?
Нет, стар, совсем стар Антонио Страдивари. В девяносто лет, если рука
еще тверда, а глаз светел, надо спешить, надо строить свои последние
скрипки, корабли в далекое завтра, которое скрыто от нас горизонтом
нынешнего дня. И последняя земная работа -- надо купить, продается недорого,
прекрасный мраморный склеп семейства Виллани в часовне церкви святого
Доминика и велеть очистить с камня их имена. Надо приготовить себе место
последнего упокоения...
Антонио Страдивари, великий мастер, зачем тебе мраморный склеп, когда
сын мечты твоей, продолжатель помыслов и жизни твоей, мастер Джузеппе
Гварнери Дель-Джезу спит под забором, выхаркивая с кровью куски легких?
Но Антонио Страдивари уже ничего не слышит, он совсем оглох и звуки
своих скрипок ощущает только пальцами...
* * *
Находка в машине таксиста Сергея Ивановича Могилевского, которая, по
словам диспетчера, была железякой вроде скобы с деревянной ручкой, оказалась
камертоном. Это была старинная антикварная вещица: черно-синие ножки из
инвара, деревянная, отполированная тысячами прикосновений ручка с еле
заметными на ней, неглубоко прорезанными буквами -- "П. И.". Я ехал с
Ленинградского вокзала домой к Раисе Никоновне Филоновой и держал в руке
камертон. Когда я легонько ударял пальцами по нему, он издавал долгий поющий
звук. Я подносил поющий камертон к уху, и звук усиливался, он гудел, пел
низко и взволнованно, и, может быть, потому, что я ничего не понимаю в
музыке, мне казалось, что в этом однообразном гудении слышны колокола
судьбы, тягучее бормотание Мельника, стремительный ветер мелодии, которую
играл мне больной Поляков на прекрасном "Вильоме", который был все-таки хуже
"Страдивари", и мне слышался в нем грохот катящейся по мостовой будки с
перепуганным айсором, и взволнованные "так ска-ть" учителя Трубицина,
безмолвный ужас бабки Трумэна, тупое оцепенение ребят, неожиданно для себя в
одно мгновение ставших соучастниками убийства, и радостный крик души Белаша
в конкурсном концерте Гайдна, грохот ломающихся льдин, и жуткий животный
вопль тонущего Лопакова-Хрюни, и хриплое дыхание бегущего среди разводьев
Никодимова, и шипение голубого крайта, приготовившегося для смертельного
броска, усталый голос Иконникова -- "вы еще совсем мальчик...".
-- ...Да, мне знакома эта вещь, -- сказала Раиса Никоновна. -- Этот
камертон несколько лет назад Павел Петрович подарил Грише Белашу.
За несколько недель, которые я ее не видел, она стала совсем старой.
Бессильно подергивалась голова, нервный тик сводил глаз, лицо потемнело,
припухло, почти все время были прикрыты веки, и одна за другой стекали
из-под ресниц слабые старческие слезы.
В комнате чисто, но по какому-то еле уловимому беспорядку видно, что
убиралась здесь не хозяйка. Остро пахло сердечными каплями, от запаха
нашатырного спирта и уксуса кружилась голова. На маленькой немецкой люстре
-- креп, траурная лента свисает с портрета Иконникова. Здесь, рисованный,
еще живой Иконников -- сильный, властный, почти всемогущий.
-- А Григорий Петрович к вам не заходит?
-- Нет, -- покачала Филонова головой. -- Он боится.
-- Чего?
-- Он боится, что я буду обременять его разговорами о Павле Петровиче.
-- Почему вы так думаете?
-- Не знаю.., У Павла Петровича был друг -- гроссмейстер по шахматам,
они иногда играли. И Павел Петрович у него нередко выигрывал.
Я не понял и переспросил:
-- И что? Какая связь?
Филонова мельком взглянула на меня и опустила глаза.
-- Нет, ничего... Просто дело в том, что Павел Петрович довольно средне
играл в шахматы. Его мог обыграть совсем несильный игрок. А вот у
гроссмейстера он выигрывал.
Я все равно не уловил ее мысль, а мне очень хотелось понять, что она
имеет в виду. Я сказал как можно мягче:
-- Раиса Никоновна, объясните мне, что вы хотели сказать. Почему он
выигрывал у гроссмейстера?
Снова выкатилась из-под ресницы слеза, она не спеша вытерла ее
платочком.
-- Он очень хорошо знал своего друга, и всегда точно угадывал ход его
мысли, и гроссмейстер часто не мог перехитрить его. А заурядный игрок,
которого Павел Петрович не знал, мог.
-- Вы хотите сказать, что Павел Петрович не смог обыграть Белаша?
-- Нет. Я это применительно к себе сказала. Я совсем не умею
разбираться в людях, а это искусство потруднее шахматного. Но за много лет я
так хорошо узнала Белаша, что он -- гроссмейстер -- не смог меня
перехитрить. Хотя меня может обмануть всякий. Вы вот тоже надо мной
подшутили...
-- Раиса Никоновна, вы же простили меня. Я очень хотел сделать как
лучше...
-- Бог с вами. Это все пустое. Вообще, какое это все имеет значение? Я
ведь и про Гришу просто так сказала, к слову...
-- А в чем он хотел вас перехитрить?
-- Гриша хотел всем показать, что он добрый и хороший человек. А меня
он считал глупой и ничтожной и поэтому не старался создавать у меня хорошее
впечатление о себе. И я постепенно поняла, что он зол, очень утомлен и почти
всегда напуган.
-- А вы говорили об этом с Павлом Петровичем?
-- Что вы? Как можно? Павел Петрович его любил, значит это и меня
устраивало. Так надеялся Павел Петрович на него! Он мечтал сделать из него
великого музыканта. Большего, чем Лев Осипович Поляков.
-- Чем Поляков?! -- переспросил я.
-- Да, -- просто и тихо сказала Филонова. -- Некоторые думали, что Паша
завидует Полякову, А ведь это было совсем не так. Он мечтал воспитать
музыканта еще большего масштаба, чем Поляков, потому что рассматривал Льва
Осиповича как мерило дарования и трудолюбия. И в этом надеялся найти свое
искупление перед искусством. Он ведь умер вовсе не из страха перед
скандалом...
-- А почему?
-- Не знаю, но мне кажется, его убило что-то, зачеркнувшее всю его
жизнь. А такое могло исходить только от Белаша: у Павла Петровича не было
большей жизненной привязанности... Сколько я его знала, он лишь однажды был
в таком же состоянии, как незадолго перед смертью.
-- А что вызвало это состояние?
-- Вы ведь знаете, наверное, что наши выдающиеся музыканты играют на
прекрасных старинных инструментах, которым нет цены. Вручаются они по
специальному акту правительства. И вот, когда Павел Петрович твердо решил
покончить с музыкой, он пошел и сам, понимаете -- сам, ему никто не говорил
об этом, пошел и сдал инструмент. У него был изумительного звука "Гварнери".
И он сдал его. А для скрипача это, как... ну... нет, я нз могу подобрать
примера...
-- Н-да, -- сказал комиссар. -- У каждой загадки на конце разгадка, да
только до правды семь верст, и все лесом...
Комиссар покрутил в руках камертон, щелкнул по нему пальцем,
прислушался к низкому ровному гудению, поднес его близко к уху, потом резко
положил на стол. Камертон слабо звякнул и утих.
-- Слушай, а как же он не зазвенел на полу машины?
-- А он не на пол упал. Белаш выронил его из кармана на заднее сиденье.
Там его и нашел таксист после смены.
-- Торопился, видно, сильно Белаш. А как же с поездом обратно в
Ленинград?
-- С поездом? Очень просто. Ведь в Ленинград ездят с Ленинградского
вокзала, так?
-- Так.
-- Вот то-то и оно. Мы тоже все время думали, что он поедет назад с
Ленинградского вокзала -- это само собою разумеется. А они решили вопрос
остроумнее во всех отношениях...
-- Ты так радуешься их остроумию, будто они в КВН выступали, --
усмехнулся комиссар.
-- Я не их остроумию радуюсь, а своему. Ведь я их шарады все-таки
решил?
-- Тебе по должности и полагается, -- дрогнул бровью комиссар. -- Так
что они состроумничали?
-- В 1 час 12 минут на Курском вокзале останавливается скорый поезд
Ереван -- Мурманск, следующий через Ленинград. Они об этом знали заранее, и
билет для Белаша был готов. В час двадцать он уже тронулся на север, в 7.35
прибыл в Ленинград, через пятнадцать минут сидел в номере у телефона и ждал
звонка дежурной. Кроме времени и маршрута поезда, в этом был еще один резон
-- ночной проходной поезд, все спят, темно, никто и в глаза разглядеть
Белаша не мог.
-- Хорошо они рассчитали, -- покачал головой комиссар. -- Ловкие,
сволочи... Ты за ним сам поедешь?
-- Нет. Я его вызвал по телефону.
-- По телефону? -- удивился комиссар. -- А если догадается и сбежит?
-- Не сбежит. Куда ему бежать.
-- Смотри. Ты же не медведь, должен все предусмотреть.
-- А что медведь? -- спросил я.
-- Да это в тех местах, где я родился, так говорили: медведь дуги гнет
-- не парит, а сломает -- не тужит. Тебе будет о чем тужить.
-- Хорошо, -- сказал я, взял со стола камертон и пошел к себе. У дверей
моего кабинета дожидался Белаш. Мы поздоровались, и по тому, что он не подал
руки, я сразу почувствовал, что он догадывается, зачем я его вызвал.
Вошли а кабинет, сели к столу, Белаш достал пачку сигарет, одну
закурил, и все время он смотрел мимо меня в окно, и в глазах его не было ни
тоски, ни страха, ни злости -- ничего не было. Мы долго молчали, и ему было
легче, потому что у него было хоть какое-то занятие, он курил. А я просто
молчал и смотрел на него, а когда заговорил, голос мой звучал хрипло и
неуверенно:
-- Григорий Петрович, вы ничего не хотите мне рассказать? Белаш, не
поворачиваясь ко мне, все так же неотрывно глядя в окно, сказал:
-- Нет. Не хочу. Да и говорить мне нечего.
Я хотел переложить камертон из кармана в ящик стола и нечаянно задел им
папку на столе. Камертон низко и длинно загудел. Белаш резко, рывком
повернулся на этот звенящий звук и увидел в моих руках камертон.
-- Нашелся все-таки, -- сказал он так, будто забыл его у меня дома, и
целый вечер мы вдвоем безуспешно проискали его, и вот сегодня я нашел и
принес ему. И от этого спокойствия я пришел в себя.
-- Если вам нечего мне сказать, я предъявляю вам, Григорий Белаш,
обвинение в краже скрипки "Страдивари" из квартиры профессора Полякова. Вы
согласны с предъявленным обвинением?
Белаш наконец оторвал взгляд от камертона, посмотрел на меня совершенно
прозрачными, пустыми глазами и смотрел на меня долго, будто собираясь с
мыслями или пытаясь рассмотреть меня на сером фоне стены. Потом устало
сказал:
-- Да, согласен.
Наступила тишина, томительная, тягучая, пустая. Не было в этой тишине
противоборства мыслей, бесшумного скрежета злобы, изнуряющего оцепенения
страха. Я был уверен, что Белаш даст мне бой по всем правилам, что он будет
биться за каждый вопрос, за каждое слово. А он вдруг коротко ответил -- да,
согласен...
-- Расскажете, как это произошло? -- спросил я. Он отрицательно покачал
головой:
-- Нет, сейчас не могу. Я очень устал. Я нечеловечески устал. Я много
месяцев, ночь за ночью, день за днем не сплю. Иногда, если мне случается
ненадолго задремать, тогда мне сразу снится ваше лицо. Не Крест, и не
Иконников, и не Поляков. Мне снитесь вы, и я вас так ненавижу, что у меня
кружится голова...
Долгая пауза плыла по комнате, потом я сказал:
-- Значит, вы все-таки так ничего и не поняли во всей этой истории. А
тут было над чем подумать...
-- Может быть, -- сказал Белаш и прикрыл глаза, опустились его
припухшие, чуть синеватые веки с длинными ресницами. -- С того момента,
когда мы впервые встретились, я понял, что вы, серый и злой мужлан, -- моя
судьба. Куда я ни пытался дернуться, куда ни сунусь -- вы уже здесь
побывали, поговорили, все выяснили, и каждый день я чувствовал, как вы
затягиваете на моей шее удавку. Сегодня вы можете радоваться: я сдался --
больше не могу, я устал. Вы загнали меня в западню, как зверя. Радуйтесь!
Что же вы сидите с постным лицом?
Человек выгорел изнутри от страха и непрерывного напряжения, как танк,
в которой попал термитный снаряд. Ужасно. И говорить с ним сейчас
бесполезно. Белаш открыл глаза, пристально посмотрел на меня и сказал:
-- Вы похожи на автобусного контролера. Он стоит вместе со всеми людьми
на остановке, мерзнет, мокнет, потом вместе со всеми теснится и рвется на
посадке, кого-то отталкивает, потом влезает в автобус, все угомонилось, и
вот тут -- цап! Вы достаете свой жетон -- ваши билеты?
-- Так в транспорте билеты надо брать, -- поморщился я. -- У кого билет
есть -- ведь ничего страшного?
-- А если у человека нет на билет? А ехать хочется? Тогда как? -- почти
в истерике крикнул Белаш.
-- Тогда вы залезаете в карман к стоящему рядом человеку и суете мне
его билет, а на него киваете -- вон он, заяц, берите его!
-- Но я тоже хотел ехать в автобусе! Я тоже имею право на это!
-- Нет, вы хотели ехать не в автобусе, а в шикарном лимузине, и если
для этого понадобилось бы на ходу выкинуть из него кого-нибудь -- вас это не
остановило бы.
-- Думайте как хотите, -- сказал Белаш. -- Мне это безразлично.
Когда-то в разговоре со мной вы упомянули Минотавра, хотя и не знали, что
Минотавр -- это я. И тем самым выдали мне оправдание. Минотавр не виноват,
что родился чудовищем, и пожирал он других потому, что хотел есть. А сейчас
я больше не буду с вами говорить, отправьте меня в камеру. Я очень устал, я
очень хочу спать...
-- Хорошо. Один вопрос -- где скрипка?
Белаш смотрел на меня пустыми прозрачными глазами, смотрел так, будто
мы расстаемся на всю жизнь, и он покрепче хочет запомнить меня, потом тихо
засмеялся, истерическая улыбка раздирала ему губы, а в глазах прыгали пятна
безумия, и он смеялся все громче и надрывнее, и что-то старался сказать
сквозь этот ненормальный, сотрясающий его всего, как в ознобе, хохот, но
слова не вылетали из сведенного судорогой рта, он захлебывался ими, давился,
они раскалывались на отдельные части, вылетая бесформенными, бессмысленными
звуками отчаяния и злорадного испуга, и мне кажется, я в жизни не видел
более страшного зрелища, чем это припадочное веселье связанного Минотавра. И
сквозь эти булькающие, всхлипывающие, подвывающие звуки я наконец разобрал:
-- Скрипка?.. Я -- же -- вам -- го-во-рил -- "Стра-ди-ва-ри" -- воруют
-- чтоб -- не -- по-па-даться... Нет!.. У меня нет скрипки!.. И не было...
Глава 7 Характер человека - его судьба
Шестерка белых лошадей везла катафалк к часовне церкви святого
Доминика. Сзади, тяжело печатая шаг, маршировала рота гвардейцев. Усохший,
лысый, очень прямой шел за гробом отца монсиньор Джузеппе Страдивари, и
сухие синие губы его благочестиво возносили молитву, а пальцы быстро-быстро
перебирали четки. И горько, сердито плачущие Франческо и Омобоно: в
мастерской отца они нашли только счета за скрипки и ни одной записочки о его
тайных секретах, и последние их надежды разрушила огромная куча бумажного
пепла в очаге бурбарта.
И все почетные и почтенные горожане достойного тихого города Кремоны
шли в траурной процессии, и вкрадчиво, неназойливо плыли над ними в
полдневной тишине удары монастырского колокола: бам-м, бам-м, бам-м...
Сыновья умершего великого мастера были озабочены разделом наследства,
солдаты думали о том, что сегодня, возможно, дадут много хорошего вина,
горожане настороженно оглядывались -- не выглядят ли они хуже других. И
только сутулый головастый человечек в нищей рваной одежде, оттертый в самый
хвост процессии, плакал искренне, от души о том человеке, которого положат
сейчас под мраморную плиту с надписью: "Благородный Антониус Страдивариус,
скончался на 94-м году славной и благочестивой жизни".
Возгласили гремящее "амен", и солнце почернело, метнулось пойманной
птицей среди облаков -- дайте проститься с гением! Но все отталкивают,
пихают в бока, шпыняют взашей его, грязного бродягу, сумасшедшего,
пришедшего на похороны Страдивари со своей скрипкой. Пустите!.. Но каменные
локти, железные спины, гранитные затылки стоят стеной, и не слабому, хрипло
дышащему человеку бороться с ними.
Да и зачем? Дель-Джезу вышел на дрожащих своих ногах и долго, судорожно
кашляет. Его, Дель-Джезу, давно уже нет. Растоптали, заплевали, лишили чести
злым хохотом невежд:
-- ...Дель-Джезу, ты откуда взялся, ты же ведь сидишь в тюрьме?!
-- Я никогда не делал ничего плохого, и в тюрьме я не бывал.
-- Не ври, все знают, что ты за воровство сидел в тюрьме и наводнил
Кремону скрипками, сделанными топором...
-- Я никогда не был вором, и в Кремоне нет моих скрипок. Злые люди
ставят на ужасных инструментах мой знак, чтобы лишить меня чести и на моем
бесчестье разбогатеть...
-- Не ври, Дель-Джезу, все говорят, что ты в тюрьме почетный гость. А
если говорят, значит знают...
-- За что сидеть мне в тюрьме? Я мухи в жизни не обидел, и крошки я
чужой не взял...
-- Тогда зачем святая церковь всех предостерегает -- знакомство или
дружбу не водить с тобой?
-- Они мне мстят.
-- Не упорствуй, Дель-Джезу! Преклони колени перед церковью, покайся, и
прощен будешь.
-- Мне не в чем каяться -- я делаю доброе.
-- Ха-ха-ха! Все знают, что ты почти ослеп в тюрьме и от тюрьмы твоя
чахотка...
-- Клевещут на меня. Я потерял здоровье, создавая красоту, которая
способна мир воспеть...
-- Так покажи нам красоту! Ха-ха-ха-ха!..
Гварнери поднял скрипку, достал из-под полы смычок, провел им по
струнам. Скрипка будто сделана в один день, в один миг, на одном вздохе,
одним взглядом и прикосновением -- так много в ней свежести и легкого
дыхания. И вся она -- сияние, будто не строгали ее, не пилили, не клеили, не
красили, не лакировали. Будто Гварнери только представил ее себе на
мгновение, и в ту же секунду она родилась. Будто подхватил на лету два
осенних дубовых листка, сложил -- и совершилось чудо.
И звук ее необычен -- напряженный по силе, насыщенный, как солнечный
свет, он так богат, мудр и могуч, этот необыкновенный чарующий звук -- все
притихли.
И пошел Гварнери по дороге, играя на скрипке, и никто его не удерживал,
и никто не кричал обидных слов.
Маленький, сгорбленный, с огромной головой, шел он по дороге и играл
для себя, для всех, будто магической силой своего заколдованного инструмента
вызывал из марева будущего тех людей, для кого он прожил свою тягостную и
светлую жизнь. Ни на кого он не сердился, ни на что не досадовал, ибо постиг
всем существом своим, что гений -- это добрая мудрость сердца. Не нужно ему
богатства, поскольку нет большего богатства, чем радость трудного свершения.
Не нужны ему почести, поскольку сам судит себя за достойное, а постыдного не
совершит. Только любовь нужна гению для счастья да немножко человеческой
благодарности. Пусть хоть через век...
* * *
Я тебя понимаю, -- сказал комиссар. -- Но он вор. И, оттого, что
истекли сроки давности по старому производству, он преступником быть не
перестал.
-- Я знаю.
Комиссар посмотрел на меня поверх очков:
-- Тебе жалко его?
-- Трудно сказать. Мы ведь выросли на соседних улицах -- могли быть
товарищами.
-- Он бы тебя обязательно предал, кабы товарищами стали.
-- А может, все сложилось бы по-другому? Комиссар покачал головой:
-- Диалектику поведения определяют наши поступки. Он ведь не демон, а
обычный человек. Он нес в себе груз тяжкого преступления, в котором не
раскаялся. И в каждой острой ситуации инстинкт самосохранения был бы все
сильнее, а совесть все тише... и сговорчивее.
Я хотел сказать, что в тюрьму уходит очень умный, одаренный человек, и
это ужасно неправильно -- не то, что он уходит в тюрьму, и то, что он
сделал, и за это многие годы проведет в неволе -- с насильниками,
грабителями и убийцами. Но тут вошел дежурный и доложил:
--