ы
потихоньку  и,  как  говорЯт  иезуиты,  более  того  обеспечить  собственное
спасение.

     ‡атем, мне  было девЯть  лет.  …динственный  сын, без  товарищей,  Я  и
подумать  не  мог,  что  мое  одиночество  не  вечно.  •очу  отметить,   что
литератором Я был  абсолютно непризнанным. џ снова писал.  Њои новые романы,
за неимением лучшего, как две  капли воды напоминали прежние, но никто их не
читал. „аже Я сам. ЊенЯ это не интересовало.

        392

     Њое перо  летело так стремительно,  что у менЯ  часто ныло запЯстье;  Я
бросал на пол исписанные тетради, потом забывал о них, они исчезали; поэтому
Я ничего  не  кончал:  стоит ли придумывать конец истории, если начала  нет.
Љроме того, если бы  Љарл соизволил  взглЯнуть  на эти страницы, он длЯ менЯ
стал  бы не читателем, а  высшим  судьей, Я боЯлсЯ его приговора. Џисание --
мой неизвестный  труд -- ни с  чем не было свЯзано и потому чувствовало себЯ
самоцелью: Я писал, чтобы писать. Ќе сожалею об этом. Ѓудь у  менЯ читатель,
Я постаралсЯ бы нравитьсЯ и опЯть превратилсЯ бы в  вундеркинда. ‚ положении
непризнанного Я сохранЯл подлинность.

     € последнее: идеализм служителЯ культа основывалсЯ на реализме ребенка.
Ќапомню:  увидев  мир  в  слове, Я долго считал  слово  миром. Ѓыть означало
обладать  утвержденным где-то на бесконечных списках названием слова; писать
значило создавать из них новые существа или -- это  была самаЯ устойчиваЯ из
моих  иллюзий  --  ловить вещи живьем  в  капканы фраз: если  Я  буду  ловко
пользоватьсЯ Языком, объект заблудитсЯ в знаках, Я поймаю его.

     ‚от в  ‹юксембургском саду мой взглЯд останавливаетсЯ  на  великолепном
подобии  платана;  Я  не стараюсь наблюдать,  напротив,  Я всем  сердцем жду
наитиЯ; через мгновение  возникает простое  прилагательное, а порой  и целое
предложение --  это и есть его живаЯ листва; Я украсил  вселенную трепещущей
зеленью. Ќикогда Я не переносил мои находки на бумагу -- Я полагал, что  они
накапливаютсЯ в моей памЯти. ‚ действительности Я их забывал.

     Ќо они говорили о моей  будущей роли -- мне предназначено давать имена.
‚еками  безграничные белые пЯтна  в ЋрильЯке  томились без  точных контуров,
ожидали смысла: Я  создам из них  настоЯщие памЯтники. ’еррорист, Я нуждалсЯ
только в их  сущности: мне суждено глаголом сотворить ее. ђитор, Я  души  не
чаЯл в словах:  мне  предназначено возвести словесные храмы под голубым оком
слова "небо". џ начну строить на века. ‚зЯв в руки книгу, Я мог

        393

     множество раз открывать и закрывать ее, она оставалась прежней. ЋбщаЯсь
с устойчивой субстанцией -- текстом,  мой  жалкий бессильный  взор  пробегал
лишь по поверхности, ничего не трогаЯ ничего не изнашиваЯ. џ же -- инертный,
эфемерный -- был только  мошкой, котораЯ ослеплена, прожжена  огнем маЯка; Я
покидал  кабинет, тушил  лампу -- невидимаЯ в темноте,  книга излучала свет,
как  и  раньше,  сама длЯ  себЯ.  џ  вселю  в  свои  произведениЯ мощь  этих
всепроникающих  лучей,  и  потом  среди  останков  библиотек  они  переживут
человека.

     Њне  понравилась  неизвестность,  Я  захотел  продлить  удовольствие  и
сделать  неизвестность  своей  заслугой.  џ  завидовал  знаменитым  узникам,
творившим  в  темницах  на  оберточной  бумаге.  Ћни  жертвовали собой  ради
современников, но  были спасены от общениЯ с  ними.  Џравда, развитие нравов
почти  не  позволЯло  надеЯтьсЯ  на  то,  что  моему таланту  выпадет  удача
расцвести в  тюрьме,  но Я  не  опускал  рук:  огорошенное скромностью  моих
притЯзаний,  провиденье поучаствует  в их  осуществлении.  Џока  Я оставалсЯ
узником в будущем.

     Њать,  которую дед провел, при каждом удобном  случае старалась описать
радости, ожидающие менЯ; длЯ большего соблазна она наделЯла  мою жизнь всем,
чего  не хватало  ей  самой,  -- покоем,  досугом, душевным  миром.  Њолодой
преподаватель, холостЯк, Я снимаю у приЯтной  старой  дамы  уютную  комнату,
пропахшую  лавандой  и  свежим  бельем;  до  лицеЯ  близко;   по  вечерам  Я
останавливаюсь  в  прихожей,  чтобы  поговорить  с хозЯйкой,  она  прекрасно
относитсЯ  ко мне; впрочем,  ко мне все  прекрасно  относЯтсЯ,  потому что Я
любезен  и отменно воспитан. ‚ этом рассказе  Я слышал  только одно -- "твоЯ
комната". ‹ицей, вдову  полковника, дух провинции -- Я  этого не  замечал, Я
видел только круг света на столе, задернутые занавески, в полутемной

        394

     комнате Я  склонЯюсь над тетрадью в черной коленкоровой обложке. Ђ мать
продолжала  повествование,  перескакиваЯ  через  десЯть  лет:  менЯ  опекает
генеральный  инспектор, Я  вхож в  хорошее  общество  ЋрильЯка, молодаЯ жена
нежно менЯ любит, Я делаю ей красивых здоровых детей -- двух сыновей и  одну
дочку. †ена  получает наследство, Я становлюсь хозЯином участка  на  окраине
города, мы строимсЯ и каждое воскресенье все вместе ездим наблюдать за ходом
работ.

     џ этого не слушал: все десЯть лет приземистый, усатый, как мой отец, Я,
забравшись  на  стопку словарей,  сижу  за  столом;  поседели  усы,  а  рука
безостановочно  пишет,  тетради  одна  за  другой  сбрасываютсЯ  на  паркет.
—еловечество  спит; ночь:  жена  и  дети  спЯт,  а, возможно, уже и  умерли;
хозЯйка  квартиры  спит; сон убрал менЯ из памЯти всех. ‚от так одиночество:
два миллиарда людей заснуло, и Я парю над ними единственным дозорным.

     Ќа менЯ упал взор свЯтого духа. Ћн только что решил вернутьсЯ на небо и
покинуть людей; пробил час принести  себЯ на алтарь. џ демонстрирую ему раны
своей души, показываю слезы, оросившие бумагу,  он читает  через  мое плечо,
гнев его затихает. —то  смЯгчило  его -- глубина  страданий или  достоинства
произведениЯ? џ говорил себе: "Џроизведение", втайне надеЯсь -- "‘траданиЯ".

     Ќет сомнениЯ, свЯтой дух  ценил только истинно художественные твореньЯ,
но Я читал Њюссе, Я знал, что "слова отчаЯньЯ прекрасней  всех других",  и Я
задумал поймать красоту в капкан отчаЯньЯ.  ‘лово "гениальность"  мне всегда
казалось  ненадежным,  теперь  оно  было  мне  отвратительно.  ‡ачем  тоска,
испытаниЯ,  побежденные  соблазны,  в  чем,  в  сущности,  заслуга,  если  Я
талантлив?  џ с трудом мирилсЯ с  тем, что мне дано  одно тело и та же самаЯ
голова  на все  случаи жизни; нет,  Я не разрешу свЯзать себЯ выделенным мне
снарЯжением.

        395

     џ  соглашалсЯ на миссию при условии, чтобы  ничто  во мне не определЯло
моего назначениЯ,  чтобы  оно  ни  от  чего не зависело, парило  в свободном
пространстве.

     џ потихоньку пререкалсЯ со свЯтым духом. "Џиши", -- говорил он  мне.  џ
воздевал к нему руки: "‡а что, господи, ты выбрал  менЯ?" -- "Ќи за что." --
"’ак отчего же?"  --  "Џотому." --  "‹егко  ли мое перо?" --  "Ќет.  ’ы что,
думаешь,  что великие произведениЯ пишутсЯ  легким пером?"  --  "ѓосподи, но
если Я плох, как же  Я сотворю  книгу?" -- "“сердием." -- "‡начит, это может
сделать любой?" -- "‹юбой, но Я выбрал тебЯ."

     џ соглашалсЯ на эту подтасовку, она давала мне  возможность  заниматьсЯ
самоуничижением и в то же времЯ уважать  в себе автора будущих шедевров.  Ќа
мне остановили свой выбор, отметили, но Я был бездарен: все, чего Я добьюсь,
будет результатом моего безграничного терпениЯ и упорства; Я не видел в себе
никакой индивидуальности; характер обЯзывает; Я бы следовал только одному --
царственному служению,  которое направлЯло менЯ к славе через муки. Њуки? €х
нужно было еще найти. ќто была, пожалуй, единственнаЯ, но, на первый взглЯд,
неразрешимаЯ  проблема,  поскольку  полагатьсЯ  на  нищету  не  приходилось:
останусь ли Я неизвестным,  доживу  до  славы, мне  в любом случае  получать
зарплату по ведомству просвещениЯ, голодать мне не придетсЯ.

     џ предсказывал  себе жестокие любовные неудачи, без Явного  энтузиазма:
мне  не нравились воздыхатели, преданные чувству; менЯ  удивлЯл ‘ирано, этот
лже-ЏардальЯн, терЯвшийсЯ перед женщинами. “ настоЯщего ЏардальЯна была уйма
поклонниц, "но  доблестный, открытый и даже немного  суровый",  он на них не
обращал   вниманиЯ,  правда,  сердце  его  было  навсегда  разбито   смертью
возлюбленной, ‚иолетты.

        396

     ‚довство -- незаживающаЯ рана; из-за женщины --  "в тебе,  в тебе одной
причина", --  но  без  ее вины; это  дает  возможность отвергнуть притЯзаниЯ
остальных. Џодумать. Ќо, предположим даже, что  моЯ юнаЯ орильЯкскаЯ супруга
погибает в катастрофе, это несчастье еще не дает права на  исключительность,
оно случайно и прозаично.

     ЊоЯ  настойчивость дала  результат. ‚едь были писатели, на долю которых
пришлись  позор  и  гонениЯ, одинокие  и  безвестные,  коптили они  небо  до
последнего  вздоха, слава украшала  лишь их трупы. ‚от это  то, что  надо. џ
буду старательно описывать  ЋрильЯк, его статуи. —уждый  ненависти,  Я  буду
идти ко всеобщему согласию, к служению  людЯм. Ќо первое же мое произведение
поднимет  скандал,  Я  буду  считатьсЯ общественно опасным; овернские газеты
обольют  менЯ оскорблениЯми,  торговцы  захлопнут двери  лавок, возбужденнаЯ
толпа побьет' камнЯми мои окна; чтобы избавитьсЯ от линчеваниЯ, мне придетсЯ
бежать.

     “друченный, Я  многие  месЯцы окажусь  в  тупой  прострации,  неустанно
повторЯЯ: "Ќо, ведь,  это недоразумение.  —еловек по натуре  своей  добр!" €
действительно,  это будет недоразумением,  но  свЯтой дух позаботитсЯ, чтобы
оно  выЯснилось. џ выкарабкаюсь. Ћднажды Я опЯть  сЯду за свой стол и создам
книгу  о море  или о горах.  “  нее не будет  издателЯ. ѓонимый, вынужденный
скрыватьсЯ, возможно приговоренный, Я напишу другие книги, множество книг. џ
начну  переводить  ѓорациЯ стихами, Я  выскажу свои  скромные  и  безусловно
разумные мысли о педагогике.

     Ќичего не попишешь: в чемодане будут накапливатьсЯ неизданные тетради.

        397

     “ этой истории было две концовки; Я выбирал  одну из них по настроению.
‚ пасмурные дни Я представлЯл себЯ умирающим на железной кровати, окруженным
ненавистью,  отчаЯвшимсЯ  в  тот  самый  миг,  когда  слава  уже  готовилась
протрубить в свой рожок. Џорой Я разрешал себе немного  счастьЯ. ‚ пЯтьдесЯт
лет,  пробуЯ купленное перо,  Я  пишу свое имЯ на  рукописи. —ерез некоторое
времЯ  она терЯетсЯ. Љто-то случайно  находит ее  -- в чулане,  в канаве,  в
кладовке  дома, из  которого  Я только  что уехал,  -- читает, ошеломленный,
относит к Ђртэму ”айЯру, известному издателю ЊишелЯ ‡евако. ЏолнаЯ победа --
десЯть тысЯч экземплЯров распродано в два днЯ. ‚сеобщие муки  совести. ’олпа
репортеров  бросаетсЯ на поиски, но след мой потерЯн. Ђ Я,  отшельник, долго
еще и не подозреваю  об этом изменении отношениЯ ко мне.  Ќаконец,  однажды,
убегаЯ от дождЯ, Я  захожу  в кафе, беру газету, и что  это такое? "†ан Џоль
‘артр, писатель-тайна, певец Ћри-льЯка, поэт  морЯ." Ќа третьей полосе шесть
колонок крупным шрифтом.  џ  торжествую.  Ќет, Я в сладостной  меланхолии. ‚
любом случае Я прихожу домой, с помощью хозЯйки набиваю и обвЯзываю веревкой
чемодан с  тетрадЯми  и  отправлЯю его Ђртэму ”айЯру, не  указываЯ обратного
адреса.  Ќа  этом  Я  прерывал  рассказ,  просматриваЯ  в  уме  пленительные
варианты:  если  Я  посылаю чемодан из города,  где живу, журналисты  тут же
обнаружат мое пристанище. ‹учше отвезти  чемодан  в Џариж, отправить  его  с
посыльным;  Я еще  успею до отхода поезда побывать в местах моего детства --
улицу  ‹е  ѓофф, улицу ‘уффло, ‹юксембургский сад.  џ  заглЯну в  "Ѓальзар":
вспомню, что дед --  в это времЯ уже покойный  -- приводил  менЯ туда в 1913
году, мы устраивались  рЯдом на  диванчике, все посматривали  на нас с видом
сообщников,  дед заказывал пиво -- себе  кружку, мне стаканчик, -- Я  ощущал
его любовь.

        398

     €  вот  сейчас, пЯтидесЯтилетний  и одинокий,  Я открываю дверь пивной,
прошу пива. ‡а соседним столиком  радостно щебечут молодые красивые женщины,
они произносЯт мое имЯ. "Ђх,  -- говорит одна. -- хоть он стар, уродлив, что
за  беда, Я  отдала бы тридцать лет  жизни, чтобы  выйти  за него  замуж!" џ
просто  улыбаюсь  ей  гордо  и  грустно, она отвечает изумленной  улыбкой, Я
поднимаюсь, исчезаю.

     Њногие  часы Я  шлифовал  этот  и  многие  другие,  от которых  избавлю
читателЯ,  эпизоды. ‚ них  легко просматривалось мое детство,  обращенное  в
будущее, мое положение  в семье,  фантазии, волновавшие менЯ на шестом  году
жизни, настойчивость моих паладинов, цеплЯвшихсЯ за неизвестность.

     ‚ девЯть лет Я все еще упорно дулсЯ на мир, находЯ в обиде наслаждение;
из упрЯмства Я, несгибаемый  мученик, не позволЯл рассеЯтьсЯ  недоразумению,
осточертевшему,  казалось,  уже  всем  и  самому  свЯтому  духу.  Џочему  не
представилсЯ  Я прелестной поклоннице? "Ђх,  --  небрежно  бросал Я себе, --
слишком поздно." -- "Ќо ведь это длЯ нее не препЯтствие?" -- "„а, но Я очень
беден." --  "Ћчень  беден? Ђ  гонорары?" Ќо Я  отвергал и это возражение:  Я
написал ”айЯру, чтобы он  причитающиесЯ  мне деньги  роздал бедным. €сторию,
между  тем, нужно было  как-то  кончать. Ќу что ж, Я угасал в своей  лачуге,
всеми оставленный, но в ладу с собой -- Я выполнил свою миссию.

     Ћдно удивлЯет  менЯ в этой  много  раз повторЯвшейсЯ истории, стоит мне
прочесть свое  имЯ в газете, как пружина взрываетсЯ и приходит мой конец;  Я
печально упиваюсь  известностью,  но больше  не  пишу.  Џо  сути  обе  разки
одинаковы -- умираю ли Я, чтоб возродитьсЯ в славе, приходит ли известность,
чтоб менЯ убить, жажда писать несет в себе отказ от жизни.

        399

     ‚  те времена  менЯ  взволновал один,  не помню, где увиденный рассказ.
€сториЯ происходит  в прошлом  веке. Ќа  сибирском полустанке некий писатель
прохаживаетсЯ в ожидании поезда. Ќа горизонте  -- ничего, вокруг -- ни души.
Џисатель хмуро наклонЯет крупную усталую голову. Ћн близорук, холост, резок,
постоЯнно раздражен; он томитсЯ, вспоминает об опухоли простаты, о долгах. €
вдруг на дороге, идущей вдоль железнодорожного пути, поЯвлЯетсЯ карета; юнаЯ
графинЯ  выбегает  из  экипажа,  приближаетсЯ  к  путешественнику,  которого
никогда не  видела раньше и узнала Якобы только  по  дагерротипу, склонЯетсЯ
перед ним, берет его  руку, целует. Ќа этом историЯ заканчивалась, не  знаю,
каков был замысел автора.

     Ќо   менЯ,   девЯтилетнего  мальчишку,   привело  в   восторг,  что   у
ворчуна-писателЯ в  степи отыскалась поклонница,  что  столь  очаровательнаЯ
особа напомнила ему о позабытой им славе, -- это и было настоЯщим рождением.
Ђ точнее говорЯ -- смертью.

     џ  чувствовал  это, Я хотел, чтобы  так было; живой простолюдин  не мог
получить  таких  знаков  поклонениЯ  от  благородной  дамы.  ѓрафинЯ  словно
говорила:  "…сли Я  приблизилась к вам, прикоснулась  вас, значит, нет нужды
сохранЯть  высоту  моего положениЯ.  „лЯ  менЯ не  имеет  значениЯ,  как  вы
отнесетесь  к  моему  порыву,  вы  длЯ  менЯ  не  человек, а  символ  вашего
творчества".  Ћтделенный  тысЯчью верст  от ‘анкт-Џетербурга и  пЯтьюдесЯтью
пЯтью  годами  от  даты  своего рождениЯ,  некий  путешественник,  сраженный
поцелуем в руку, вспыхивал Ярким пламенем,  сгорал в  огне славы, не оставив
ничего, кроме  пылающих букв каталога  произведений. џ  видел,  как  графинЯ
садилась в свою карету, исчезала, и одиночество вновь наваливалось на степь;
не останавливаЯсь из-за опозданиЯ, проходил в сумерках поезд, по  спине моей
пробегала дрожь страха,  в моей памЯти всплывал "‚етер в листве", и Я думал:
"ѓрафинЯ --  это  смерть". Ћна непременно ЯвитсЯ ко мне однажды на безлюдной
дороге, она припадет в поцелуе к моим пальцам.

        400

     ‘мерть  не покидала менЯ, как наваждение, потому что Я не любил  жизнь.
ќто объЯснЯет ужас, который вызывала во  мне смерть.  ЏриравнЯв  ее славе, Я
сотворил из смерти цель путешествиЯ. Њне захотелось умереть; порой леденЯщий
страх   охватывал  мое  нетерпение,  но  ненадолго;   моЯ   свЯтаЯ   радость
пробуждалась, Я стремилсЯ к прекрасному мигу, когда Я буду испепелен.

     ‚  наших  жизненных  планах тесно  переплетены намерениЯ  и  ухищрениЯ,
сейчас  Я понимаю:  в безумной идее  писать,  чтоб оправдать сам факт своего
существованиЯ --  пусть идеЯ  в сущности  спесива и неискренна,  было что-то
настоЯщее; потому-то Я и сейчас, пЯтьдесЯт лет спустЯ, продолжаю писать. Ќо,
обращаЯсь  к  ее истокам,  Я  вижу  в  ней уловку,  нападение  из  трусости,
самоубийство наоборот; да, Я стремилсЯ к смерти больше, чем к эпосу, больше,
чем к  страданию. џ долго боЯлсЯ, что кончу дни, как и  начал, вне времени и
пространства, что  случайнаЯ  смерть  станет лишь отзвуком моего  случайного
рождениЯ. Џризвание изменЯло все: удары шпаги исчезают, написанное остаетсЯ,
Я понЯл, что в  изЯщной литературе дарующий может превратитьсЯ в собственный
удар, то есть в предмет в чистом виде.

     ‘лучай сделал  менЯ человеком, великодушие  превратит в книгу; Я  смогу
отлить  в  бронзовых письменах свой треп, свой разум,  заметить тщету  жизни
вечностью надписей,  плоть на стиль, неспешные  витки  времени  на вечность,
ЯвитьсЯ свЯтому  духу, как  некий осадок, выпавший в ходе Языковой  реакции,
стать идеей  фикс  рода человеческого,  быть  наконец другим, не тем, что  Я
есть, иным, чем все не те, иным, чем все.

        401

     ‘оздав  себе  плоть, чуждую износу, Я выставлю его на  продажу. џ начну
писать не  наслаждениЯ  ради,  а  длЯ того, чтобы  отлить в слове эту вечную
плоть. ‘ высоты моей могилы рождение  виделось неизбежным злом, только неким
временным воплощением, подготовлЯвшим перерождение: чтобы воскреснуть, нужно
писать, чтобы  писать, нужен  мозг,  глаза, руки; по  окончании труда, и эти
органы  распадутсЯ сами --  году  в 1955 не выдержит кокон, из него поЯвЯтсЯ
двадцать  пЯть бабочек in folio и, дрожа всеми  страницами,  сЯдут  на полку
Ќациональной библиотеки. ќти бабочки и станут моим "Я": двадцать пЯть томов,
восемнадцать  тысЯч страниц  текста, триста гравюр, включаЯ  портрет автора.
Њои кости -- коленкор  и картон, моЯ пергаментнаЯ  плоть имеет аромат клеЯ и
грибов. џ устроилсЯ со всеми удобствами на шестидесЯти килограммах бумаги.

     џ заново рождаюсь, наконец становлюсь полноценным человеком, говорЯщим,
мыслЯщим,   поющим,  шумЯщим,  утверждающим  себЯ  с  бесспорной  твердостью
материи. ЊенЯ  берут,  менЯ раскрывают, менЯ  кладут  на стол,  менЯ  гладЯт
ладонью и иногда перегибают так, что слышитсЯ хруст.  џ  переношу все  это и
неожиданно взрываюсь, ослеплЯю, подчинЯю на расстоЯнии; пространство и времЯ
передо  мной ничто, Я обращаю в прах плохих,  Я покровительствую хорошим. Ћт
менЯ  нельзЯ отмахнутьсЯ, менЯ нельзЯ заставить замолчать,  Я общепризнанный
кумир, малогабаритный и грозный. Њое сознание расчленилось -- тем лучше. Ћно
проникло в  другие  сознаниЯ.  ЊенЯ  читают, взор  устремлен  на менЯ,  менЯ
цитируют, Я на устах у всех,  Я  -- слог  всеобщий и  неповторимый;  Я пылаю
любознательностью во  взоре миллионов; длЯ того, кто сможет менЯ полюбить, Я
истинный  трепет его души,  но  попробуй  он притронутьсЯ  до менЯ рукой,  Я
испарюсь, растаю: менЯ  больше нигде нет, Я есмь наконец! џ везде; Я сижу на
шее  человечества,  мои благодеЯниЯ  проникают  в него,  принуждаЯ все времЯ
воссоздавать менЯ из небытиЯ.

        402

     ”окус удалсЯ: Я отправил в могилу смерть в саване славы; теперь Я думал
только о второй, не вспоминаЯ  о первой, не понимаЯ, что они едины.  ‘ейчас,
когда Я пишу эти строки, Я понимаю, что мое времЯ закончилось, осталось лишь
несколько  лет. ’ак вот,  Я хорошо  представлЯю себе -- без лишней особой --
приближающуюсЯ  старость, немощь, от которой не  уйти, немощь и  смерть тех,
кто длЯ менЯ дорог; свою смерть -- никогда. Ѓывает,  Я намекаю своим близким
-- некоторые из них моложе менЯ на пЯтнадцать,  двадцать,  тридцать лет, как
трудно мне будет пережить их; они шутЯт надо мной, и Я хочу присоединитьсЯ к
ним, но они ничего не в  силах  изменить: в девЯть  лет  у менЯ были удалены
способности  испытывать  тот трепет,  который,  как  говорЯт,  присущ  нашей
природе.  —ерез  десЯть  лет  в  педагогическом  институте  от этого  страха
вскакивали среди ночи дрожа от ужаса или неистовой Ярости лучшие мои друзьЯ;
Я спал, как младенец. Џосле тЯжелой болезни один из них убеждал нас, что ему
знакомы все муки агонии до последнего вздоха включительно.

     ‘амым настойчивым  одержимым  был  Ќизан:  порой  наЯву он  видел  себЯ
трупом;  он вставал, в глазах его копошились черви,  хватал,  не глЯдЯ, свою
пижонскую шлЯпу  с круглой тульей, исчезал;  через  два  днЯ  он  оказывалсЯ
пьЯным в компании каких-то проходимцев.

     Џорой, отрываЯсь  от  книг, эти  смертники  делились  знанием бессонных
ночей,  предчувствием смерти  --  они  понимали  друг  друга  с полуслова. џ
выслушивал, Я любил их,  и мне страстно  хотелось быть  равным среди равных,
но, как Я ни пыталсЯ,

        403

     до менЯ долетали лишь дежурные  банальности похорон: сегоднЯ  живешь --
завтра умрешь, кому-то жить, кому-то  умереть; за час до смерти еще жив. Ќет
сомнениЯ, что в их  словах есть определенный ускользающий от менЯ  смысл;  Я
был парией, Я молчал, наполненный  завистью.  ‚ довершении  всего,  в конце,
заранее сердЯсь,  они интересовались: "Ќу, а  ты?  ’ебЯ это не  волнует?"  џ
пожимал  плечами,  беспомощно  и приниженно.  Ћни раздраженно  смеЯлись,  их
ослеплЯла простаЯ вещь,  которой не  получалось  поделитьсЯ со мной:  "€  ты
никогда не  думал перед сном, что некоторые  люди засыпаЯ умирают? Љогда  ты
чистишь зубы у тебЯ не возникает мысли: ну вот,  это в последний раз, настал
и мой час? ’ы никогда не чувствовал, что надо спешить, спешить, спешить, что
времени уже не осталось? ’ы что, думаешь, что ты бессмертен?"

     џ отвечал, частично из вызова,  частично по привычке: "„ействительно, Я
считаю  себЯ бессмертным". —истой  воды  вранье  --  Я  был  застрахован  от
внезапной кончины,  только и всего;  свЯтой  дух обеспечил  мне долгосрочный
заказ, он обЯзан предоставить  мне  и  времЯ  длЯ выполнениЯ.  Џотенциальный
почетный покойник,  Я  был  застрахован  самой  моей  смертью  от  крушений,
кровоизлиЯний, перитонита;  мы с  ней  договорились  о  дате свиданиЯ, придЯ
слишком рано, Я не встречу  ее; друзьЯ могли сколько угодно негодовать из-за
того, что Я никогда не думаю о смерти, -- они просто не догадывались, что  Я
ни на минуту не прекращаю ею жить.

     ‘егоднЯ Я соглашаюсь с их правотой, они во всей полноте принЯли условиЯ
человеческого   существованиЯ,   вместе  с  тревогой;  Я   выбрал   душевное
спокойствие; собственно говорЯ, Я на  самом  деле считал себЯ бессмертным; Я
заранее  убил  себЯ, потому,  что  только  покойникам  доступно  наслаждение
бессмертием.  Ќизан и Њайо  знали, что им предстоит стать жертвами ужасного,
что живые, полные сил, они будут вытеснены из мира.

        404

     џ  же  Я  увлексЯ самообманом: чтобы  избавить смерть от ее варварского
характера,  Я  стал  видеть  в ней свою  цель,  а  в  жизни  -- единственный
доступный  способ  умереть. џ потихоньку приближалсЯ к  кончине,  знаЯ,  что
надежды и желаниЯ мне  четко выделены длЯ заполнениЯ  моих книг, убежденный,
что  последнее  желание  моего сердца впишетсЯ в  последний абзац последнего
тома моих сочинений, что смерти останетсЯ уже мертвец.

     Ќизан в двадцать  лет вглЯдывалсЯ  в женщин и машины,  в  блага  мира с
алчностью отчаЯниЯ: он спешил все увидеть, все взЯть сейчас. џ тоже смотрел,
но больше из прилежаниЯ, чем с вожделением, моим земным предназначением были
не  удовольствиЯ,  а  сведение  баланса.  џ  пристроилсЯ,  пожалуй,  слишком
комфортно: из робости слишком  послушного ребенка, из трусости Я увильнул от
риска открытого, свободного,  не гарантированного провидением существованиЯ,
Я убедил себЯ, что все уже решено, более того, что все уже в прошлом.

     ќтот  мошеннический трюк не позволЯл,  конечно, полюбить  себЯ.  “гроза
гибели заставлЯла  каждого из моих друзей  прЯтатьсЯ в настоЯщем, впитываЯ в
себЯ  сознание  неповторимости  своей  смертной  жизни,  каждый  считал себЯ
существом  трогательным,  ценным,  единственным:  каждый любил  себЯ;  Я же,
мертвец,  себе не нравилсЯ: Я  находил себЯ обычным,  еще более  нудным, чем
великий Љорнель, и моЯ неповторимость  субъекта была в моих глазах интересна
лишь  постольку,  поскольку  приводила к  моменту, которой превратит  менЯ в
объект.

        405

     Њожно ли это принимать за скромность?  Ќет  -- просто хитрее:  любовь к
себе  Я оставил  потомкам; в один  прекрасный  день Я  затрону, не знаю как,
сердца мужчин и женщин, которых еще нет на свете, Я подарю им счастье. џ был
еще  ловчее,  коварнее: потихоньку  Я спасал эту  жизнь, нагонЯвшую скуку на
менЯ самого, низведенную мною  до  роли  орудиЯ  смерти: Я  видел ее  газами
потомков, и она  смотрелась, как  трогательнаЯ и  чудеснаЯ историЯ, прожитаЯ
мною длЯ всех, -- благодарЯ  этому, никому  уже не понадобитсЯ переживать ее
заново. Њожно довольствоватьсЯ чтением. џ был просто одержим этим: остановив
свой  выбор  на  будущем великого  покойника, Я попробовал жить  в  обратной
последовательности.   Њежду  девЯтью  и   десЯтью  годами  Я   стал  всецело
посмертным.

     ќтот грех не только мой: дед воспитал менЯ в  обмане ретроспективности.
„а и он, можно сказать, невиновен, Я не обижаюсь на  него, такое заблуждение
-- нечаЯнный плод культуры.

     Џосле  смерти  очевидцев кончина великого человека  навсегда утрачивает
свою внезапность, времЯ делает ее чертой характера. „авний покойник мертв по
природе, он так же мертв при крещении, как и после соборованиЯ, его жизнь --
наше достоЯние, мы вступаем  в нее с  одного конца, с другого,  со  средины,
захотим  -- поднимемсЯ,  захотим  --  спустимсЯ  по  ее течению:  хронологиЯ
нарушена, невосстановима; персонаж  теперь от всего защищен, с него все, как
с  гусЯ  вода.  †изнь  сохранЯет  личину  развитиЯ,  но  попытайтесь оживить
мертвеца -- вы увидите, что  все событиЯ  его  жизни длЯ  вас  одновременны.
Ќапрасно попробуете вы встать на место усопшего, делаЯ вид, что  вас трогают
его   страсти,   заблуждениЯ,   предрассудки,   воскрешаЯ  сопротивление,  в
дальнейшем сломленное, незначительную досаду или опасение. ‚ любом случае вы
будете рассматривать поведение покойного в свете результатов, которые нельзЯ
было предсказать,  и сведений, которых  он  не  знал.  ‚ы  все равно  будете
выделЯть событиЯ, оказавшиесЯ потом важными, хотЯ длЯ него самого они просто
промелькнули.

        406

     ‚от вам  и мираж --  будущее реальнее  настоЯщего. Ќе стоит удивлЯтьсЯ:
жизнь окончена и о начале судЯт по  концу.  Џокойник  застревает на  полпути
между бытием  и  его  ценностью, между упрЯмым  фактом и  его  воссозданием,
криваЯ жизни  замкнулась,  и  суть  истории подведена в  каждой  точке  этой
окружности.

     ‚ салонах Ђрраса юный  адвокат, беспристрастный и манерный, держит  под
мышкой  свою голову --  ведь это усопший ђобеспьер; из головы  ручьем льетсЯ
кровь,  не пачкаЯ ковра; ее не видит  ни один из гостей, но мы  только ее  и
видим;  пройдет пЯть лет, чтоб она оказалась в корзинке,  а сейчас она перед
нами -- отрубленнаЯ, читающаЯ мадригалы, несмотрЯ на сломанную челюсть. …сли
этот обман зрениЯ установлен,  он не мешает:  мы  можем  учесть  необходимую
поправку.  Ќо в  ту эпоху  служители  культуры  его прЯтали, питаЯ  им  свой
идеализм. Љогда великаЯ идеЯ решает поЯвитьсЯ на свет, она выбирает себе  во
чреве  женщины великого человека, который принесет ее миру; она высматривает
ему семью, среду, точно выделЯет понимание и узколобость близких, определЯет
образование, мазок за мазком рисует мЯтущийсЯ характер,  устраивает длЯ него
необходимые испытаниЯ  и уверенной  рукой  направлЯет желаниЯ, пока  предмет
столь настойчивых забот не разрешитсЯ ею от бремени. ќто не объЯвлЯлось,  но
все  наводило  на  мысль,  что в  рЯду  причин  и  следствий  есть  еще одна
последовательность, обратнаЯ. џ с восторгом использовал этот мираж, чтобы уж
навернЯка застраховать свою  судьбу. џ взЯл времЯ,  поставил  его с  ног  на
голову -- и все  занЯло свои места. Ќачалом оказалась темно-синЯЯ книжечка с
потускневшими  золотыми  завитушками, плотные страницы ее  пахли тленом, она
называлась "„етство знаменитых людей"; надпись  подтверждала,  что  мой дЯдЯ
†орж получил ее в 1885 году в виде награды за успехи в арифметике.

        407

     ‚первые Я  увидел ее в период  моих  необычных  путешествий,  полистал,
отложил в досаде: эти юные избранники были совсем не вундеркиндами, у них не
было со мной ничего  общего, кроме  пресных достоинств, --  длЯ чего  о  них
рассказывать.  ‚  конце  концов  книжка  сгинула  -- Я наказал  ее,  положив
подальше.

     —ерез  год  Я  перевернул  все  полки, чтобы  ее найти;  Я стал другим,
вундеркинд превратилсЯ в великого человека в Ярме детства. “дивительное дело
-- изменилась и книга. ’е же слова, но Я относил их к себе. џ понЯл, что эта
вещь менЯ погубит, она менЯ отталкивала и пугала. …жедневно, еще  не раскрыв
ее, Я выбирал место лицом к окну -- при опасности Я ополосну глаза настоЯщим
дневным светом.  Љак наивны  длЯ  менЯ  сейчас те, кто беспокоитсЯ  о плохом
влиЯнии  "”антомаса"  или Ђндре †ида, неужели  они не  знают,  что дети сами
выискивают свою отраву? џ  поглощал ее с безотрадным упорством наркомана. Ќа
первый  взглЯд,  она  была, однако, совершенно  безобидной. Ћна  учила  юных
читателей: будь послушен,  уважай  родителей и  станешь кем захочешь, можешь
даже стать ђембрандтом или Њоцартом; в небольших  новеллах рассказывалось об
обычных занЯтиЯх  вполне заурЯдных, но чувствительных и праведных мальчиков,
по имени  †ан,  †ан-†ак или †ан-Ѓатист, -- все они,  как  и Я, были счастьем
своих родных. Ќо Яд был вот в чем: неЯвно, не понимаЯ имен ђасина, ђуссо или
Њольера, автор использовал все свое искусство, намекаЯ, что  их ждет великое
будущее, походЯ, невзначай напоминал о самых известных их произведениЯх  или
деЯниЯх  и так  компоновал  повествование, что любой случай  воспринималсЯ в
свете  будущих   событий;  в   повседневную  суету   неожиданно   вторгалась
напрЯженнаЯ тишина прекрасного преображениЯ -- будущее.

        408

     Љакому-то ‘анти ужасно захотелось  повидать папу;  он упросил, чтоб его
повели  на площадь в день, когда  свЯтой отец проходил по ней. Њальчик стоЯл
бледный,  тараща  глаза, наконец, кто-то его спросил:  "’еперь,  ты доволен,
ђафаэлло? ’ы хоть разглЯдел нашего свЯтого отца?" Ќо он ответил с отрешенным
видом: "‘вЯтого отца? џ видел только краски!"

     Љрошечному  Њигелю,  мечтавшему  о военной  карьере,  как-то  случилось
сидеть  под деревом,  упиваЯсь  рыцарским  романом, как вдруг  он вскочил от
громового  лЯзга  железа:  то  был  дрЯхлый  безумец,  живший  рЯдом,  нищий
дворЯнин,  который, гарцуЯ  на  дрЯхлом скакуне,  целилсЯ  в мельницу  своим
ржавым  копьем. ‡а  обедом  Њигель так мило  поведал  о случившемсЯ, он  так
потешно подражал несчастному, что все умирали со смеху: однако потом в своей
комнате он бросил роман на пол, топтал его ногами и долго плакал.

     ќти дети  ошибались,  они  думали,  что  говорЯт и  поступают,  как  им
хочетсЯ, а в действительности любое их высказывание  имело настоЯщую цель --
оно  предсказывало  уготованную  им  судьбу.  ‡а  их  спиной  мы  с  автором
переглЯдывались   с   растроганной   улыбкой;   Я   читал   биографии   этих
псевдопосредственностей  так, как они были созданы богом -- с конца. ‘начала
Я обрадовалсЯ -- это были мои братьЯ, их слава обещана мне.

     Ќеожиданно все  изменилось; Я оказалсЯ  внутри книги: детство †ан  ЏолЯ
напоминало детство †ан-†ака или †ан-Ѓатиста: как бы он ни поступал, все было
многозначительным  предсказанием.  ’олько   теперь  переглЯдывалсЯ  с   моим
внучатым  племЯнникам. ќти будущие дети, которых Я даже  не  мог представить
себе,  рассматривали менЯ от  смерти до  рождениЯ, Я  непрерывно  отсылал им
знаменьЯ, неЯсные самому. џ  вздрагивал, охваченный ледЯным дыханием смерти,
определЯвшей каждое мое движение; без права собственности

        409

     на  себЯ самого, Я старалсЯ  выбратьсЯ из книги,  опЯть превратитьсЯ  в
читателЯ, Я поднимал  голову,  Я звал на помощь дневной  свет, но и это тоже
было предсказанием, неожиданное беспокойство, тревога, направление взглЯда и
поворот шеи  -- как воспримут все это в 2013 году те, у кого будут оба ключа
ко мне: творчество  и смерть?  џ не  мог избавитьсЯ от книги, Я давно прочел
ее, но был одним из ее персонажей. џ следил за собой: час назад  Я  болтал с
матерью -- что Я предсказал? џ вспоминал некоторые слова, повторЯл  их вслух
--  все без толку. ”разы ускользали, Я ничего не  мог  выудить из  них;  мой
голос звучал в моих ушах, словно чужой, в моей голове грабил, похищаЯ мысли,
жуликоватый ангелок -- белокурый мальчишка XXX века, который, расположившись
у своего окна, наблюдал за мной через книжку.

     ‚здрагиваЯ от любви, Я чувствовал, как его  взглЯд догонЯет менЯ в моем
тысЯчелетии и накалывает на  булавку. џ  подстраивалсЯ под него, Я  отпускал
фразы  с подтекстом. ‚ходила  Ђнн-Њари, Я что-то упорно строчил за пюпитром,
она  напоминала: "Ћчень темно! ’ы испортишь себе глаза, дорогой". џ хваталсЯ
за это, чтобы бросить ненароком: "џ мог бы писать и во мраке". Ћна смеЯлась,
обзывала менЯ дурашкой, включала свет.

     Ќеотвратимое свершилось -- ни Я,  ни она не знали, что трехтысЯчный год
поставлен  в известность  о  недуге, который  ждет  менЯ.  „ействительно, на
закате жизни, мучимый слепотой, более  тЯжелой, чем глухота  Ѓетховена, Я на
ощупь начну писать последний труд -- рукопись обнаружат в моих бумагах, люди
решат   разочарованно:  "ќто  просто   невозможно   прочесть!"  „аже   будет
предложение выбросить  все это.  ‚  конце  концов ее поместЯт на  хранение в
муниципальную  библиотеку  ЋрильЯка  только   в   знак  уважениЯ  к  автору;
оставленнаЯ всеми, рукопись пролежит сто лет.

        410

     Ћднажды, из любви ко мне, юные эрудиты попробуют ее расшифровать, целой
жизни им будет мало,  чтобы воссоздать то, что, без сомнений, было лучшим из
всего мной написанного.

     Њатери  уже нет  в  комнате;  один, Я  повторЯл  длЯ  себЯ  медленно и,
главное,  совершенно  машинально: "‚о мраке!" ‘лышалсЯ  тихий  щелчок -- мой
далекий праправнучатый племЯнник закрывал  книгу; он  мечтал о жизни  своего
двоюродного прапрадеда, слезы  омывали его  щеки.  "€ это сбылось,  †ан-Џоль
писал во мраке", -- вздыхал он.

     џ  позировал  перед  детьми,  которым  предстоЯло родитьсЯ  удивительно
похожими на менЯ. џ лил слезы при мысли, что они будут рыдать надо  мной. €х
глазами Я увидел свою кончину: она уже свершилась, она  раскрыла мое  "Я", Я
стал собственным некрологом.

     Џросмотрев  все это, один из друзей  взглЯнул на менЯ с тревогой:  "‚ы,
оказываетсЯ,  были больны еще  опаснее, чем  Я  предполагал". Ѓолен? Ќу,  не
знаю. Њой вздор был Явно продуман. Њне  кажетсЯ, что  здесь важней, пожалуй,
вопрос об искренности. ‚ свои девЯть лет Я  еще не дорос  до  нее, потом она
оказалась далеко позади.

     Џоначалу Я был совершенно  здоров, маленький  хитрец,  готовый  вовремЯ
остановитьсЯ. Ќо Я был прилежен и даже  в блефе оставалсЯ лучшим учеником; Я
воспринимаю свое паЯсничание как некую духовную гимнастику, свою  фальшь  --
как пародию на абсолютную искренность, котораЯ была где-то здесь и все времЯ
ускользала  от менЯ. џ  не выбирал  призвание,  мне  его  всучили.  Ќичего в
сущности не произошло: какие-то слова, брошенные  невзначай старой женщиной,
макиавеллизм   арлЯ.  Ќо  этого  хватило,  чтобы  менЯ  убедить.  ‚зрослые,
расположившиесЯ в моей душе, показывали  пальцем  на  звезду, утверждаЯ, что
она моЯ; звезды Я не видел,

        411

     но палец видел хорошо  и верил им, Якобы верившим в менЯ. Ћни  поведали
мне  о существовании великих  покойников -- одного смерть  еще  поджидала --
Ќаполеона, ”емистокла,  ”илипп-Ђвгуста,  †ан ЏолЯ  ‘артра. Ќе поверить этому
значило не поверить взрослым. ‘ †ан Џолем Я был готов познакомитьсЯ получше.
„лЯ этого  Я томилсЯ  в муках самораскрытиЯ, которое, наконец,  дало  бы мне
удовлетворение,  --  так  холоднаЯ женщина,  дрожа  всем  телом,  взывает  к
оргазму, а потом стараетсЯ выдать за него судороги. —то это -- симулЯциЯ или
просто  привычное  прилежание? ‚ любом случае,  Я ничего  не  добилсЯ;  было
ощущение, вот-вот наступит озарение, которое откроет мне менЯ самого, но оно
ускользало, и Я приобретал  в своих  упражнениЯх ощущение  ненадежности, они
только  подрывали мою нервную систему.  Ќичто  не могло ни  подтвердить,  ни
отменить  моих  полномочий,  дело  в том,  что они основывались на  престиже
взрослых,  на их непререкаемом доброжелательстве. Ќеприкосновенный,  залитый
сургучом мандат был спрЯтан во мне, но относилсЯ ко мне столь незначительно,
что Я не мог ни на миг усомнитьсЯ  в нем, не от менЯ зависело отвергнуть или
принЯть его.

     „аже  самаЯ  глубокаЯ  вера  не  бывает  полной.  …е   нужно  постоЯнно
поддерживать или, во всЯком случае, не позволЯть ей разрушатьсЯ.

     ЊоЯ судьба была предопределена, Я был знаменитостью, у менЯ была могила
на кладбище Џер-‹ашез, а может  быть, даже  в Џантеоне, есть мой  проспект в
Џариже,  мои бульвары и площади в провинции, за границей, но нутро оптимизма
незримо, тихо подтачивало сомнение, Я сомневалсЯ  в своей состоЯтельности. ‚
госпитале  свЯтой  Ђнны  один  больной громко  вещал:  "џ  принц!  Џовелеваю
арестовать  великого герцога!" Џодходили к  его  постели и  шептали  на ухо:
"‘моркнись!"  Ћн  послушно  сморкалсЯ;   его  спрашивали:   "ЉакаЯ  у   тебЯ
профессиЯ?",  он тихо  отвечал: "‘апожник", -- и  опЯть начинал вещать.  Њне
кажетсЯ, что все мы похожи на этого человека,  по крайней мере, Я на девЯтом
году жизни очень напоминал его: Я был принц и сапожник.

        412

     —ерез два года Я, вроде бы выздоровел; принц исчез, а сапожник не верил
ни во  что и даже  не писал;  вынесенные на  помойку,  утерЯнные,  сожженные
тетради длЯ романов отдали свое место  тетради длЯ грамматического  разбора,
диктантов и  арифметики.  …сли  бы кто-то  смог  оказатьсЯ  в  моей  голове,
открытой всем веЯниЯм, он обнаружил бы несколько бюстов великих людей, плохо
выученную  таблицу умножениЯ  и тройное правило, тридцать два департамента с
административными центрами, без  супрефектур, неведомую розу,  под названием
розарозарозамрозэрозэроза,   исторические  и  литературные  памЯтники,  пару
правил   поведениЯ,  выбитых  на  стелах,  и   иногда  --   садистскую  игру
воображениЯ, покрывающую этот печальный вертоград пеленой тумана. Ѓез всЯких
сироток.  Ќи  намека на  паладинов.  ‘лов  "герой",  "мученик", "свЯтой"  не
слыхать  и не  видать. ќкс-ЏардальЯн  приносил каждый  триместр  справку  об
удовлетворительном   здоровье:   ребенок  среднего  умственного  развитиЯ  и
отменной нравственности, способности к точным наукам  небольшие, воображение
развито,  но  не сильно,  чувствителен;  совершенно  нормален,  несмотрЯ  на
кривлЯние, впрочем, проЯвлЯющеесЯ все меньше и меньше.

     ‚ действительности  Я  совершенно тронулсЯ. џ растерЯл  остатки  разума
после  двух  событий, одно  из них  имело общественный  характер,  другое --
личный.

        413

     Џервое было  абсолютной  неожиданностью -- в  июле 1914 года  еще можно
было  найти  несколько  скверных  людей,  но  2  августа  вдруг  добродетель
захватила власть и оказалась на престоле -- все французы сделались хорошими.
‚раги деда кидались в его объЯтиЯ, издатели записались в добровольцы, мелкий
люд  пророчествовал, наши друзьЯ, приходЯ, цитировали простые и мудрые слова
своего   привратника,  почтальона,   водопроводчика,   все   Явно   выражали
восхищение, кроме  бабушки, особы  довольно подозрительной.  џ был счастлив:
”ранциЯ разыгрывала длЯ  менЯ комедию, Я  изображал комедию  длЯ нее. Ћднако
война мне быстро надоела,  она так мало влиЯла  на течение моей жизни, что Я
навернЯка и не упоминал бы о ней, но Я начал относитьсЯ к ней с отвращением,
заметив, что  она  оставила  менЯ без книг. Њоих любимых  изданий не  было в
киосках; Ђрну ѓалопен, †о ‚аль, †ан де ла €р покинули своих  любимых героев,
подростков, моих братьев, которые путешествовали вокруг света на биплане или
гидросамолете, сражались  вдвоем или  втроем против  сотни.  Љолониалистские
романы  предвоенного   времени   были  заменены  романами   военизированным,
изобиловавшими юнгами, сиротами, юными  эльзасцами, любимцами своей части. џ
не   принЯл  новых   пришельцев.  ‚   юных  искателЯх  приключений  Я  видел
вундеркиндов, они  же убивали туземцев  в  джунглЯх,  а  туземцы  --  это, в
сущности,  тоже  взрослые;  сам  вундеркинд,  Я  видел  в  них  себЯ.  Ђ что
представлЯли  собой  все  эти  сыновьЯ  полка?  ‘обытиЯ  развивались без  их
участиЯ.  €ндивидуальный  героизм   пошатнулсЯ:  в  борьбе  с  дикарЯми   он
базировалсЯ  на  превосходстве оружиЯ,  а что может сопротивлЯтьсЯ  немецким
пушкам?  ’олько  другие  пушки,  артиллеристы, армиЯ.  ‚  окружении  храбрых
солдатиков, опекавших и любивших его,  вундеркинд возвращалсЯ в детство  и Я
вместе с ним. €ногда автор  из состраданиЯ поручал мне  отнести донесение, Я
оказывалсЯ  у немцев в плену,  мужественно держалсЯ, потом  устраивал побег,
добиралсЯ  до  своих  и докладывал  об  исполнении заданиЯ.  ЊенЯ,  конечно,
поздравлЯли,

        414

     но без  истинного энтузиазма, а в отеческом взглЯде генерала Я не видел
слепого восторга вдов и сирот. џ потерЯл инициативу: сражениЯ были выиграны,
война окажетсЯ в