и торжественный вид...
-- --
Мой муж Алешка, Алексей Горбунов, убитый в сорок втором, тоже был
школьным учителем. Это он придумал -- собирать по воскресным дням мальчишек
и девчонок из нашего дома, собирать раным-ранешенько, часов в шесть утра, и
отправляться за город. С рюкзаками, в "походной" одежде и обуви, маленький
отряд закатывался на целый день в пригородные леса.
Я помню, что в те довоенные годы уже началось осторожничанье в
педагогике: детей отвозили в пионерские лагеря, где нельзя было шагу ступить
без присмотра.
А тут иное -- Алешка водил ребят в нелегкие походы, и костры были
настоящими, и рыбная ловля всерьез, для общего котла; бывало, что мокли под
дождями, теряли дорогу, мерзли... Родители, конечно же, сопротивлялись
отчаянно, ребята были счастливы. Помню я, с какой радостью собирались в эти
походы и Костя, и Олег Веселов, и Фридрих, и Нелька...
И еще я помню, как сама ненавидела эти походы. Единственный свободный
день, выходной день воскресенье, часы семейного покоя, и вот тебе: Алешка
бросает меня ради своих мальчишек... Я устраивала трагедийные сцены,
ругалась, плакала, и Алешка, который любил меня, чувствовал свою вину,
боялся глаза поднять. И все-таки уходил с ребятами.
Теперь, наверное, я бы уже не злилась. Я смотрю сейчас на утренний
двор, и мне опять кажется, что ничего не изменилось; это не Константин
Семеныч вышагивает у подъезда -- это мой Алешка поднялся на рассвете,
выбежал во двор, кидает камешки в окно. Созывает мальчишек в поход.
-- --
Проводив подружку, спускается во двор наш влюбленный денди,
великолепный и скучающий Игорь. Здоровается с учителем:
-- Константин Семенычу!..
-- Здравствуй. Рано поднялся.
-- Так. Мелкие делишки.
-- С нами пойдешь?
-- В поход? Нет, уже не получится.
-- Вырос?
-- И это есть. А в общем...
-- Что?
-- Только между нами, -- говорит Игорь лениво. -- У меня самолет в
девять тридцать.
-- Куда это?
-- К северным оленям. В геологическую партию устроился.
-- Не замечал у тебя призвания.
-- А это не призвание, -- отвечает Игорь, озаряясь нахальной
полудетской улыбкой. -- Буду стаж зарабатывать. Веянье времени: после школы
стаж требуется. Знаете?
-- Но почему в геологическую?
-- Не в продавцы же идти! Я английскую школу посещал. Джентльмен
все-таки. Бороду отпущу!
-- Понятно. С леди попрощался?
-- С Майкой-то? -- Ох, какая небрежность в голосе! И какое невероятное
равнодушие на лице! -- Нет, она не знает.
-- Не скажешь?
-- Само собой. Пришлю приветик с Новой Земли.
-- Только так?
-- Только так.
Константин Семеныч поднимает кверху палец, длинный и тощий палец,
наподобие указки. Говорит наставительно:
-- По-про-щай-ся. Как следует.
-- Вот еще!
-- Ей надо, понимаешь?
-- Ха-ха! В таких вещах наоборот поступают. "Если у тебя линованная
бумага -- пиши поперек!" Слышали?
-- Только умно пиши.
-- Не понял.
-- Хоть вдоль пиши, хоть поперек, лишь бы не ерунду. Чтоб содержание
толковое.
Игорь смотрит на длинный качающийся палец. Говорит, вздохнув:
-- Спасибо за эр-у. За руководящие указания. До свидания, Константин
Семеныч! Я подумаю на досуге.
И он удаляется, похлопывая подметками замшевых мокасин, держа локти
чуть наотлет, мощным и сдержанным шагом. Навстречу ему попадается монтер
Веселов, и он приветствует монтера помахиванием белой скульптурной руки.
-- --
А монтер Веселов недоволен. У него мокрая шевелюра (вероятно, сунул
голову под кран), капли стекают по надутому лицу. Зевает, ежится от холода.
-- Костя, -- говорит он, -- ты опять? Никуда я не пойду... Совесть
имей, воскресенье ведь, не хвост собачий! И дело есть: телевизор в
шестнадцатой квартире обещал починить.
-- Пойдешь! -- непреклонно заявляет Константин Семеныч. -- Пойдешь как
миленький! А халтуры у тебя каждый день бывают. Не удивишь.
-- Костя, ну чес-слово!..
-- Идем. Надо Фридку разбудить. Мне одному не справиться...
Они подходят к окошку в первом этаже. То самое знаменитое окошко... Мне
кажется, что и занавески-то в нем довоенные. И так же, как до войны,
приколочена полка между рамами и на полку выложены продукты.
Согнутым пальцем Константин Семеныч барабанит в стекло.
-- Будет мне покой когда-нибудь?! Что ты стучишь, ненормальный?
Это Дора Борисовна. Она-то не изменилась совершенно. Она не меняется.
Бумажные бигуди в седых волосах, старчески румяные щечки, один выпуклый
черный глаз выше другого.
-- Простите, Дора Борисовна. Мы хотели -- Фридриха...
-- Опять?! Слушай, я пенсионер союзного значения! Я имею право на
отдых?! Я принимаю снотворное, а мне в шесть утра бьют стекла!
-- Очень нужен Фридрих, Дора Борисовна...
-- Он спит! И никуда не пойдет!
-- Разбудите его, а?
-- Я говорю -- он спит без задних ног! Он вчера примчался из Англии.
Что ты улыбаешься? Тебе это шуточки?! Его вынимали из самолета по частям!
-- Дора Борисовна, пожалуйста...
За спиной Доры Борисовны показывается Фридрих. Маленький мальчик
Фридрих, ученик моего Алешки; мальчик, ставший довольно толстым и лысеньким
папой, подающим надежды ученым, делегатом разнообразных конгрессов и
съездов...
-- В чем дело, братья?
-- Одевайся -- и к нам.
-- А-а... Понял. Только, братья мои...
-- Разговоры потом.
-- Одеваюсь!
-- Фридрих!.. -- подземным голосом произносит Дора Борисовна. -- Если
ты разбудишь Гошу, пеняй на себя! Ну вот, уже разбудил! Гоша! Гоша!! Тебе
кто позволил вставать?! Я кому говорю -- стенке?
И в квартире на первом этаже начинается столпотворенье. Слышны голоса,
грохочет мебель, стучат башмаки. Посуда зазвенела. Дверь хлопнула. Из
подъезда, как выстреленный, вылетает Гоша, таща за лямку туристический
рюкзак. Тотчас появляется и Дора Борисовна.
-- Гоша! -- кричит она. -- Вернись. Я никуда тебя не пущу! Сейчас тебе
будет так плохо, как никогда не было!
-- Бабушка! -- едва не плача, но в той же тональности вскрикивает Гоша.
-- Нет, нет и нет! Вы же знаете, я не уступлю!
-- Вернись! Стой на месте!! Фридрих, держи его. Видишь, он взялся
бегать, как на стадионе!
-- И это взрослые люди! -- задохнувшись от горя, кричит Гоша.
Смущенный Фридрих, уже одетый в тренировочный костюм и кеды, подходит к
Доре Борисовне. Пухленькой ладонью гладит свою загорелую лысину.
-- Бабушка, -- сообщает он с запинкой. -- По всей вероятности... я тоже
пойду в этот поход. А почему не сходить?
-- Конечно! -- отвечает Дора Борисовна, вскидывая голову. -- Тебе мало
Англии. Тебе нужно свалиться в здешнем лесу. Ненормальный, у тебя нога и
сердце! У Гоши такие гланды! Господи, а это что еще?! Зачем ты берешь
удочку?!
-- Рыбу ловить.
-- Вот, вот. Чтоб свалиться в воду и утонуть. Я никуда вас не пущу! Я
буду стоять в воротах, как вратарь.
Фридрих минуту раздумывает, затем говорит стеснительно:
-- Бабушка, тогда мы полезем через забор.
-- Не смей! Мальчишка!.. Нет, кончится тем, что я сама пойду в это
поход. И буду держать вас за руки!
Константин Семеныч стоит, посмеиваясь; ему нравится, что он заварил
такую кутерьму.
-- Ну, Дора Борисовна!.. -- говорит он, подливая масла в огонь. --
Кандидата наук -- за руку... Доцента!
-- Растяпу! -- заканчивает Дора Борисовна. -- Он может стать
профессором, но все равно будет растяпой. Доцент! До сих пор не может
получить квартиру. Ты помнишь, была свадьба -- и он спал под столом? Так он
хочет дождаться новой свадьбы. Нет, это судьба: в нашей семье даже при
коммунизме новобрачные будут спать под столом. Гоша! Иди домой, чтоб тебе
пусто было!
-- Бабушка, я не реагирую, -- отвечает успокоившийся Гоша.
-- Иди, я помогу вам собраться. Что вы напихали в мешок? Разве так
укладываю вещи?
-- --
Как часто мы, старики, жалуемся, что не понимаем своих детей, хотя
все-то мы понимаем, а жалобы наши давно сделались смешной и наивной
традицией, вроде сетования на капризы погоды.
Мы обижаемся на детей, а у них подрастают свои дети. Поколения
сменяются через двадцать пять лет, но за этот срок теперь и века сменяются:
век электричества, нейлоновый век, атомный век... Торопится жизнь. И что-то
уходит из нее, отмершее, ненужное, о чем нет смысла жалеть, а что-то
сохраняется, передается из поколения в поколение. И когда видишь это, -- нет
сожаления и горечи, нет страха душевного. Да и не может быть... Вот о чем я
подумываю сейчас, на своей скамеечке под полосатым детским грибом. Я не хочу
соврать, мне не так уж весело сидеть здесь, смотреть, вспоминать,
сравнивать; я и грущу, и поплачу втихомолку. Но мне хорошо.
Взрослые ушли со двора, собирают походное снаряжение. Остался один
Гоша. Дежурит у подъезда. Руки за спиной, краем башмака вычерчивает на
асфальте какие-то фигуры. Нет-нет, да оглянется, посмотрит на окна. Я
догадываюсь, кого он ждет...
Вот наконец она появилась. Загадочное существо тринадцати лет,
невероятная красавица с улыбкою до ушей, с золотыми глазами, с тонюсенькой
талией, невероятная уродина с белобрысой челкой, с веснушками с копейку
величиной, с голенастыми ногами в цыпках. Дочка монтера Веселова, Верочка.
-- Привет.
-- Тебе тоже.
-- Сережку с Павликом не позвала?
-- Сами придут, -- говорит Верочка и поеживается, как отец. -- Холодно
еще... Дай куртку.
Гоша накидывает ей на плечи курточку, сам остается в трикотажной майке.
И кожа на его руках покрывается пупырышками. Видела бы Дора Борисовна...
-- Тебе отец из Англии чего-нибудь привез?
-- Ага. Открыток целую пачку и вот, смотри, -- транзистор.
-- Барахло, -- определяет Верочка, мельком глянув. -- А матери привез
чего-нибудь? Духи, например?
-- Кажется, привез.
-- Принеси посмотреть.
-- Но как же я... Вера, мне же... Ну, неудобно...
-- Тогда становись на голову. Ну?!
-- Брось, Верк... Не надо...
-- Сейчас же встань на голову!
-- Увидят...
-- Ах, так?!
-- Ну, пожалуйста... -- Гоша подходит к стене, опускается на
четвереньки и после нескольких неудачных попыток делает стойку. Верочка
наблюдает за ним сурово, как тренер.
-- Кто главный? -- спрашивает она.
-- Ну, ты...
-- Будешь слушаться?
-- Я и так... уже... -- пыхтит Гоша, стоя вверх ногами.
-- Перевернись. И тащи духи. А то заставлю стоять на голове целый день!
Вытирая ладони о свою майку, Гоша топчется беспомощно, моргает. Верочка
неумолима. И тогда, отдав ей транзистор, Гоша плетется к себе в квартиру.
А Верочка наугад нажимает кнопки на транзисторе. Крутит его,
встряхивает, как градусник. Все-таки ловит какую-то станцию, слушает. Не
понравилось, снова крутит.
И вдруг я вижу, как, подчиняясь неслышному мне ритму, Верочка начинает
танцевать. Она покачивается, переступает, кружится -- это собственный танец,
ее отклик на музыку, прилетевшую невесть откуда. Узкий наш двор, наискось
поделенный светом и тенью, спящие окна, спящие голуби на карнизах, мокрый, в
лужицах, асфальт -- и девчонка, танцующая как во сне, танцующая от
естественного, беспричинного счастья...
Торопливые шаги на лестнице, голоса; выбегают на двор Сережка и Павлик,
одноклассники Гоши. Тоже с рюкзаками, с удочками и с какой-то картонной, но
грозного вида трубой.
-- Что, не собрались еще? Во тянут резину!.. Верка, а где рюкзак?
-- Я так пойду. Налегке.
-- Твой транзистор?
-- Гошке отец подарил.
-- Вещь!
-- Барахло. Длинные и средние волны.
-- Почему это?
-- Будешь слушать один "Маяк". Вот, пожалуйста!.. -- Верочка двумя
пальцами поднимает приемник.
-- А тебе что надо? Сказки слушать?
-- Теперь и сказки пошли про химию да сельское хозяйство.
-- Серая ты! -- говорит Павлик. -- Не понимаешь: эпоха науки.
-- От этого любую науку возненавидишь. Что у вас за колбаса?
-- Мещанка ты! Не трогай!
-- Это ракета, -- сообщает Сережка внушительно. -- В лесу запустим.
-- Ну вот, -- говорит Верочка. -- В лесу -- ракеты. По телевизору --
шестеренки показывают. В кино -- спутники. По радио -- удобрения. Не жизнь,
а научная лекция.
-- Темнота. Хоть будешь знать, как все делается.
-- А мне неважно -- как. Важно -- для чего?
-- Тоже узнаешь.
-- А это и так всем известно. Между прочим, зря стараетесь. Не взлетит
ваша колбаса.
-- Притихни, -- советует Павлик. -- Не обнаруживай запасы ума.
-- Хвостом в деревьях запутается. Для чего такой хвост?
-- Для запуска, -- опять внушительно сообщает Сережка. -- Подожгем вот
здесь -- и взлетит. Через пятнадцать секунд.
-- А если взорвется?
-- Это в Америке взрываются. У нас исключено.
-- Внутри кинопленка, -- объясняет Павлик. -- Она, как известно,
взрываться не может. Только горит. Впрочем, тебе не втолкуешь...
Верочка снисходительно наблюдает, как мальчишки возятся с ракетой, как
бережно кладут ее на ступеньки подъезда. Говорит, морща нос:
-- Вонища будет на весь лес. Очень приятно.
-- Не желаешь нюхать, так не ходи.
-- А может, и не пойду.
-- Не заплачем.
-- Серега, отвяжись ты от нее! -- советует Павлик. -- С ней спорить,
знаешь -- против ветра плеваться. Айда за Константин Семенычем! Давай
поторопим, а то тянут резину, тянут!.. Айда!
Дождавшись, когда мальчишки скрылись на лестнице, выходит на двор Гоша.
Оглядывается, протягивает Верочке голубой блестящий флакон: "На, смотри!.."
Гоша немного сердит. Он не хотел брать этот флакон, выносить его потихоньку,
но Верочка заставила. Ей, видите ли, своя прихоть дороже. И Гоша теперь
сердит и почти свысока разговаривает с Верочкой: "На, смотри, если
хочется..."
Верочка понимает его состояние. И ей не нравится, что Гоша
разговаривает свысока. Лицо у Верочки становится задумчивое. Она склоняет
голову набок. Прежде, года три назад, с таким выражением Верочка кидалась
драться (и дралась почище мальчишек). Теперь она не дерется. Есть другие
способы.
Она нехотя берет голубой флакон.
-- "Доп"... Франция... Понятно. А других нету?
-- Нет, только такие. Осторожно! Кнопку нажмешь -- брызгает!
-- Я знаю, -- говорит Верочка, нажимая пробку. -- Сейчас я тебя
спрысну. Будешь весь в заграничном!
-- Верка!.. Что ты!.. Попадет же!..
-- Давай, давай, поворачивайся. Не попадет. Это не духи, это мыло. Оно
дешевое.
-- Какое мыло?!
-- Жидкое. Называется шампунь.
-- Чего ж ты обливаешься?!. -- кричит Гоша, заслоняясь руками. --
Верка!!!
-- Ничего. Мойся. Часто умываться полезно. Спички у тебя есть?
-- Спички?... Ну, в куртке... посмотри в кармане.
-- Ага. Теперь поджигай этот хвост! -- Верочка показывает на
оставленную мальчишками ракету.
-- Зачем?.. -- ничего не соображая, бормочет Гоша. -- Чего? Что это?
-- Бомба.
-- Какая бомба? Чего ты выдумываешь?!
-- Ну, снаряд, мина, откуда я знаю... Ребята хотят рыбу глушить. Тут
взрывчатое вещество какое-то. А здесь -- запал. Поджигай.
-- Да зачем?! Ты что?..
-- Пусть бабахнет. Стекла вылетят, а здесь будет яма, вот на этом
месте.
-- Ну!.. -- совсем теряется Гоша. -- Ну, знаешь... Это...
-- Кто главный?
-- Верка, перестань! Это уже...
-- Ах, так? Убирайся! Сейчас на клочки разнесет! -- Вера чиркает
спичкой и подносит огонек к ракетному хвосту. Хвост долго не хочет
загораться. Верочка ждет, обжигая пальцы. Наконец что-то зашипело,
заскворчало, как масло на сковородке...
-- Верка!! Отойди!..
Верочка демонстративно стоит над чадящей картонной трубой. И тут я вижу
начало подвига, свершение и конец. Гоша, оцепеневший от ужаса Гоша,
прижавшийся к стене с перекошенным лицом, тихий, застенчивый и боязливый
Гоша вдруг отталкивает Верочку и -- плашмя, животом -- падает на ракету.
-- --
Он еще лежит на ракете, когда из парадного выбегают Павлик и Сережка,
выходят Константин Семеныч и Олег Веселов. А минутой позже появляется
Фридрих.
Все они не сразу понимают, отчего Гоша лежит на ступеньках и
прихлопывает ладонями, гасит что-то под своим животом. Зрелище загадочное.
Похоже, будто Гоша здесь, на дворе, поймал своей удочкой громадную рыбину и
теперь боится упустить.
-- Да они же... ракету! -- вдруг догадывается Павлик.
-- Сломали?! -- выдыхает Сережка.
Все подбегают к ступенькам, все кричат -- одна Верочка наблюдает за
происходящим спокойно.
-- Ну, что такого? -- говорит она. -- Обыкновенное дело. Он хотел
взлететь на ракете... Гоша, встань. Запуск не удался. Я знала, что эта
колбаса не взлетит.
-- Вы же раздавили!! Сломали!!
-- Это Верка научила! -- разъярясь, выкрикивает Павлик. -- Нарочно!..
Константин Семеныч, мы полмесяца делали! А она все испортила! Это ее фокусы,
точно знаю!
-- Гошка, -- говорит Верочка. -- Защищай меня. Я женщина.
Константин Семеныч отворачивается и потихоньку фыркает. Ему нравится
Верочкин характер, я знаю; он всегда ее защищает, невзирая на правила
педагогики. И, в общем, я соглашаюсь с ним...
Гоша встал, рассматривает порванную майку, всю в грязных разводах. Гоша
сконфужен. И все-таки героический подъем еще не схлынул, азарт и отчаянность
не покинули Гошу. Он огрызается на Павлика:
-- Не лезь к ней! Это я сам. И ничего твоей ракете не сделалось, вот
смотри -- целая...
Верочка одаривает его улыбкой. Опускает глаза.
-- Гоша, не говори неправду. Хвост я подожгла.
-- Вот!! -- вскидывается Павлик. -- Слышали! Она подожгла!..
-- Верка, уши нарву! -- Монтер Веселов шагает к дочке. -- Опять
вытворяешь?
-- Папа, ничего не произошло.
-- А почему у тебя все руки-ноги ободранные?
-- Так всегда было.
-- По крышам лазает! -- с ехидным торжеством докладывает Павлик. -- По
крышам и чердакам. Всем известно.
-- Это верно? Чего тебя носит по крышам?!
Вера молчит.
-- Я спрашиваю?!
-- За голубями, вот зачем... -- мстительно договаривает Павлик. -- Она
больных голубей подбирает.
-- Запомню, -- обещает Верочка Павлику. -- Запомню.
-- Верка, это правда?
-- Ну и что? Правда.
-- Братья, -- нахмурясь, говорит Фридрих, -- с голубями сейчас возиться
опасно. Болеют орнитозом, и были случаи заражения... Вы смотрите!
-- Верка! -- с нешуточной угрозой говорит Веселов. -- Где эти голуби?!
Я им сейчас же башки пооткручиваю!..
-- Вот еще.
-- Да пойми, Верочка, -- вступается деликатно Фридрих, -- это на самом
деле опасно. Больных голубей специально уничтожают.
-- Верка, где они у тебя?
-- Спрятаны. Не найдете, не старайтесь. Только я знаю и вот он... --
Верочка кивает на Гошу. -- Кстати, ты им водички поменял? Иди поменяй.
Фридрих как был с разинутым ртом, так и остался. Он смотрит на сына и
не может, не в состоянии поверить:
-- Го-ошка!.. И ты -- тоже? С ними возишься?!
-- Иди, Гоша, -- говорит Верочка.
-- не смей! Гоша, я тебе пр-риказываю! -- Фридрих даже притопывает
ногой. -- Сумасшедшие! ну что же это делается?
-- Верка, три шкуры спущу! Сейчас, при всех, ремнем насандалю! Да я
т-тебя...
-- Они ж по своей глупости не понимают! -- кричит Фридрих. -- Такая
опасностьНенормальные!..
Верочка вдруг вытягивается вся, бледнеет, пропадают веснушки на ее
гневном лице.
-- Что вы орете?! Мы в лечебнице были. Три раза ходили, всех
расспрашивали... "Башки пооткручиваю"! Шестеренки вы, машины бесчувственные.
Сами развели голубей, а теперь башки откручивать? Не дам, хоть убейте!
-- Ну, Верка! -- говорит Веселов, потрясенный и даже как будто
напуганный. -- Ну, отпетая!.. В кого ты такая уродилась?..
А Константин Семеныч смотрит на Верочку, фыркает, смеется, любуется
откровенно; потом исподтишка показывает большой палец: "Молодчина!"
-- --
И вот они уходят со двора, десятка два путников, взрослые и дети, с
рюкзаками, с удочками, с фляжками на ремнях -- уходят так же, как уходили
двадцать пять лет назад с моим Алешей. Что изменилось? Будут другие песни,
будут другие костры гореть, и другие намечены маршруты, но в разговорах
мальчишек, никогда не знавших Алешу, я вдруг слышу знакомые слова, Алешкины
слова, и кто-то из ребят поступает так, как поступил бы мой Алешка, и мне
кажется, опять явственно кажется, что он здесь, я вижу его; он уходит среди
своих учеников, а я остаюсь его ждать... Что изменилось?
Я вижу, как Верочка и Гоша задержались у ворот.
-- Встань сюда! -- приказывает Верочка. -- Закрой глаза. И не смей
шевелиться.
-- Зачем?
-- Так надо. Не шевелись. Ну?
Гоша закрывает глаза, застывает покорно. Верочка, склонив голову,
рассматривает его, как свою картину, как творение собственных рук. Потом
осторожно и неумело целует.
-- Вера...
-- Не смей подходить! От тебя мылом пахнет.
-- Верк...
-- Не смей! На голову поставлю!
-- Зачем же тогда целуешься?
-- Еще чего. Я не целовалась, я рукой дотронулась. И молчи, а то
начнешь пузыри пускать.
Они убегают, а я, смотря им вслед, смеясь, вдруг думаю, первый раз
отчетливо понимаю, что я ошибалась. Я представляла, что волей судьбы живу в
разных временах, что прошлое и настоящее отделены друг от друга и
несовместимы. А на самом-то деле они едины, они всегда вместе, и это
совпадение времен, постоянное ощущение его, может быть, самое главное и
дорогое для человека. Наверное, так.
Выходит из подъезда Игорь, великолепный денди, с чемоданчиком, с
мохнатым пальто, небрежно перекинутым через локоть. Куда он собрался? Ах да,
ведь он улетает. Самолет в девять тридцать, геологическая партия, северные
олени...
Остановился, глядит на окошко четвертого этажа.
-- Майка! Майка!..
Никто не отзывается. Только робкое городское эхо гукнуло, зашепталось
на лестницах. И тогда Игорь кричит вверх, в утреннее небо над двором:
-- Ай лайв ю, Майка!..
ПЕРВАЯ ГЛАВА
История
о подозрительном черном камешке
о недоставленной телеграмме,
о шофере такси,
стюардессе и других людях,
а также
об одном высказывании знаменитого физика
Альберта Эйнштейна
1
-- Сережка, ты куда телеграфное извещение подевал?
-- Сунул Озерову под дверь, -- сказал Сережка. -- А чего?
-- Могло оно потеряться?
-- Исключено.
-- А мог Озеров его не заметить?
-- И это исключено.
-- Тогда я ничего не понимаю... -- Вера крутанулась на пятках и
побежала прямо по газону к скамейке, где виднелись согнутые спины двух
шахматистов.
На дворе было немноголюдно -- тянулись самые спокойные, самые тихие
часы. Обеденное время. Пустовала волейбольная площадка, пустовали дорожки;
на низеньких детских качелях, на теплой от солнца доске, развалился бродячий
кот, щуря стеклянные глаза. Мимо кустов ползла, скребя щетками, оранжевая
машина-поливалка, раздувала пенные усы, но никто не бежал с воплями за этой
машиной. никто не увертывался от водяных струй. "Митя-а, домой!" -- изредка
слышался с верхнего этажа однообразный клич. Но ответа ему не было.
Часика через два, поближе к вечеру, двор оживет. Зашумит, запестреет
народом; бабушки и мамы выкатят шеренги колясок, забухает мяч на площадке.
Собаки, большие и малые, поскачут по плешивой травке. И кто-то, первый из
удальцов, кувырнется носом вниз со скрипучих качелей.
А пока -- тишина во дворе, покой, благодать...
Лишь один-единственный человек может в такой обстановке найти причину
для волнений. Этот человек -- Верочка Веселова, одноклассница и давняя
Сережкина знакомая.
Уму непостижимо, до чего ей везет на приключения. Дня не проживет
спокойно -- непременно ввяжется в какую-нибудь историю, обязательно ринется
кого-то защищать, а с кем-то -- враждовать.
"Динамичная натура" -- говорит о ней приятель Павлик.
"Язва двенадцатиперстная!" -- отзывается о ней родной дедушка.
А сама Верка полагает, что живет вполне нормально. "Жизнь -- это
кипение страстей!" -- могла бы она сказать. Впрочем, таких красивых
выражений она не терпит и вообще предпочитает поменьше болтать языком и
побольше действовать.
Вот и сегодня -- едва вернулась из школы, как тут же засуетилась,
занервничала. Для чего-то разыскивает чужую телеграмму... Сережка поднялся с
травки и пошел следом за Верой. Сейчас выясним, что произошло.
-- Павлик! -- нетерпеливо окликнула Вера, подскакивая к шахматистам. --
Ты знаешь, опять извещение принесли! Вторично!
Глаза у Павлика были отрешенные, туманные. В двух случаях у него такие
глаза: когда сражается в шахматы и когда сочиняет стишки. Можно над ухом
выстрелить -- не моргнет.
-- Павлик, очнись на минутку!!
-- Что? Вторая телеграмма?.. -- Павлик явно не понимал и морщился, что
мешают ему.
-- Да нет же! Повторное извещение! А почтальонша говорит, что никто за
телеграммой не приходил!
-- Занятно... -- промычал Павлик, снова клонясь к шахматной доске.
Тогда Сережка придвинулся и щелкнул его по заросшему затылку:
-- Очухайся, а то водой оболью...
-- Не получил Озеров телеграмму, понимаешь?! -- крикнула Вера.
Медленно-медленно, будто льдинки под солнцем, глаза Павлика начали
оттаивать. В них появился проблеск мысли.
-- Не получил телеграмму? Странно... Тогда надо позвонить на работу. Вы
жмите к телефону, я догоню.
Партнер Павлика, интеллигентный старичок Николай Николаевич, тоже был
увлечен игрою. Он сидел, жарко разрумянясь, и в пылу схватки не замечал, что
очки на его носу покривились, а бородка торчит растрепанным веничком. Это
придавало Николаю Николаевичу неестественно залихватский вид.
-- Из-за чего, простите, суматоха? -- спросил он рассеянно, глянув на
убегающих Сережку и Веру.
-- Утром принесли телеграмму для соседа, -- объяснил Павлик. -- А он
уже на работу ушел.
-- И что страшного? Получит вечером. Внимание, маэстро, я атакую с
фланга...
-- Телеграмма была срочная, -- сказал Павлик, быстро переставляя
фигуры.
-- Ну и что? Развиваю атаку... Ну и что такого, если срочная
телеграмма?
-- Значит, надеялись, что сосед получит ее днем. Иначе отправили бы
простую.
-- Это вы усложняете... -- деликатно возразил Николай Николаевич,
поводя в воздухе слоном. -- Разменяем фигуры? От-лич-но... Если ваш сосед
работает, то каким образом он получил бы телеграмму днем?
-- Он обедает дома, -- сказал Павлик.
-- Ну и что? А сегодня зашел в столовую.
-- Он обязательно приходит домой обедать. Железно соблюдает режим.
Пообедает, а потом устраивает час йоги.
-- Йоги? Хм... Несколько запоздалое увлечение. Не по возрасту.
-- Он был ранен на фронте, -- сказал Павлик. -- Это не увлечение, это
необходимость.
-- Озеров? Такой усатый, с палкой? Который еще голубей гоняет? Он
производит... Где моя пешка? Ага, вот она... Он производит впечатление
весьма благополучного человека!
-- Да, он не жалуется. -- Павлик встал со скамьи. -- Но он больной. И
совсем одинокий. Не сердитесь, Николай Николаич, я тоже побегу звонить.
-- Простите, маэстро, а -- партия? Бросим недоигранную?!
-- Она, в общем-то, доиграна, -- сказал Павлик.
-- Как это?!
-- Смотрите: ладья на открытой линии, ферзь берет пешку, и затем --
неизбежный мат.
-- Кому? -- воскликнул Николай Николаевич, начиная догадываться и
презирая себя за этот вопрос...
Оставшись в одиночестве, он доиграл партию. Убедился, что мат
неизбежен. Все правильно. Этот длинноволосый Павлик, не раздумывая над
ходами, почти на бегу, с легкостью разгромил Николая Николаевича, всю жизнь
гордившегося своим шахматным дарованием...
Что происходит в этом мире? Что за дети растут?
Прищуриваясь поверх перекошенных очков, Николай Николаевич обозревал
тихий двор. Неподалеку, в песочном ящике, пританцовывал на цыпочках какой-то
годовалый младенец, размахивая жестяным совочком.
-- Ну, как самочувствие? -- спросил его Николай Николаевич. --
Акселерация не угнетает?
Физиономия младенца излучала бессловесный восторг.
-- Может, сыграем партию-другую? -- сказал Николай Николаевич. --
Надеюсь, ты еще не мастер спорта, дружок?
2
Войдя к Вере в комнату, Павлик сразу понял, что известия скверные.
Уравновешенный друг Сережка сидел возле телефона как побитый, накручивал
шнур на палец. А Вера моталась из угла в угол комнаты, приговаривая
знаменитое: "Так я и знала! Так я и знала!"
-- Что ты знала? -- спросил Павлик.
-- Оказывается, Озерова в больницу свезли! Пришел на работу, вдруг --
плохо, вызвали неотложку... И теперь даже неизвестно, в какой он больнице! Я
как будто чувствовала!
-- Заранее-то не расстраивайся, -- буркнул Сережка. -- Может,
обойдется.
Павлик погладил его по макушке:
-- Дельный совет. Толковый.
-- Можно без ваших шуточек обойтись?! -- закричала Вера.
Разумеется, она давно привыкла, что мальчишки постоянно посмеиваются
друг над другом, устраивают подвохи и розыгрыши. Очевидно, им нельзя иначе
-- дух соперничества. Но сегодня могли бы притихнуть.
-- Телеграмму нам не выдадут, -- смерив Павлика взглядом, проговорил
Сережка. -- И больницу черта с два найдешь. Их уйма, этих больниц.
-- Я еще вечером предчувствовала! -- обернулась Вера. -- Мы с вышки
прыгать идем, я говорю: не надо, вода холодная, а он смеется... Зимой,
говорит, в "моржи" запишемся, я нарочно усы отращиваю. А самому идти тяжело,
на палку опирается, а рука вся побелела...
Павлик кивнул на телефон:
-- Проще простого узнать, куда его отвезли. Есть справочное несчастных
случаев.
-- Первый раз слышу, -- сказал Сережка.
-- Раскрой телефонный справочник. Этот номер все родители знают. Чуть
что -- кидаются спрашивать, не угодил ли гадкий ребенок в катастрофу.
-- Тогда понятно, -- сказал Сережка. -- Небось в твоем доме это
популярный номер.
А Вера уже не слушала их. Бросилась к полке, нашла справочник,
лихорадочно стала перебрасывать страницы.
-- Мальчишки, ловите такси! Чтобы стояло наготове!..
Сережка и Павлик затопали к выходу, но у дверей отчего-то задержались,
нервно перешептываясь. Вера тотчас поняла:
-- Да есть у меня деньги! Трешка, на продукты выдана!..
3
Едва таксист выжимал приличную скорость, как под железным днищем
"волги" раздавался нестерпимый стук и вся она начинала дребезжать.
-- Кардан? -- небрежным тоном спросил Сережка. В чем, в чем, а в
технике он разбирался.
Жилистый, нескладный, весь какой-то закопченный, шофер, страдальчески
оскалясь, тоже вздрагивал -- будто его самого колотили по пяткам.
-- Сменщик удружил! Колесо поменял, а отбалансировать -- шиш, времени
не хватило... И записочки не оставил, крокодил Гена!
-- Не развалимся?
-- Если б не в больницу, я б и не поехал. Переобуться надо.
"Волга" скользнула в тоннель, пулеметными вспышками замелькали над
головой огни, и резко -- будто повернули регулятор громкости -- увеличились
грохот и свист.
Вера держала в кулаке трешку и поглядывала на счетчик. Уж очень быстро
выскакивали на нем цифры. От сотрясения, что ли?
-- Есть возможность разориться еще до финиша, -- сказал Павлик.
По мнению Веры, у него юмор бывал просто людоедский.
Ударил в стекла пыльный солнечный свет, оборвался грохот; вылетев из
тоннеля, "волга" приняла вправо, затем очертила лихой поворот. И когда
счетчик дощелкивал последние копейки, показались впереди больничные ворота,
и надпись из накладных букв, и забеленные, слепые окна в нижних этажах...
-- Сидите! -- прикрикнул шофер. -- Сейчас спросим, куда подъехать.
Территория у них громадная -- может, до корпуса еще далеко.
-- Так, -- сказал Павлик и принялся обшаривать карманы.
-- --
В новом кирпичном корпусе, в стеклянном его холле, стояли финские
кресла, и было много цветов, и висели громадные зеркала, как в театральном
фойе. Но все равно тут пахло больницей. Он сразу ощущался, этот запах. И
тишина была тоже больничная, тревожная.
Две медсестрички вертелись перед зеркалом, стараясь потуже затянуть
крахмальные халатики. В одном из кресел неловко сидела женщина-инвалид,
обхватив рукой черные костыли. Вероятно, она кого-то ждала -- мгновенно
обернулась, едва ребята вбежали в холл, но затем поскучнела лицом и медленно
отвернулась.
-- Вам кого, молодые люди? -- спросила сгорбленная санитарка, сидевшая
у вешалки за деревянным барьером.
-- Нужен больной Озеров. Дмитрий Егорович. Вот... -- Вера показала
санитарке почтовое извещение, словно это был пропуск. -- Надо сообщить, что
пришла телеграмма. Срочная телеграмма!
-- Он когда поступил, Озеров-то?
-- Сегодня. Утром, наверно!
-- Сейчас проверю... -- Санитарка раскрыла журнал. К его корешку
тесемочкой был привязан карандаш.
Беззвучно пропорхнули мимо тоненькие медсестрички -- отправились на
службу в своих крахмальных, сахарных халатиках. Женщина-инвалид с трудом
поднялась, пошла к лифту, неумело переставляя громоздкие костыли. И стук
этих костылей -- туп... туп... туп... -- отчетливо разносился по всему
холлу.
Вера посмотрела на мальчишек. Они стояли смирные, съежившиеся.
Озирались робко. Дунь -- и улетят, несчастные... Тоже мальчишеское свойство:
всю храбрость оставлять за больничным порогом. Уколы им почаще бы делать.
Для профилактики.
Санитарка наконец отыскала фамилию, нажала клавишу на современном
телефонном пульте -- этаком гибриде телефона и пишущей машинки.
-- Софья Игоревна? Больному Озерову из шестой палаты принесли
телеграмму. Вы там передайте... Что? А-а, понимаю. Само собой... Хорошо,
Софья Игоревна. -- Она опустила трубку.
-- Оставьте мне телеграмму, ребятки. Он родственник ваш?
-- Мы живем рядом. Соседи.
Санитарка замялась, не решаясь говорить. Вера не выдержала:
-- Да что с ним?
-- Нет, нет. Ничего... Только он без сознания еще. Там врачи дежурят и
профессор Канторович... Помогут ему, ничего, клиника у нас хорошая. А
телеграмма пускай подождет, не до нее сейчас.
Лязгнула дверь лифта. Косолапо ступая, к раздевалке шел грузный,
распаренный человек с бритой лобастой головой. Его мятый халат был
расстегнут, в багровом кулаке дымилась сигаретка.
Санитарка торопливо сдернула с вешалки плащ, блеснувший золочеными
пуговками, и ждала, держа его на весу.
-- Это главный как раз!.. Вы отойдите пока, не мешайтесь тут...
Но профессор заметил их издали.
-- Почему здесь посторонние? день неприемный!
-- Они к больному Озерову... -- поспешно заговорила санитарка.
-- Все справки по телефону!!
-- Я б не пустила, профессор, да они тут принесли...
-- Повторяю: справки по телефону! И никаких передачПозаботьтесь, чтоб
не мешали работать!
Мальчишки готовы были попятиться. И тогда Вера, отмахнув со лба волосы,
шагнула к профессору. Она смотрела открыто, ясно. Впрочем, этот взгляд еще
ничего не означал. С таким детским светом в глазах Вера и улыбнуться может и
в рукопашную пойти. Смотря по тому, как развернутся события...
Это всегда восхищало ее друга Сережку. Да и Павлика тоже. Павлик
утверждал, что человеку -- в отличие от других млекопитающих --
необязательно принимать угрожающие позы.
-- Что вы кричите? -- сказала Вера. -- Озерову пришла срочная
телеграмма. Мы подумали -- вдруг что-то важное...
-- Где она? Где телеграмма? -- посопев, спросил Канторович.
-- На почте. У нас только извещение. Мы надеялись, он позвонит туда.
Канторович выхватил у нее помятый бланк, прочел, далеко отставляя от
глаз. Рывком подвинул громоздкий телефонный аппарат. В аппарате звякнули
потроха.
-- Почта? Говорит профессор Канторович из Боткинской больницы. У нас
лежит некто Озеров... О-зе-ров! Да!.. Ему пришла телеграмма. Если что-то
спешное, будьте любезны прочесть.
Санитарка положила перед ним лист бумаги и пыталась оторвать
привязанный карандашик. Канторович, неодобрительно косясь на эти попытки,
вынул роскошный никелированный фломастер.
И Вера увидела, как этот фломастер выводит четкие строки:
Из Душанбе
Старик ты спасен тчк встречай 18 рейс 242 извини что задержались
Саша
-- Благодарствую! -- буркнул Канторович в трубку и подтолкнул листок
Вере.
-- Я прочла, -- сказала она.
-- Поняла смысл?
-- Не очень.
-- Экономят на вразумительности... Вы этого Сашу знаете?
-- Нет.
-- Озеров не сможет его встретить. Я телеграмму возьму, передам
позднее, когда... В общем, передам. А больше ничем не смогу быть полезен.
Вера не отводила глаз от его лица.
-- А вдруг... встретить необходимо? Почему написано: "старик, ты
спасен"?
-- Понятия не имею! Полагаю, шутка. Шутливое обращение. Озерову не
так-то просто помочь, можете мне поверить... Все это несерьезно.
Приглушенно, словно бы шепотом, зажужжал телефон. Санитарка сняла
трубку и тотчас передала ее Канторовичу.
-- Да! -- рявкнул он. -- Что?! Немедленно найдите Гарибяна! начинайте
массаж, я поднимаюсь!..
Тычком он потушил сигарету и, не попрощавшись, даже не кивнув, зашагал
к лифту. Но внезапно обернулся:
-- Извините, что накричал. Я был неправ!
Вера смутилась:
-- Что вы... Пустяки какие.
-- Я был неправ!
Он захлопнул за собой дверь лифта. Пожалуй, только эту белую массивную
дверь забыли здесь приглушить -- дверь будто стреляла, захлопываясь.
4
Они вышли из корпуса, спустились по бетонным ступенькам, скользким от
мокрых осенних листьев. И тут увидели, что неподалеку замерло такси. То
самое, на котором они приехали.
-- Ты что... просила его ждать?! -- пораженно спросил Павлик.
-- Н-нет...
-- А зачем он торчит здесь?
-- Сейчас выясним.
-- Лучше не выяснять, -- быстро сказал Павлик. -- Во избежание!.. Я к
этому транспорту еще не привык. И не люблю, когда он ждет!
-- Понятно, -- сказала Вера.
Заглянув в кабину, она обнаружила, что шофер спит, неловко привалясь к
дверце. Козырек фуражки съехал ему на глаза. Руки с распухшими суставами
отдыхали на баранке.
Вера тряхнула его за плечо -- он пробудился не сразу, затряс головой,
сладко вздохнул:
-- У-уф... Сморило меня... На этой неделе замучился: коклюш у дочки,
все ночи не сплю.
-- Я подумала -- вы нас дожидаетесь.
-- Молодец, что разбудила. Ну, повидали соседа? Порядок?
-- Он без сознания. Плохо ему.
-- Ах ты... А телеграмма как же?
-- Удалось прочитать, да не поймешь в ней ничего. Бестолковая какая-то.
Послана из Душанбе. "Старик, ты спасен, встречай восемнадцатого, рейс двести
сорок два"... Кто прилетает? Почему -- спасен?
-- Небось кто-то на подмогу торопится, -- сказал шофер. -- Надо бы
встретить, а? Сейчас погляжу расписание...
Он открыл ящичек над правым сиденьем, вынул аккуратно сложенный лист с
аэрофлотовской эмблемой.
Павлик, заглянув через плечо Веры, тихонько присвистнул:
-- На аэродром хотите? Бессмысленно, люди... Мы даже не знаем, кто этот
Саша -- мужчина или женщина!
-- Ну и чего тут? -- спросил Сережка.
-- Встанем у самолета и закричим: "Кто здесь Саша?".
-- Надо, так закричим.
Шофер придавил ногтем нужную строчку:
-- Вот, пожалте... До прилета двести сорок второго -- больше часа.
Можно успеть. Пока вы ходили, я запаску поставил, теперь нормально поедем.
Людоед Павлик спросил:
-- А расплачиваться? Кто расплачиваться будет?
Он спросил это, и сразу молчание наступило. И Вера и Сережка забыли про
деньги. Забыли, что уже ни копейки не осталось от трех рублей, выданных на
продукты.
-- Что? -- усмехнулся шофер. -- Расстреляли весь капитал?
Сережка забормотал, пытаясь сохранить достоинство:
-- Да мы не взяли... не рассчитывали...
-- Денег больше нету, -- сказала Вера.
-- Садитесь, -- кивнул шофер.
-- Правда, у нас -- ни копейки.
-- Садитесь! Упрашивать надо?
Они топтались у распахнутой дверки, потому что всего могли ожидать,
только не этой щедрости. В "волге" д