одвале? Ведь здание было старым. В подвале не могло быть места для циклотрона. Я подошел к концу холла, прошел в дверь и через десять секунд узнал, почему Принстон как раз по мне - лучшее для меня место для обучения. Провода в этой комнате были натянуты повсюду! Переключатели свисали с проводов, охлаждающая вода капала из вентилей, комната была полна всякой всячины, все выставлено, все открыто. Везде громоздились столы со сваленными в кучу инструментами. Словом, это была наиболее чудовищная мешанина, которую я когда-либо видел. Весь циклотрон помещался в одной комнате, и там был полный, абсолютный хаос! Это напомнило мне мою детскую домашнюю лабораторию. Ничто в МТИ никогда не напоминало мне ее. И тут я понял, почему Принстон получал результаты. Люди работали с инструментом. Они сами создали этот инструмент. Они знали, где что, знали, как что работает, не вовлекали в дело никаких инженеров, хотя, возможно, какой-то инженер и работал у них в группе. Этот циклотрон был намного меньше, чем в МТИ. Позолоченный Массачусетский? О нет, он был полной противоположностью. Когда принстонцы хотели подправить вакуум, они капали сургучом, капли сургуча были на полу. Это было чудесно! Потому что они со всем этим работали. Им не надо было сидеть в другой комнате и нажимать кнопки! (Между прочим, из-за невообразимой хаотической мешанины у них в комнате был пожар - и пожар уничтожил циклотрон. Но мне бы лучше об этом не рассказывать!) Когда я попал в Корнелл, я пошел посмотреть и на их циклотрон. Этот вряд ли требовал комнаты: он был что-то около ярда в поперечнике. Это был самый маленький циклотрон в мире, но они получили фантастические результаты. Физики из Корнелла использовали всевозможные ухищрения и особую технику. Если они хотели что-либо поменять в своих "баранках" - полукружиях, которые по форме напоминали букву "О" и а которых двигались частицы, -они брали отвертку, снимали "баранки" вручную, чинили и ставили обратно. В Принстоне все было намного тяжелее, а в МТИ вообще приходилось пользоваться краном, который двигался на роликах под потолком, спускать крюки-это была чертова прорва работы. Разные школы многому меня научили. МТИ - очень хорошее место. Я не пытаюсь принизить его. Я был просто влюблен в него. Там развит некий дух: каждый член всего коллектива думает, что это - самое чудесное место на земле, центр научного и технического развития Соединенных Штатов, если не всего мира. Это как взгляд ньюйоркца на Нью-Йорк: он забывает об остальной части страны. И хотя вы не получаете там правильного представления о пропорциях, вы получаете превосходное чувство - быть вместе с ними и одним из них, иметь мотивы и желание продолжать. Вы избранный, вам посчастливилось оказаться там. Массачусетский технологический был хорошим институтом, но Слэтер был прав, рекомендуя мне перейти в другое место для дипломной работы. Теперь и я часто советую моим студентам поступить так же. Узнайте, как устроен остальной мир. Разнообразие - стоящая вещь. Однажды я проводил эксперимент в циклотронной лаборатории в Принстоне и получил поразительные результаты. В одной книжке по гидродинамике была задача, обсуждавшаяся тогда всеми студентами-физиками. Задача такая. Имеется S-образный разбрызгиватель для лужаек - S-образная труба на оси; вода бьет струей под прямым углом к оси и заставляет трубу вращаться в определенном направлении. Каждый знает, куда она вертится - трубка убегает от уходящей воды. Вопрос стоит так: пусть у вас есть озеро или плавательный бассейн - большой запас воды, вы помещаете разбрызгиватель целиком под воду и начинаете всасывать воду вместо того, чтобы разбрызгивать ее струей. В каком направлении будет поворачиваться трубка? На первый взгляд ответ совершенно ясен. Беда состоит в том, что для одного было совершенно ясно, что ответ таков, а для другого - что все наоборот. Задачу все обсуждали. Я помню, как на одном семинаре или чаепитии кто-то подошел к профессору Джону Уилеру и сказал: "А вы как думаете, как она будет крутиться?" Уилер ответил: "Вчера Фейнман убедил меня, что она пойдет назад. Сегодня он столь же хорошо убедил меня, что она будет вращаться вперед. Я не знаю, в чем он убедит меня завтра!" Я приведу вам аргумент, который заставляет думать так, и другой аргумент, заставляющий думать наоборот. Хорошо? Одно соображение состоит в том, что, когда вы всасываете воду, она как бы втягивается в сопло. Поэтому трубка подается вперед, по направлению к входящей воде. Но вот приходит кто-то другой и говорит: "Предположим, что мы удерживаем устройство в покое и спрашиваем, какой момент вращения для этого необходим. Мы все знаем, что, когда вода вытекает, трубку приходится держать с внешней стороны S-образной кривой - из-за центробежной силы воды, проходящей по контуру. Ну а если вода идет по той же кривой в обратном направлении, центробежная сила остается той же и направлена в сторону внешней части кривой. Поэтому оба случая одинаковы, и разбрызгиватель будет поворачиваться в одну и ту же сторону вне зависимости от того, выплескивается ли вода струей или всасывается внутрь". После некоторого размышления я, наконец, принял решение, каким должен быть ответ, и, чтобы продемонстрировать его, задумал поставить опыт. В Принстоиской циклотронной лаборатории была большая оплетенная бутыль - чудовищный сосуд с водой. Я решил, что это просто замечательно для эксперимента. Я достал кусок медной трубки и согнул его в виде буквы S. Затем в центре просверлил дырку, вклеил отрезок резинового шланга и вывел его через дыру в пробке, которую я вставил в горлышко бутылки. В пробке было еще одно отверстие, в которое я вставил другой кусок резинового шланга и подсоединил его к запасам сжатого воздуха лаборатории. Закачав воздух в бутыль, я мог заставить воду втекать в медную трубу точно так же, как если бы я ее всасывал, S-образная трубка, конечно, не стала бы вертеться постоянно, но она повернулась бы на определенный угол (из-за гибкости резинового шланга), и я собирался измерить скорость потока воды, измеряя, насколько высоко поднимется струя от горлышка бутылки. Я все установил на свои места, включил сжатый воздух, и тут раздалось: "пап!" Давление воздуха выбило пробку из бутылки. Тогда я прочно привязал ее проводом, чтобы она не выпрыгнула. Теперь эксперимент пошел отлично. Вода выливалась, и шланг перекрутился, поэтому я чуть подбавил давление, потому что при большой скорости струи измерять можно было более точно. Я весьма тщательно измерил угол, затем расстояние и снова увеличил давление, и вдруг вся штука прямо-таки взорвалась. Кусочки стекла и брызги разлетелись по всей лаборатории. Один из спорщиков, пришедший понаблюдать за опытом, весь мокрый, вынужден был уйти домой и переменить одежду (просто чудо, что он не порезался стеклом). Все снимки, которые с большим трудом были получены на циклотроне в камере Вильсона, промокли, а я по какой-то причине был достаточно далеко или же в таком положении, что почти не промок. Но я навсегда запомнил, как великий профессор Дель Сассо, ответственный за циклотрон, подошел ко мне и сурово сказал: "Эксперименты новичков должны производиться в лаборатории для новичков!" ДЯДЕ СЭМУ ВЫ НЕ НУЖНЫ После войны армия подскребала все свои остатки, чтобы заполучить людей в оккупационные силы, находившиеся в Германии. До того времени отсрочка предоставлялась в первую очередь по причинам, не имеющим отношения к физическому состоянию (например, мне дали отсрочку потому, что я работал над бомбой), но теперь армейские чины все перевернули и требовали, чтобы каждый прежде всего прошел медосмотр. Тем летом я работал у Ганса Бете в компании "Дженерал электрик" в Шенактади, штат Нью-Йорк, и я помню, что должен был проехать некоторое расстояние, - кажется, надо было прибыть в Олбани, чтобы пройти медосмотр. Я прихожу на призывной пункт, мне дают множество форм и бланков для заполнения, и я вливаюсь в круговорот хождения по кабинетам. В одном проверяют зрение, в другом - слух, затем в третьем берут анализы крови и т. д. В конце концов вы попадаете в кабинет номер тринадцать-к психиатру, где вам приходится ждать, сидя на одной из скамеек. Пока я ждал, я мог видеть, что происходит. Там было три стола, за каждым из них психиатр, а "обвиняемый" располагался напротив в одних трусах и отвечал на различные вопросы. В то время существовало множество фильмов о психиатрах. Например, был фильм под названием "Зачарованная", в котором у женщины, ранее бывшей великой пианисткой, пальцы застывают в неудобном положении, и она не может даже пошевелить ими. Семья несчастной женщины вызывает психиатра, чтобы попытаться помочь ей, и вы видите, как за нею и психиатром закрывается дверь. Внизу вся семья в нетерпении, обсуждают, что должно произойти; и вот женщина выходит из комнаты, руки все еще застыли в ужасном положении, она драматически спускается по лестнице, подходит к пианино и садится за него, поднимает руки над клавиатурой, и внезапно - трам-тара-рам-там-там-там - она снова играет. Я совершенно не переношу подобной чепухи, и поэтому я решил, что все психиатры жулики и с ними не следует иметь никаких дел. Вот в таком настроении я и пребывал, когда подошла моя очередь побеседовать с психиатром. Я сел у стола, психиатр начал просматривать мои бумаги. - Привет, Дик - сказал психиатр бодреньким голосом, - Где ты работаешь? А я думаю: "Кого он там из себя воображает, если может обращаться ко мне подобным образом?" - и холодно отвечаю: "В Шенектади". "А у кого ты там работаешь, Дик?"-спрашивает психиатр, снова улыбаясь. - В "Дженерал электрик". - Тебе нравится работа, Дик? - говорит он с той же самой улыбкой до ушей на лице. - Так себе. - Я вовсе не собирался вступать с ним в какие бы то ни было отношения. Три милых вопроса, а затем четвертый, совершенно другой. - Как ты думаешь, о тебе говорят? - спрашивает он низким серьезным тоном. Я оживляюсь и отвечаю: - Конечно! Когда я езжу домой, моя мать часто говорит, что рассказывает обо мне своим подругам. - Но он не слушает пояснений, а вместо этого что-то записывает на моей карточке. Затем опять низким серьезным тоном: - А не бывает ли так, что тебе кажется, что на тебя смотрят? -Я уже почти сказал "нет", когда он добавил: - Например, не думаешь ли ты, что сейчас другие парни, ожидающие на скамейках, сердито уставились на тебя? Когда я был в очереди у этого кабинета, я заметил, что там было на скамейках человек двенадцать, ожидавших приема у трех психиатров, и им больше абсолютно не на что смотреть. Я разделил 12 на 3 - получается 4 на каждого, но я несколько консервативен и поэтому говорю: - Да, может быть, двое из них сейчас смотрят на нас. Он приказывает: - Ну, повернись и посмотри, - и даже не беспокоит себя тем, чтобы посмотреть самому! Я поворачиваюсь и - конечно же! - два парня смотрят. Я показываю на них и говорю: - Ага, вон тот парень и еще тот смотрят на нас. - Разумеется, когда я повернулся и стал показывать туда-сюда, другие парни тоже начали на нас глазеть, ну, я и говорю: - Вот теперь еще и этот, и двое вон оттуда, ага, теперь вся скамья. - Он да же не взглянет, чтобы проверить, - занят заполнением моей карточки. Потом говорит: - Ты когда-нибудь слышишь голоса в голове? - Очень редко. - И я уже почти начал описывать два случая, когда такое действительно случалось, но он тут же добавляет: - Разговариваешь сам с собой? - Да, иногда, когда бреюсь или думаю, бывает время от времени! Он вписывает еще несколько строчек. - Я вижу, у тебя умерла жена, а с ней ты разговариваешь? Этот вопрос меня "допек", но я сдержался и сказал: - Иногда, когда я забираюсь на гору, я думаю о ней. Новая запись. Затем он спрашивает: - Кто-нибудь из твоей семьи находился в психиатрической больнице? - Да, моя тетя в приюте для сумасшедших. - Почему ты называешь это приютом для сумасшедших? - говорит он обиженно. - Почему бы не назвать это психиатрической клиникой? - Я думал, это одно и то же. - Что такое, по-твоему, сумасшествие? - спрашивает он сердито. - Это странная и весьма своеобразная болезнь человеческих существ, - отвечаю я честно. - Не более странная и необычная, чем аппендицит! - резко парирует собеседник. - Я так не думаю. При аппендиците мы лучше понимаем причины, а иногда и механизм, в то время как безумие - гораздо более сложное и загадочное явление. - Я не буду дальше описывать весь наш спор; дело в том, что я имел в виду своеобразие этого заболевания с физиологической точки зрения, а он - с социальной. До сих пор, хотя я и держался недружелюбно по отношению к психиатру, но по крайней мере был честным во всем, что сказал. Однако, когда он попросил меня вытянуть руки, я не мог удержаться от фокуса, о котором мне рассказал парень в очереди на "высасывание" крови. Я подумал, вряд ли у кого-нибудь будет шанс сделать этот трюк, а поскольку я все равно наполовину утоплен, я и попробую. Я вытянул руки, одну из них ладонью вверх, другую - ладонью вниз. Психиатр этого не замечает. Он говорит: - Переверни. Я переворачиваю. Та, что была ладонью вверх, становится ладонью вниз, та, что была ладонью вниз, становится ладонью вверх, а он все равно не замечает, потому что все время смотрит очень пристально лишь на одну руку, чтобы убедиться, не дрожит ли она. В итоге мой фокус не произвел никакого эффекта. В конце этого допроса психиатр опять становится очень дружелюбным, оживляется и говорит: - Я вижу, ты кандидат наук, Дик. Где ты учился? - В Массачусетском технологическом и Принстоне. А вот где вы учились? - В Йеле и Лондоне. А что ты изучал, Дик? - Физику. А вы что? - Медицину. - И это называется медициной? - Ну да. А что это, по-твоему, такое? Все, можешь идти, посиди вон там и подожди несколько минут! И вот я снова сижу на скамье, а один из ожидающих парней пододвигается ко мне бочком и говорит: - Ха! Ты пробыл там двадцать пять минут. Другие проскакивают за пять минут! - Угу. - Слушай, - говорит он, - хочешь узнать, как обдурить психиатра? Все, что надо делать, это грызть ногти, вот так. - Тогда почему же ты не грызешь свои ногти вот так? - О, - говорит он, - я хочу попасть в армию! - Если хочешь обдурить психиатра, просто скажи ему об этом, - говорю я. Спустя некоторое время меня вызвали к другому столу, за которым сидел другой психиатр. Если первый был довольно молодой и выглядел простодушным, то этот был седоволосый, с импозантной внешностью - очевидно, главный психиатр. Я догадываюсь, что все дело сейчас будет исправлено, однако, что бы ни случилось, я не собираюсь становиться дружелюбным. Новый психиатр просматривает мои бумаги, натягивает на лицо большую улыбку и говорит: - Привет, Дик. Я вижу, вы работали в Лос-Аламосе во время войны. - Ага. - Там ведь раньше была школа для мальчиков, не так ли? - Правильно. - Школа занимает много зданий? - Нет. Только несколько. Три вопроса - та же техника, а следующий вопрос совершенно иной: - Вы сказали, что слышите голоса в голове. Опишите это, пожалуйста. - Это бывает очень редко, после того как обратишь внимание на какого-нибудь человека с иностранным акцентом. Когда я засыпаю, я могу очень четко услышать его голос. Первый раз это произошло, когда я был студентом в Массачусетском технологическом. Я услышал, как старый профессор Валларта сказал: "Электрический полье". А в другой раз это было в Чикаго во время войны, когда профессор Теллер объяснял мне, как работает бомба. Поскольку мне интересны всякие явления, я еще изумился, как это можно услышать голоса с акцентами настолько точно, хотя мне даже не удается их имитировать... А с другими разве время от времени не случается чего-нибудь в этом же роде? Психиатр поднес руку к лицу, и через пальцы я сумел разглядеть улыбку (на вопрос он не ответил). Затем психиатр перешел к другим проверкам. - Вы сказали, что разговариваете с умершей женой. Что вы ей говорите? Тут я разозлился. Решаю, что это на его чертово дело, и выдаю: - Я говорю ей, что люблю ее, если уж вам так интересно! После обмена другими резкими замечаниями он говорит: - Вы верите в сверхнормальное? Я отвечаю: - Не знаю, что такое "сверхнормальное". - Что? Вы, кандидат физических наук, не знаете, что такое сверхнормальное? - Точно. - Это то, во что верят сэр Оливер Лодж и его школа. Не очень-то информативно, но я знал, что это такое. - Вы имеете в виду сверхъестественное? - Можете называть это так, если хотите. - Хорошо, буду называть так. - Вы верите в мысленную телепатию? - Нет, а вы? - Ну, я стараюсь держать свой ум открытым. - Что? Вы, психиатр, держите ум открытым? Ха! Вот так оно и шло в течение заметного времени. Потом в какой-то момент, уже ближе к концу, он говорит: - Насколько вы цените жизнь? - Шестьдесят четыре. - Почему вы сказали шестьдесят четыре? - А как, вы полагаете, можно измерить ценность жизни? - Нет! Я имею в виду, почему вы сказали "шестьдесят четыре", а не "семьдесят три", например? - Если бы я сказал "семьдесят три", вы задали бы мне тот же вопрос! Психиатр закончил разговор тремя дружескими вопросами, точно так же, как это сделал и предыдущий, протянул мне мои бумаги, и я пошел в другой кабинет. Ожидая своей очереди, бросаю взгляд на бумажку, содержащую итог всех проверок, которые прошел до сих пор. И, черт возьми, не знаю, зачем, показываю ее парню, стоящему рядом, и спрашиваю его идиотски звучащим голосом; - Эй, что у тебя в графе "психиатр"? Ага, у тебя Н. У меня тоже во всех других графах Н, а у психиатра Д. Что же это значит? - Я уже знал, что это значит: "Н" - нормален, "Д" - дефективен. Парень похлопывает меня по плечу и говорит: - Крошка, все в совершенном порядке. Это ничего не означает. Не беспокойся! - затем он, напуганный, отходит в другой угол комнаты: псих! Я начал просматривать карточку, заполненную психиатром, и это выглядело вполне серьезно! Первый тип записал: Думает, что люди о нем говорят. Думает, что на него смотрят. Слуховые гипногогические галлюцинации. Разговаривает сам с собой. Говорит с умершей женой. Тетка по материнской линии находится в заведении для душевнобольных. Дикий взгляд (я знал, что имелось в виду - то, как я сказал: "И это называется медициной?") Второй психиатр был, очевидно, более образованным, поскольку его каракули оказалось прочесть труднее. Его записи были примерно таковы: "Слуховые гипногогические галлюцинации подтверждаются". ("Гипногогические" означает, что они происходят при засыпании.) Он сделал массу других заметок, звучащих очень научно, я просмотрел их, и все в целом выглядело ужасно плохо. Я понял, что это дело с армией необходимо как-то исправить. Конечной инстанцией всего медосмотра был армейский офицер, который решал, годны вы или нет. Например, если что-то не так с вашим слухом, именно он должен решить, достаточно ли это серьезно, чтобы дать освобождение от службы. А поскольку армия отчаянно нуждалась в новобранцах и подбирала все остатки, офицер вовсе не собирался никого освобождать ни по каким причинам. Это был крепкий орешек. Например, у парня передо мной на задней части шеи торчало две косточки - смещение позвонков или что-то в этом роде, и этот офицер привстал из-за стола и пощупал их: ему нужно было самому удостовериться, действительно ли они торчат! Я полагал, что именно здесь все недоразумение, случившееся со мной, будет исправлено. Когда подходит моя очередь, я протягиваю бумаги офицеру и уже приготовился все ему объяснить, но офицер даже не поднимает глаз. Он видит "Д" в графе "психиатр", немедленно хватает штемпель с надписью "отклонен", не задает никаких вопросов, ничего не говорит, бац - шлепает на моих бумагах "отклонен" и протягивает мне мою форму No 4, упорно продолжая глядеть на стол. Я вышел, сел в автобус, отправляющийся в Шенектади, и, пока ехал в автобусе, думал об этой безумной истории, которая со мной произошла. И я начал смеяться - прямо вслух - и сказал себе: "О боже! Если бы они увидели меня сейчас, они бы окончательно убедились в диагнозе". Когда я наконец вернулся в Шенектади, я пошел к Гансу Бете. Он сидел за столом и спросил меня шутливым тоном: - Ну, Дик, прошел? Я состроил гримасу на лице и медленно покачал головой: - Нет! Внезапно он почувствовал себя ужасно бестактным, подумав, что медики нашли у меня что-то серьезное, поэтому он обеспокоенно спросил: - В чем дело, Дик? Я дотронулся пальцем до лба. Он сказал: - Не может быть! - Да! Он закричал: - Не-е-е-е-т!!! - и засмеялся так сильно, что едва не слетела крыша здания компании "Дженерал электрик". Я рассказывал эту историю многим, и все, за очень небольшим исключением, смеялись. Когда я вернулся в Нью-Йорк, отец, мать и сестра встретили меня в аэропорту, и по пути домой, в машине, я им тоже рассказал эту историю. Едва я закончил, мама сказала: - Ну, и что мы будем делать, Мэл? Отец ответил: - Не будь смешной, Люсиль, это абсурдно! Вот так оно и было, однако сестра позднее поведала мне, что, когда мы приехали домой и они остались одни, отец сказал: - Люсиль, ты не должна была бы ничего при нем говорить. Ну в теперь что же мы должны делать? Но на этот раз мать отрезвила его, воскликнув: - Не будь смешным, Мэл! Был и еще один человек, который забеспокоился, услышав мою историю. Это произошло на обеде, устроенном по случаю собрания Физического общества. Профессор Слэтер, мой старый учитель из Массачусетского технологического, сказал: - Эй, Фейнман, расскажи-ка нам о том, как тебя призывали в армию. И я рассказал эту историю всем этим физикам (я не знал никого из них, за исключением Слэтера), они все время смеялись, но в конце один из них заметил: - А может быть, у психиатра все-таки были кое-какие основания? Я решительно спросил: - А кто вы по профессии, сэр? Конечно, это был глупый вопрос, поскольку здесь были только физики на своем профессиональном собрании. Но я был чрезвычайно удивлен услышать такое от физика. Он ответил: - Хм, в действительности я не должен был бы здесь присутствовать. Я приехал вместе с моим братом, физиком. А сам я психиатр. Вот так я его тут же выкурил с собрания! Однако через некоторое время я забеспокоился. Действительно, ведь могут подумать и так. Вот человек, который на протяжении всей войны получает отсрочку, потому что работает над бомбой. В призывную комиссию приходят письма, объясняющие, как он важен. И вот этот же парень схлопотал "Д" у психиатра - оказывается, он псих. Очевидно, что он вовсе не псих, а просто пытается заставить поверить, что он псих. Уж мы ему зададим! Ситуация вовсе не казалась мне такой уж хорошей, и нужно было найти выход из положения. Через несколько дней я придумал решение. Я написал в призывную комиссию письмо примерно следующего содержания: Уважаемые господа! Мне не кажется, что меня следует призывать в армию, поскольку я преподаю студентам физику, а национальное благосостояние в большой мере связано с уровнем наших будущих ученых. Однако вы можете решить, что отсрочка должна быть предоставлена мне на основании медицинского заключения, гласящего, что я не подхожу по психиатрическим причинам. На мой взгляд, не следует придавать никакого значения этому заключению, поскольку его нужно рассматривать как грубейшую ошибку. Обращаю ваше внимание на эту ошибку, поскольку я достаточно безумен, чтобы не пожелать извлечь из нее выгоду. Искренне ваш Р. Ф. Фейнман Результат: "Отклонен. Форма 4Ф. Медицинские причины". ПРОФЕССОР С ЧУВСТВОМ СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА Я не представляю себе, как бы я жил без преподавания. Это потому, что у меня всегда должно быть нечто такое, что, когда у меня нет идей и я никуда не продвигаюсь, позволяет мне сказать: "В конце концов я живу, в конце концов я что-то делаю, я вношу хоть какой-то вклад". Это чисто психологическое. Когда я в 40-х годах был в Принстоне, я мог видеть, что произошло с великими умами в Институте передовых исследований, с умами, которые были специально отобраны за потрясающие способности. Им предоставлялась возможность сидеть в хорошеньком домике рядом с лесом безо всяких студентов, с которыми надо заниматься, безо всяких обязанностей. Эти бедняги могут только сидеть и думать сами по себе, так ведь? А им не приходят в голову никакие идеи; у них есть все возможности что-то делать, но у них нет идей. Мне кажется, что в этой ситуации тебя гложет что-то вроде чувства вины или подавленности, и ты начинаешь беспокоиться, почему к тебе не приходят никакие идеи. Но ничего не получается - идеи все равно не приходят. Ничего не приходит потому, что не хватает настоящей деятельности и стимула. Вы не общаетесь с экспериментаторами. Вы не должны думать, как ответить на вопросы студентов. Ничего! В любом процессе мышления есть моменты, когда все идет хорошо и тебя посещают отличные идеи. Тогда преподавание отрывает от работы, и это очень мучительно. А потом наступают более продолжительные периоды, когда не так уж много приходит тебе в голову. У тебя нет идей. И если ты ничего не делаешь, то совсем глупеешь! Ты даже не можешь сказать себе: "Я занимаюсь преподаванием". Если вы ведете курс, вам приходится задумываться над элементарными вещами, которые вам очень хорошо известны. В этом есть нечто забавное и восхитительное. И нет никакого вреда, если вы задумаетесь над этими вещами снова. Существует ли лучший способ преподнести их? Есть ли какие-нибудь новые мысли в этой области? Думать над элементарными вещами гораздо проще, и если вы не можете взглянуть на вещи по-новому - не страшно, для студентов вполне достаточно того, как вы думали о них раньше. А если вы все-таки думайте о чем-то новом, вы испытываете удовлетворение от того, что можете посмотреть на вещи свежим взглядом. Вопросы студентов нередко бывают источниками новых исследований. Студенты часто задают глубокие вопросы, над которыми я урывками думаю, потом бросаю, так сказать, на время. И мне не причиняет вреда то, что я думаю над ними опять и смотрю, мог ли бы и я хоть немного продвинуться в этом вопросе. Студенты не в состоянии почувствовать, о чем я хочу их спросить, или увидеть те тонкости, о которых я хочу подумать, но они напоминают мне о проблеме своими вопросами на близкие темы. Это не так-то просто - напоминать самому себе об этих вещах. Так что я для себя открыл, что преподавание и студенты заставляют жизнь не стоять на месте. И я никогда не соглашусь работать в таком месте, где мне создадут прекрасные условия, но где я не должен буду преподавать. Никогда. Но однажды мне предложили такое место. Во время войны, когда я был еще в Лос-Аламосе, Ганс Бете устроил меня на работу в Корнелле за 3700 долларов в год. Я получил предложение еще из одного места с .большим складом, но я любил Бете и решил поехать в Корнелл. Меня не волновали деньги. Но Бете всегда следил за моей судьбой, и, когда он узнал, что другие предлагают мне больше, он заставил администрацию поднять мне заработок в Корнелле до 4000 долларов даже прежде, чем я начал работать. Из Корнелла сообщили, что я буду вести курс математических методов в физике, и сказали, когда мне приезжать, - кажется, 6 ноября. Думаю, это звучит смешно, что занятия могут начинаться так поздно. Я сел в поезд Лос-Аламос-Итака и большую часть времени писал заключительный отчет для манхэттенского проекта. Я до сих пор помню, что именно в ночном поезде из Буффало в Итаку я начал работать над моим курсом. Вы должны понять, каково было напряжение в Лос-Аламосе. Вы делаете все так быстро, как только можете, все работают очень, очень много и все делается в последнюю минуту. Поэтому писать мой курс в поезде за день или два до первой лекции казалось мне обычным. Вести курс математических методов в физике было для меня идеальным вариантом. Этим я занимался во время войны - применял математику в физике. Я знал, какие методы были действительно полезны, а какие нет. У меня был большой опыт к тому времени, Поскольку я на протяжении четырех лет упорно работал, применяя математические трюки. Я, так сказать, разложил по полочкам различные разделы математики и понял, как с ними обращаться, и еще у меня были бумаги - заметки, которые я сделал в поезда. Я сошел с поезда в Итаке, неся мой тяжелый чемодан, как всегда, на плече. Меня окликнул какой-то парень: - Не хотите ли взять такси, сэр? Я никогда .не брал такси, я всегда был молодым парнем, стесненным в деньгах, и хотел остаться самим собой. Но про себя я подумал: "Я-профессор и должен вести себя достойно". Поэтому я снял чемодан с плеча, понес его в руке и сказал: - Да. - Куда? - В гостиницу. - В какую? - В любую гостиницу, какая у вас есть в Итаке. - У вас заказан номер? - Нет. - Это не так уж легко - достать номер. - Мы будем ездить из одной гостиницы в другую. А ты будешь стоять и ждать меня. Я пытаюсь устроиться в гостинице "Итака": нет мест. Мы едем в гостиницу туристов: там тоже ни одного свободного номера. Тогда я говорю таксисту: - Незачем ездить со мной по городу - это стоит много денег. Я буду ходить пешком из гостиницы в гостиницу. Я оставляю мой чемодан в гостинице туристов и начинаю бродить по городу в поисках комнаты. Из этого видно, какую хорошую подготовку провел я, новоиспеченный профессор. Я встретил еще одного парня, бродившего в поисках гостиницы. Оказалось, что устроиться в гостиницу абсолютно невозможно. Через некоторое время мы набрели на что-то вроде холма и постепенно поняли, что проходим около университетского городка. Мы увидели нечто похожее на жилой дом с открытым окном, и там можно было разглядеть койки. К тому времени уже наступила ночь, и мы решили попроситься здесь переночевать. Дверь была открыта, но там не было ни души. Мы зашли в одну из комнат, и парень сказал: -Входи, давай спать здесь! Я не считал, что это так уж хорошо. Мне это казалось похожим на воровство. Ведь постели кто-то приготовил, люди могли прийти домой и застать нас, спящих на их кроватях, и тогда мы попадем в неприятную историю. И мы ушли. Пройдя немного дальше, мы увидели под фонарем громадную кучу листьев с газонов - была осень. Тогда я сказал: - Послушай-ка, ведь мы можем забраться на эти листья и спать здесь. Я попробовал - было довольно мягко. Я устал бродить, и если бы еще куча листьев не лежала прямо под фонарем, все было бы отлично. Но я не хотел прямо сразу попасть в неприятную историю. Еще в Лос-Аламосе меня поддразнивали (когда я играл на барабане и тому подобное), какого так называемого "профессора" стремился заполучить Корнелл. Все говорили, что я сразу же завоюю себе дурную репутацию, сделав какую-нибудь глупость, поэтому я старался выглядеть важным. И с неохотой я оставил идею спать в куче листьев. Мы еще немного побродили вокруг и набрели на большое сооружение. Это было внушительное здание в университетском городке. Мы вошли, в коридоре стояли две кушетки. Мой новый знакомый сказал: - Я сплю здесь, - и повалился на кушетку. Мне по-прежнему не хотелось попадать в неприятную историю, поэтому я нашел сторожа внизу в подвале и спросил его, могу ли я переночевать на кушетке. Он сказал: - Конечно. На следующее утро я проснулся, нашел, где позавтракать, и сразу же помчался узнавать, когда будет моя первая лекция. Я вбежал в отделение физики: - Когда моя первая лекция? Я не пропустил ее? Сидевший там молодой человек ответил: - Можете не волноваться. Лекции начнутся только через восемь дней. Это меня потрясло. Первое, что я сказал, было: - Так почему же вы велели мне быть здесь за неделю вперед? - Я думал, вам захочется приехать и ознакомиться, подыскать место, где можно остановиться, и поселиться до начала занятий. Я вернулся назад, к цивилизации, и уже не знал, что это такое. Профессор Гиббс отправил меня в Студенческий союз, чтобы я нашел место, где можно остановиться. Это было большое заведение с множеством студентов, кишащих повсюду. Я подхожу к большому столу с надписью "Поселение" и говорю: - Я новичок и ищу комнату. Сидевший за столом парень ответил: - Дружище, в Итаке с жильем напряженно. В общем, положение такое тяжелое, что, хочешь верь, хочешь нет, но прошлой ночью даже профессор вынужден был спать на кушетке вот в этом коридоре. Я смотрю вокруг: да это тот самый коридор! Я поворачиваюсь к парню и говорю: - Я и есть тот самый профессор, и профессор не хочет, чтобы это произошло снова. Мои первые дни в Корнелле в качестве нового профессора были интересными, а иногда даже смешными. Через несколько дней после того, как я приехал туда, профессор Гиббс вошел в мой кабинет и объяснил мне, что обычно они не принимают студентов посреди семестра, но в некоторых случаях, когда абитуриент очень, очень способный, они могут его принять. Гиббс передал мне заявление одного студента и просил просмотреть его. Он возвращается и говорит: - Ну, что вы думаете? - Я думаю, что это первоклассный парень, и считаю, мы должны его принять. Мне кажется, нам просто повезло, что он будет здесь учиться. - А вы посмотрели на его фотографию? - Какое это может иметь значение! - воскликнул я. - Ровным счетом никакого, сэр! Я рад, что услышал от вас именно это. Я хотел проверить, что за человек наш новый профессор. - Гиббсу понравилось, что я ответил откровенно, не думая про себя: "Он - глава факультета, а я здесь человек новый, поэтому лучше быть осторожным в своих высказываниях". А у меня просто не было времени так подумать, у меня моментальная реакция, и я говорю первое, что приходит в голову. Затем ко мне в кабинет зашел еще какой-то человек. Он хотел поговорить со мной о философии, и я не могу даже вспомнить, что именно он сказал, но он хотел, чтобы я вступил в какую-то организацию вроде клуба профессоров. Это был один из антисемитских клубов, где считалось, что нацисты были не такие уж плохие. Он пытался объяснить мне, что вокруг слишком много евреев, которые занимаются тем или иным - какое-то безумство! Я подождал, пока он закончит, а потом сказал ему: - Знаешь, ты сделал большую ошибку: я тоже вырос в еврейской семье. Он ушел, и с этого момента я стал терять уважение к некоторым профессорам гуманитарных наук и других дисциплин в Корнеллском университете. Я стал немного приходить в себя после смерти моей жены, и мне захотелось познакомиться с какими-нибудь девушками. В то время устраивалось много публичных танцев. В Корнелле тоже было много танцев, чтобы собрать молодежь вместе, особенно новеньких, а также тех, кто возвращался в университет на занятия. Я запомнил первые танцы, на которые пошел. Я не танцевал уже три или четыре года, пока был в Лос-Аламосе, я даже не появлялся в обществе. И вот я пошел на эти танцы и вовсю старался хорошо танцевать. Я думал, что у меня получается вполне сносно. Обычно всегда чувствуется, доволен ли партнер тем, как вы танцуете, или нет. Обычно во время танца мы с партнершей немного разговаривали, она задавала несколько вопросов обо мне, а я расспрашивал о ней. Но едва я хотел снова потанцевать с девушкой, с которой уже танцевал, я должен был ее разыскивать. - Хотите еще потанцевать? - Нет, извините, мне нужно подышать свежим воздухом. - Или: - О, мне нужно пойти в туалет, - одни и те же извинения от двух или трех девушек подряд. В чем причина? Я отвратительно танцевал? Или я сам был отвратителен? Я танцевал с очередной девушкой, и опять шли привычные вопросы: - Вы студент или уже окончили университет? (Тут было много студентов, которые выглядели далеко не молодо, потому что служили в армии.) - Нет, я профессор. - Да? Профессор чего? - Теоретической физики. - Вы, наверное, работали над атомной бомбой? - Да, я был в Лос-Аламосе во время войны. Девушка сказала: - Вот чертов лгун! - и ушла. Это меня облегчило. Все сразу стало ясно. Я говорил девушкам простодушную дурацкую правду и никогда не понимал, в чем беда. Было совершенно очевидно, что меня отвергала одна девушка за другой, хотя я делал все мило и натурально, и был вежливым, и отвечал на вопросы. Все было очень славно, и вдруг потом - раз! - и не срабатывало. И я не мог ничего понять до тех пор, пока эта женщина, к счастью, не назвала меня чертовым лгуном. Тогда я попробовал избегать вопросов, и это имело противоположный эффект: - Вы первокурсник? - Нет. - Вы аспирант? - Нет. - Кто вы? - Не стоит об этом говорить. - Почему вы не хотите сказать, кто вы? - Я не хочу.., - и они продолжали со мной беседовать. Вечер я закончил с двумя девушками, уже у себя дома, и одна из них сказала, что мне не следует стесняться того, что я первокурсник: множество парней моего возраста тоже только начинали учиться в колледже, и все было в порядке. Девушки были второкурсницами, и обе относились ко мне по-матерински. Они много поработали над моей психологией, но я не хотел, чтобы ситуация становилась такой искаженной и непонятной, поэтому все же дал им понять, что я - профессор. Они были очень подавлены тем, что я их провел. Так что, пока я был начинающим профессором в Корнелле, у меня было много неприятностей. Между тем я начал вести курс математических методов в физике, и, кажется, я еще вел другой курс - электричество и магнетизм. Я также намеревался заняться исследовательской работой. Перед войной, когда я писал диссертацию, у меня было много идей, Я изобрел новый подход к квантовой механике - с помощью интегралов по траекториям, и у меня оказалось много материала, которым я хотел бы заняться. В Корнелле я работал над подготовкой лекций, ходил в библиотеку, читал "Тысячу и одну ночь" и строил глазки проходившим мимо девушкам. Когда настало время заняться исследованиями, я не мог приступить к работе. Я немного устал. У меня не было к этому интереса. Я не мог заниматься исследованиями! Это продолжалось, как мне казалось, несколько лет, но когда я возвращаюсь к тому времени и подсчитываю срок, оказывается, что он не мог быть таким длинным. Может быть, сейчас я бы и не подумал, что это было так долго. Я просто не мог заставить себя думать ни над одной задачей: помню, как я написал одно или два предложения о какой-то проблеме, касающейся гамма-лучей, но дальше продвинуться не мог. Я был убежден, что из-за войны и всего прочего (смерти моей жены) я просто "выдохся". Теперь я понимаю все это гораздо лучше. Во-первых, молодой человек не осознает, сколько времени он тратит на приготовление хороших лекций, в первый раз особенно, и на чтение лекций, и на подготовку экзаменационных вопросов, и на проверку того, достаточно ли они разумные. Я читал хорошие лекции, такие лекции, в каждую из которых я вкладывал множество мыслей. Но я не осознавал, что это слишком большая работа! Поэтому я и был такой "выдохшийся", читал "Тысячу и одну ночь" и чувствовал себя подавленным. В тот период я получал предложения из разных мест - университетов и промышленных предприятий - с жалованьем большим, чем мое, и каждый раз, когда я получал что-то вроде такого пре