числа.
Дальше - больше. Им овладела идея обучиться методу приближенных
вычислений, даже, несмотря на то, что с помощью этого метода кубический
корень не всегда можно было взять точно. Но я так и не смог объяснить ему,
как я брал кубические корни таким образом, и какая была для меня удача в
том, что он случайно выбрал именно число 1729.03.
О AMERICANO, OUTRA VEZ!
Однажды я подобрал автостопщика, который рассказывал мне, как здорово и
интересно в Южной Америке и что обязательно нужно туда съездить. Я посетовал
на то, что там другой язык, но он сказал: ерунда, поедешь и выучишь, это не
такая большая проблема. И я подумал: а ведь и, правда - хорошая идея. Я
поеду в Южную Америку.
В корнелле были языковые курсы, где языку обучали методом, который
использовали еще в течение войны. Студентов разбивали на небольшие группы,
примерно по десять человек, и в каждой группе присутствовал один носитель
изучаемого языка. Они говорили лишь на этом языке - ни слова на своем.
Поскольку я был очень молодо выглядящим профессором в Корнелле, я решил
посещать курсы, как обычный студент. И поскольку я еще не знал, куда именно
в Южной Америке я поеду, я решил выбрать испанский, потому что в подавляющем
большинстве стран континента говорили по-испански.
Когда пришло время записываться на курсы, мы стояли в коридоре и были
готовы уже зайти в класс, как вдруг мимо прошла сногсшибательная блондинка.
Знаете, как вдруг неожиданно приходит это чувство: ВАУ! Она выглядела
ослепительно. Я сказал себе: "Возможно, она тоже будет учиться на испанских
курсах. Это было бы великолепно!" Но нет, она вошла в класс португальского
языка. И я подумал: какого черта! Я, в таком случае, тоже буду изучать
португальский.
Я уже было пошел вслед за ней, как тут мое англосаксонское "Я" встало в
позу и заявило: "Нет, это не самая лучшая причина для выбора языка". Я
вернулся обратно и записался на испанский курс, к крайнему моему сожалению.
Некоторое время спустя я присутствовал на собрании в Обществе Физиков в
Нью-Йорке. Рядом со мной оказался Джайм Тиомно из Бразилии, он сказал мне:
"Где вы собираетесь провести следующее лето?"
"Подумываю побывать в Южной Америке".
"О! Почему бы вам ни приехать в Бразилию? Я могу предложить вам место в
Центре Физических Исследований".
Теперь я должен был сменить свой испанский на португальский.
Я нашел в Корнелле студента из Португалии и дважды в неделю он давал
мне уроки, только так я был способен изменить то, что уже выучил.
В самолете, летящем в Бразилию, я оказался на кресле рядом с парнем из
Колумбии. Он говорил только по-испански. Я не хотел с ним разговаривать,
потому что не хотел опять оказаться в нелепой ситуации. Но впереди нас
сидели два парня, которые говорили по-португальски. Я никогда до этого не
слышал живой португальской речи, я знал только своего учителя, который
разговаривал со мной очень медленно и отчетливо. И тут сидят эти двое и
говорят ужасающей скороговоркой, и я не могу даже разобрать ни слов, ни
артиклей, сплошное брррра-та бррррррра-та. Наконец, когда мы сделали
остановку в Тринидаде, чтобы заправиться, я подошел к этим парням и
заговорил очень медленно по-португальски, по крайней мере, я так считал, что
по-португальски: "Извините... Вы понимаете... что я сейчас говорю вам?"
"Pues nao, porque nao?" - Ответили они. ("Конечно, почему нет?")
Я объяснил, что учил португальский лишь несколько последних месяцев и
никогда прежде не слышал этот язык в настоящих диалогах, а сейчас слушал их
разговор, пока мы летели в самолете, и не понял ни слова из того, что они
говорили.
Они засмеялись и ответили: "Nao e Portugues! E Ladao! Judeo! " Тот
язык, на котором они говорили, был португальским так же, как Идиш можно
назвать немецким. Представьте себе парня, изучающего немецкий, который сидит
позади двух других парней, говорящих на идиш, и пытается сообразить, в чем
дело. Он понимает, что это немецкий, но какой-то совсем другой. Он
чувствует, что, должно быть, он знает немецкий еще совсем плохо. Когда мы
вернулись в самолет, они позвали другого человека, который говорил
по-португальски, и посадили меня рядом с ним. Он изучал нейрохирургию в
Мэриленде, поэтому с ним было очень просто разговаривать. Это было просто до
тех пор, пока речь шла о неврозах и цериброзах и обо всех подобных "сложных"
вещах. Длинные слова также, оказалось, легко переводить на португальский,
разница была лишь в их окончаниях. То, что в Английском языке оканчивалось
на "tion", в Португальском имело окончание "c,ао", "ly" преобразовывалось в
"mente" и так далее. Но когда он взглянул в окно и сказал что-то очень
простое, я растерялся: я не мог разобрать слов "небо голубое".
Я сошел с самолета в Ресайфе, и меня встретили тесть Цезара Латеса,
который был директором Центра Физических Исследований в Рио, его жена и еще
кто-то. Пока мужчины забирали мой багаж, дама стала разговаривать со мной
по-португальски: "Вы говорите по-португальски? Как это мило! Как случилось,
что вы знаете Португальский?"
Я говорил медленно, с ужасным напряжением: "Сначала я стал учить
испанский... Потом я узнал, что поеду в Бразилию..." И я затем хотел
сказать: "Так я стал учить Португальский. " Но не мог подобрать подходящего
слова к слову "так". Я знал, как составлять БОЛЬШИЕ слова, поэтому я
закончил предложение так: "CONSEQUENTEMENTE, apprendi Portugues."
Когда двое мужчин вернулись назад с багажом, она сказала им: "О! Он
говорит по-португальски и даже знает такие удивительные слова, как
CONSEQUENTEMENTE."
По громкой связи передали объявление: рейс на Рио был отменен, и до
следующего вторника туда не летали самолеты. А я должен был там быть, самое
позднее, в понедельник.
Я был абсолютно расстроен. Я спросил: "Может быть, тут летают грузовые
самолеты? Я раньше путешествовал на грузовых самолетах".
На это они ответили: "Профессор! Здесь в Ресайфе очень хорошо. Мы
покажем вам все вокруг. Почему бы вам ни отдохнуть? Вы в Бразилии".
Тем же вечером я пошел прогуляться в город и подошел к небольшой группе
людей, столпившихся вокруг вырытой посреди дороги огромной ямы для сточных
труб или чего-то еще. Там, прямо в яме, находился автомобиль. Это было
восхитительное зрелище. Автомобиль абсолютно точно соответствовал размерам
ямы, так что даже крыша его оказалась на одном уровне с дорогой. Рабочие не
позаботились выставить какие-либо знаки по окончании рабочего дня, и этот
парень просто въехал туда. Я отметил некоторую разницу: когда у нас копают
подобные траншеи, то вокруг ставят всевозможные объездные знаки и мигающие
огоньки, чтобы оповестить и сохранить нас. Здесь же они копают яму, а когда
рабочий день заканчивается, просто уходят.
Тем не менее, Ресайф оказался симпатичным городом, и я подождал до
следующего вторника, а потом полетел в Рио.
Когда я приехал в Рио, я встретился с Цезаром Латесом. Национальное
Телевидение хотело снять сюжет о нашей встрече. Они начали съемку, но
снимали без звука. Оператор сказал нам: "Ведите себя так, будто вы
разговариваете. Поговорите о том, о сем".
Латес спрашивает меня: "Вы уже знаете, где здесь можно найти подружку?"
Тем вечером бразильские телезрители видели директора Центра Физических
Исследований, принимающего у себя в гостях профессора из Соединенных Штатов
Америки, но мало кто из них знал, что темой их диалога в тот момент было то,
как найти девушку, с которой можно провести ночь.
Когда же я приехал в Центр, мы должны были решить, когда я буду читать
свои лекции: утром или вечером.
Латес сказал: "Студенты предпочитают вечер".
"Давайте поставим их на вечер".
"Но на пляже так замечательно по вечерам. Так почему бы вам ни
проводить лекции по утрам, чтобы вечером наслаждаться жизнью на пляже?"
"Но вы же сказали, что студенты предпочли бы приходить на лекции
вечером".
"Не беспокойтесь об этом. Делайте то, что наиболее удобно для вас.
Наслаждайтесь пляжем вечерами".
Так я научился смотреть на жизнь другими глазами, что здорово
отличалось от того взгляда, к которому я привык в своей стране. Во-первых:
они никогда не находились в такой спешке, в какой был я; а во вторых: если
это для вас окажется лучше, не думайте ни о чем другом! Я читал лекции по
утрам, а по вечерам наслаждался пляжной жизнью. И знал бы я об этом раньше,
я бы сразу стал учить Португальский, а не Испанский.
Сначала я думал, что буду читать лекции по-английски, но заметил что-то
не то. Когда студенты объясняли мне что-то по-португальски, я не очень
хорошо их понимал, хотя и знал португальский довольно сносно. Я не совсем
точно мог уловить, что именно они имеют в виду: говорят ли они "возрастает",
или "убывает", или "не возрастает", или "не убывает", или "убывает
медленно". Но когда они пытались говорить по-английски, они выговаривали
что-то вроде "спрасивать" или "зделоно", и я знал, что это значит, хотя и
произношение было отвратительным, и грамматика оставляла желать много
лучшего. И я решил, если я собираюсь говорить с ними и учить их, то для меня
будет лучше делать это на португальском языке. Даже если он будет бедным,
каким он был у меня, им все равно легче будет меня понимать.
Во время моего первого пребывания в Бразилии, которое длилось шесть
недель, меня пригласили сделать доклад в Бразильской Академии Наук о работе
в области квантовой электродинамики, которую я только что завершил. Я
подумал, что смогу подготовить свою речь на португальском языке и двое
студентов из Центра вызвались мне помочь в этом. Я начал с того, что написал
свою речь на абсолютно отвратительном португальском. Я делал это
самостоятельно, потому что, если бы текст писали они, там оказалось бы
слишком много слов, которых я не знал и даже не смог бы произнести
правильно. Я написал текст, а они исправляли грамматику, слова, приводили
все в божеский вид, но текст, все еще, оставался на том уровне, чтобы я мог
легко его прочесть и знал, о чем я все-таки говорю. Они тренировали мое
произношение, чтобы добиться совершенно правильных результатов. Например:
"де" должно было звучать как-то между "дех" и "дэй", и только так.
Я явился в Бразильскую Академию Наук на семинар. Первым выступающим был
химик, он читал свой доклад по-английски. Не знаю, делал ли он это из
вежливости, но я не мог понять, что он говорил, потому что произношение его
было очень скверным. Может быть, все остальные тоже говорили с таким
акцентом и понимали его получше, чем я. Этого я не мог знать. Затем выступил
следующий докладчик, и он, тоже, говорил по-английски.
Когда подошла моя очередь, я поднялся и сказал: "Прошу прощения, я не
знал, что за официальный язык в Бразильской Академии Наук принимают
Английский. Поэтому я не подготовил свою речь на Английском. Извините меня,
но я буду читать доклад на Португальском языке".
Я прочитал доклад, и все остались им очень довольны.
Следующий парень поднялся и сказал: "Следуя примеру моего коллеги из
Соединенных Штатов, я тоже сделаю свое выступление на Португальском". Таким
образом, я изменил языковую традицию Бразильской Академии Наук.
Спустя несколько лет, я встретил человека из Бразилии, который в
точности цитировал первые предложения из моего доклада в Академии Наук.
По-видимому, это произвело на них довольно сильное впечатление.
Но этот язык всегда оставался трудным для меня, и я тратил много
времени на его изучение: читал газеты и все такое. Я продолжал вести свои
лекции на португальском и называл этот язык "Португальский по Фейнману". То,
что я знал, было не совсем настоящим Португальским, потому что я понимал,
что говорю я сам, но, по-прежнему, не понимал, что говорят люди на улицах.
Поскольку мне очень понравилось в Бразилии во время моего первого
визита, я вернулся туда снова, год спустя, на этот раз - на десять месяцев.
Теперь я преподавал в Университете Рио-де-Жанейро. Предполагалось, что
Университет и будет платить мне, но они этого никогда не делали. Те деньги,
которые я должен был получать от Университета, я продолжал получать из
Центра.
Я, наконец, остановил свой выбор на отеле, расположенном прямо рядом с
пляжем Копакабана, который назывался "Мирамар". Все это время я жил в
комнате на тринадцатом этаже, окна которой выходили на океан, и я мог
наблюдать за девушками на пляже.
Оказалось, что в этом отеле останавливались пилоты и стюардессы
авиакомпании "Пан-Американ" в перерывах между рейсами, и их присутствие
немного докучало мне. Их комнаты всегда располагались на четвертом этаже, и
до поздней ночи происходило таинственное сюсюканье в лифте, снующем вверх и
вниз.
Однажды я отправился в путешествие на пару недель, а когда вернулся,
администратор сообщил мне, что мою комнату занял кто-то другой, потому что
на тот момент она была единственно свободной в отеле, а все мои вещи теперь
находятся в другом номере.
Этот номер был расположен рядом с кухней, и люди обычно не
останавливались в нем надолго. Администратор, вероятно, решил, что я
единственный, кто сможет оценить преимущества этого номера достаточно
хорошо, и не будет жаловаться, но будет терпеть все эти запахи. Я не
жаловался, ведь эта комната находилась на четвертом этаже рядом со
стюардессами, и это решало многие проблемы.
Как ни странно, служащим авиакомпании довольно наскучила их
повседневная жизнь, они часто ходили по ночам в бары, чтобы выпить. Они все
мне нравились, и чтобы быть компанейским, я несколько вечеров в неделю
отправлялся с ними в бар и всякий раз пропускал там по нескольку рюмок.
Однажды, в районе половины четвертого дня, я гулял по побережью в
Копакабане и проходил мимо бара, расположенного напротив пляжа. Я вдруг
почувствовал это ужасно сильное желание: "Именно сейчас я бы очень хотел
что-нибудь выпить! Прямо сейчас!"
Входя в бар, я поймал себя на мысли: "Постой-ка. Но ведь сейчас еще
только середина дня. И здесь никого нет. И нет никакого смысла пить без
компании. Откуда вдруг взялось такое сильное ощущение и такая необходимость
в том, что ты должен сейчас что-то пить?" И я здорово испугался.
С тех пор я больше никогда не пил. Думаю, это не было для меня реальной
опасностью, потому что я смог легко себя остановить. Но это сильное желание,
причину которого я не мог объяснить, ужаснуло меня. Видите ли, довольно
забавно, но я не хочу разрушать этот механизм удовольствия, который наносит
такие серьезные удары по жизни. Именно по этой причине, уже позже, я
отказался от экспериментов с ЛСД, что так досаждало моему любопытству перед
галлюцинациями.
Как-то в конце года, который я провел в Бразилии, я взял с собой в
музей одну из тех проводниц - очаровательную девушку с большими косами.
Когда мы зашли в Египетский отдел, я поймал себя на том, что я рассказываю
ей вещи вроде: "Крылья на саркофагах обозначают то-то и то-то; а вот в эти
вазы они клали внутренности; а за углом сейчас окажется то-то и то-то..." И
я подумал: "Помнишь, откуда ты все это узнал? - От Мэри Лу". И я
почувствовал себя очень одиноко без нее.
Я встречался с Мэри Лу в Корнелле, и позже, когда приехал в Пасадену и
узнал, что она находится недалеко - в Вест-Вуде. Она нравилась мне, но мы
начали ссориться, сначала немного, а потом решили, что наши отношения
безнадежны и разошлись. Но год спустя, когда я не мог придумать, куда же
пойти с этой стюардессой, я вдруг впал в депрессию.
Пока я рассказывал обо всем этом стюардессе, я думал о том, что Мэри
Лу, вероятно по-прежнему, также удивительна, и мы не должны были допускать
все эти ссоры.
Я написал ей письмо, в котором сделал предложение выйти за меня замуж.
Кто-нибудь мудрый мог бы сказать мне тогда, что это опасно. Когда вы далеко,
и под рукой у вас только бумага, и вы чувствуете одиночество, вы вспоминаете
только все хорошее и не можете вспомнить причин, по которым происходили ваши
ссоры. Ничего из этого не вышло. Наши ссоры снова начались, как ни в чем не
бывало, и наше супружество окончилось спустя два года.
В американском посольстве служил человек, который знал, что я люблю
музыку самба. Думаю, что я говорил ему об этом: когда я был в Бразилии в
первый раз, я услышал музыкантов, играющих самбу на улице. Я захотел узнать
побольше о бразильской музыке.
Он пригласил небольшую группу под названием "Региональ" играть в
апартаментах посольства каждую неделю, а я мог приходить туда и слушать их
игру. Музыкантов было трое или четверо, один из них был привратником в том
же посольстве. Они прямо там и играли довольно хорошую музыку. Им негде
больше было выступать. Один парень играл на тамбурине, который они называли
пандейро, у другого была маленькая гитара. Там не было барабанов, но я
откуда-то слышал их звук. Наконец, я догадался, что это и был тамбурин. Он
играл на нем весьма замысловато, потряхивая им между запястьями и ударяя по
коже большими пальцами. Я нашел это занятным и решил выучиться игре на
пандейро, насколько сумею.
Вскоре подошел сезон карнавалов. В эти сезоны все представляли свою
новую музыку. Никто не играл ничего нового до карнавала, а во время
карнавала звучали только новинки. Это было волнующее событие.
Оказалось, что привратник пишет музыку для маленькой "школы" самба. Эта
школа была не в смысле образовательной школы, а в смысле школы для чудаков с
Пляжа Копакабана, называлась она "Farqantes de Copacabana", что означало -
"Мошенники из Копакабаны". Это было как раз для меня, и он пригласил меня
играть там.
Эта школа самба была для парней из favelas- бедных районов города. Они
собирались в районах с множеством новых построек и многоквартирных домов и
могли играть там новую музыку для карнавалов.
Я выбрал себе для игры штуку под названием "frigideira". Это было
что-то вроде игрушечной металлической сковороды около шести дюймов в
диаметре с маленькой металлической палочкой, которой надо было по ней
стучать. Это аккомпанирующий инструмент, который создает быстрый ритмичный
металлический шум и сопровождает основной ритм музыки самба, наполняя его. Я
попробовал играть на ней, и у меня неплохо получилось. Мы начали играть, и
музыка зарычала, будто нас было шестьдесят человек, но тут голова
ритм-секции, огромный негр, завопил: "Остановитесь! Стойте-стойте! Подождите
минутку!" Все перестали играть. "Что-то не так с фригидейрой. - Прогудел он.
- О Americana, outra vez!" ("Опять Американец!")
Я почувствовал себя как-то неуютно. Я занимался все время. Я выходил
один на пляж с двумя палочками, которые выбрал, учился делать эти
потряхивающие движения запястьями, тренировался, тренировался и
тренировался. Я работал над этим, но всегда ощущал, будто недотягиваю,
огорчался, что-то ненастоящее было в моей игре.
Между тем, приближалось время карнавала. Однажды вечером лидер группы
побеседовал с каким-то парнем, а затем стал расхаживать среди нас, выбирая
людей. "Ты!" - Сказал он трубачу. "Ты!" - Сказал он солисту. "И ты!" -
Сказал он, указывая на меня. Я решил, что мы уже отыграли свое. Он сказал:
"Выходите вперед!"
Пятеро или шестеро из нас вышли на передний край площадки. Там
находился старый, переделанный Кадиллак. "Забирайтесь!" - Скомандовал он.
Там не оказалось достаточно места для нас всех, так что некоторым
пришлось усесться сверху. Я спросил парня, сидевшего рядом со мной: "Что он
делает? Он выгоняет нас?"
"Nao se, nao se" ("Не знаю, не знаю").
Мы поднялись вверх по дороге, которая завершалась на краю обрыва над
морем. Машина остановилась. Лидер сказал: "Выходите". И подвел нас прямо к
краю обрыва.
Он сказал: "Теперь выстраивайтесь в ряд! Ты - первый, ты - второй, ты -
третий! Начинайте играть и спускайтесь вниз. Шагом марш!"
Мы маршировали по исключительно крутой тропке, спускавшейся с края
обрыва. Наша маленькая группа - труба, вокал, гитара, пандейро и фригидейра
- спускалась вниз по тропе, чтобы играть на вечеринке, которая проходила в
роще, на открытом воздухе. Лидер хотел избавиться от нас и поэтому вместо
карнавала отправил нас на эту частную вечеринку, где хотели услышать музыку
самба. Он даже собрал деньги, чтобы заплатить за костюмы для нашего
ансамбля.
После этого я почувствовал себя лучше. Я понял: выбирая игрока на
фригидейре, он выбрал меня.
Произошла еще одна вещь, благодаря которой возросло мое чувство
собственной значимости. Какое-то время спустя к нам приехал парень из другой
школы самба в Леблоне, этот пляж находился дальше по побережью. Он захотел
присоединиться к нашей школе.
Босс спросил его: "Откуда ты?"
"Из Леблона."
"На чем ты играешь?"
"На фригидейре."
"Отлично. Сыграй что-нибудь, я послушаю, как ты играешь на фригидейре."
Парень достал свою фригидейру и металлическую палочку и... "Бра-ду-дуп,
чик-э-чик..." Это было великолепно!
Босс сказал: "Иди туда и вставай рядом с американцем. Будешь учить его,
как играть на фригидейре."
Я придумал такую теорию. Я был, как француз, который приехал в Америку.
Сначала он делает массу ошибок и его с трудом можно понять. Потом он учится,
пока не начинает говорить довольно хорошо, а его речь восхитительным образом
меняется, его акцент становится весьма благозвучным и его приятно слушать.
Так и у меня, должно быть был какой-то акцент в игре на фригидейре, потому
что я никак не мог конкурировать с тем парнем, который играл на ней всю свою
жизнь. Возможно, дело и было в этом чертовом акценте. Но как бы то ни было,
я стал очень успешным игроком на фригидейре.
Однажды, уже незадолго до начала карнавала, лидер школы самба заявил:
"А теперь мы будем репетировать, маршируя по улицам". Мы все вышли из нашего
помещения на улицу, которая была переполнена транспортом. На улицах
Копакабаны всегда творилась невообразимая путаница. Верьте или не верьте, но
там могли проходить троллейбусные линии, по которым троллейбусы проезжали в
одну сторону, в то время как автомобили, здесь же рядом, ехали в другую. Как
раз в это время в Копакабане был час-пик, и мы должны были маршировать прямо
посреди Авенида Атлантика.
Я подумал: "О, Боже! У босса нет лицензии, он не договорился с
полицией, он вообще ничего для этого не сделал. Он решил, что мы сможем
здесь просто, вот так вот, разгуливать здесь".
Но мы все же вышли на улицу, и все, кто там находился, пришли в
восторг. Несколько добровольцев из собравшейся вокруг толпы натянули веревку
в форме большого квадрата вокруг нас, чтобы пешеходы не проходили через это
поле. Люди выглядывали из окон. Все желали послушать новую музыку самба. Это
было очень здорово.
И вот, вскоре после того, как мы начали шагать по улице, я увидел
полицейского, идущего по другой стороне дороги. Он посмотрел, что
происходит, и стал регулировать движение транспорта. Все происходящее было
не официально. Никто об этом не договаривался, но все шло отлично. Люди
несли веревки, ограждающие нас, полицейский регулировал транспорт, прохожие
толпились вокруг, машины были зажаты к краю дороги, а мы прекрасно
продвигались вперед. Мы шествовали по улицам Копакабаны, наугад поворачивая,
шли через весь город.
Наконец, мы пришли в маленький сквер и остановились перед многоэтажным
домом, в котором жила мама нашего босса. Мы стояли там и играли, и его мать,
и тетя, и все, кто там был, спустились к нам. Они были в фартуках, потому
что работали на кухне, и надо было видеть, как они были обрадованы и
взволнованы, они чуть не плакали. Это было очень приятно, доставить им такую
радость. Все люди высунулись из окон - это было просто здорово! Я вспомнил,
как видел такой же самба бэнд во время прошлого своего визита в Бразилию.
Тогда я влюбился в эту музыку и как безумный шел следом за ними. И сейчас я
также находился в подобном состоянии.
Между прочим, когда мы шагали по улицам Капакабаны в тот день, я увидел
среди людей, сопровождающих нас, двух юных леди из посольства. На следующей
неделе я получил записку из посольства: "То, что вы делаете - замечательно,
ла-ла-ла..." Как если бы моей задачей было совершенствовать отношения между
Соединенными Штатами и Бразилией. Так или иначе, моя заслуга в этом
оказалась "замечательной".
Я не хотел ходить на репетиции в своей обычной одежде, в которой я
ходил в университет. Люди из бэнда были очень бедны и носили старую, даже
оборванную одежду. Я тоже надевал старые брюки, рубашку и все прочее, чтобы
не выглядеть белой вороной. Но в таком виде я не мог выходить через
вестибюль своего отеля люкс на Авенида Атлантика в Капакабана Бич. Поэтому я
спускался на лифте на самый нижний этаж и выходил через задний ход
подвального помещения.
Незадолго до карнавала должны были проходить соревнования между школами
самба с пляжей Копакабана, Ипанема и Леблон. Там были три или четыре школы,
и мы были одной из них. Мы должны были шествовать в наших костюмах по
Авенида Атлантика. Я чувствовал себя несколько не в своей тарелке: мне
придется маршировать по улицам в этом идиотском костюме, а ведь я не
бразилец. Мы должны были переодеться в греков, и я решил, что из меня
получится такой же замечательный грек, как и из них.
В день соревнований я обедал в ресторане отеля. Ко мне подошел старший
официант, он часто видел, как я постукиваю по столу, во время игры самба
групп, которые там выступали. Он сказал: "Мистер Фейнман, сегодня вечером
будет кое-что, что вам очень понравится. Это tipico Brasileiro (типично
бразильское событие): шествие самба школ, прямо здесь, перед отелем. Эта
музыка так хороша, что вы обязательно должны ее услышать".
Я ответил: "Пожалуй, но я немного занят сегодня вечером. Не знаю, смогу
ли".
"Но вы же так любите эту музыку! Не стоит пропускать такое событие. Это
же tipico Brasileiro!"
Он сильно настаивал, а я продолжал говорить, что не думаю, что смогу
быть здесь и увидеть все это. Он ужасно расстроился.
Тем же вечером я надел свою старую одежду и вышел через подвал, как
обычно. Мы надели костюмы в нашем репетиционном помещении и начали наш путь
по Авенида Атлантика: сотня бразильских греков в бумажных костюмах, а я шел
где-то в конце, играя на фригидейре.
Народ толпился по обе стороны Авенида, все кругом высунулись из окон, а
мы подходили к отелю "Мирамар", в котором я остановился. Люди стояли на
столах и креслах, и везде были толпы и толпы народа. А мы все шли вперед и
играли, покуда наш бэнд не поравнялся с отелем. Внезапно я увидел одного из
официантов, которого подняли на руках повыше над всеми. Даже сквозь весь
этот шум я услышал его вопль: "О, ПРОФЕССОР!" Таким образом, главный
официант узнал, почему я не мог остаться посмотреть сегодня вечером эти
состязания. Я сам принимал в них участие.
На следующий день я увидел даму, которую я знал по частым встречам на
пляже, окна ее квартиры выходили на Авенида. У нее было много друзей,
которые тоже смотрели парад самба школ, и когда мы проходили мимо, один из
них воскликнул: "Послушай того парня с фригидейрой, он отлично играет!"
Оказывается, я имел успех. Я неожиданно приобрел успех там, где и не
предполагал его получить.
Когда же подошло время карнавала, не так много людей из нашей школы
было выбрано для участия в нем. Специально для этого случая были сделаны
костюмы, но их было недостаточно для всех нас. Может быть, они решили, что
мы не сможем и не должны победить уже давно существующую большую школу самба
из города, я не знаю. Мы работали целыми днями, тренировались, маршировали,
готовились к карнавалу, но когда карнавал наступил, большинство из нас даже
не смогли участвовать в нем и соревноваться достойно, в полную силу. Даже
когда мы шествовали маршем по улицам, некоторые парни из нашего бэнда
слонялись без дела. Смешной результат! Я так и не понял этого до конца.
Может быть, главным было одержать победу в соревнованиях среди пляжных школ,
где каждый по-настоящему почувствовал свой уровень. Кстати, тогда мы и
победили.
В течение своего десятимесячного пребывания в Бразилии я
заинтересовался энергетическими уровнями (energy levels) легких ядер
(lighter nuclei). Я разработал всю теорию в комнате своего отеля и хотел
проверить данные (data) для эксперимента. Это были новые разработки, которые
делали эксперты из Калтека в Лаборатории Келлог. Я связался с ними по
любительскому радио (расписание было согласовано). Я нашел одного
конструктора, который занимался любительским радио в Бразилии и ходил к нему
домой примерно раз в неделю. Он связывался с оператором любительского радио
в Пасадене, а потом, поскольку это было немного нелегально, присваивал мне
зашифрованное в буквах имя. Он говорил: "Сейчас я соединю вас с ВКВХ. Он
сидит рядом со мной и хочет поговорить с вами".
Я говорил: "Это ВКВХ. Не могли бы вы подсказать интервал (spacing)
между определенными уровнями бора, о котором мы говорили на прошлой неделе".
И тому подобное. Я использовал исходные данные экспериментов, чтобы
регулировать, полученные мной коэффициенты и проверять, на правильном ли я
пути.
Первый парень уехал в отпуск, но предложил мне обратиться к другому
оператору любительского радио. Тот другой был слепым, но прекрасно
справлялся со своей радиостанцией. Оба они были очень приятными людьми и
связь с Калтеком, которую они мне предоставляли, оказалась весьма
эффективной и полезной для меня.
Что касается самой физики, я работал над довольно важным и достойным
предметом. Это было позже разработано и подтверждено другими людьми. Я
решил, хотя у меня было множество параметров, которые я должен был
урегулировать (adjust), что слишком много "феноменального регулирования
(подстановки = adjustment) коэффициентов (констант)", чтобы могло получиться
из этого что-либо стоящее. И я не был уверен в том, что это принесет пользу.
Мне необходимо было более глубокое понимание ядра (nuclei), и я никогда не
был достаточно убежден в том, что это могло иметь существенное значение. Я
никогда больше не работал над этим.
Относительно образования в Бразилии, у меня был интересный опыт. Я
преподавал группе студентов, которые, в итоге, сами должны были стать
учителями. Тогда, да и до сегодняшних дней, в Бразилии не было разнообразия
возможностей у людей, занимающихся наукой. Эти студенты прошли уже много
курсов, и этот должен был быть самым продвинутым: электромагнитные волны,
уравнение Максвелла и так далее.
Университет располагался в разных зданиях, разбросанных по городу. Свой
курс я проводил в здании с видом на бухту.
Я обнаружил очень странный феномен: я задавал вопрос, на который
студенты отвечали сразу и без особого труда. Но в следующий раз я задавал
вопрос- это мог быть тот же вопрос, по тому же предмету - и они совсем не
могли ответить на него. Например, однажды я говорил о поляризованном свете и
раздал всем полоски поляризатора.
Поляризатор пропускал свет, направленный по электрическому вектору лишь
в определенном направлении. Таким образом, я объяснял, в каком случае можно
считать свет поляризованным, на примере с поляризатором, окажется ли он
темным или светлым.
Сначала мы взяли полоску поляризатора и вращали ее до тех пор, пока
сквозь нее не прошло наибольшее количество света. Выполняя это, мы могли
сказать, что две полоски пропускают свет, поляризованный в одном и том же
направлении: что пропускает один отрезок поляризатора, также проходит и
через другой. Но после этого я спросил их, может ли кто-нибудь определить
абсолютное (точное) направление поляризации для одного отрезка поляризатора.
Ни у кого не было никаких мыслей на этот счет.
Я знал, что это требовало определенной доли изобретательности, поэтому
я дал им подсказку: "Посмотрите на свет, который отражается от воды в бухте
за окном".
Все продолжали молчать.
Тогда я сказал: "Вы слышали когда-нибудь об угле Брюстера?"
"Да, сэр. Угол Брюстера- это такой угол, при котором свет, отраженный
от поверхности (medium) с коэффициентом преломления полностью поляризован
(the angle at which light reflected from a medium with an index of
refraction is completely polarized)."
"И каким образом свет поляризуется при отражении?"
"Свет поляризован перпендикулярно к плоскости отражения, сэр".
Даже теперь я думаю об этом: они знали это; они даже знали то, что
коэффициент преломления равен тангенсу угла.
Я сказал: "Ну и?"
И ничего. Они только что сказали мне, что свет, отраженный от
поверхности с коэффициентом преломления, равно как и от воды в бухте за
окном, поляризован. Они даже сказали мне, каким образом он может быть
поляризован.
Я сказал: "Посмотрите на бухту за окном через поляризатор, и затем
поверните его".
"О-о. Он поляризован", - ответили они.
После серьезных исследований я, наконец, понял, что студенты помнили
все, но они не знали, что к чему относится и что обозначает. Когда они
слышали: "Свет, отраженный от поверхности имеет коэффициент преломления",
они не знали, что имеется в виду материал, подобный воде. Они не
догадывались, что "направление света" обозначает направление, в котором мы
видим все, на что смотрим. И так со всем остальным. Они запоминали все очень
тщательно, но ничего не переводили в доступные для понимания слова и формы.
И, если я спрашивал: "Что такое угол Брюстера?", - я словно бы подбирал
правильный пароль при входе в компьютер. Но если я говорил: "Посмотрите на
воду", - не происходило ничего. У них не было никаких соображений
относительно фразы "Посмотрите на воду".
Позже я присутствовал на лекции в инженерной школе. Лекция переводилась
на английский примерно следующим образом: "Если на два идентичных тела...
воздействовать с равным усилием... они будут двигаться с равным ускорением.
Если на два идентичных тела воздействовать с равным усилием, они будут
двигаться с равным ускорением". Все студенты сидели и прилежно писали под
диктовку, и когда профессор повторил предложение, они проверили, правильно
ли записали его. Затем они также записали следующее предложение, затем
следующее и следующее за ним. И только один я знал, что профессор говорит о
предметах с одинаковым моментом инерции (покоя?) (moment of inertia), это
трудно было вычислить.
Я не имел представления, каким образом они собираются выучить все это.
Он говорил о моменте покоя, но при этом не предлагал никаких примеров и
обсуждений о том, например, как трудно открыть дверь, когда снаружи на ее
ручку подвешен тяжелый груз, или же сравнить это усилие с тем, которое будет
произведено, если тот же груз подвесить на петли. Ничего об этом!
После лекции я спросил одного студента: "Ты вел все эти конспекты. Что
ты будешь с ними делать?"
Он ответил: "Мы учимся по ним. У нас будет экзамен".
"А как проходит экзамен?"
"Очень просто. Я могу сейчас рассказать один из вопросов". Он посмотрел
в свою тетрадь и сказал: "Когда два тела идентичны?' Ответ: `Два тела
идентичны, когда равное воздействие на них производит равное ускорение".
Таким образом, они сдавали экзамены и "учили" все это, но они совсем ничего
не знали о предмете, кроме того, что запомнили.
Затем я пришел на вступительный экзамен в инженерную школу. Это был
устный экзамен, и мне разрешили присутствовать на нем в качестве слушателя.
Один из студентов был абсолютно безупречен: он отлично ответил все. Его
просили рассказать о диамагнетизме, и он ответил превосходно. Но после его
спросили: "А что происходит со светом, когда он проходит под углом через
материал определенной толщины и определенным показателем преломления?"
"Он выходит параллельно самому себе, сэр ... смещаясь".
"Насколько он смещается?"
"Я не знаю, сэр, но могу это вычислить". Он решил эту задачу. Это было
хорошим результатом. Но это показалось мне несколько подозрительным.
После экзамена я подошел к этому блистательному молодому человеку и
объяснил ему, что я из Соединенных Штатов и хочу задать ему несколько
вопросов, которые ни в коем случае не повлияют на результат экзамена. Первый
вопрос, который я задал, был: "Вы можете привести какой-нибудь пример
сущности диамагнетизма (diamagnetic substance)?"
"Нет".
Тогда я спросил: "Если бы эта книга была сделана из стекла, и я смотрел
бы через нее на что-нибудь на столе, что бы произошло с изображением, если
бы я наклонил стекло?"
"Свет бы преломился, сэр, в два раза больше по отношению к углу, под
которым вы повернете книгу".
Я спросил: "Вы не путаете это с зеркалом, так ведь?"
"Нет, сэр".
Он только что говорил на экзамене, что свет будет смещаться,
параллельно (самому себе), и поэтому изображение будет сдвигаться к одной
стороне, а не поворачиваться под каким-либо углом. Он даже вычислил,
насколько он будет смещаться. Но он не догадался, что кусок стекла - это
тоже материал с показателем преломления и что его вычисления и являлись
ответом на мой вопрос.
В инженерной школе я преподавал Математический метод в физике, в
котором я пытался показать, как решать задачи методом проб и ошибок. Это
нечто, что люди обычно не изучают и не знают, и я начал с простых примеров
из арифметики, чтобы проиллюстрировать метод. Я был удивлен, когда,
примерно, восемь из восьмидесяти студентов обратились к первоначальному
условию. Тогда я посвятил целую лекцию, чтобы научить их делать это, чтобы
они не просто сидели, наблюдая, как я решаю все это.
После лекции ко мне подошла небольшая делегация от студентов, и они
поведали мне, что я не достаточно хорошо понял программу, по которой они
обучаются, что они могут обучаться, не решая задач, что они уже изучали
арифметику, и все это осталось много ниже их нынешнего уровня.
Я продолжал вести этот курс, но не имело значения, были ли темы более
сложными и продвинутыми, они никак не могли самостоятельно выполнять работы.
Конечно, я догадался, почему так происходило: они не умели этого делать!
Была еще одна вещь, которую я никак не мог заставить их сделать - они
никогда не задавали вопросы. Наконец, кто-то из студентов объяснил это мне:
"Если я задам вопрос во время лекции, то после все подходят ко мне с
претензией: зачем ты тратишь наше время на занятиях? Мы хотим узнать больше.
А ты перебиваешь и останавливаешь его, задавая свои вопросы".
Это было что-то вроде желания доказать свое преимущество перед другими,
когда никто не знал, что происходит, но все вели себя так (и заставляли
других признавать это), будто прекрасно во всем разбирались. Они делали вид,
будто все понимают и знают, и если один студент позволял себе задать вопрос,
показывая тем самым, что что-то ему может показаться неясным, все другие
смотрели на него свысока. Они демонстрировали, что ничего неясного здесь
быть не может, и говорили ему: "зачем ты тратишь наше время".
Я объяснял, как полезно работать всем вместе; обсуждать вопросы;
обговаривать непонятные моменты; - но они все равно не делали этого. Они
боялись ударить в грязь лицом, если вдруг спросят кого-то еще и обнаружат
свое непонимание. Все это вызывало жалость. Вроде бы, умные люди, и
занимались своим делом, но они придумали для себя эту смешную позицию,
странный вид "самообразования", которое, на самом деле, оказывалось
бессмысленным, крайне бессмысленным.
В конце академического года студенты попросили меня рассказать о моем
опыте преподавания в Бразилии. На этом докладе могли присутствовать не
только студенты, но и профессора, и представители правительства. Я взял с
них обещание, что мне будет позволено говорить все, что я захочу. Они
ответили: "Да, конечно! У нас свободная страна".
Итак, я пришел и принес с собой учебник по элементарной физике, по
которому они з