одить не к чему. Во-вторых, тут и Елене лучше - то да се... помочь. А самое главное, что дома в такое времечко именно лучше не сидеть, а находиться в гостях. А еще, самое главное, и делать нечего. А вот винт составить можно. - Вы играете? - спросил Мышлаевский у Лариосика. Лариосик покраснел, смутился и сразу все выговорил, и что в винт он играет, но очень, очень плохо... Лишь бы его не ругали, как ругали в Житомире податные инспектора... Что он потерпел драму, но здесь, у Елены Васильевны, оживает душой, потому что это совершенно исключительный человек, Елена Васильевна, и в квартире у них тепло и уютно, в особенности замечательны кремовые шторы на всех окнах, благодаря чему чувствуешь себя оторванным от внешнего мира... А он, этот внешний мир... согласитесь сами, грязен, кровав и бессмыслен. - Вы, позвольте узнать, стихи сочиняете? - спросил Мышлаевский, внимательно всматриваясь в Лариосика. - Пишу, - скромно, краснея, произнес Лариосик. - Так... Извините, что я вас перебил... Так бессмыслен, вы говорите... Продолжайте, пожалуйста... - Да, бессмыслен, а наши израненные души ищут покоя вот именно за такими кремовыми шторами... - Ну, знаете, что касается покоя, не знаю, как у вас в Житомире, а здесь, в городе, пожалуй, вы его не найдете... Ты щетку смочи водой, а то пылишь здорово. Свечи есть? Бесподобно. Мы вас выходящим в таком случае запишем... Впятером именно покойная игра... - И Николка, как покойник, играет, - вставил Карась. - Ну, что ты, Федя. Кто в прошлый раз под печкой проиграл? Ты сам и пошел в ренонс. Зачем клевещешь? - Блакитный петлюровский крап... - Именно за кремовыми шторами и жить. Все смеются почему-то над поэтами... - Да храни бог... Зачем же вы в дурную сторону мой вопрос приняли. Я против поэтов ничего не имею. Не читаю я, правда, стихов... - И других никаких книг, за исключением артиллерийского устава и первых пятнадцати страниц римского права... На шестнадцатой странице война началась, он и бросил... - Врет, не слушайте... Ваше имя и отчество - Ларион Иванович? Лариосик объяснил, что он Ларион Ларионович, но что ему так симпатично все общество, которое даже не общество, а дружная семья, что он очень желал бы, чтобы его называли по имени "Ларион" без отчества... Если, конечно, никто ничего не имеет против. - Как будто симпатичный парень... - шепнул сдержанный Карась Шервинскому. - Ну, что ж... сойдемся поближе... Отчего ж... Врет: если угодно знать, "Войну и мир" читал... Вот, действительно, книга. До самого конца прочитал - и с удовольствием. А почему? Потому что писал не обормот какой-нибудь, а артиллерийский офицер. У вас десятка? Вы со мной... Карась с Шервинским... Николка, выходи. - Только вы меня, ради бога, не ругайте, - как-то нервически попросил Лариосик. - Ну, что вы, в самом деле. Что мы, папуасы какие-нибудь? Это у вас, видно, в Житомире такие податные инспектора отчаянные, они вас и напугали... У нас принят тон строгий. - Помилуйте, можете быть спокойны, - отозвался Шервинский, усаживаясь. - Две пики... Да-с... вот-с писатель был граф Лев Николаевич Толстой, артиллерии поручик... Жалко, что бросил служить... пас... до генерала бы дослужился... Впрочем, что ж, у него имение было... Можно от скуки и роман написать... зимой делать не черта... В имении это просто. Без козыря... - Три бубны, - робко сказал Лариосик. - Пас, - отозвался Карась. - "Что же вы? Вы прекрасно играете. Вас не ругать, а хвалить нужно. Ну, если три бубны, то мы скажем - четыре пики. Я сам бы в имение теперь с удовольствием поехал... - Четыре бубны, - подсказал Лариосику Николка, заглядывая в карты. - Четыре? Пас. - Пас. При трепетном стеариновом свете свечей, в дыму папирос, волнующийся Лариосик купил. Мышлаевский, словно гильзы из винтовки, разбросал партнерам по карте. - М-малый в пиках, - скомандовал он и поощрил Лариосика, - молодец. Карты из рук Мышлаевского летели беззвучно, как кленовые листья. Шервинский швырял аккуратно, Карась - не везет, - хлестко. Лариосик, вздыхая, тихонько выкладывал, словно удостоверения личности. - "Папа-мама", видали мы это, - сказал Карась. Мышлаевский вдруг побагровел, швырнул карты на стол и, зверски выкатив глаза на Лариосика, рявкнул: - Какого же ты лешего мою даму долбанул? Ларион?! - Здорово. Га-га-га, - хищно обрадовался Карась, - без одной! Страшный гвалт поднялся за зеленым столом, и языки на свечах закачались. Николка, шипя и взмахивая руками, бросился прикрывать дверь и задергивать портьеру. - Я думал, что у Федора Николаевича король, - мертвея, вымолвил Лариосик. - Как это можно думать... - Мышлаевский старался не кричать, поэтому из горла у него вылетало сипение, которое делало его еще более страшным, - если ты его своими руками купил и мне прислал? А? Ведь это черт знает, - Мышлаевский ко всем поворачивался, - ведь это... Он покоя ищет. А? А без одной сидеть - это покой? Считанная же игра! Надо все-таки вертеть головой, это же не стихи! - Постой. Может быть, Карась... - Что может быть? Ничего не может быть, кроме ерунды. Вы извините, батюшка, может, в Житомире так и играют, но это черт знает что такое!.. Вы не сердитесь... но Пушкин или Ломоносов хоть стихи и писали, а такую штуку никогда бы не устроили... или Надсон, например. - Тише, ты. Ну, что налетел? Со всяким бывает. - Я так и знал, - забормотал Лариосик... - Мне не везет... - Стой. Ст... И разом наступила полная тишина. В отдалении за многими дверями в кухне затрепетал звоночек. Помолчали. Послышался стук каблуков, раскрылись двери, появилась Анюта. Голова Елены мелькнула в передней. Мышлаевский побарабанил по сукну и сказал: - Рановато как будто? А? - Да, рано, - отозвался Николка, считающийся самым сведущим специалистом по вопросу обысков. - Открывать идти? - беспокойно спросила Анюта. - Нет, Анна Тимофеевна, - ответил Мышлаевский, - повремените, - он, кряхтя, поднялся с кресла, - вообще теперь я буду открывать, а вы не затрудняйтесь... - Вместе пойдем, - сказал Карась. - Ну, - заговорил Мышлаевский и сразу поглядел так, словно стоял перед взводом, - тэк-с. Там, стало быть, в порядке... У доктора - сыпной тиф и прочее. Ты, Лена, - сестра... Карась, ты за медика сойдешь - студента... Ушейся в спальню... Шприц там какой-нибудь возьми... Много нас. Ну, ничего... Звонок повторился нетерпеливо, Анюта дернулась, и все стали еще серьезнее. - Успеется, - сказал Мышлаевский и вынул из заднего кармана брюк маленький черный револьвер, похожий на игрушечный. - Вот это напрасно, - сказал, темнея, Шервинский, - это я тебе удивляюсь. Ты-то мог бы быть поосторожнее. Как же ты по улице шел? - Не беспокойся, - серьезно и вежливо ответил Мышлаевский, - устроим. Держи, Николка, и играй к черному ходу или к форточке. Если петлюровские архангелы, закашляюсь я, сплавь, только чтоб потом найти. Вещь дорогая, под Варшаву со мной ездила... У тебя все в порядке? - Будь покоен, - строго и гордо ответил специалист Николка, овладевая револьвером. - Итак, - Мышлаевский ткнул пальцем в грудь Шервинского и сказал: - Певец, в гости пришел, - в Карася, - медик, - в Николку, - брат, - Лариосику, - жилец-студент. Удостоверение есть? - У меня паспорт царский, - бледнея, сказал Лариосик, - и студенческий харьковский. - Царский под ноготь, а студенческий показать. Лариосик зацепился за портьеру, а потом убежал. - Прочие - чепуха, женщины... - продолжал Мышлаевский, - нуте-с, удостоверения у всех есть? В карманах ничего лишнего?.. Эй, Ларион!.. Спроси там у него, оружия нет ли? - Эй, Ларион! - окликнул в столовой Николка, - оружие? - Нету, нету, боже сохрани, - откликнулся откуда-то Лариосик. Звонок повторился отчаянный, долгий, нетерпеливый. - Ну, господи благослови, - сказал Мышлаевский и двинулся. Карась исчез в спальне Турбина. - Пасьянс раскладывали, - сказал Шервинский и задул свечи. Три двери вели в квартиру Турбиных. Первая из передней на лестницу, вторая стеклянная, замыкавшая собственно владение Турбиных. Внизу за стеклянной дверью темный холодный парадный ход, в который выходила сбоку дверь Лисовичей; а коридор замыкала уже последняя дверь на улицу. Двери прогремели, и Мышлаевский внизу крикнул: - Кто там? Вверху за своей спиной на лестнице почувствовал какие-то силуэты. Приглушенный голос за дверью взмолился: - Звонишь, звонишь... Тальберг-Турбина тут?.. Телеграмма ей... откройте... "Тэк-с", - мелькнуло в голове у Мышлаевского, и он закашлялся болезненным кашлем. Один силуэт сзади на лестнице исчез. Мышлаевский осторожно открыл болт, повернул ключ и открыл дверь, оставив ее на цепочке. - Давайте телеграмму, - сказал он, становясь боком к двери, так, что она прикрывала его. Рука в сером просунулась и подала ему маленький конвертик. Пораженный Мышлаевский увидал, что это действительно телеграмма. - Распишитесь, - злобно сказал голос за дверью. Мышлаевский метнул взгляд и увидал, что на улице только один. - Анюта, Анюта, - бодро, выздоровев от бронхита, вскричал Мышлаевский. - Давай карандаш. Вместо Анюты к нему сбежал Карась, подал. На клочке, выдернутом из квадратика, Мышлаевский нацарапал: "Тур", шепнул Карасю: - Дай двадцать пять... Дверь загремела... Заперлась... Ошеломленный Мышлаевский с Карасем поднялись вверх. Сошлись решительно все. Елена развернула квадратик и машинально вслух прочла слова: "Страшное несчастье постигло Лариосика точка Актер оперетки Липский..." - Боже мой, - вскричал багровый Лариосик, - это она! - Шестьдесят три слова, - восхищенно ахнул Николка, - смотри, кругом исписано. - Господи! - воскликнула Елена. - Что же это такое? Ах, извините, Ларион... что начала читать. Я совсем про нее забыла... - Что это такое? - спросил Мышлаевский. - Жена его бросила, - шепнул на ухо Николка, - такой скандал... Страшный грохот в стеклянную дверь, как обвал с горы, влетел в квартиру. Анюта взвизгнула. Елена побледнела и начала клониться к стене. Грохот был так чудовищен, страшен, нелеп, что даже Мышлаевский переменился в лице. Шервинский подхватил Елену, сам бледный... Из спальни Турбина послышался стон. - Двери... - крикнула Елена. По лестнице вниз, спутав стратегический план, побежали Мышлаевский, за ним Карась, Шервинский и насмерть испуганный Лариосик. - Это уже хуже, - бормотал Мышлаевский. За стеклянной дверью взметнулся черный одинокий силуэт, оборвался грохот. - Кто там? - загремел Мышлаевский как в цейхгаузе. - Ради бога... Ради бога... Откройте, Лисович - я... Лисович!! - вскричал силуэт. - Лисович - я... Лисович... Василиса был ужасен... Волосы с просвечивающей розоватой лысинкой торчали вбок. Галстук висел на боку и полы пиджака мотались, как дверцы взломанного шкафа. Глаза Василисы были безумны и мутны, как у отравленного. Он показался на последней ступеньке, вдруг качнулся и рухнул на руки Мышлаевскому. Мышлаевский принял его и еле удержал, сам присел к лестнице и сипло, растерянно крикнул: - Карась! Воды... 15 Был вечер. Время подходило к одиннадцати часам. По случаю событий, значительно раньше, чем обычно, опустела и без того не очень людная улица. Шел жидкий снежок, пушинки его мерно летали за окном, а ветви акации у тротуара, летом темнившие окна Турбиных, все более обвисали в своих снежных гребешках. Началось с обеда и пошел нехороший тусклый вечер с неприятностями, с сосущим сердцем. Электричество зажглось почему-то в полсвета, а Ванда накормила за обедом мозгами. Вообще говоря, мозги пища ужасная, а в Вандином приготовлении - невыносимая. Был перед мозгами еще суп, в который Ванда налила постного масла, и хмурый Василиса встал из-за стола с мучительной мыслью, что будто он и не обедал вовсе. Вечером же была масса хлопот, и все хлопот неприятных, тяжелых. В столовой стоял столовый стол кверху ножками и пачка Лебiдь-Юрчиков лежала на полу. - Ты дура, - сказал Василиса жене. Ванда изменилась в лице и ответила: - Я знала, что ты хам, уже давно. Твое поведение в последнее время достигло геркулесовых столбов. Василисе мучительно захотелось ударить ее со всего размаху косо по лицу так, чтоб она отлетела и стукнулась об угол буфета. А потом еще раз, еще и бить ее до тех пор, пока это проклятое, костлявое существо не умолкнет, не признает себя побежденным. Он - Василиса, измучен ведь, он, в конце концов, работает, как вол, и он требует, требует, чтобы его слушались дома. Василиса скрипнул зубами и сдержался, нападение на Ванду было вовсе не так безопасно, как это можно было предположить. - Делай так, как я говорю, - сквозь зубы сказал Василиса, - пойми, что буфет могут отодвинуть, и что тогда? А это никому не придет в голову. Все в городе так делают. Ванда повиновалась ему, и они вдвоем взялись за работу - к столу с внутренней стороны кнопками пришпиливали денежные бумажки. Скоро вся внутренняя поверхность стола расцветилась и стала похожа на замысловатый шелковый ковер. Василиса, кряхтя, с налитым кровью лицом, поднялся и окинул взором денежное поле. - Неудобно, - сказала Ванда, - понадобится бумажка, нужно стол переворачивать. - И перевернешь, руки не отвалятся, - сипло ответил Василиса, - лучше стол перевернуть, чем лишиться всего. Слышала, что в городе делается? Хуже, чем большевики. Говорят, что повальные обыски идут, все офицеров ищут. В одиннадцать часов вечера Ванда принесла из кухни самовар и всюду в квартире потушила свет. Из буфета достала кулек с черствым хлебом и головку зеленого сыра. Лампочка, висящая над столом в одном из гнезд трехгнездной люстры, источала с неполно накаленных нитей тусклый красноватый свет. Василиса жевал ломтик французской булки, и зеленый сыр раздражал его до слез, как сверлящая зубная боль. Тошный порошок при каждом укусе сыпался вместо рта на пиджак и за галстук. Не понимая, что мучает его, Василиса исподлобья смотрел на жующую Ванду. - Я удивляюсь, как легко им все сходит с рук, - говорила Ванда, обращая взор к потолку, - я была уверена, что убьют кого-нибудь из них. Нет, все вернулись, и сейчас опять квартира полна офицерами... В другое время слова Ванды не произвели бы на Василису никакого впечатления, но сейчас, когда вся его душа горела в тоске, они показались ему невыносимо подлыми. - Удивляюсь тебе, - ответил он, отводя взор в сторону, чтобы не расстраиваться, - ты прекрасно знаешь, что, в сущности, они поступили правильно. Нужно же кому-нибудь было защищать город от этих (Василиса понизил голос) мерзавцев... И притом напрасно ты думаешь, что так легко сошло с рук... Я думаю, что он... Ванда впилась глазами и закивала головой. - Я сама, сама сразу это сообразила... Конечно, его ранили... - Ну, вот, значит, нечего и радоваться - "сошло, сошло"... Ванда лизнула губы. - Я не радуюсь, я только говорю "сошло", а вот мне интересно знать, если, не дай бог, к нам явятся и спросят тебя, как председателя домового комитета, а кто у вас наверху? Были они у гетмана? Что ты будешь говорить? Василиса нахмурился и покосился: - Можно будет сказать, что он доктор... Наконец, откуда я знаю? Откуда? - Вот то-то, откуда... На этом слове в передней прозвенел звонок. Василиса побледнел, а Ванда повернула жилистую шею. Василиса, шмыгнув носом, поднялся со стула и сказал: - Знаешь что? Может быть, сейчас сбегать к Турбиным, вызвать их? Ванда не успела ответить, потому что звонок в ту же минуту повторился. - Ах, боже мой, - тревожно молвил Василиса, - нет, нужно идти. Ванда глянула в испуге и двинулась за ним. Открыли дверь из квартиры в общий коридор. Василиса вышел в коридор, пахнуло холодком, острое лицо Ванды, с тревожными, расширенными глазами, выглянуло. Над ее головой в третий раз назойливо затрещало электричество в блестящей чашке. На мгновенье у Василисы пробежала мысль постучать в стеклянные двери Турбиных - кто-нибудь сейчас же бы вышел, и не было бы так страшно. И он побоялся это сделать. А вдруг: "Ты чего стучал? А? Боишься чего-то?" - и, кроме того, мелькнула, правда слабая, надежда, что, может быть, это не они, а так что-нибудь... - Кто... там? - слабо спросил Василиса у двери. Тотчас же замочная скважина отозвалась в живот Василисы сиповатым голосом, а над Вандой еще и еще затрещал звонок. - Видчиняй, - хрипнула скважина, - из штабу. Та не отходи, а то стрельнем через дверь... - Ах, бож... - выдохнула Ванда. Василиса мертвыми руками сбросил болт и тяжелый крючок, не помнил и сам, как снял цепочку. - Скорийш... - грубо сказала скважина. Темнота с улицы глянула на Василису куском серого неба, краем акаций, пушинками. Вошло всего трое, но Василисе показалось, что их гораздо больше. - Позвольте узнать... по какому поводу? - С обыском, - ответил первый вошедший волчьим голосом и как-то сразу надвинулся на Василису, Коридор повернулся, и лицо Ванды в освещенной двери показалось резко напудренным. - Тогда, извините, пожалуйста, - голос Василисы звучал бледно, бескрасочно, - может быть, мандат есть? Я, собственно, мирный житель... не знаю, почему же ко мне? У меня - ничего, - Василиса мучительно хотел сказать по-украински и сказал, - нема. - Ну, мы побачимо, - ответил первый. Как во сне двигаясь под напором входящих в двери, как во сне их видел Василиса. В первом человеке все было волчье, так почему-то показалось Василисе. Лицо его узкое, глаза маленькие, глубоко сидящие, кожа серенькая, усы торчали клочьями, и небритые щеки запали сухими бороздами, он как-то странно косил, смотрел исподлобья и тут, даже в узком пространстве, успел показать, что идет нечеловеческой, ныряющей походкой привычного к снегу и траве существа. Он говорил на страшном и неправильном языке - смеси русских и украинских слов - языке, знакомом жителям Города, бывающим на Подоле, на берегу Днепра, где летом пристань свистит и вертит лебедками, где летом оборванные люди выгружают с барж арбузы... На голове у волка была папаха, и синий лоскут, обшитый сусальным позументом, свисал набок. Второй - гигант, занял почти до потолка переднюю Василисы. Он был румян бабьим полным и радостным румянцем, молод, и ничего у него не росло на щеках. На голове у него был шлык с объеденными молью ушами, на плечах серая шинель, и на неестественно маленьких ногах ужасные скверные опорки. Третий был с провалившимся носом, изъеденным сбоку гноеточащей коростой, и сшитой и изуродованной шрамом губой. На голове у него старая офицерская фуражка с красным околышем и следом от кокарды, на теле двубортный солдатский старинный мундир с медными, позеленевшими пуговицами, на ногах черные штаны, на ступнях лапти, поверх пухлых, серых казенных чулок. Его лицо в свете лампы отливало в два цвета - восково-желтый и фиолетовый, глаза смотрели страдальчески-злобно. - Побачимо, побачимо, - повторил волк, - и мандат есть. С этими словами он полез в карман штанов, вытащил смятую бумагу и ткнул ее Василисе. Один глаз его поразил сердце Василисы, а второй, левый, косой, проткнул бегло сундуки в передней. На скомканном листке - четвертушке со штампом "Штаб 1-го сичевого куреня" было написано химическим карандашом косо крупными каракулями: "Предписуется зробить обыск у жителя Василия Лисовича, по Алексеевскому спуску, дом N_13. За сопротивление карается расстрилом. Начальник Штабу Проценко. Адъютант Миклун." В левом нижнем углу стояла неразборчивая синяя печать. Цветы букетами зелени на обоях попрыгали немного в глазах Василисы, и он сказал, пока волк вновь овладевал бумажкой: - Прохаю, пожалуйста, но у меня ничего... Волк вынул из кармана черный, смазанный машинным маслом браунинг и направил его на Василису. Ванда тихонько вскрикнула: "Ай". Лоснящийся от машинного масла кольт, длинный и стремительный, оказался в руке изуродованного. Василиса согнул колени и немного присел, став меньше ростом. Электричество почему-то вспыхнуло ярко-бело и радостно. - Хто в квартире? - сипловато спросил волк. - Никого нету, - ответил Василиса белыми губами, - я та жинка. - Нуте, хлопцы, - смотрите, та швидче, - хрипнул волк, оборачиваясь к своим спутникам, - нема часу. Гигант тотчас тряхнул сундук, как коробку, а изуродованный шмыгнул к печке. Револьверы спрятались. Изуродованный кулаками постучал по стене, со стуком открыл заслонку, из черной дверцы ударило скуповатым теплом. - Оружие е? - спросил волк. - Честное слово... помилуйте, какое оружие... - Нет у нас, - одним дыханием подтвердила тень Ванды. - Лучше скажи, а то бачил - расстрил? - внушительно сказал волк... - Ей-богу... откуда же? В кабинете загорелась зеленая лампа, и Александр II, возмущенный до глубины чугунной души, глянул на троих. В зелени кабинета Василиса в первый раз в жизни узнал, как приходит, грозно кружа голову, предчувствие обморока. Все трое принялись первым долгом за обои. Гигант пачками, легко, игрушечно, сбросил с полки ряд за рядом книги, и шестеро рук заходили по стенам, выстукивая их... Туп... туп... глухо постукивала стена. Тук, отозвалась внезапно пластинка в тайнике. Радость сверкнула в волчьих глазах. - Що я казав? - шепнул он беззвучно. Гигант продрал кожу кресла тяжелыми ногами, возвысился почти до потолка, что-то крякнуло, лопнуло под пальцами гиганта, и он выдрал из стены пластинку. Бумажный перекрещенный пакет оказался в руках волка. Василиса пошатнулся и прислонился к стене. Волк начал качать головой и долго качал, глядя на полумертвого Василису. - Что же ты, зараза, - заговорил он горько, - що ж ты? Нема, нема, ах ты, сучий хвост. Казал нема, а сам гроши в стенку запечатав? Тебя же убить треба! - Что вы! - вскрикнула Ванда. С Василисой что-то странное сделалось, вследствие чего он вдруг рассмеялся судорожным смехом, и смех этот был ужасен, потому что в голубых глазах Василисы прыгал ужас, а смеялись только губы, нос и щеки. - Декрета, панове, помилуйте, никакого же не было. Тут кой-какие бумаги из банка и вещицы... Денег-то мало... Заработанные... Ведь теперь же все равно царские деньги аннулированы... Василиса говорил и смотрел на волка так, словно тот доставлял ему жуткое восхищение. - Тебя заарестовать бы требовалось, - назидательно сказал волк, тряхнул пакетом и запихнул его в бездонный карман рваной шинели. - Нуте, хлопцы, беритесь за ящики. Из ящиков, открытых самим Василисой, выскакивали груды бумаг, печати, печатки, карточки, ручки, портсигары. Листы усеяли зеленый ковер и красное сукно стола, листы, шурша, падали на пол. Урод перевернул корзину. В гостиной стучали по стенам поверхностно, как бы нехотя. Гигант сдернул ковер и потопал ногами в пол, отчего на паркете остались замысловатые, словно выжженные следы. Электричество, разгораясь к ночи, разбрызгивало веселый свет, и блистал цветок граммофона. Василиса шел за тремя, волоча и шаркая ногами. Тупое спокойствие овладело Василисой, и мысли его текли как будто складнее. В спальне мгновенно - хаос: полезли из зеркального шкафа, горбом, одеяла, простыни, кверху ногами встал матрас. Гигант вдруг остановился, просиял застенчивой улыбкой и заглянул вниз. Из-под взбудораженной кровати глянули Василисины шевровые новые ботинки с лакированными носами. Гигант усмехнулся, оглянулся застенчиво на Василису. - Яки гарны ботинки, - сказал он тонким голосом, - а что они, часом, на мене не придутся? Василиса не придумал еще, что ему ответить, как гигант наклонился и нежно взялся за ботинки. Василиса дрогнул. - Они шевровые, панове, - сказал он, сам не понимая, что говорит. Волк обернулся к нему, в косых глазах мелькнул горький гнев. - Молчи, гнида, - сказал он мрачно. - Молчать! - повторил он, внезапно раздражаясь. - Ты спасибо скажи нам, що мы тебе не расстреляли, як вора и бандита, за утайку сокровищ. Ты молчи, - продолжал он, наступая на совершенно бледного Василису и грозно сверкая глазами. - Накопил вещей, нажрал морду, розовый, як свинья, а ты бачишь, в чем добрые люди ходют? Бачишь? У него ноги мороженые, рваные, он в окопах за тебя гнил, а ты в квартире сидел, на граммофонах играл. У-у, матери твоей, - в глазах его мелькнуло желание ударить Василису по уху, он дернул рукой. Ванда вскрикнула: "Что вы..." Волк не посмел ударить представительного Василису и только ткнул его кулаком в грудь. Бледный Василиса пошатнулся, чувствуя острую боль и тоску в груди от удара острого кулака. "Вот так революция, - подумал он в своей розовой и аккуратной голове, - хорошенькая революция. Вешать их надо было всех, а теперь поздно..." - Василько, обувайсь, - ласково обратился волк к гиганту. Тот сел на пружинный матрас и сбросил опорки. Ботинки не налезали на серые, толстые чулки. - Выдай казаку носки, - строго обратился волк к Ванде. Та мгновенно присела к нижнему ящику желтого шкафа и вынула носки. Гигант сбросил серые чулки, показав ступни с красноватыми пальцами и черными изъединами, и натянул носки. С трудом налезли ботинки, шнурок на левом с треском лопнул. Восхищенно, по-детски улыбаясь, гигант затянул обрывки и встал. И тотчас как будто что лопнуло в натянутых отношениях этих странных пятерых человек, шаг за шагом шедших по квартире. Появилась простота. Изуродованный, глянув на ботинки на гиганте, вдруг проворно снял Василисины брюки, висящие на гвоздике, рядом с умывальником. Волк только еще раз подозрительно оглянулся на Василису, - не скажет ли чего, - но Василиса и Ванда ничего не говорили, и лица их были совершенно одинаково белые, с громадными глазами. Спальня стала похожа на уголок магазина готового платья. Изуродованный стоял в одних полосатых, в клочья изодранных подштанниках и рассматривал на свет брюки. - Дорогая вещь, шевиот... - гнусаво сказал он, присел в синее кресло и стал натягивать. Волк сменил грязную гимнастерку на серый пиджак Василисы, причем вернул Василисе какие-то бумажки со словами: "Якись бумажки, берите, пане, може, нужные". - Со стола взял стеклянные часы в виде глобуса, в котором жирно и черно красовались римские цифры. Волк натянул шинель, и под шинелью было слышно, как ходили и тикали часы. - Часы нужная вещь. Без часов - як без рук, - говорил изуродованному волк, все более смягчаясь по отношению к Василисе, - ночью глянуть сколько времени - незаменимая вещь. Затем все тронулись и пошли обратно через гостиную в кабинет. Василиса и Ванда рядом молча шли позади. В кабинете волк, кося глазами, о чем-то задумался, потом сказал Василисе: - Вы, пане, дайте нам расписку... (Какая-то дума беспокоила его, он хмурил лоб гармоникой.) - Как? - шепнул Василиса. - Расписку, що вы нам вещи выдалы, - пояснил волк, глядя в землю. Василиса изменился в лице, его щеки порозовели. - Но как же... Я же... (Он хотел крикнуть: "Как, я же еще и расписку?!" - но у него не вышли эти слова, а вышли другие.) вы... вам надлежит расписаться, так сказать... - Ой, убить тебе треба, як собаку. У-у, кровопийца... Знаю я, что ты думаешь. Знаю. Ты, як бы твоя власть была, изничтожил бы нас, як насекомых. У-у, вижу я, добром с тобой не сговоришь. Хлопцы, ставь его к стенке. У, як вдарю... Он рассердился и нервно притиснул Василису к стене, ухватив его рукой за горло, отчего Василиса мгновенно стал красным. - Ай! - в ужасе вскрикнула Ванда и ухватила за руку волка, - что вы. Помилуйте... Вася, напиши, напиши... Волк выпустил инженерово горло, и с хрустом в сторону отскочил, как на пружине, воротничок. Василиса и сам не заметил, как оказался сидящим в кресле. Руки его тряслись. Он оторвал от блокнота листок, макнул перо. Настала тишина, и в тишине было слышно, как в кармане волка стучал стеклянный глобус. - Как же писать? - спросил Василиса слабым, хрипловатым голосом. Волк задумался, поморгал глазами. - Пышить... по предписанию штаба сичевого куреня... вещи... вещи... в размере... у целости сдал... - В разм... - как-то скрипнул Василиса и сейчас же умолк. - ...Сдал при обыске. И претензий нияких не маю. И подпишить... Тут Василиса собрал остатки последнего духа и спросил, отведя глаза: - А кому? Волк подозрительно посмотрел на Василису, но сдержал негодование и только вздохнул. - Пишить: получив... получили у целости Немоляка (он задумался, посмотрел на урода) ...Кирпатый и отаман Ураган. Василиса, мутно глядя в бумагу, писал под его диктовку. Написав требуемое, вместо подписи поставил дрожащую "Василис", протянул бумагу волку. Тот взял листок и стал в него вглядываться. В это время далеко на лестнице вверху загремели стеклянные двери, послышались шаги и грянул голос Мышлаевского. Лицо волка резко изменилось, потемнело. Зашевелились его спутники. Волк стал бурым и тихонько крикнул: "Ша". Он вытащил из кармана браунинг и направил его на Василису, и тот страдальчески улыбнулся. За дверями в коридоре слышались шаги, перекликанья. Потом слышно было, как прогремел болт, крюк, цепь - запирали дверь. Еще пробежали шаги, донесся смех мужчины. После этого стукнула стеклянная дверь, ушли ввысь замирающие шаги, и все стихло. Урод вышел в переднюю, наклонился к двери и прислушался. Когда он вернулся, многозначительно переглянулся с волком, и все, теснясь, стали выходить в переднюю. Там, в передней, гигант пошевелил пальцами в тесноватых ботинках и сказал: - Холодно буде. Он надел Василисины галоши. Волк повернулся к Василисе и заговорил мягким голосом, бегая глазами: - Вы вот що, пане... Вы молчите, що мы были у вас. Бо як вы накапаете на нас, то вас наши хлопцы вбьють. С квартиры до утра не выходите, за це строго взыскуеться... - Прощении просим, - сказал провалившийся нос гнилым голосом. Румяный гигант ничего не сказал, только застенчиво посмотрел на Василису и искоса, радостно - на сияющие галоши. Шли они из двери Василисы по коридору к уличной двери, почему-то приподымаясь на цыпочки, быстро, толкаясь. Прогремели запоры, глянуло темное небо, и Василиса холодными руками запер болты, голова его кружилась, и мгновенно ему показалось, что он видит сон. Тотчас сердце его упало, потом заколотилось часто, часто. В передней рыдала Ванда. Она упала на сундук, стукнулась головой об стену, крупные слезы залили ее лицо. - Боже! Что же это такое?.. Боже. Боже. Вася... Среди бела дня. Что же это делается?.. Василиса трясся перед ней, как лист, лицо его было искажено. - Вася, - вскричала Ванда, - ты знаешь... Это никакой не штаб, не полк. Вася! Это были бандиты! - Я сам, сам понял, - бормотал Василиса, в отчаянии разводя руками. - Господи! - вскрикнула Ванда. - Нужно бежать скорей, сию минуту, сию минуту заявить, ловить их. Ловить! Царица небесная! Все вещи. Все! Все! И хоть бы кто-нибудь, кто-нибудь... А?.. - Она затряслась, скатилась с сундука на пол, закрыла лицо руками. Волосы ее разметались, кофточка расстегнулась на спине. - Куда ж, куда?.. - спрашивал Василиса. - Боже мой, в штаб, в варту! Заявление подать. Скорей. Что ж это такое?! Василиса топтался на месте, вдруг кинулся бежать в дверь. Он налетел на стеклянную преграду и поднял грохот. Все, кроме Шервинского и Елены, толпились в квартире Василисы. Лариосик, бледный, стоял в дверях. Мышлаевский, раздвинув ноги, поглядел на опорки и лохмотья, брошенные неизвестными посетителями, повернулся к Василисе. - Пиши пропало. Это бандиты. Благодарите бога, что живы остались. Я, сказать по правде, удивлен, что вы так дешево отделались. - Боже... что они с нами сделали! - сказала Ванда. - Они угрожали мне смертью. - Спасибо, что угрозу не привели в исполнение. Первый раз такую штуку вижу. - Чисто сделано, - тихонько подтвердил Карась. - Что же теперь делать?.. - замирая, спросил Василиса. - Бежать жаловаться?.. Куда?.. Ради бога, Виктор Викторович, посоветуйте. Мышлаевский крякнул, подумал. - Никуда я вам жаловаться не советую, - молвил он, - во-первых, их не поймают - раз. - Он загнул длинный палец, - во-вторых... - Вася, ты помнишь, они сказали, что убьют, если ты заявишь? - Ну, это вздор, - Мышлаевский нахмурился, - никто не убьет, но, говорю, не поймают их, да и ловить никто не станет, а второе, - он загнул второй палец, - ведь вам придется заявить, что у вас взяли, вы говорите, царские деньги... Нуте-с, вы заявите там в штаб этот ихний или куда там, а они вам, чего доброго, второй обыск устроят. - Может быть, очень может быть, - подтвердил высокий специалист Николка. Василиса, растерзанный, облитый водой после обморока, поник головой, Ванда тихо заплакала, прислонившись к притолоке, всем стало их жаль. Лариосик тяжело вздохнул у дверей и выкатил мутные глаза. - Вот оно, у каждого свое горе, - прошептал он. - Чем же они были вооружены? - спросил Николка. - Боже мой. У обоих револьверы, а третий... Вася, у третьего ничего не было? - У двух револьверы, - слабо подтвердил Василиса. - Какие не заметили? - деловито добивался Николка. - Ведь я ж не знаю, - вздохнув, ответил Василиса, - не знаю я систем. Один большой черный, другой маленький черный с цепочкой. - Цепочка, - вздохнула Ванда. Николка нахмурился и искоса, как птица, посмотрел на Василису. Он потоптался на месте, потом беспокойно двинулся и проворно отправился к двери. Лариосик поплелся за ним. Лариосик не достиг еще столовой, когда из Николкиной комнаты долетел звон стекла и Николкин вопль. Лариосик устремился туда. В Николкиной комнате ярко горел свет, в открытую форточку несло холодом и зияла огромная дыра, которую Николка устроил коленями, сорвавшись с отчаяния с подоконника. Николкины глаза блуждали. - Неужели? - вскричал Лариосик, вздымая руки. - Это настоящее колдовство! Николка бросился вон из комнаты, проскочил сквозь книжную, через кухню, мимо ошеломленной Анюты, кричащей: "Никол, Никол, куда ж ты без шапки? Господи, аль еще что случилось?.." И выскочил через сени во двор. Анюта, крестясь, закинула в сенях крючок, убежала в кухню и припала к окну, но Николка моментально пропал из глаз. Он круто свернул влево, сбежал вниз и остановился перед сугробом, запиравшим вход в ущелье между стенами. Сугроб был совершенно нетронут. "Ничего не понимаю", - в отчаянии бормотал Николка и храбро кинулся в сугроб. Ему показалось, что он задохнется. Он долго месил снег, плевался и фыркал, прорвал, наконец, снеговую преграду и весь белый пролез в дикое ущелье, глянул вверх и увидал: вверху, там, где из рокового окна его комнаты выпадал свет, черными головками виднелись костыли и их остренькие густые тени, но коробки не было. С последней надеждой, что, может быть, петля оборвалась, Николка, поминутно падая на колени, шарил по битым кирпичам. Коробки не было. Тут яркий свет осветил вдруг Николкину голову: "А-а", - закричал он и полез дальше к забору, закрывающему ущелье с улицы. Он дополз и ткнул руками, доски отошли, глянула широкая дыра на черную улицу. Все понятно... Они отшили доски, ведущие в ущелье, были здесь и даже, по-о-нимаю, хотели залезть к Василисе через кладовку, но там решетка на окне. Николка, весь белый, вошел в кухню молча. - Господи, дай хоть почищу... - вскричала Анюта. - Уйди ты от меня, ради бога, - ответил Николка и прошел в комнаты, обтирая закоченевшие руки об штаны. - Ларион, дай мне по морде, - обратился он к Лариосику. - Тот заморгал глазами, потом выкатил их и сказал: - Что ты, Николаша? Зачем же так впадать в отчаяние? - Он робко стал шаркать руками по спине Николки и рукавом сбивать снег. - Не говоря о том, что Алеша оторвет мне голову, если, даст бог, поправится, - продолжал Николка, - но самое главное... най-турсов кольт!.. Лучше б меня убили самого, ей-богу!.. Это бог наказал меня за то, что я над Василисой издевался. И жаль Василису, но ты понимаешь, они этим самым револьвером его и отделали. Хотя, впрочем, его можно и без всяких револьверов обобрать, как липочку... Такой уж человек. - Эх... Вот какая история. Бери бумагу, Ларион, будем окно заклеивать. Ночью из ущелья вылезли с гвоздями, топором и молотком Николка, Мышлаевский и Лариосик. Ущелье было короткими досками забито наглухо. Сам Николка с остервенением вгонял длинные, толстые гвозди с таким расчетом, чтобы они остриями вылезли наружу. Еще позже на веранде со свечами ходили, а затем через холодную кладовую на чердак лезли Николка, Мышлаевский и Лариосик. На чердаке, над квартирой, со зловещим топотом они лазили всюду, сгибаясь между теплыми трубами, между бельем, и забили слуховое окно. Василиса, узнав об экспедиции на чердак, обнаружил живейший интерес и тоже присоединился и лазил между балками, одобряя все действия Мышлаевского. - Какая жалость, что вы не дали нам как-нибудь знать. Нужно было бы Ванду Михайловну послать к нам через черный ход, - говорил Николка, капая со свечи стеарином. - Ну, брат, не очень-то, - отозвался Мышлаевский, - когда уже они были в квартире, это, друг, дело довольно дохлое. Ты думаешь, они не стали бы защищаться? Еще как. Ты прежде чем в квартиру бы влез, получил бы пулю в живот. Вот и покойничек. Так-то-с. А вот не пускать, это дело другого рода. - Угрожали выстрелить через дверь, Виктор Викторович, - задушевно сказал Василиса. - Никогда бы не выстрелили, - отозвался Мышлаевский, гремя молотком, - ни в коем случае. Всю бы улицу на себя навлекли. Позже ночью Карась нежился в квартире Лисовичей, как Людовик XIV. Этому предшествовал такой разговор: - Не придут же сегодня, что вы! - говорил Мышлаевский. - Нет, нет, нет, - вперебой отвечали Ванда и Василиса на лестнице, - мы умоляем, просим вас или Федора Николаевича, просим!.. Что вам стоит? Ванда Михайловна чайком вас напоит. Удобно уложим. Очень просим и завтра тоже. Помилуйте, без мужчины в квартире! - Я ни за что не засну, - подтвердила Ванда, кутаясь в пуховый платок. - Коньячок есть у меня - согреемся, - неожиданно залихватски как-то сказал Василиса. - Иди, Карась, - сказал Мышлаевский. Вследствие этого Карась и нежился. Мозги и суп с постным маслом, как и следовало ожидать, были лишь симптомами той омерзительной болезни скупости, которой Василиса заразил свою жену. На самом деле в недрах квартиры скрывались сокровища, и они были известны только одной Ванде. На столе в столовой появилась банка с маринованными грибами, телятина, вишневое варенье и настоящий, славный коньяк Шустова с колоколом. Карась потребовал рюмку для Ванды Михайловны и ей налил. - Не полную, не полную, - кричала Ванда. Василиса, отчаянно махнув рукой, подчиняясь Карасю, выпил одну рюмку. - Ты не забывай, Вася, что тебе вредно, - нежно сказала Ванда. После авторитетного разъяснения Карася, что никому абсолютно не может быть вреден коньяк и что его дают даже малокровным с молоком, Василиса выпил вторую рюмку, и щеки его порозовели, и на лбу выступил пот. Карась выпил пять рюмок и пришел в очень хорошее расположение духа. "Если б ее откормить, она вовсе не так уж дурна", - думал он, глядя на Ванду. Затем Карась похвалил расположение квартиры Лисовичей и обсудил план сигнализации в квартиру Турбиных: один звонок из кухни, другой из передней. Чуть что - наверх звонок. И, пожалуйста, выйдет открывать Мышлаевский, это будет совсем другое дело. Карась очень хвалил квартиру: и уютно, и хорошо меблирована, и один недостаток - холодно. Ночью сам Василиса притащил дров и собственноручно затопил печку в гостиной. Карась, раздевшись, лежал на тахте между двумя великолепнейшими простынями и чувствовал себя очень уютно и хорошо. Василиса в рубашке, в подтяжках пришел к нему и присел на кресло со словами: - Не спится, знаете ли, вы разрешите с вами немного побеседовать? Печка догорела, Василиса круглый, успокоившийся, сидел в креслах, вздыхал и говорил: - Вот-с как, Федор Николаевич. Все, что нажито упорным трудом, в оди