>eтлой личностью" и просила Середина: "Вы с Горьким близки, не давайте ему сбиваться с этой свeтлой нотки, которая так сильно звучит в его произведенiях..." Читаешь 103 и глазам своим не вeришь! "В оврагe" одно из самых прекрасных во всeх отношенiях созданiй русской литературы, но для Ермоловой это "чеховщина, символ безпросвeтной тьмы", зато Горькiй -- "милая свeтлая личность", у него, написавшаго великое множество нарочито грязных<,> злобных, мрачных вещей, "сильно" звучала, оказывается, "свeтлая нотка"! 1950 г. 104 -------- Шаляпин В Москвe когда-то говорили, что Шаляпин дружит с писателями в пику Собинову, который соперничал с ним в славe: говорили, что тяга Шаляпина к писателям объясняется вовсе не его любовью к литературe, а желанiем слыть не только знаменитым пeвцом, но и "передовым, идейным человeком",-- пусть, мол, сходит с ума от Собинова только та публика, которая во все времена и всюду сходила и будет сходить с ума от теноров. Но мнe кажется, что Шаляпина тянуло к нам не всегда корыстно. Помню, напримeр, как горячо хотeл он познакомиться с Чеховым, сколько раз говорил мнe об этом. Я наконец спросил: -- Да за чeм же дeло стало? -- За тeм, -- отвeчал он, -- что Чехов нигдe не показывается, все нeт случая представиться ему. -- Помилуй, какой для этого нужен случай! Возьми извозчика и поeзжай. -- Но я вовсе не желаю показаться ему нахалом! А кромe того, я знаю, что я так оробeю перед ним, что покажусь еще и совершенным дураком. Вот если бы ты свез меня как-нибудь к нему... Я не замедлил сдeлать это и убeдился, что 105 все была правда: войдя к Чехову, он покраснeл до ушей, стал что-то бормотать... А вышел от него в полном восторгe: -- Ты не повeришь, как я счастлив, что наконец узнал его, и как очарован им! Вот это человeк, вот это писатель! Теперь на всeх прочих буду смотрeть как на верблюдов. -- Спасибо, -- сказал я, смeясь. Он захохотал на всю улицу. ___ Есть знаменитая фотографическая карточка, -- знаменитая потому, что она, в видe открытки, разошлась в свое время в сотнях тысячах экземпляров,-- та, на которой сняты Андреев, Горькiй, Шаляпин, Скиталец, Чириков, Телешов и я. Мы сошлись однажды на завтрак в московскiй нeмецкiй ресторан "Альпiйская роза", завтракали долго и весело и вдруг рeшили -- eхать сниматься. Тут мы со Скитальцем сперва немножко поругались. Я сказал: -- Опять сниматься! Все сниматься! Сплошная собачья свадьба. Скиталец обидeлся: -- Почему же это свадьба да еще собачья? -- отвeтил он своим грубо-наигранным басом. -- Я, напримeр, собакой себя никак не считаю, не знаю, как другiе считают себя. -- А как же это назвать иначе? -- сказал я. -- Идет у нас сплошной пир, праздник. По вашим же собственным словам, "народ пухнет с голоду", Россiя гибнет, в ней "всякiя напасти, внизу власть тьмы, а наверху тьма власти", над ней "рeет буревeстник, черной молнiи подобен", а что в Москвe, в Петербургe? День и 106 ночь праздник, всероссiйское событiе за событiем: новый сборник "Знанiя", новая пьеса Гамсуна, премьера в Художественном театрe, премьера в Большом театрe, курсистки падают в обморок при видe Станиславскаго и Качалова, лихачи мчатся к Яру и в Стрeльну... Дeло могло перейти в ссору, но тут поднялся общiй смeх. Шаляпин закричал: -- Браво, правильно! А всетаки айда, братцы, увeковeчивать собачью свадьбу! Снимаемся мы, правда, частенько, да надо же что-нибудь потомству оставить послe себя. А то пeл, пeл человeк, а помер и крышка ему. -- Да, -- подхватил Горькiй. -- писал, писал -- и околeл. -- Как, напримeр, я. -- сумрачно сказал Андреев. -- Околeю в первую голову... Он это постоянно говорил, и над ним посмeивались. Но так оно и вышло. ___ Всe считали Шаляпина очень лeвым, ревeли от восторга, когда он пeл "Марсельезу" или "Блоху", в которой тоже усматривали нeчто революцiонное, сатанинское, издeвательство над королями: Жил был король когда-то. При нем блоха жила... И что-же вдруг случилось? Сатана стал на колeни перед королем -- по всей Россiи прокатился слух: Шаляпин стал на колeни перед царем! Толкам об этом, возмущенiю Шаляпиным не было конца краю. И сколько раз потом 107 оправдывался Шаляпин в этом своем прегрeшенiи! -- А как же мнe было не стать на колeни? -- говорил он. -- Был бенефис императорскаго опернаго хора, вот хор и рeшил обратиться на высочайшее имя с просьбой о прибавкe жалованья, воспользоваться присутствiем царя на спектаклe и стать перед ним на колeни. И обратился и стал. И что-же мнe, тоже пeвшему среди хора, было дeлать? Я никак не ожидал этого колeнопреклоненiя, как вдруг вижу: весь хор точно косой скосило на сценe, всe оказались на колeнях, протягивая руки к царской ложe! Что же мнe было дeлать? Одному торчать над всeм хором телеграфным столбом? Вeдь это же был-бы форменный скандал! ___ В Россiи я его видeл в послeднiй раз в началe апрeля 1917 года, в дни, когда уже прieхал в Петербург Ленин. Я в эти дни тоже был в Петербургe и вмeстe с Шаляпиным получил приглашенiе от Горькаго присутствовать на торжественном сборищe в Михайловском театрe, гдe Горькiй должен был держать рeчь по поводу учрежденiя им какой-то "Академiи свободных наук". Не понимаю, не помню, почему, мы с Шаляпиным получили приглашенiе на это во всeх смыслах нелeпое сборище. Горькiй держал свою рeчь весьма долго, высокопарно и затeм объявил: -- Товарищи, среди нас Шаляпин и Бунин! Предлагаю их привeтствовать! Зал стал бeшено апплодировать, стучать ногами, вызывать нас. Мы скрылись 108 за кулисы, как вдруг кто-то прибeжал вслeд за нами, говоря, что зал требует, чтобы Шаляпин пeл. Выходило так, что Шаляпину опять надо было "становиться на колeни". Но он рeшительно сказал прибeжавшему: -- Я не пожарный, чтобы лeзть на крышу по первому требованiю. Так и объявите в залe. Прибeжавшiй скрылся, а Шаляпин сказал мнe, разводя руками: -- Вот, брат, какое дeло: и пeть нельзя и не пeть нельзя, -- вeдь в свое время вспомнят, на фонарe повeсят, черти. А все-таки пeть я не стану. И так и не стал. При большевиках уже не был столь храбр. За то в концe концов ухитрился сбeжать от них. ___ В iюнe 37го года я слушал его в послeднiй раз в Парижe. Он давал концерт, пeл то один, то с хором Афонскаго. Думаю, что уже и тогда он был тяжело болен. Волновался необыкновенно. Он, конечно, всегда волновался, при всeх своих выступленiях, -- это дeло обычное: я видeл, как вся тряслась и крестилась перед выходом на сцену Ермолова, видeл за кулисами послe сыгранной роли Ленскаго и даже самого Росси, -- войдя в свою уборную, они падали просто замертво. То же самое в нeкоторой мeрe бывало, вeроятно, и с Шаляпиным, только прежде публика этого никогда не видала. Но на этом послeднем концертe она видeла, и Шаляпина спасал только его талант жестов, интонацiй. Из-за кулис он прислал мнe записку, чтобы я зашел к нему. Я пошел. Он стоял блeдный, 109 в поту, держа папиросу в дрожащей рукe, тотчас спросил (чего прежде, конечно, не сдeлал бы): -- Ну что, как я пeл? -- Конечно, превосходно, -- отвeтил я. И пошутил: -- Так хорошо, что я все время подпeвал тебe и очень возмущал этим публику. -- Спасибо, милый, пожалуйста подпeвай,-- отвeтил он со смутной улыбкой. -- Мнe, знаешь, очень нездоровится, на днях уeзжаю отдыхать в горы, в Австрiю. Горы -- это, брат, первое дeло. А ты на лeто куда? Я опять пошутил: -- Только не в горы. Я и так все в горах: то Монмартр, то Монпарнас. Он опять улыбнулся, но очень разсeянно, Ради чего дал он этот послeднiй концерт? Ради того, вeроятно, что чувствовал себя на исходe и хотeл проститься со сценой, а не ради денег, хотя деньги любил, почти никогда не пeл с благотворительными цeлями, любил говорить: -- Безплатно только птички поют. ___ В послeднiй раз я видeл его мeсяца за полтора до его кончины,-- навeстил его, больного, вмeстe с М. А. Алдановым. Болен он был уже тяжело, но сил, жизненнаго и актерскаго блеска было в нем еще много. Он сидeл в креслe в углу столовой, возлe горeвшей под желтым абажуром лампы, в широком черном шелковом халатe, в красных туфлях, с высоко поднятым надо лбом коком, огромный и великолeпный, как старeющiй лев. Такого породистаго величiя я 110 в нем прежде никогда не видал. Какая была в нем кровь? Та особая севернорусская, что была в Ломоносовe, в братьях Васнецовых? В молодости он был крайне простонароден с виду, но с годами все мeнялся и мeнялся. ___ Толстой, в первый раз послушав его пeнiе, сказал: -- Нeт, он поет слишком громко. Есть еще и до сих пор множество умников, искренно убeжденных, что Толстой ровно ничего не понимал в искусствe, "бранил Шекспира, Бетховена". Оставим их в сторонe; но как же всетаки объяснить такой отзыв о Шаляпинe? Он остался совершенно равнодушен ко всeм достоинствам шаляпинскаго голоса, шаляпинскаго таланта? Этого, конечно, быть не могло. Просто Толстой умолчал об этих достоинствах, -- высказался только о том, что показалось ему недостатком, указал на ту черту, которая дeйствительно была у Шаляпина всегда, а в тe годы, -- ему было тогда лeт двадцать пять, -- особенно: на избыток, на нeкоторую неумeренность, подчеркнутость его всяческих сил. В Шаляпинe было слишком много "богатырскаго размаха", даннаго ему и от природы и благопрiобрeтеннаго на подмостках, которыми с ранней молодости стала вся его жизнь, каждую минуту раздражаемая непрестанными восторгами толпы вездe и всюду, по всему мiру, гдe бы она его ни видала: на оперной сценe, на концертной эстрадe, на знаменитом пляжe, в дорогом ресторанe или в салонe миллiонера. Трудно вкусившему славы быть умeренным! 111 -- Слава подобна морской водe, -- чeм больше пьешь, тeм больше жаждешь, -- шутил Чехов. Шаляпин пил эту воду без конца, без конца и жаждал. И как его судить за то, что любил он подчеркивать свои силы, свою удаль, свою русскость, равно как и то, "из какой грязи попал он в князи"? Раз он показал мнe карточку своего отца: -- Вот посмотри, какой был у меня родитель. Драл меня нещадно! Но на карточкe был весьма благопристойный человeк лeт пятидесяти, в крахмальной рубашкe с отложным воротничком и с черным галстучком, в енотовой шубe, и я усумнился: точно ли драл? Почему это всe так называемые "самородки" непремeнно были "нещадно драны" в дeтствe, в отрочествe? "Горькiй, Шаляпин поднялись со дна моря народнаго"... Точно ли "со дна"? Родитель, служившiй в уeздной земской управe, ходившiй в енотовой шубe и в крахмальной рубашкe, не Бог вeсть какое дно. Думаю, что нeсколько прикрашено вообще все дeтство, все отрочество Шаляпина в его воспоминанiях, прикрашены друзья и товарищи той поры его жизни, -- напримeр, какой-то кузнец, что-то уж слишком красиво говорившiй ему о пeнiи: -- Пой, Федя, -- на душe веселeй будет! Пeсня -- как птица, выпусти ее, она и летит! И всетаки судьба этого человeка была дeйствительно сказочна, -- от прiятельства с кузнецом до прiятельских обeдов с великими князьями и наслeдными принцами дистанцiя не малая. Была его жизнь и счастлива без мeры, во всeх отношенiях: поистинe дал ему Бог "в 112 предeлe земном все земное". Дал и великую тeлесную крeпость, пошатнувшуюся только послe цeлых сорока лeт странствiй по всему мiру и всяческих земных соблазнов. ___ Я однажды жил рядом с Баттистини в гостиницe в Одессe: он тогда в Одессe гастролировал и всeх поражал не только молодой свeжестью своего голоса, но и вообще молодостью, хотя ему было уже семьдесят четыре года. В чем была тайна этой молодости? Отчасти в том, как берег он себя: послe каждаго спектакля тотчас же возвращался домой, пил горячее молоко с зельтерской водой и ложился спать. А Шаляпин? Я его знал много лeт и вот вспоминаю: большинство наших встрeч с ним все в ресторанах. Когда и гдe мы познакомились, не помню. Но помню, что перешли на ты однажды ночью в Большом Московском Трактирe, в огромном домe против Иверской часовни. В этом домe, кромe трактира, была и гостиница, в которой я, проeзжая в Москву, иногда живал подолгу. Слово трактир уже давно не подходило к тому дорогому и обширному ресторану, в который постепенно превратился трактир с годами, и тeм болeе в ту пору, когда я жил над ним в гостиницe: в эту пору его еще расширили, открыли при нем новые залы, очень богато обставленные и предназначенные для особенно богатых обeдов, для ночных кутежей наиболeе знатных московских купцов из числа наиболeе европеизированных. Помню, что в тот вечер главным среди пирующих был московскiй француз Сiу со своими дамами и знакомыми, среди 113 которых сидeл и я. Шампанское за столом Сiу, как говорится, лилось рeкой, он то и дeло посылал на чай сторублевки неаполитанскому оркестру, игравшему и пeвшему в своих красных куртках на эстрадe, затопленной блеском люстр. И вот на порогe зала вдруг выросла огромная фигура желтоволосаго Шаляпина. Он, что называется, "орлиным" взглядом окинул оркестр -- и вдруг взмахнул рукой и подхватил то, что он играл и пeл. Нужно ли говорить, какой изступленный восторг охватил неаполитанцев и всeх пирующих при этой неожиданной "королевской" милости! Пили мы в ту ночь чуть не до утра, потом, выйдя из ресторана, остановились, прощаясь на лeстницe в гостиницу, и он вдруг мнe сказал этаким волжским тенорком: -- Думаю, Ванюша, что ты очень выпимши, и поэтому рeшил поднять тебя на твой номер на своих собственных плечах, ибо лифт не дeйствует уже. -- Не забывай, -- сказал я, -- что живу я на пятом этажe и не так мал. -- Ничего, милый, -- отвeтил он, -- как-нибудь донесу! И, дeйствительно, донес, как я ни отбивался. А донеся, доиграл "богатырскую" роль до конца -- потребовал в номер бутылку "столeтняго" бургонскаго за цeлых сто рублей (которое, оказалось похоже на малиновую воду). ___ Не надо преувеличивать, но не надо и преуменьшать: тратил он себя всетаки порядочно. Без умолку говорить, не давая рта раскрыть своему собесeднику, неустанно разсказывать то то, 114 то другое, все изображая в лицах, сыпать прибаутками, словечками, -- и чаще всего самыми крeпкими, -- жечь папиросу за папиросой и все время "богатырствовать" было его истинной страстью. Как-то неслись мы с ним на лихачe по зимней ночной Москвe из "Праги" в "Стрeльну": мороз жестокiй, лихач мчит во весь опор, а он сидит во весь свой рост, распахнувши шубу, говорит и хохочет во все горло, курит так, что искры летят по вeтру. Я не выдержал и крикнул: -- Что ты над собой дeлаешь! Замолчи, запахнись и брось папиросу! -- Ты умный, Ваня, -- отвeтил он сладким говорком, -- только напрасно тревожишься: жила у меня, брат, особенная, русская, все выдержит. -- Надоeл ты мнe со своей Русью! -- сказал я. -- Ну, вот, вот. Опять меня бранишь. А я этого боюсь, бранью человeка можно в гроб вогнать. Все называешь меня "ой ты гой еси, добрый молодец": за что, Ваня? -- За то, что не щеголяй в поддевках, в лаковых голенищах, в шелковых жаровых косоворотках с малиновыми поясками, не наряжайся под народника вмeстe с Горьким, Андреевым, Скитальцем, не снимайся с ними в обнимку в разудало-задумчивых позах, -- помни, кто ты и кто они. -- Чeм же я от них отличаюсь? -- -- Тeм, что, напримeр, Горькiй и Андреев очень способные люди, а всe их писанiя всетаки только "литература" и часто даже лубочная, твой-же голос во всяком случаe не "литература". -- Пьяные, Ваня, склонны льстить. 115 -- И то правда, -- сказал я, смeясь. -- А ты всетаки замолчи и запахнись. -- Ну, ин будь по твоему... И, запахнувшись, вдруг так рявкнул "У Карла есть враги!", что лошадь рванула и понесла еще пуще. ___ В Москвe существовал тогда литературный кружок "Среда", собиравшейся каждую недeлю в домe писателя Телешова, богатаго и радушнаго человeка. Там мы читали друг другу свои писанiя, критиковали их, ужинали. Шаляпин был у нас нерeдким гостем, слушал чтенiя, -- хотя терпeть не мог слушать, -- иногда садился за рояль и, сам себe аккомпанируя, пeл -- то народныя русскiя пeсни, то французскiя шансонетки, то Блоху, то Марсельезу, то Дубинушку -- и все так, что у иных "дух захватывало". Раз, прieхав на "Среду", он тотчас же сказал: -- Братцы, пeть хочу! Вызвал по телефону Рахманинова и ему сказал то же: -- Пeть до смерти хочется! Возьми лихача и немедля прieзжай. Будем пeть всю ночь. Было во всем этом, конечно, актерство. И всетаки легко представить себe, что это за вечер был -- соединенiе Шаляпина и Рахманинова. Шаляпин в тот вечер довольно справедливо сказал: -- Это вам не Большой театр. Меня не там надо слушать, а вот на таких вечерах, рядом с Сережей. Так пeл он однажды и у меня в гостях на 116 Капри, в гостиницe "Квисисана", гдe мы с женой жили три зимы подряд. Мы дали обeд в честь его прieзда, пригласили Горькаго и еще кое-кого из капрiйской русской колонiи. Послe обeда Шаляпин вызвался пeть. И опять вышел совершенно удивительный вечер. В столовой и во всeх салонах гостиницы столпились всe жившiе в ней и множество капрiйцев, слушали с горящими глазами, затаив дыханiе... Когда я как-то завтракал у него в Парижe, он сам вспомнил этот вечер: -- Помнишь, как я пeл у тебя на Капри? Потом завел граммофон, стал ставить напeтыя им в прежнiе годы пластинки и слушал самого себя со слезами на глазах, бормоча: -- Не плохо пeл! Дай Бог так-то всякому! 1938 г. 117 -------- Горькiй Начало той странной дружбы, что соединяла нас с Горьким, -- странной потому, что чуть не два десятилeтiя считались мы с ним большими друзьями, а в дeйствительности ими не были, -- начало это относится к 1899 году. А конец -- к 1917. Тут случилось, что человeк, с которым у меня за цeлых двадцать лeт не было для вражды ни единаго личнаго повода, вдруг оказался для меня врагом, долго вызывавшим во мнe ужас, негодованiе. С теченiем времени чувства эти перегорали, он стал для меня как бы несуществующим. И вот нeчто совершенно неожиданное: -- L'écrivain Maxime Gorki est décédé... Alexis Péchkoff connu en littérature sous le nom Gorki, était né en 1868 à Nijni-Novgorod d'une famille de cosaques... ___ Еще одна легенда о нем. Босяк, теперь вот казак... Как это ни удивительно, до сих пор никто не имeет о многом в жизни Горькаго точнаго представленiя. Кто знает его бiографiю достовeрно? И почему большевики, провозгласившiе его величайшим генiем, издающiе его 118 несмeтныя писанiя миллiонами экземпляров, до сих пор не дали его бiографiи? Сказочна вообще судьба этого человeка. Вот уже сколько лeт мiровой славы, совершенно безпримeрной по незаслуженности, основанной на безмeрно счастливом для ея носителя стеченiи не только политических, но и весьма многих других обстоятельств,-- напримeр, полной неосвeдомленности публики в его бiографiи. Конечно, талант, но вот до сих пор не нашлось никого, кто сказал бы наконец здраво и смeло о том, что такое и какого рода этот талант, создавшiй, напримeр, такую вещь, как "Пeсня о соколe",-- пeсня о том, как совершенно неизвeстно зачeм "высоко в горы заполз уж и лег там", а к нему прилетeл какой-то ужасно гордый сокол. Всe повторяют: "босяк, поднялся со дна моря народнаго..." Но никто не знает довольно знаменательных строк, напечатанных в словарe Брокгауза: "Горькiй-Пeшков Алексeй Максимович. Родился в 69-м году, в средe вполнe буржуазной: отец -- управляющiй большой пароходной конторы; мать -- дочь богатаго купца красильщика..." Дальнeйшее -- никому в точности не вeдомо, основано только на автобiографiи Горькаго, весьма подозрительной даже по одному своему стилю: "Грамотe -- учился я у дeда по псалтырю, потом, будучи поваренком на пароходe, у повара Смураго, человeка сказочной силы, грубости и -- нeжности..." Чего стоит один этот сусальный вeчный Горьковскiй образ! "Смурый привил мнe, дотолe люто ненавидeвшему всякую печатную бумагу, свирeпую страсть к чтенiю, и я до безумiя стал зачитываться Некрасовым, журналом "Искра", Успенским, Дюма... Из поварят попал я в садовники, поглощал классиков и литературу 119 лубочную. В пятнадцать лeт возымeл свирeпое желанiе учиться, поeхал в Казань, простодушно полагая, что науки желающим даром преподаются. Но оказалось, что оное не принято, вслeдствiи чего и поступил в крендельное заведенiе. Работая там, свел знакомство со студентами... А в девятнадцать лeт пустил в себя пулю, и, прохворав, сколько полагается, ожил, дабы приняться за коммерцiю яблоками... В свое время был призван к отбыванiю воинской повинности, но, когда обнаружилось, что дырявых не берут, поступил в письмоводители к адвокату Ланину, однако же вскорe почувствовал себя среди интеллигенцiи совсeм не на своем мeстe и ушел бродить по Югу Россiи..." В 92-м году Горькiй напечатал в газетe "Кавказ" свой первый разсказ "Макар Чудра", который начинается на рeдкость пошло: "Вeтер разносил по степи задумчивую мелодiю плеска набeгавшей на берег волны... Мгла осенней ночи пугливо вздрагивала и пугливо отодвигалась от нас при вспышках костра, над которым возвышалась массивная фигура Макара Чудры, стараго цыгана. Полулежа в красивой свободной и сильной позe, методически потягивал он из своей громадной трубки, выпускал изо рта и носа густые клубы дыма и говорил: "Вeдома-ли рабу воля широкая? Ширь степная понятна-ли? Говор морской волны веселит ли ему сердце? Эге! Он, парень, раб!" А через три года послe того появился знаменитый "Челкаш". Уже давно шла о Горьком молва по интеллигенцiи, уже многiе зачитывались и "Макаром Чудрой" и послeдующими созданiями горьковскаго пера: "Емельян Пиляй", "Дeд Архип и Ленька"... Уже славился Горькiй и сатирами 120 -- напримeр, "О чижe, любителe истины, и о дятлe, который лгал", -- был извeстен, как фельетонист, писал фельетоны (в "Самарской Газетe"), подписываясь так: "Iегудiил Хламида". Но вот появился "Челкаш"... Как раз к этой порe и относятся мои первыя свeдeнiя о нем: в Полтавe, куда я тогда прieзжал порой, прошел вдруг слух: "Под Кобеляками поселился молодой писатель Горькiй. Фигура удивительно красочная. Ражiй дeтина в широчайшей крылаткe, в шляпe вот с этакими полями и с пудовой суковатой дубинкой в рукe..." А познакомились мы с Горьким весной 99-го года. Прieзжаю в Ялту, иду как-то по набережной и вижу: навстрeчу идет с кeм-то Чехов, закрывается газетой, не то от солнца, не то от этого кого-то, идущаго рядом с ним, что-то басом гудящаго и все время высоко взмахивающаго руками из своей крылатки. Здороваюсь с Чеховым, он говорит: "Познакомьтесь, Горькiй". Знакомлюсь, гляжу и убeждаюсь, что в Полтавe описывали его отчасти правильно: и крылатка, и вот этакая шляпа, и дубинка. Под крылаткой желтая шелковая рубаха, подпоясанная длинным и толстым шелковым жгутом кремоваго цвeта, вышитая разноцвeтными шелками по подолу и вороту. Только не дeтина и не ражiй, а просто высокiй и нeсколько сутулый, рыжiй парень с зеленоватыми, быстрыми и уклончивыми глазками, с утиным носом в веснушках, с широкими ноздрями и желтыми усиками, которые он, покашливая, все поглаживает большими пальцами: немножко поплюет на них и погладит. Пошли дальше, он закурил, крeпко затянулся и тотчас же опять загудeл и стал взмахивать руками. Быстро выкурив папиросу, пустил 121 в ея мундштук слюны, чтобы загасить окурок, бросил его и продолжал говорить, изрeдка быстро взглядывая на Чехова, стараясь уловить его впечатлeнiе. Говорил он громко, якобы от всей души, с жаром и все образами и все с героическими восклицанiями, нарочито грубоватыми, первобытными. Это был безконечно длинный и безконечно скучный разсказ о каких-то волжских богачах из купцов и мужиков,-- скучный прежде всего по своему однообразiю гиперболичности, -- всe эти богачи были совершенно былинные исполины, -- а кромe того и по неумeренности образности и пафоса. Чехов почти не слушал. Но Горькiй все говорил и говорил... Чуть не в тот же день между нами возникло что-то вродe дружескаго сближенiя, с его стороны нeсколько даже сентиментальнаго, с каким-то застeнчивым восхищенiем мною: -- Вы-же послeднiй писатель от дворянства, той культуры, которая дала мiру Пушкина и Толстого! В тот-же день, как только Чехов взял извозчика и поeхал к себe в Аутку, Горькiй позвал меня зайти к нему на Виноградную улицу, гдe он снимал у кого-то комнату, показал мнe, морща нос, неловко улыбаясь счастливой, комически-глупой улыбкой, карточку своей жены с толстым, живоглазым ребенком на руках, потом кусок шелка голубенькаго цвeта и сказал с этими гримасами: -- Это, понимаете, я на кофточку ей купил... этой самой женщинe... Подарок везу... Теперь это был совсeм другой человeк, чeм на набережной, при Чеховe: милый, шумливо-ломающiйся, скромный до самоуниженiя, говорящiй 122 уже не басом, не с героической грубостью, а каким-то все время как-бы извиняющимся, наигранно-задушевным волжским говорком с оканьем. Он играл и в том и в другом случаe -- с одинаковым удовольствiем, одинаково неустанно, -- впослeдствiи я узнал, что он мог вести монологи хоть с утра до ночи и все одинаково ловко, вполнe входя то в ту, то в другую роль, в чувствительных мeстах, когда старался быть особенно убeдительным, с легкостью вызывая даже слезы на свои зеленоватые глаза. Тут обнаружились и нeкоторыя другiя его черты, который я неизмeнно видeл впослeдствiи много лeт. Первая черта была та, что на людях он бывал совсeм не тот, что со мной наединe или вообще без посторонних, -- на людях он чаще всего басил, блeднeл от самолюбiя, честолюбiя, от восторга публики перед ним, разсказывал все что-нибудь грубое, высокое, важное, своих поклонников и поклонниц любил поучать, говорил с ними то сурово и небрежно, то сухо, назидательно, -- когда же мы оставались глаз на глаз или среди близких ему людей, он становился мил, как-то наивно радостен, скромен и застeнчив даже излишне. А вторая черта состояла в его обожанiи культуры и литературы, разговор о которых были настоящим коньком его. То, что сотни раз он говорил мнe впослeдствiи, начал он говорить еще тогда, в Ялтe: -- Понимаете, вы же настоящiй писатель прежде всего потому, что у вас в крови культура, наслeдственность высокаго художественнаго искусства русской литературы. Наш брат, писатель для новаго читателя, должен непрестанно учиться этой культурe, почитать ее всeми 123 силами души, -- только тогда и выйдет какой-нибудь толк из нас! Несомнeнно, была и тут игра, было и то самоуниженiе, которое паче гордости. Но была и искренность -- можно ли было иначе твердить одно и то же столько лeт и порой со слезами на глазах? Он, худой, был довольно широк в плечах, держал их всегда поднявши, и узкогрудо сутулясь, ступал своими длинными ногами с носка, с какой-то, -- пусть простят мнe это слово, -- воровской щеголеватостью, мягкостью, легкостью, -- я не мало видал таких походок в одесском порту. У него были большiя, ласковыя, как у духовных лиц, руки. Здороваясь, он долго держал твою руку в своей, прiятно жал ее, цeловался мягкими губами крeпко, взасос. Скулы у него выдавались совсeм по-татарски. Небольшой лоб, низко заросшiй волосами, закинутыми назад и довольно длинными, был морщинист, как у обезьяны -- кожа лба и брови все лeзли вверх к волосам, складками. В выраженiи лица (того довольно нeжнаго цвeта, что бывает у рыжих) иногда мелькало нeчто клоунское, очень живое, очень комическое, -- то, что потом так сказалось у его сына Максима, котораго я, в его дeтствe, часто сажал к себe на шею верхом, хватал за ножки и до радостнаго визга доводил скачкой по комнатe. Ко времени первой моей встрeчи с ним слава его шла уже по всей Россiи. Потом она только продолжала расти. Русская интеллигенцiя сходила от него с ума, и понятно почему. Мало того, что это была пора уже большого подъема русской революцiонности, мало того, что Горькiй так отвeчал этой революцiонности: в ту пору 124 шла еще страстная борьба между "народниками" и недавно появившимися марксистами, а Горькiй уничтожал мужика и воспeвал "Челкашей", на которых марксисты, в своих революцiонных надеждах и планах, ставили такую крупную ставку. И вот, каждое новое произведенiе Горькаго тотчас дeлалось всероссiйским событiем. И он все мeнялся и мeнялся -- и в образe жизни, и в обращенiи с людьми. У него был снят теперь цeлый дом в Нижнем Новгородe, была большая квартира в Петербургe, он часто появлялся в Москвe, в Крыму, руководил журналом "Новая Жизнь", начинал издательство "Знанiе"... Он уже писал для художественнаго театра, артисткe Книппер дeлал на своих книгах такiе, напримeр, посвященiя: -- Эту книгу, Ольга Леонардовна, я переплел бы для Вас в кожу сердца моего! Он уже вывел в люди сперва Андреева, потом Скитальца и очень приблизил их к себe. Временами приближал и других писателей, но чаще всего ненадолго: очаровав кого-нибудь своим вниманiем, вдруг отнимал у счастливца всe свои милости. В гостях, в обществe было тяжело видeть его: всюду, гдe он появлялся, набивалось столько народу, не спускающаго с него глаз, что протолпиться было нельзя. Он же держался все угловатeе, все неестественнeе, ни на кого из публики не глядeл, сидeл в кружкe двух, трех избранных друзей из знаменитостей, свирeпо хмурился, по солдатски (нарочито по-солдатски) кашлял, курил папиросу за папиросой, тянул красное вино, -- выпивал всегда полный стакан, не отрываясь, до дна, -- громко изрекал иногда для общаго пользованiя какую-нибудь сентенцiю или политическое 125 пророчество и опять, дeлая вид, что не замeчает никого кругом, то хмурясь и барабаня большими пальцами по столу, то с притворным безразличiем поднимая вверх брови к складки лба, говорил только с друзьями, но и с ними как-то вскользь, они же повторяли на своих лицах мeняющiяся выраженiя его лица и, упиваясь на глазах публики гордостью близости с ним, будто бы небрежно, будто бы независимо, то и дeло вставляли в свое обращенiе к нему его имя: -- Совершенно вeрно, Алексeй... Нeт, ты не прав, Алексeй... Видишь ли Алексeй... Дeло в том, Алексeй... Все молодое уже исчезло в нем -- с ним это случилось очень быстро, -- цвeт лица у него стал грубeе и темнeе, сушe, усы гуще и больше, -- его уже называли унтером, -- на лицe появилось много морщин, во взглядe -- что-то злое, вызывающее. Когда мы встрeчались с ним не в гостях, не в обществe, он был почти прежнiй, только держался серьезнeе, увeреннeе, чeм когда-то. Но публикe (без восторгов которой он просто жить не мог) часто грубил. На одном людном вечерe в Ялтe я видeл, как артистка Ермолова, -- сама Ермолова и уже старая в ту пору! -- подошла к нему и поднесла ему подарок -- чудесный портсигарчик из китоваго уса. Она так смутилась, так растерялась, так покраснeла, что у нея слезы на глаза выступили: -- Вот, Максим Алексeевич... Алексeй Максимович... Вот я... вам... Он в это время стоял возлe стола, тушил, мял в пепельницe папиросу и даже не поднял глаз на нее. 126 -- Я хотeла выразить вам, Алексeй Максимович... Он, мрачно усмeхнувшись в стол и, по своей привычкe, дернув назад головой, отбрасывая со лба волосы, густо проворчал, как будто про себя, стих из "Книги Iова": -- "Доколe же Ты не отвратишь от меня взора, не будешь отпускать меня на столько, чтобы слюну мог проглотить я?" А что если бы его "отпустили"? Ходил он теперь всегда в темной блузe, подпоясанной кавказским ремешком с серебряным набором, в каких-то особенных сапожках с короткими голенищами, в которыя вправлял черныя штаны. Всeм извeстно, как, подражая ему в "народности" одежды, Андреев, Скиталец и прочiе "Подмаксимки" тоже стали носить сапоги с голенищами, блузы и поддевки. Это было нестерпимо. Мы встрeчались в Петербургe, в Москвe, в Нижнем, в Крыму, -- были и дeла у нас с ним: я сперва сотрудничал в его журналe "Новая Жизнь", потом стал издавать свои первыя книги в его издательствe "Знанiе", участвовал в "Сборниках Знанiя". Его книги расходились чуть не в сотнях тысяч экземпляров, прочiя -- больше всего из-за марки "Знанiя", -- тоже не плохо. "Знанiе" сильно повысило писательскiе гонорары. Мы получали в "Сборниках Знанiя" кто по 300, кто по 400, а кто и по 500 рублей с листа, он -- 1000 рублей: большiя деньги он всегда любил. Тогда начал он и коллекцiонерство; начал собирать рeдкiя древнiя монеты, медали, геммы, драгоцeнные камни; ловко, кругло, сдерживая довольную улыбку, поворачивал 127 их в руках, разглядывая, показывая. Так он и вино пил: со вкусом и с наслажденiем (у себя дома только французское вино, хотя превосходных русских вин было в Россiи сколько угодно). Я всегда дивился -- как это его на все хватает: изо дня в день на людях, -- то у него сборище, то он на каком-нибудь сборищe, -- говорит порой не умолкая, цeлыми часами, пьет сколько угодно, папирос выкуривает по сто штук в сутки, спит не больше пяти, шести часов -- и пишет своим круглым, крeпким почерком роман за романом, пьесу за пьесой! Очень было распространено убeжденiе, что он пишет совершенно безграмотно и что его рукописи кто-то поправляет. Но писал он совершенно правильно (и вообще с необыкновенной литературной опытностью, с которой и начал писать). А сколько он читал, вeчный полуинтеллигент, начетчик! Всегда говорили о его рeдком знанiи Россiи. Выходит, что он узнал ее в то недолгое время, когда, уйдя от Ланина, "бродил по югу Россiи". Когда я его узнал, он уже нигдe не бродил. Никогда и нигдe не бродил и послe: жил в Крыму, в Москвe, в Нижнем, в Петербургe... В 1905 году, послe московскаго декабрьскаго возстанiя, эмигрировал через Финляндiю за границу; побывал в Америкe, по