льшой мешок с хлебом и сыром и поблагодарил их. Путь на другой день лежал на юг, вдоль берега Красного моря. Вода в бурдюках скоро стала портиться, глаза болели от нестерпимого сверкания песков и моря. У источника Судр набрели на шатры бедуинов, которые за небольшую плату согласились тоже подвергнуться антропологическим измерениям. Следующая стоянка была у источника Мерры, в котором кристально чистая вода оказалась... горько-соленой. Вновь был тяжелый переход вдоль берега - с приступами морской болезни, терпким запахом верблюжьего пота, с воспаленными глазами. У Гранова даже случился солнечный удар, но Елисеев довольно скоро привел его в чувство. Повсюду нагромождение разноцветных скал и чдных террас. Горы, залитые сверкающими потоками света, казались расписанными причудливыми арабесками и выглядели совершенно мертвыми. Не попадалось даже змей и ящериц. Гнетущая тишина. И лишь ночью горная сова гулко простонала в ущелье. Арабы испугались и назвали ее злым духом ночи. От уади Шеллам дорога поднималась в каменное царство взметенных глыб. Когда-то вулканические породы вылились из недр, затвердели и теперь громоздились друг на друга. После долгих часов подъема караван вступил в теснину. Ночью маленький огонек костра едва разрывал темноту ущелья. Потом выкатилась зелено-розовая луна, и скалы, щели, камни засверкали, заискрились. И сразу путешественники почувствовали себя в волшебной шкатулке великана, среди драгоценных камней и металлов. Елисеев, перед тем как уснуть, долго любовался красками ночи. Она стала еще волшебнее. Арабы тоже не спали. Вдруг они увидели громадную комету. Она распластала свой хвост по небу, венчая янтарно-изумрудный мир, в котором они оказались. - Это меч Магомета, - сказал Ахмед. - Он встает на защиту мусульманского мира. - То нарождается новый пророк, он придет из пустыни Аравии и даст новый закон, - молвил Рашид. - Это Аллах возвещает свою волю, - прошептал Юза. - Кто после этой ночи не станет Лермонтовым, Данте или Микеланджело, не достоин носить имя человека! А кто способен спать в такую ночь, превратится в соляной столб, как жена Лота. Елисеев долго ничего не отвечал приятелю, потом сказал: - Задумайся, какая разница между сынами Востока и Запада. Первые в звездных письменах подсознательно читают космическую волю. Европеец, вроде тебя, вполне осознанно видит лишь повод к укрупнению своего "я". "Стать Данте, стать Шиллером", - передразнил он Гранова. - Нет, батюшка, я проснулся кем и лег - бродягой. Я другого не хочу. Так что, коли есть у тебя прерогативы, лишай меня человеческого сана и соответствующих ему привилегий. А может, подумаешь? Ты вот говорил, что не можешь найти себя. Но это тоже не твое. Что же до соляного столба, то ты, брат, все перепутал: порвать с прошлым, но не забыть его. Прошлое - это фундамент будущего. Если ты выстрелишь в прошлое из пистолета, будущее выстрелит в тебя из пушки. В соляной столб человек обращается за неспособность идти к новым рубежам. А мы с тобой поутру оторвем взгляд от этих хрусталей и от этой звезды и ринемся в погоню за новыми звездами и новыми далями. И может посчастливится нам увидеть чудо еще прекраснее этой ночи. Хотя мне кажется, что красивее я ничего не видал. Потом вновь были дни и ночи. Дорога то поднималась в горы, то вновь опускалась к Красному морю. Однажды они услышали русскую речь. Трое мужиков в красных рубахах и один в синей сидели на прибрежных камнях. Две бабы стоя глядели в морскую даль. Сцена поразила Елисеева обыденностью. Мужики степенно ели. Передавали друг другу бутылку с водой, разламывали хлеб и сыр. Несмотря на жару, все четверо были в русских смазных сапогах. И сидели они так, как сидят крестьяне на лужке где-нибудь на Ярославщине, под Калугой или Псковом. Бабы глядели на море, как глядят вечерами на луга, на возвращающееся стадо. Паломники ожидали арабскую лодку, чтобы на ней добраться в Суэц за день, потому что путешествие через пустыню отняло бы у них несколько дней. Они встретились с соотечественниками спокойно, естественно и равнодушными не остались. Чувствовалось, что это люди в своем, важном для них сосредоточенном состоянии духа. Крестьяне возвращались домой, в Россию, осознавая недавние впечатления. Они были странниками, заброшенными в чужой мир, и воспринимали арабов, их быт, их обычаи так же, как воспринимали невиданные ими ранее пальмы, пустыни, верблюдов. - Европейцы - актеры, - сказал Елисеев. - Во Франции подражают французам, в Англии играют в истых англичан. А эти остаются везде такими, какие они есть, - русскими. Гранов погрустнел: - Они не странники, и ты тоже не странник. Странник один я. - А ты устал, Андрей. Давай завтра проведем день здесь. Накупаемся в море, надышимся свежестью ветра, упьемся вкусной водой - и все пойдет на лад. Ты только взгляни - море действительно красное. И от красных берегов, и от водорослей. - И он поднес Гранову в одной ладони кусочек мокрого берегового грунта, в другой - немножко морской воды с микроскопическими бурыми частичками... - Александр, доктор, хаким, адхалиб. У тебя с этими мужиками много общего. И главное то, что и эти мужички, и ты - вы точно знаете, где ваш приют. В тундре ли, в горячих ли песках Палестины ты никогда не теряешь свою духовную родину. Люди поделили духовные области, как землю. Я же, пока с тобой, вроде тоже приобщен к верной тропе, но, как остаюсь один, заблуждаюсь и мечусь. Они устроились на монастырском подворье. Лежали в темноте. В узкое окошко заглядывали звезды, да издали доносились глухие удары морского наката. Не дождавшись ответа, Гранов стал декламировать с иронией: Что я, где я, стою, Как путник, молнией постигнутый в пустыне, И все передо мной затмилося... Потом сказал: - Не мучайся, я знаю: тебе нечем меня утешить. Длжно каждому отыскивать свой путь. - В детстве, мой друг, старый солдат Петр говорил: "Чтобы наступил свет, должно стать совсем темно". - Ты считаешь, что у меня еще светлый вечерок? Хорош друг! Пойдем-ка лучше к морю. - Пойдем. Только ты не обижайся. Просто наступил твой час уйти в самого себя. Помнишь лодку посередине Нила и наш разговор. Когда человек в поисках доходит до предела, когда все старое до конца сожжено, тогда именно и начинается новый путь. Читал, как Пьер Безухов вспоминал минуты жизни, казавшиеся ему пределом, крахом? Но именно тогда, именно там и зарождалось новое, что поднимало его, ставило на дорогу. - Я понял. Ты, как добрый друг, желаешь мне полной темноты, полного отчаяния, чтобы потом возродиться. Ладно, постараюсь дозреть... Вдали показались огни - мимо проплывал пароход. Гранов быстро разделся и бросился в волны моря со словами: - Эх! Пока Россия соберется соорудить Сибирскую железную дорогу, только оно и выручает, до сих пор остается единственной связью с Востоком. Отдадим же ему дань! Оторвавшись наконец в наиболее удобном месте от берегов, путники три дня продвигались по долине Феран, пересекая полуостров. Царь Синайских гор - Сербал - возвышался над хаосом громадных холмов. Его многоярусная вершина издревле привлекала поклонников огня земного и небесного. В храмах огню и солнцу молились и египтяне, и финикийцы. Сейчас у его подножия отдыхал шедший из Мекки караван. Арабы подтвердили слухи о надвигающейся холере. Любящие полечиться, особенно бесплатно, шли на осмотр к доктору охотно. Ему пришлось повозиться чуть ли не со всеми паломниками каравана. И эти тоже безотказно подставляли головы для измерений. Только за полночь доктор прилег отдохнуть на берегу горного ручейка и послушать сквозь дрему серебристые трели горного соловья. Застонала сова. Караульные приняли ее голос за вещий знак мифической птицы Худ-Худ. Утром решили рано не вставать: все спутники Елисеева предпочли поспать. Он поднимался на вершину один и был рад этому. Отдыхал от стонов больных, от бесед с приятелем, от необходимости руководить передвижением. Шел налегке, сунув в карман горсть сухарей и револьвер. У самой вершины спрыгнул на узкую площадку, нависшую над бездной, и опешил: козел впился в него косым взглядом и направил на него огромные рога. "Здесь не разминуться!" - подумал Елисеев, инстинктивно выхватил револьвер и выстрелил. Козел метнулся навстречу выстрелу. Еще один выстрел, и Елисеев упал плашмя, а козел, перелетев через него, повалился рядом, обрызгав его горячей кровью. Человек встал и долго, с искренним сожалением смотрел на бездыханное животное, озаренное полуденным солнцем. Поднявшись на вершину, он увидел, как закружились над его невинной жертвой орлы. С вершины были четко видны, будто на географической карте. Серебристые полосы морских вод, обрамляющие полуостров, желтые пески пустыни и хаос гор. И опять мучительный путь среди темных, глухих ущелий, под камнями, нависающими над тропами. В глубине узкой лощины под прикрытием каменных громад, как гнездо орла, висит на склоне скалы четырехугольная твердыня монастыря. Вокруг все голо, а за стеной сад из пальм, миндаля, олив, пирамидальных тополей и кипарисов. У ворот верблюды без команды опустились, предчувствуя отдых. В бойнице стены появился монах и потребовал рекомендаций, без которых не принимали в обитель. Елисеева впустили одного. По каменным пустым и гулким коридорам Елисеев шел за монахом. Строения выглядели погребальными склепами. В одном из переходов они натолкнулись на группу сидящих монахов в черных одеждах. Монахи привстали, низко поклонились и по-гречески тихо приветствовали Елисеева. Он ответил тем же. Опять был лабиринт спусков, террас, дворов, лестниц. Келья, в которую привели Елисеева, показалась ему подобием гроба. Здесь попросили обождать. Через полчаса пригласили на монастырский вегетарианский ужин. Елисеев напомнил настоятелю о Гранове и проводниках. Один из монахов пошел за ними. Поутру они посетили шестнадцать церквей монастыря. Друзья поразились скудному и суровому убранству храмов, странному для русского глаза, привыкшего к роскоши храмовых иконостасов и росписей. Самым ярким был храм Преображения, стоявший на месте, где была, по преданию, Неопалимая Купина. Массивные стены из гранитных кубов, золотой иконостас, мраморный пол и мраморный престол, покрытый куполом из черепаховых и перламутровых пластинок. Серебряные и хрустальные люстры, пожертвованные из России. Монах показал главную святыню монастыря - мощи великомученицы Екатерины. Серебряная рка стояла внутри мраморной гробницы с изящным резным куполом. Вечер гости провели в книгохранилищах монастыря и в беседе с настоятелем-греком. Они сидели под тополями, прислушиваясь к журчанию фонтана, вдыхая благовония ночи. Старцы предложили гостям кофе и шербет, но сами, по обету, отказались от всякой еды. Утром Елисеева провели в подземелье, где хранились кости усопших монахов. С грустью отметил Елисеев, что люди, отрекшиеся от мирской суеты, все-таки останки простых чернецов и привилегированных монахов складывали отдельно. В каждом подземелье черепа лежали с черепами, ребра с ребрами. Образовалось два склада однородных костей. Для Елисеева это был ценнейший антропологический материал. Стремясь отыскать реальные свидетельства исторических событий, путешественники продолжали свой путь. Местами они карабкались, ползли на коленях и изнемогли до предела. Наконец они взобрались на вершину Джебель-Муса и остановились в одной из горных пещер. В ней оказались скелеты троглодитов, перемешанные с раковинами и каменными орудиями. - Я так и предполагал! - обрадовался Елисеев. - Чему радуешься? - Видишь, пражители каменистой Аравии были людьми обычного роста - 1 метр 65 сантиметров! - с хорошо развитой мускулатурой, что и следовало ожидать от людей, боровшихся с нуждой в этой пустыне. Формы их черепов приближаются к формам черепов современных людей. Но как взять с собой эти находки, эти доказательства расового равенства и библейского фарисейства? Нет денег для перевозки, нет! Понимаешь? - А куда девались останки тысяч людей, которые брели вослед Моисею? Может, странники забирали покойников с собой, чтобы похоронить в земле обетованной? - Ну, это тоже нелепость. По преданию, они бродили годами, каким же образом они могли за собой носить прах своих близких? Преодолев горы и ущелья, долины и пустыни, они приблизились к противоположному берегу. Елисееву долго еще помнились мрачные стены покинутого ими монастыря, скудная обстановка храмов, суровая жизнь отшельников и глаза старца - эти глубокие, как черные колодцы, глаза с отрешенным взглядом. О чем думал старец? О трудностях земных путей вообще или о себе, так бессмысленно отдавшем жизнь пустыне? Проводник Ахмед сначала никак не мог отыскать дорогу к морю. После изрядных блужданий они наконец, пройдя еще одно дикое ущелье, вышли прямо к берегу. - Я чувствую себя возвратившимся на "круги своя" - voil!* Шли от Красного моря и пришли к Красному морю... - бурчал Гранов. Но было не до шуток. Дорога стала неспокойной. Проводники провожали недоверчивым взглядом каждого встречного. Рашид, самый смелый из троих, часто отъезжал в сторону. Еще в Каире Елисеева предупреждали, что эта часть пути особенно опасна, потому что здесь бродит много кочевых иноземных племен. Первая встреча с сынами пустыни прошла удачно. Толпу бедуинов в пятьдесят шесть человек Елисеев пригласил на "русский чай". Этот неизвестный напиток, очевидно, им понравился. - Таиб джай москов, - говорили арабы. - Хорош русский чай! Старые шейхи рассказывали об охоте, о чудесах, о племенной вражде; молодые играли на флейтах, пели и плясали у костра. Когда прощались, шейхи стали просить одарить их чем-нибудь на память. Юза дипломатично убеждал, что нельзя ничего просить у "могучего московского паши", если он сам не предлагает. Фанатики шейхи настаивали на своем. А один из них стал просить на память хотя бы то маленькое оружие, которое хаким носит на поясе. Это был циркуль, которым Елисеев измерял черепа. Про могучую силу этого "оружия" Юза специально наговорил, чтобы они позволили измерять черепа. Просьба была и на этот раз отклонена, но сыны пустыни не унимались. В это время два других проводника нагружали верблюда. Из одной корзины случайно выпал череп. Шейхи вмиг оробели, решив, что перед ними колдун и маг, сразу замолчали, стали низко кланяться и отступать. И снова трудный переход. Теперь они пересекали пустыню уже на север. На пути встречались скелеты павших верблюдов, выбеленные солнцем. Справа, на северо-востоке, виднелась цепь аравийских возвышенностей. Мучила все та же невыносимая жара. Из протухшей воды, добавляя в нее немного красного вина, маслин и хлеба, Юза варил отвратительную бурду, которую называл "дзупа" - суп. От зноя и голода наступала апатия. Но Елисеев на следующей стоянке все же пошел по ущелью в поисках интересных образцов. И тут в ноги ему кинулась гиена. Он не успел удивиться - гиены не нападают на людей, - как раздался выстрел. К упавшей гиене подскочил человек. Он бился в истерике, называя гиену "оборотнем". Увидев возникшего из темноты Елисеева и решив, что это и есть оборотень, злой дух, который вышел из гиены, человек приложил ружье к плечу и в упор выстрелил в Елисеева. Пуля обожгла ухо. Увидев, что проклятый "марафил" стоит неподвижно, безумец заорал и бросился бежать. Все это произошло так быстро, что Елисеев не успел ни испугаться, ни осознать, каким чудом остался жив. Он опустился на камень. В ущелье было тихо-тихо. Только труп гиены напоминал о случившемся. Ночью небо пересекали метеоры, оставляя за собой серебристые следы. Они появлялись из черноты пространства и исчезали в беспредельности. Лишь к полуночи прекратилось гипнотизирующее видение сияющего звездопада. А наутро к берегу залива пристали две лодки торговцев живым товаром. Решив, что перед ними богатый паша, торговцы предложили ему несколько рабынь. Елисеев знал из рассказов проводников, что торговля невольницами процветает в разных местах аравийского побережья Красного моря и именно сюда обычно приезжают адъютанты египетских и турецких пашей, чтобы купить красавиц, выкраденных в Азии, Африке, а иногда и в Европе. - Что мы будем с ними делать? - спросил Гранов, указывая на торговцев. - Мое дело - постигать нравы и обычаи. Вступим в переговоры, послушаем. Я должен все это описать. - Экий ты сухарь! Может, надо взять ятаганы и порубить всех этих негодяев в собачью закуску, а женщин пустить на волю? - На смерть! Мы сейчас не поломаем сложившиеся тут порядки. Но чем больше людей в цивилизованном мире будет знать о них, тем скорее это прекратится. Елисеев вступил в переговоры со старшим торговцем. Две молоденькие арабки лет 13 - 14, довольно хорошенькие, но сильно истощенные, по приказу хозяина пели и плясали, обливаясь слезами. Елисеев попросил прекратить танцы. Третья, негритянка, равнодушно относилась к своей участи и с любопытством рассматривала покупателей. Четвертую торговец именовал Розой Пустыни. Эта девушка была красавицей гречанкой. Возбужденная каким-то одурманивающим средством, она хохотала и кокетничала. Матерый торгаш просил за нее большие деньги... Но были и иные встречи. Одна из них произошла на берегу Мертвого моря. У подножия холма Елисеев увидел палатку европейского туриста. Из палатки вышел изящный смуглый человек в белом костюме, в пробковом шлеме, с двумя револьверами на поясе. С ним были проводники и носильщики. Месье Пижо из Франции, как он представился им, был в восторге от встречи. Он пригласил русских на необыкновенный чай, необыкновенный суп, необыкновенное рагу! Весело запылал костер. Месье ловко готовил еду и рассказывал о своих приключениях. С помощью фотоаппарата он собирал коллекцию портретов красавиц разных. В его альбомах уже скопилось, как он утверждал, более полутора тысяч неповторимых лиц. Кроме того, он записывал песни народов мира и сам их переводил. Он объездил много стран. На его теле были следы индейской стрелы и испанской пули. Люди часто не понимали его целей. За ним гонялись охотники Ирландии, ему угрожали японские мечи. Но он был храбр, весел и удачлив. Фернан Пижо рассказывал свои увлекательные истории и во время ужина. Гости узнали, что у него во Франции есть одинокая мать, что он очень боится огорчить ее неожиданной гибелью, но страсть собирателя влечет его на край земли. Потом он вынес из палатки флейту и изящно исполнил мелодии Норвегии и Шотландии, Сирии и Персии... Вечер прошел великолепно. А на заре Елисеев надумал искупаться в Мертвом море. Сначала он наслаждался необычностью ощущений. Вода могла удержать даже совсем не умеющего плавать - так она была тяжела. Елисеев попробовал плыть стоя, только слегка передвигая ноги, но неожиданно перевернулся. С трудом выскочив на берег, он ощутил такую нестерпимую боль в горле, в глазах, что даже закричал. Из палатки выбежал месье Пижо. Он сразу обмыл Елисеева остатками пресной воды, потом потратил и недопитый чай, но ничего не помогало. Тогда Пижо усадил Елисеева на лошадь и умчал его к Иордану. Доктор долго плескался в реке, и ему показалось, что боль прошла, но на берегу воспаленные глаза заболели снова и в горле продолжалось жжение. Месье Пижо привез Елисеева, приготовил настой из каких-то трав и, промывая его глаза каждые полчаса, развлекал сначала очередной изысканной похлебкой, а затем великолепной игрой на флейте. Нежные звуки разносились над пустынной равниной, над манящей поверхностью Мертвого моря, свойства воды которого не перестали возбуждать любопытство Елисеева-исследователя. И чуть оправившись, он, зажмурив глаза и заткнув уши, вновь нырнул в его жестокие воды. Проводники Рашид и Юза принесли Елисеева, лежавшего без сознания на берегу. Несколько дней потом ныло тело, избитое "каменной" водой. Месье Пижо три вечера делал доктору компрессы, на ночь заворачивал его в одеяло, отпаивал теплым вином, удивляясь и восхищаясь им. - Разве первого купания было недостаточно? - Разве, получив пулю от испанца, вы не отправились на финские ножи? - весело парировал Елисеев. Фернан Пижо долго смеялся. - Мы, искатели приключений, похожи чем-то друг на друга. Гранов сердился и не понимал. Сам готовый броситься в отчаянное предприятие, он скорее мог понять причины отваги Пижо, чем "занудное", как он выразился, упрямство друга. - Подумаешь, сел с карандашом, все подсчитал, оглядел берега. Разве твои кости более яркое научное свидетельство, чем эти разрушенные тяжелой соленой водой камни? Пижо пришлось успокаивать не только Елисеева, но еще больше Гранова. Кончилось тем, что француз разучил с ним песню Сомали. Я поставил свое жилище В самой непроходимой чаще, Взял в жены красавицу деву - За что мне эта радость упала?.. Но бедному радость опасна. Вижу вора в тени заката, Украсть ее захочет каждый, Чтоб потом продать мое богатство. Чтоб ее не сглазили люди, Чтоб ее не похитили тени, Я днем охраняю жилище, А ночью я охраняю два сердца! Месье аккомпанировал на флейте. Потом они вдвоем пели еще песни Бразилии. Пижо обучил Гранова первому голосу, а сам изящно вторил. Они расстались большими друзьями. Фернан обещал приехать в Петербург и просил показать ему несколько типов русских красавиц. - Я ведь тоже в своем роде антрополог, - улыбнулся он на прощание Елисееву. - Женщины - это по части моего спутника, а видеть вас у себя я буду искренне рад. Чем ближе подходил Елисеев к Палестине, тем больше просачивалось вестей о холере. Караваны, которые повстречались на пути, оказались с заразными больными. Холера распространялась по всему Востоку. Как всегда, Елисеева осаждали десятки перепуганных людей. Один из них, татарин, Муча Бакчеев из Ташкента, говоривший по-русски, ходил в Мекку и теперь возвращался на родину. Он обрадовался русскому доктору, хлопал его по плечу, смеялся, хвастался своим спутникам встречей с земляком. После осмотра всех без исключения Елисеев сел с Бакчеевым у костра - послушать его рассказы о паломниках, об их путях тернистых, о чудесах на дорогах, о холере... Еще одно ущелье длиною в несколько километров, почти совсем заваленное камнями, и путники вышли к Святой земле. Эта земля до глубины души разочаровала Елисеева. Здесь, в подземельях, как и ранее в горах, было много каменных орудий и скелетов. Из-за скудости средств Елисеев опять не мог забрать с собой необходимые экспонаты, чтобы на фактах и примерах доказать свою антирасистскую теорию происхождения людей. Позже он описал это в своих очерках, статьях и книгах. Русский ученый - антрополог и этнограф - боролся против пропаганды западноевропейскими колонизаторами теорий о неполноценности "низших" рас и народов. Он писал: "О специфическом запахе араба, по которому миссионер Гюк якобы мог отличить его так же, как и китайца, и негра, и индуса, и татарина, мы не имеем никакого понятия, несмотря на значительное и продолжительное общение с ними..." А как патриот, Елисеев с гордостью отмечал и в своих работах всегда подчеркивал, с каким уважением относились во время его путешествий по Востоку к русским. Он писал, что, начиная от Константинополя и кончая самыми дикими пустынями каменистой Аравии, мусульманин "уже не равняет русского ни с немцем, ни с французом, ни тем более с англичанином, он понял теперь, по-видимому, кто для него лучший друг, а кто враг... В продолжение больше трех месяцев находясь на Востоке, я не слыхал ни одного бранного слова ко мне как к "москову", ни одного угрожающего жеста..." У Мамврийского дуба Сочти морщины на верблюжьей коже, Пересчитай по зернышку песок... Конец русскому паломнику Последние переходы по пустыне оказались особенно тяжелы. Зато сладостен был ночлег у древних колодцев Вирсеба... С журчанием струилась чистая вода, наполняя бурдюки. Рашид добыл у палестинских бедуинов молодого ягненка, немного винограда и свежих фиг. Ахмед разложил костер из сучьев и сухих листьев, и друзья устроили пир. На следующее утро путники вышли с рассветом, надеясь засветло прийти в Газу. Но по дороге проводника укусила ядовитая змейка, поэтому пришлось стать на привал. Доктор разрезал рану ножом, прижег аммиаком. Все обошлось благополучно, и с наступлением темноты караван наконец остановился у ворот греческого монастыря. Путники наконец вымылись и впервые за многие дни легли раздетыми в постели. На следующий день до самого вечера Елисеев, сидя в тенистом саду, приводил в порядок свои записки. Вдоль живых изгородей колючих кактусов, пестревших желтыми цветами, бродил, отдыхая и набираясь сил, все еще не привыкший к таким "экскурсиям" Гранов. Потом был переход от Газы на север вдоль берега Средиземного моря среди финиковых пальм и маслиновых зарослей. Первый раз за все время путешествия путники шли лесом. Удушающий зной пустыни отступил. Им открылись развалины Аскалона. Полузасыпанная песком древняя городская стена высилась на берегу. Между остатками башен и мраморных колонн позднейшего времени росли деревья. Возле романтических руин спокойно плескалось фиолетово-синее Средиземное море. Здесь было так восхитительно, что Елисеев с Грановым решили сделать преждевременный привал. Они долго любовались сказочным пейзажем, потом заснули, будто в волшебной колыбели, убаюканные тихими звуками волн, свежими ароматами садов и мягким посвечиванием далеких звезд. Утром Гранов чувствовал себя настолько бодрым, что даже побежал купаться. Елисеев, уютно устроившись на камне, писал свои заметки. Вдали показался человек. Он приближался. Не обращая ни малейшего внимания на караван, он шел, погруженный в свои думы, глядя себе под ноги. Гранов, подплывавший в это время к берегу, поравнялся с незнакомцем и, бросив взгляд на его походку, одежду, повадки, весело крикнул: - Поклон, дедушка, от славных московитов! Старик вздрогнул, остановился и поднял глаза на ловко выходившего из воды молодого человека, потом перевел взгляд на сидящего на камне. - Вот те раз... - медленно произнес старик. - Здравствуй, братец, - улыбнулся Елисеев. - Неужто русские? Доброго вам здоровьичка. - Старик низко поклонился и присел на соседний камень. - А мы собираемся завтракать, - сказал Елисеев, - откушаешь с нами? Старик улыбнулся: - Хоть немошно ми идти, не дерзаю приближатися к вашему пламени горящему, да не ополею, яко сено сухое... Шутка Елисееву понравилась. Старик переиначивал какой-то старинный текст. И сам он понравился. Русская рубаха на нем была неуклюже перекроена из восточного балдахина на крестьянский манер, а широченные штаны заправлены в сапоги. За спиной - котомка. В лице сквозило то лукавство, то простодушие. Елисеев знавал таких людей. Они были мудры, часто весьма просвещенны, но вне круга определенных вопросов вдруг становились совершенно наивны. Глаза старика глядели сквозь завесу страданий. Печать дальних дорог виделась Елисееву в них и еще что-то знакомое, назабывное. - Звали меня Федором, сыном Антоновым, - сказал он. - Послушай, Федор, а ведь я тебя где-то встречал, а? Никак не припомню. - Видели, ваше благородие, я вас признал. Не вспоминаете? - У меня память хорошая на лица. Или не таков ты был? Словно сквозь туман тебя вижу. - Ваша правда, не таков. И туманы меня, и пустыни, и ветры, и беды опутывали, окутывали, иссекали. Да еще рыжий я был вовсе, а теперь сивый. Помните, приезжали вы в Олонецкий край, песни записывали у сказителей? Я тоже тогда навязывался сказки всякие говорить, песни, но приметил, что мои вам неинтересны. Я все думал, чем Никита лучше меня речь ведет? Только опосля догадался. Елисеев тотчас же вспомнил. Когда он на Севере искал сказителей и песельников, к нему все подбивался рыжий мужик. И хоть не был Елисеев опытным фольклористом, но знал, что, к примеру, барские лакеи не годятся в сказители. Они многое переиначивают на свой "культурный", как им представляется, лад, ввертывают фразы, почерпнутые из господских бесед, из городской молвы, нередко сознательно исправляют текст, презирая культуру "мужицкую". Рыжий показался ему тогда человеком такого типа. Он вставлял порой в речь даже целые литературные отрывки, а то соединял сказки с былинами, чего никогда не сделает чуткий к народному слову северный сказитель. Сейчас Елисеев думал, что он тогда сам в чем-то, наверное, не разобрался, потому что ему явно нравился этот седой дед. С прозрачных глаз спала пелена, и теперь в них отражались и судьба, и характер. Елисеев с детства любил дорожные встречи. Бывало, часами просиживал он у вечерних костров, слушая рассказы солдат. Любая встреча не казалась ему потерей времени и лишней не была. - Что самое интересное в путешествиях? - спросит его однажды Наташа Надеждина. - Встречи, - не задумываясь ответит он. - Разве нельзя встретить интересных людей невдалеке от дома? Зачем тогда все дальние дороги?.. - Понимаешь, Ната, люди не просто маяки на перекрестках этих дорог. Я, может быть, через них и осмысливаю путешествие. Финские леса для меня - это колдун в избушке у озера и поэт Ленрот со своими сказками. Я вижу остроконечные крыши города, вижу новгородские тропинки, повороты, болота, реки, деревни по тем старикам, что пели мне песни, по тем людям, что встретились на моем пути. Африка, охота на львов, пустыня вызывают у меня образ бродяги Исафета. Или, вернее, он соединяется для меня с "львиными ночами". Люди как бы живыми знаками стоят на всех дорогах, которыми я прошел. Люди - узелки, благодаря которым дороги - это не просто тракты, а узы, связывающие всю землю и всех нас воедино. У моря было нежарко. Юза был счастлив накормить гостя не бурдой, а мясом, рисом, овощами, фруктами, напоить настоящим чаем. И действительно, завтрак впервые за много дней был так вкусен! - Так почему, думаешь, я не записывал тогда твои сказки? - Человек я книжный. Мужик деревенский, он поет, что батька пел. А я высмотрю что-то в книге, или где какую сказку услышу, или припомню такое, что в песнях было уже. Надо бы подумать и разобраться, зачем люди по-своему складывают. Для тебя сказитель - это ответ на твой вопрос, который ты сам себе задал. Я так понимаю, что не ответил я тогда тебе, потому как сам не понимал, что к чему. - Теперь-то понимаешь? - Не-е, мыслю я трудно. Книги-то читал, а не учился. На мир все сквозь них глядел, как невеста сквозь фату. То клад норовил откопать, то щуку изловить такую, чтоб чудеса свершались "по щучьему велению". За моря, за горы побежать, чтоб в тридевятом царстве землю найти, где царь - истинный батюшка, царица - родная матушка, а все - братья друг другу да сестры. Но ничего такого не выходило в жизни. Он хихикнул. Лицо его стало детски-мечтательным. - Еще на ковре-самолете в небо полететь к птичкам желал. Старый дурак что дитя малое. Не-е, мне лучше святое писание читать. - Почему же? - Там не понимать надо, а только верить. Так мужику легше. "Пришел Сын Человеческий в Кану Галилейскую, а у людей вина нет, чтоб свадьбу справить. И обратил он водоносы с водой в вино". Все ясно. Пришел он, значит, радость дать людям. Когда радость, то и вода как вино. Это в горе пьют не напьются, а еще пуще голосят. - А не расскажешь ли нам свою жизнь по порядку, Федор? - спросил Елисеев. - Как в этот путь пустился? Только ли от веры своей? - Рассказать можно, но глубоко надо забираться, скоро не вылезешь, а у вас, гляжу, уже вещи уложены. Да и мне сегодня в Газу надо, чтоб к кораблю поспеть. Так что если чего, я прошлое примну, уложу потуже. ...Места у нас в Олонечине хорошие: простору много, рыбы, трав. Но неправдой все заросло пуще, чем травами. Законники, сказано, присвоили себе ключ разумения, сами не вошли и входящим воспрепятствовали. Тьма над нами, что полярная ночь. И грабят, и людей бьют, и лес губят, и рыбу тоже. Правды только не сеют и не жнут. Что чиновники, что приказчики, что лесопромышленники. Да и сами темные мужики от своей темноты друг другу зло творят. Вырос я у одного кабатчика. Мамка у сына его кормилицей жила. Меня грамоте по повелению его ученой барыни выучили и велели книги в ее шкафах складывать, кое-чего переписывать. Ну и почитывал... Мамка моя так песни певала, что барин приглашал к себе господ послушать ее. - Ты ее в петербургскую оперу отдай, - подстрекали его дружки. - Опера обойдется, а она моего малго развлекает, хворый он у меня растет. Потом или мамка чем-то проштрафилась, или барский сынок подрос, но послали ее на скотный двор. Отец в солдатах служил. Не довелось узнать, ни где он за государя-императора живот положил, ни каков он был, мой батя. Сюда я шел с одним бродягой. Его отца барин тоже в солдаты сдал, мамку его захоронил, а его выкинул. Может, и у моей мамки что с барином было... Подойду к ней, бывало, - она плачет: - Ты, Федя, терпи. Говорят, воля скоро. Может, найдешь счастье свое. Ты у нас образованный. А сама вдруг и померла. Воля пришла в Россию. Тут посыпались на меня беды, как блины в масленицу. Ты вот, барин, песельников да сказочников отыскивал, а знаешь, сколько их у нас на Олонечине загублено ни за что ни про что? Одного баржей придавило, другого на лесосплаве потеряли, иной на порубке задушен. А сколько их господа хорошие продали, пропили. У нашего барина был Емелька Мудрй. То сеялку новую сочинит, то к плугу какие-то чудные приспособления приделает, то коляску выдумает новую. Барин все-то даст сделать ему, гостям покажет, потом порушит все. "Мне, говорит, и по-старому нравится, как сеют-пашут. А другим и вовсе ни к чему. Разврат один". Емелька плачет, а барин смеется: "Ничего, Емелька, ты еще народишь". Куклы только от него смешные и остались. Ходят, пищат, поклоны отпускают. - А сам он? - А он "тронулся", как воля пришла. Нашли его зарезанным в овраге. С ярмарки ехал. Федор перекрестился. - Не туда я завел беседу. Про свои злосчастия сказывать - старые болячки колупать. До конца века не вылезешь... Надо жить тем днем, что тебе сегодня послан. Скажу старой присказкой: пошел я в море быстрой рыбою, а горе за мной частым неводом. Полетел я сизым голубем, а горе за мной серым ястребом, В той мамкиной старой песне молодец от горя в монастырь заперся, а горе его у ворот стережет, но за порог ступить не смеет. А мне монастырь не по нраву. Я мир посмотреть желал. И уразуметь, зачем люди зло другу чинят. Вижу, что это и им самим не в радость. Как слепые все. Книги почитал - в голове у меня... словно разрыв-травы наглотался. Я раньше думал, книги пишутся святыми людьми. Потом гляжу, в одной на Бога восстают, в другой вовсе не помнят про Него. Читал и графьев, и дворян всяких - Тургенева там, Толстого само собой. Многого не понял: о чем-то своем спорят господа. Но иногда мелькнет строка, словно молния, хожу с ней и маюсь: Мало слов, а горя реченька, Горя реченька бездонная. - А говоришь, не понимать надо, а верить. Если верить - с чего же маяться? Федор помолчал. - Вот с маяты и отправился. Пройду, думал, по святым местам, может, мне что и откроется, зараз и грехи свои замолю. Вот как вы от нас отъехали, так и пошел. - Как? - хором воскликнули Елисеев и Гранов. - Так ведь три года с тех пор уж минуло! - А я три года и ходил. Не все, правда, шел. Много на местах засиживался. У кавказцев в заточении сидел, у турков сидел, у персов. Бит бывал до полусмерти раз двадцать. Три раза помирал, но не принял меня Господь. Видно, не допил свою чашу. Не нагляделся на жизнь. И мусульман, и огнепоклонников, и сектантов. А счастья нет у людей нигде. Друг на друга, племя на племя злобу льют. Одним кажется, побей они турков - к ним радость привалит, другим мнится, если гяуров не будет, тут и рай откроется для правоверных. Бесово наваждение, скажу. Спутники у меня были. И никто не дошел. За что-то дано мне было муки претерпеть, но дойти. С Волги до Кавказа шел со мной один. Много людей порешил. Но однажды младенчика погубил, и не вынесла душа его. Стал ему тот младенчик сниться. Я думаю, что из рая он его мучил, чтоб пробудить душу темную. В тюрьме какой-то старец блаженный наставил его на путь истинный, и решил он в Святую землю идти отмаливать грехи. По дороге в одной осетинской деревне увидел он мальца годиков двух и стал его привечать. То сласти ему притащит, то игрушку. А старшие братья следили, видать, за ним. Раз он стал выманивать мальчишку за калитку, а они, как кошки, прыгнули на него с кинжалами и прикончили - думали, он украсть дитя хочет. Мы в той деревне нанялись на три дня сено косить. Я недалеко сидел. На моих глазах все и было. А может, положено ему было от младенчика пасть, а? Потом до самой Персии с молодухой шел. Она грех какой-то свершила против мужа. Муж сгинул... сам ли, от нее ли - не ведаю. Старуха родственница и присоветовала идти. Напали на нас, в Персии это уже было, меня избили, потом пристукнули чем-то, я память потерял. Бабу забрали, баба была красивая, в теле. Верно, продали в гарем какого-нибудь султана тешить. И опять не ведаю, чей тут перст. Может, и ей положено претерпеть это за грехи ее? Кто ответит? А персы и добрые бывают. Двое стариков бедолаг выходили меня. И калякать по-ихнему выучили. - Постой, - перебил Елисеев, - как же ты знал, куда идти? - Так... знал, что надо через персидскую землю двигаться. Ну, вот... за Кавказом в Персию дорогу искал, из Персии - в Сирию, потом и в землю обетованную. Елисеев вынул свои карты, попытался представить себе маршрут пешего паломника, но ничего путного не вышло. Старик одни пункты, через которые проходил, знал, другие нет. Он часто оказывался в стороне от нужного маршрута: то его хватали и вели куда-то работать насильно, то он сам шел на заработки с толпой бедняков... Прощаясь с Федором, Елисеев выяснил, что и обратного пути не знает паломник, и денег на проезд до Одессы ему не хватает. Елисеев решил дать немного. Но вмешался Гранов и дал Федору два письма: одно своему знакомому в Газу и другое в контору отца в Константинополе. - По этой записке тебя, братец, доставят бесплатно. Может быть, еще и заработаешь, если будет поручение. А это письмо в Петербург, чтобы дали тебе постоянную работу. - Спасибо, барин, но я мыслил вернуться к себе. - В Олонце, я понял, тебя никто не ждет. В твои шестьдесят не очень-то легко будет там на хлеб заработать. Ты все ж зайди с письмом: у конторы и в Олонце дела найдутся. У Елисеева было много подобных встреч. Через рассказы о горестях странников он ясно чувствовал язвы Родины. Ничтожная часть крестьянства бунтовала, большинство же молилось. В молениях и стонах ходоков слышал Елисеев плач своей земли. Не случайно он так вслушивался в рассказ странника, пытался понять душу бедного сына своей бедной, стонущей в юдоли Родины. Пройдя несколько городов и развалины древнего Аскалона, караван подошел к пещерному городу Бет-Джибрин, древнему Элевтерополису. Ныне на месте его оказалось лишь небольшое поселение, расположенное террасами меж гор и холмов. Полна таинственности история древнейшего царства троглодитов. Пещерная столица - это куполообразные холмы, до того изрытые, что представляют собой сплошные просторные помещения, соединенные подземными коридорами. Залы внутри гор подобны внутреннему пространству церквей. В вершинах куполов имеется световое отв