что говорю! Конечно, Аристид не мог жениться на сестре умершей жены и все такое прочее... и ему вряд ли вообще приходила в голову подобная мысль. Да и Эдит наверняка тоже не думала на эту тему. Она была совершенно счастлива, занимаясь с детьми и конфликтуя с Аристидом. Но она страшно переживала, когда он женился на Бренде. С_т_р_а_ш_н_о_ переживала! - Не больше, чем ты или папа, - сказала София. - Конечно, мы все были возмущены этим браком! Конечно! Но Эдит была возмущена больше всех. Дорогая моя, я не раз замечала, как она смотрела на Бренду! - Ну-ну, мама. Магда бросила на Софию нежный, чуть виноватый взгляд - взгляд шаловливого избалованного ребенка - и продолжала, явно не замечая своей непоследовательности: - Я решила отдать Джозефину в школу. - Джозефину? В школу? - Да. В Швейцарии. Завтра я буду говорить об этом с одним своим знакомым. Я действительно считаю: Джозефину нужно _н_е_м_е_д_л_е_н_н_о отослать из этого дома. Вся эта ужасная обстановка ей абсолютно не на пользу. Ребенок она болезненный и слишком впечатлительный. Ей необходимо общение со сверстниками. Веселая школьная жизнь. Я всегда так считала. - Дедушка категорически запрещал отдавать ее в школу, - медленно проговорила София. - Милый старый дорогуша любил держать всех нас под присмотром. Старые люди часто эгоистичны в этом смысле. Ребенок должен расти среди детей. К тому же в Швейцарии прекрасный, здоровый климат... и всякие зимние виды спорта... чудесный воздух и гораздо, гораздо более хорошие продукты! - Но сейчас ведь, наверное, трудно устроить ребенка в швейцарский пансионат? - спросил я. - Чепуха, Чарлз! Существует специальная организация, занимающаяся этими вопросами. И потом в Лозанне живет Рудольф Альстир! Я позвоню ему завтра, и он _в_с_е_ устроит. Джозефину можно будет отправить уже к концу недели. Магда взбила диванную подушку, мило улыбнулась нам, подошла к двери и, обернувшись, одарила нас совершенно чарующим взглядом. - Ах, дорогие мои! - восторженно произнесла она. - Подумайте лучше о цветах... О синих горечавках и белых нарциссах... - Это в октябре-то? - спросила София, но Магда уже ушла. София облегченно вздохнула. - Да, - сказала она. - Мама, конечно, чрезвычайно утомительна. Вечно носится с какими-то внезапными идеями, посылает в разные концы света тысячи телеграмм с тем, чтобы все было улажено в мгновение ока. Зачем ей понадобилось так срочно отсылать Джозефину в Швейцарию? - Но в ее рассуждениях есть здравый смысл. Полагаю, общение со сверстниками пойдет Джозефине на пользу. - Дедушка так не считал, - упрямо сказала София. Я почувствовал легкое раздражение. - Но, милая София, неужели по-твоему девяностолетний старик мог лучше всех судить о том, что необходимо для благоденствия ребенка? - Дедушка мог судить лучше всех о благоденствии любого члена семьи, - ответила София. - И лучше тети Эдит? - Нет, наверное, не лучше. Тетя Эдит оказывает предпочтение школьному воспитанию. Да, Джозефина - довольно трудный ребенок... Эта ужасная привычка подсматривать и подслушивать... Но я все-таки думаю, ее испортили эти дурацкие игры в сыщиков... Только ли забота о благополучии Джозефины заставила Магду принять это неожиданное решение, подумалось мне. Девочка была невероятно хорошо информирована обо всех событиях, происходивших в доме накануне убийства и абсолютно никак ее не касающихся. Здоровая жизнь в пансионате с играми и занятиями спортом на свежем воздухе безусловно пойдет ей только на пользу. Но мне все-таки показалось странным внезапное настойчивое желание Магды отослать дочь в Швейцарию - ведь Швейцария находится очень далеко отсюда. 16 "Разговори их", - сказал мне мой старик. Бреясь на следующее утро перед зеркалом в ванной комнате, я размышлял над тем, как далеко завела меня эта тактика. Со мной разговаривали Эдит де Хэвилэнд - она специально искала возможности поговорить со мной. И Клеменси разговаривала со мной (или я с ней?). Со мной побеседовала Магда - в том смысле, что я составлял часть аудитории, присутствовавшей на одном из ее спектаклей. Естественно, со мной разговаривала София. И даже Нэнни. Извлек ли я что-нибудь важное из всех этих разговоров? Обратил ли внимание на какое-нибудь важное слово или фразу? Заметил ли в ком-нибудь признаки того противоестественного тщеславия, о котором упоминал мой отец? Нет, ничего подобного я не заметил. Естественным, кто не выразил ни малейшего желания общаться со мной, был Филип. Разве это не противоестественно в некотором смысле? Он уже давно должен знать, что я собираюсь жениться на его дочери, и все же продолжает вести себя так, как если бы меня в доме вовсе не было. Вероятно, мое присутствие здесь ему неприятно. Эдит де Хэвилэнд извинилась за своего воспитанника, объяснив, что это просто такая манера поведения. Она как-будто обеспокоена состоянием Филипа. Почему? Я принялся размышлять об отце Софии. Во всех отношениях он представляет собой прекрасный пример подавленной индивидуальности. Несчастный, терзающий ревностью ребенок. Он замкнулся в себе, нашел прибежище в мире книг и отдаленного исторического прошлого. Под маской хладнокровия и самообладания могут бушевать сильные страсти. Мотив денежной выгоды от смерти отца казался неубедительным - Филип Леонидис не стал бы убивать старика из-за денег. Но желание смерти отца может иметь глубокие психологические причины. Филип возвращается в дом обожаемого родителя, но вслед за ним сюда же переезжает и Роджер, лишившийся жилища в результате бомбежки. И вот Филип изо дня в день вынужден видеть предпочтение, оказываемое отцом своему любимому первенцу... Можно ли предположить, что измученный ревностью мозг нашел единственный путь к покою - через убийство старика? К тому же в этом случае подозрения падали бы на Роджера, который находился на грани банкротства и отчаянно нуждался в деньгах. Ничего не зная о разговоре Роджера с отцом и о решении последнего помочь сыну, разве не мог Филип надеяться - мотив брата покажется полиции достаточно серьезным? Насколько серьезно нарушено душевное равновесие Филипа, что это привела его к убийству? Я порезал подбородок и чертыхнулся. Чем я, собственно, занимаюсь? Пытаюсь повесить убийство на отца невесты? Очень мило с моей стороны! София позвала меня сюда вовсе не за этим. Или... все-таки за этим? За просьбой Софии о помощи явно скрывалось нечто большее. Пока у нее есть какие-то смутные подозрения, касающиеся отца, она никогда не согласится выйти за меня замуж. А поскольку это все-таки София - ясноглазая, смелая и бескомпромиссная, - она хочет знать правду, потому что любая неопределенность всегда будет стоять непреодолимой преградой между нами. По сути дела девушка говорила мне: "Докажи, что мои дикие подозрения несправедливы, - либо докажи, что они справедливы. Я хочу знать правду, сколь бы страшна она ни была!" А может, Эдит де Хэвиленд знает - или предполагает, - что Филип виновен? Что она подразумевает под словами "это чувство граничит с идолопоклонством"? И почему Клеменси посмотрела на меня так странно, когда я спросил ее, кого она подозревает? И ответила: "Самыми очевидными подозреваемыми являются Бренда и Лоуренс". Все хотят, чтобы преступниками оказались Бренда и Лоуренс; все надеются на это, и никто по-настоящему не верит в виновность Бренды и Лоуренса... Но конечно, все могут и ошибаться. И в конце концов, преступниками действительно могут оказаться Бренда и Лоуренс. Или один Лоуренс - без Бренды... Это был бы лучший вариант из всех возможных. Я кончил промокать порезанный подбородок и спустился к завтраку, твердо решив побеседовать с Лоуренсом как можно скорей. Только после второй чашки кофе я осознал, что "кривой домишко" уже оказал свое влияние и на меня: я тоже хотел найти не верное решение вопроса, но то, которое устроило бы _м_е_н_я_ лучшим образом. После завтрака я прошел через холл и поднялся по лестнице. София сказала, что Лоуренса можно найти в классной комнате с Юстасом и Джозефиной. На верхней площадке перед дверью Бренды я нерешительно остановился. Должен ли я позвонить или постучать - или могу зайти без спроса? Я решил вести себя так, будто весь дом принадлежал Леонидисам, не выделяя из него личные апартаменты Бренды. Я открыл дверь и вошел. На половине Бренды было тихо и пустынно. Слева от меня находилась закрытая дверь в большую гостиную, а справа - две открытые двери; одна из них вела в спальню, другая же - в смежную со спальней ванную комнату. Это и была та самая ванная, где хранились лекарства Аристида Леонидиса. Осмотр этих помещений полиция уже закончила. Я воровато оглянулся и неслышно проскользнул в ванную. Теперь я понял насколько легко любому из домашних (или любому постороннему с улицы, если уж на то пошло!) подняться на второй этаж и проникнуть на половину Аристида никем не замеченным. Я осмотрелся. Это была роскошная ванная, облицованная сияющим кафелем. По одну руку от меня стояли разные электрические приборы: небольшая электрическая плитка с грилем, электрический чайник, тостер - словом, все, что может понадобиться камердинеру, обслуживающему старого джентльмена. На стене висел белый эмалированный шкафчик. Я открыл его. В шкафчике находились разные медицинские принадлежности: два медицинских стакана, глазная ванночка, пипетка и несколько пузырьков с этикетками; аспирин, борная кислота, йод, эластичные бинты и прочее. На отдельной полочке - пузырьки с инсулином, бутылочка медицинского спирта и две иглы для подкожного впрыскивания. На третьей полочке стояла бутылочка с таблетками, и здесь же, несомненно, прежде стоял и пузырек с глазными каплями. В шкафчике царили чистота и порядок: при надобности все необходимое очень легко мог найти любой - в том числе и убийца. Я мог бы спокойно поманипулировать пузырьками, потом неслышно выйти из ванной, спуститься вниз - и никто никогда не узнает, что я заходил сюда. Ничего нового во всех этих размышлениях не было, но просто я еще раз понял, насколько трудна стоящая перед полицией задача. Узнать правду можно только от самого преступника - или преступников. - Припугни их, - наставлял меня Тавернер. - Не давай им передохнуть. Дай им понять, что мы напали на след. Рано или поздно преступник перестанет вести себя естественно, начнет нервничать и осторожничать - и вот тогда мы и схватим его". Что ж, до сих пор преступник ничем себя не выдал. Я вышел из ванной. По-прежнему не встретив ни души, я пошел по коридору мимо столовой, расположенной слева, и затем мимо смежной с ванной комнатой спальни Бренды. Там делала уборку одна из горничных. Дверь столовой была закрыта. Откуда-то сверху слабо доносился голос Эдит де Хэвилэнд - старая леди разговаривала по телефону все с тем же торговцем рыбой. На третий этаж вела винтовая лестница. Я поднялся. Там находились спальня и гостиная тети Эдит, еще две ванные и комната Лоуренса Брауна. Оттуда короткий лестничный марш вел вниз, к просторному помещению, расположенному над половиной слуг, которое использовалось как классная комната. У двери классной комнаты я остановился. До меня долетел голос Лоуренса Брауна. Должно быть, страсть Джозефины к подслушиванию была заразна, потому что я без малейшего угрызения совести прислонился к косяку и навострил ухо. Шел урок истории, темой которого был период французской Директории. По мере того как я слушал, глаза мои удивленно расширялись: Лоуренс Браун оказался великолепным преподавателем. Непонятно, почему это меня так удивило. В конце концов, Аристид Леонидис прекрасно разбирался в людях. Несмотря на свою мышиную внешность, Лоуренс обладал редким даром пробуждать энтузиазм и воображение в своих учебниках. Драма термидора, гонения сторонников Робеспьера, величие Бараса, коварство Фуше, полуголодная жизнь молодого офицера Наполеона - все казалось живым и достоверным в изложении учителя. Вдруг Лоуренс прервал повествование и предложил Юстасу и Джозефине поставить себя на место сначала одного, потом другого героя исторической драмы. От Джозефины, голос которой звучал как-то насморочно, учитель не добился внятного ответа, но Юстас отвечал умно и рассудительно, демонстрируя острое историческое чутье, несомненно унаследованное им от отца. И в голосе мальчика не слышалось обычной мрачности. Потом раздался скрип отодвигаемых стульев. Я рванул к лестнице, прыгнул на несколько ступенек вверх - и когда дверь классной комнаты распахнулась, я мирно спускался по лестнице в коридорчик. Из классной комнаты вышли Джозефина и Юстас. - Привет, - сказал я. Юстас удивленно взглянул на меня и удивленно спросил: - Вам что-то здесь надо? Джозефина, не проявив никакого интереса к моему появлению, проскользнула мимо меня. - Я просто хотел взглянуть на классную комнату, - довольно неубедительно ответил я. - Вы же видели ее. Просто комната для малышни. Раньше здесь была детская, и тут до сих пор полно игрушек. Он придержал дверь, пропуская меня. Лоуренс Браун стоял у стола. Подняв на меня глаза, он вспыхнул, пробормотал что-то невразумительное в ответ на мое приветствие и торопливо вышел. - Вы его напугали, - заметил Юстас. - Его очень легко напугать. - Ты любишь его, Юстас? - О! С ним все в порядке. Конечно, он страшный осел. - Но хороший преподаватель? - Да, с ним довольно интересно. Он страшно образованный и умеет посмотреть на вещи с самой неожиданной стороны. Я, например, никогда не знал, что Генрих Восьмой писал стихи - Анне Болейн, само собой разумеется, - и премилые стихи, между прочим. Некоторое время мы с мальчиком оживленно обсуждали "Сказание о Древнем Мореходе", произведения Чосера, политическую подоплеку крестовых походов, средневековое понимание смысла жизни, а также удивительный, с точки зрения Юстаса, факт отмены Кромвелем рождественских праздников. За вечной раздражительностью и дурными манерами юного Леонидиса скрывался, как я понял, любознательный и живой ум. Для меня стала очевидной и причина ожесточенности мальчика: болезнь являлась для него не только тяжелым физическим испытанием, но и крушением всех надежд, трагедией, разыгравшейся в тот момент, когда он всем существом радовался жизни. - На следующий семестр я бы уже перешел в одиннадцатый класс. Довольно фигово постоянно торчать дома и делать уроки с такой малявкой, как Джозефина. Ей же всего двенадцать. - Да, но вы же занимаетесь по разным программам, правда? - Конечно, она еще не проходит высшую математику и латынь. Но кому охота делить учителя _с _д_е_в_ч_о_н_к_о_й? Я попытался успокоить его уязвленное мужское самолюбие, заметив, что Джозефина - не по годам развитой ребенок. - Вы полагаете? Я считаю ее ужасно глупой. Она свихнулась на этой детективной белиберде - бродит по дому, сует всюду свой нос, чиркает что-то в черном блокнотике и притворяется, будто очень много знает. Просто маленькая глупая девчонка, - презрительно сказал Юстас. - И кроме того, - добавил он, - девчонки не могут быть настоящими сыщиками. Я ей уже говорил это. Думаю, мама совершенно права, и чем скорей Джо отправят в Швейцарию, тем лучше. - Ты не будешь скучать по ней? - Скучать по этой малявке? - высокомерно удивился Юстас. - Конечно, буду. Бог мой, наш дом - это просто что-то невообразимое! Мать постоянно носится в Лондон и заставляет посредственных сценаристов переписывать для нее посредственные сценарии, и постоянно поднимает страшный шум по ничтожнейшим поводам. А отец сидит запершись в кабинете со своими книгами и зачастую даже не слышит, как к нему обращаются. Почему мне достались такие странные родители? Дядя Роджер всегда так доброжелателен и участлив, что иногда просто с души воротит. С тетей Клеменси все в порядке: она, по крайней мере, никому не докучает своим присутствием, но иногда производит впечатление не вполне нормальной. Тетя Эдит - тоже ничего, но она слишком стара. С приездом Софии в доме стало немного повеселей, хотя сестрица временами бывает чересчур резка. Но согласитесь все-таки, странная семейка? Когда бабушка по возрасту годится тебе в тети или в старшие сестры, чувствуешь себя по-идиотски. Отчасти я мог понять мальчика, потому что смутно помнил и собственную сверхчувствительность в этом возрасте, свой ужас и стыд при мысли о том, что я или мои родственники можем показаться смешными и непохожими на окружающих людей. - А дедушка? - спросил я. - Ты любил его? Странное выражение скользнуло по лицу Юстаса. - Дедушка, - сказал он, - был абсолютно антисоциальным элементом! - В каком смысле? - Он думал только о своей выгоде. Лоуренс утверждает, это в корне неправильная позиция. И дедушка был очень большим индивидуалистом. Такие черты должны отмирать со временем, как вы считаете? - Что ж, - довольно резко сказал я, - он, собственно, и умер. - Не такая уж это трагедия, - заметил Юстас. - Не хочу показаться жестоким, но по-моему, в этом возрасте уже нельзя по-настоящему р_а_д_о_в_а_т_ь_с_я_ жизни. - И твой дед уже не радовался? - Естественно, нет. И в любом случае он умер вовремя. Он... Юстас смолк, увидев входящего в классную комнату Лоуренса. Мистер Браун принялся рыться в книгах на столе, но мне показалось, краешком глаза он наблюдает за мной. Наконец молодой человек взглянул на наручные часы и сказал: - Пожалуйста, будь здесь ровно в одиннадцать, Юстас. Мы очень много пропустили за последние несколько дней. - О кей, сэр. Юстас неторопливо направился к двери и вышел, что-то насвистывая. Лоуренс Браун метнул еще один настороженный взгляд в мою сторону и нервно облизал губы. Я был уверен - он вернулся в классную комнату с единственной целью поговорить со мной. Наконец после нескольких бессмысленных манипуляций, долженствующих изображать поиски нужной ему книги, Лоуренс заговорил: - Э-э... И насколько же они продвинулись в следствии? - Они? - Полицейские. Его ноздри задрожали. Мышь в ловушке, подумалось мне. Настоящая мышь в ловушке. - Они не поверяют мне свои секреты, - ответил я. - О! Мне показалось, помощник комиссара - ваш отец. - Так оно и есть, - подтвердил я. - Но естественно, он не разглашает служебной тайны. Я говорил намеренно напыщенным тоном. - Значит, вы не знаете, как... что... если... - его голос сорвался. - Они никого не собираются арестовывать? - Насколько мне известно, пока нет. Но повторяю, я не в курсе дела. "Напугай их", - говорил мне инспектор Тавернер. Что ж, Лоуренс Браун был явно напуган. Он, страшно нервничал, зачастил: - Вы не представляете себе, что это такое.. Это напряжение... Не знаешь, как... я имею в виду, они просто приходят и уходят... задают дурацкие вопросы, как будто не имеющие никакого отношения к делу... Молодой человек резко смолк. Я ждал. Он хочет поговорить - что ж, пусть говорит. - Вы здесь были в тот день, когда главный инспектор сделал то чудовищное предположение? Относительно меня и миссис Леонидис?.. Ч_у_д_о_в_и_щ_н_о_е_ предположение! И ведь ничего нельзя поделать. Нельзя... запретить людям строить догадки! И все это так несправедливо! Просто потому, что она... была гораздо моложе мужа... Это ужасная мысль, ужасная! Я чувствую... не могу не чувствовать... это организованный з_а_г_о_в_о_р_! - Заговор? Интересно. Это было действительно интересно, хотя и не в том смысле, в каком понял молодой человек. - Эта семья, вы знаете... В семье мистера Леонидиса никогда не любили меня. Всегда меня чуждались. Я всегда ощущал их презрение. У Лоуренса затряслись руки. - Просто потому, что они всегда были богаты и могущественны. Они смотрели на меня свысока. Кто я для них? Всего лишь жалкий учителишка, человек, отказавшийся от воинской службы. Но у меня были на это веские основания! Были! Я промолчал. - Ладно, - взорвался Лоуренс. - Пусть я... испугался! Испугался - вдруг не потяну, вдруг в нужный момент не сумею заставить себя нажать спусковой крючок. Как можно быть уверенным, что убиваешь именно нациста, а не простого деревенского паренька, не имеющего никаких политических убеждений и просто призванного в армию? Я убежден: война - это зло и несправедливость. Твердо убежден. Я продолжал молчать. Молчание сейчас было уместней любых реплик, потому что Лоуренс Браун спорил с собой, раскрывая при этом скрытые доселе стороны своей души. - Все постоянно смеются надо мной. - Голос его задрожал. - У меня какая-то феноменальная способность всегда выглядеть смешным. Не то чтобы я трус, но я все время делаю все невпопад. Однажды я бросился в горящий дом спасать женщину, но сразу же заблудился в комнатах, потерял сознание от удушья, и пожарникам пришлось долго разыскивать меня. Я слышал потом, как они говорили: "И чего этот идиот полез не в свое дело?" Я вечный неудачник, и все вечно недовольны мной. Тот, кто убил мистера Леонидиса, подстроил все так, чтобы подозрение падало на меня. Убийца хотел погубить м е н я! - А что вы можете рассказать о миссис Леонидис? - спросил я. Лоуренс вспыхнул и стал чуть больше похож на человека и чуть меньше - на мышь. - Миссис Леонидис - это ангел, - сказал он. - Ангел. Ее нежность и доброта по отношению к старому мужу достойны восхищения. И подозревать ее в отравлении смешно, просто смешно! И как этот меднолобый инспектор не понимает этого! - Он настроен с некоторым предубеждением, - пояснил я, - из-за большого количества раскрытых дел об отравлениях пожилых мужей нежными молодыми женами. - Несносный болван! - сердито отрезал Лоуренс Браун. Он подошел к книжному шкафу и принялся рыться в нем. Решив, что у учителя мне больше ничего не удастся вытянуть, я медленно вышел из классной комнаты. 17 Когда я шел по коридору, слева от меня неожиданно распахнулась дверь, и откуда-то сверху мне под ноги свалилась Джозефина. Она появилась так эффектно, как появляется дьявол в старомодном пантомиме. Лицо и руки были перепачканы пылью, с одного уха свешивалась густая длинная паутина. - Ты откуда, Джозефина? Я заглянул в открытую дверь. Несколько ступенек вели наверх, в прямоугольное чердачное помещение, в глубине которого маячило несколько больших котлов. - Из котельной. - А что ты там делала? - Расследовала, - деловито сообщила Джозефина. - Но что можно расследовать в котельной? На это Джозефина просто сказала: - Мне нужно умыться. - Это уж непременно. Девочка исчезла за дверью ближайшей ванной комнаты, потом выглянула оттуда и спросила: - Вам не кажется, что пришло время для второго убийства? - Что ты имеешь в виду?.. Какого второго убийства? - Ну как же, в книгах всегда совершается второе убийство - вскоре после первого. Убийца убивает того, кто слишком много знает, пока тот не успел ничего рассказать полиции. - Ты читаешь слишком много детективов, Джозефина. В жизни так не бывает. И если кто-нибудь в этом доме что-нибудь и знает, он меньше всего хочет делиться своими знаниями с полицией. Голос Джозефины прозвучал невнятно из-за шума льющейся в умывальник воды: - Бывает, кто-то что-то знает, но сам об этом не догадывается. Я поморгал, обдумывая последнее высказывание. Потом, оставив Джозефину совершать омовение, направился вниз. Как раз в тот момент, когда я выходил на лестничную площадку второго этажа, из дверей своей гостиной легко и стремительно выскользнула Бренда. Она приблизилась ко мне, взяла меня за руку и заглянула мне в глаза: - Ну что? Тот же вопрос, только иначе сформулированный, задал мне Лоуренс. И единственное произнесенное устами Бренды слово было гораздо более действенным, чем все сбивчивые тирады Лоуренса. Я отрицательно покачал головой: - Ничего нового. Женщина глубоко вздохнула: - Я так боюсь, Чарлз... Так боюсь... Ее страх был непритворным; сейчас, в этом тесном пространстве, он как будто передался и мне, и я еще раз остро ощутил одиночество Бренды среди этого враждебного окружения. Она как будто отчаянно воскликнула: "Кто, кто же на моей стороне?!" И что можно было бы ей ответить? Лоуренс Браун? Но кто такой, в конце концов, этот Лоуренс Браун? Разве можно на него опереться в трудную минуту? Слабое, жалкое существо. Я вспомнил, как накануне вечером эти двое проплывали в сумерках мимо окон гостиной. Мне очень хотелось помочь Бренде. Но я ничего не мог для нее сделать и не мог сказать ей ничего утешительного. И в глубине души я чувствовал себя виноватым, словно за мной следили насмешливые глаза Софии. "Она успела тебя обработать", - слышался мне голос девушки. И София никак не желала войти в положение Бренды - одинокой, беспомощной, подозреваемой в убийстве женщины. - На завтра назначено официальное дознание, - сказала Бренда. - Что... что там будет происходить? Здесь я мог успокоить ее. - Пусть это вас не волнует. Дознание отложено. Хотя это развяжет языки газетчикам. До сих пор в прессе не появлялось никаких сообщений, что мистер Аристид умер не естественной смертью. Леонидисы - очень влиятельная семья. Но сейчас, когда дознание отложено, вероятно, и начнется самое забавное. (Какие дикие слова иногда срываются с языка! Забавное! Почему я употребил именно это слово?!) - Это все... будет ужасно? - На вашем месте я бы просто никому не давал никаких интервью. И знаете, Бренда, вам нужен адвокат... Она отпрянула в сторону, задохнувшись от ужаса. - Нет-нет, вы меня неправильно поняли. Просто юрист, охраняющий ваши интересы и могущий посоветовать, что делать и говорить и чего не делать и не говорить. Вы же понимаете, - добавил я, - вы остались совсем одна. Она сжала мою руку: - Да! Вы поняли это. Вы помогли мне, Чарлз, помогли... Я повернулся и начал спускаться вниз с чувством некоторого облегчения и удовлетворения... И тут я увидел стоящую на ступеньках Софию. Голос девушки был холоден и сух. - Где ты пропадаешь так долго? - осведомилась она. - Звонили из Лондона. Твой отец срочно хочет видеть тебя. - Он в Скотленд-Ярде? - Да. - Интересно, зачем я понадобился ему? Он ничего не говорил? София отрицательно покачала головой. Взгляд ее был тревожен. Я притянул девушку к себе. - Не волнуйся, дорогая моя, - сказал я. - Я скоро вернусь. В кабинете отца царила какая-то напряженная атмосфера. Мой старик сидел за столом, главный инспектор Тавернер стоял у окна, опершись плечом о стену. В кресле посетителей сидел мистер Гэйтскилл, явно чем-то раздраженный. - ...оскорбительное недоверие... - холодно говорил он. - Конечно, конечно - успокаивал его отец. - А, привет, Чарлз! Ты как раз вовремя. Тут обнаружились некоторые удивительные обстоятельства дела. - Беспрецедентный случай, - вставил мистер Гэйтскилл. Маленький поверенный был явно уязвлен чем-то до глубины души. За его спиной инспектор Тавернер ухмылялся мне. - Я расскажу, с вашего позволения? - сказал отец. - Мистер Гэйтскилл получил сегодня любопытную записку, Чарлз. От некоего мистера Агродополуса, владельца ресторана "Дельфос". Это глубокий старик, грек по национальности. Очень давно Аристид Леонидис выручил его - тогда еще молодого человека - из беды, и Агродополус навсегда сохранил чувство благодарности к другу юности и благодетелю. И похоже, Аристид безоговорочно доверял ему. - Никогда бы не поверил, что Леонидис так подозрителен и скрытен, - раздраженно заговорил мистер Гэйтскилл. - Конечно, он был в весьма преклонных годах... практически на грани старческого слабоумия. - Видите ли, мистер Гэйтскилл, - мягко заметил отец, - когда человек очень стар, он часто уносится мыслями в свои молодые годы, к друзьям юности. - Но я вел дела Леонидиса больше сорока лет! - взвился поверенный. - Сорок три с половиной года, если уж быть точным. Тавернер снова ухмыльнулся. - А что, собственно, случилось? - поинтересовался я. Мистер Гэйтскилл открыл было рот, но отец опередил его: - В своей записке мистер Агродополус сообщал, что выполняет указания, данные его другом Аристидом Леонидисом. Короче, с год назад мистер Леонидис отдал ему на хранение письмо, которое мистер Агродополус должен был передать мистеру Гэйтскиллу сразу после смерти старого Леонидиса. В случае же если мистер Агродополус умрет первым, передача письма возлагалась на его сына, крестника мистера Леонидиса. В своей записке мистер Агродополус извиняется за задержку, объясняя ее тем, что болел воспалением легких и узнал о смерти старого друга только вчера вечером. - Все это в высшей степени непрофессионально! - прошипел мистер Гэйтскилл. - Вскрыв запечатанный конверт и ознакомившись с его содержанием, мистер Гэйтскилл счел себя обязанным... - В данных обстоятельствах, - вставил поверенный. - ...ознакомить с ним и нас. В конверте находится завещание старого Леонидиса, должным образом подписанное и заверенное, и сопроводительное письмо. - То есть завещание наконец-то обнаружилось? - уточнил я. Мистер Гэйтскилл побагровел. - Это не то завещание! - рявкнул он. - Это не тот документ, который я составлял по просьбе мистера Леонидиса. Это завещание написано его собственной рукой! Очевидно, мистер Леонидис хотел выставить меня полным идиотом. Главный инспектор Тавернер попытался налить немного бальзама на душевные раны поверенного. - Все-таки он был очень стар, мистер Гэйтскилл, - сказал он. - А старики, как правило, все с приветом... Нет, они не сумасшедшие - просто слегка эксцентричные. Мистер Гэйтскилл только фыркнул в ответ. - Итак, мистер Гэйтскилл позвонил нам, - продолжал отец, - и вкратце ознакомил нас с содержанием завещания. Я попросил его прийти сюда и принести с собой документ. И позвонил тебе, Чарлз. Я до сих пор не понимал, зачем здесь понадобилось мое присутствие. Поведение отца и Тавернера в данном случае казалось мне непонятным. В свое время я, безусловно, узнал бы об условиях завещания, и, в конце концов, меня совершенно не касалось, как старый Леонидис распорядился своими деньгами. - Это что, совсем другое завещание? - спросил я. - - То есть наследство распределяется как-то иначе? - Естественно, - сказал поверенный. Мой отец внимательно смотрел на меня. И главный инспектор Тавернер тоже смотрел на меня очень внимательно. Я почувствовал себя несколько неуютно... Что-то было у них на уме - что-то, о чем я никак не мог догадаться. Я вопросительно взглянул на Гэйтскилла. - Условия завещания мистера Леонидиса, - сказал поверенный, - конечно же, ни для кого не являются секретом. Просто я посчитал себя обязанным ознакомить с этим документом сначала помощника комиссара и инспектора, дабы получить от них дальнейшие инструкции. Насколько я понимаю... - мистер Гэйтскилл сделал паузу. - Между вами и мисс Софией Леонидис существует... э-э... взаимопонимание, так скажем? - Я надеюсь жениться на ней, - ответил я. - Но в данный момент мисс Леонидис не желает объявлять о помолвке. - Очень разумно с ее стороны, - заметил мистер Гэйтскилл. Мысленно я с ним не согласился, но сейчас было не до споров. - Согласно этому завещанию, - произнес мистер Гэйтскилл, - датированному двадцать девятым ноября прошлого года, мистер Леонидис после отказа ста тысяч фунтов в пользу своей жены, оставляет все остальное состояние целиком и полностью своей внучке, Софии Катерине Леонидис. У меня отвалилась челюсть. Я ожидал всего, чего угодно, но только не этого. - Он оставил все Софии? - тупо переспросил я. - Как странно. А по каким соображениям? - Все свои соображения по этому поводу он очень ясно изложил в сопроводительном письме, - сказал отец, беря со стола лист бумаги. - Вы не возражаете, если Чарлз ознакомится с ним, мистер Гэйтскилл? - Мне все равно, - холодно ответил поверенный. - Это письмо, по крайней мере, предлагает хоть какое-то объяснение ситуации и хоть в какой-то мере извиняет дикое поведение мистера Леонидиса. Мой старик вручил мне лист бумаги, исписанный мелким неразборчивым почерком, по которому можно было судить о сильном характере и неординарности его обладателя. "Дорогой Гэйтскилл! Вы будете удивлены, получив это письмо, и, вероятно, обижены. Но у меня есть причины вести себя с непонятной для вас скрытностью. Я всегда глубоко верил в Индивидуальность. В любой семье (это я заметил еще в детстве и запомнил навсегда), как правило, есть одна сильная личность, которой суждено нести на себе груз забот и проблем всех остальных родственников. В моей семье такой личностью всегда был я. Я переехал в Лондон, устроился здесь и всю жизнь помогал живущим на Смирне родственникам; однажды вызволил из тюрьмы одного из братьев, потом купил одной из сестер свободу от несчастливого брака и так далее. Бог благосклонно даровал мне долгую жизнь и счастливую возможность вырастить детей и внуков. Многих забрала смерть, остальные же - к моей радости - живут под одной крышей со мной. После моей смерти бремя ответственности, которое сейчас несу я, должен будет взять на свои плечи кто-то другой. Я долго сомневался, делить ли мне состояние среди моих любимых родственников на - по возможности - равные части, и пришел к выводу, что в результате такое равенство обернется неравенством. Люди не рождаются одинаковыми - - и для того чтобы компенсировать разницу природных качеств, необходимо перераспределить баланс. Другими словами, кто-то должен стать моим преемником и взять на себя ответственность за всю остальную семью. По долгом размышлении я пришел к выводу, что ни один из моих сыновей на это не способен. Мой горячо любимый сын Роджер абсолютно не обладает деловой хваткой и, несмотря на прекрасную душу, слишком импульсивен, чтобы верно оценивать ситуацию. Филип слишком неуверен в себе, чтобы сделать в жизни что-нибудь большее, чем уйти от действительности в мир книг. Мой внук Юстас слишком еще молод, и я не думаю, что он обладает необходимым для лидера здравым смыслом. Он ленив и легко поддается постороннему влиянию. И только моя внучка София, по-моему, обладает всеми требуемыми качествами: она умна, рассудительна, решительна, умеет объективно оценивать ситуацию и, полагаю, благородна духом. Ей я и поручаю ответственность за благоденствие семьи и за благоденствие моей дорогой свояченицы Эдит де Хэвилэнд, которой я глубоко благодарен за пожизненную преданность и верность нашей семье. Все вышесказанное является объяснением прилагаемого документа. Гораздо труднее мне объяснить вам, мой старый друг, почему я прибегнул к подобному обману. Я просто посчитал разумным не возбуждать лишних разговоров и раздумий по поводу того, как я распорядился своим состоянием, и не хотел ставить семью в известность о своем решении касательно Софии. Поскольку оба моих сына уже в достаточной мере обеспечены деньгами, я не считаю, что условия данного завещания ущемят их жизненные интересы. Во избежание лишних разговоров и домыслов я попросил вас составить для меня завещание, которое и зачитал вслух на семейном собрании, после чего положил документ на стол, прикрыв его листом промокательной бумаги и велел пригласить в гостиную двух слуг для его подписания. Когда они подошли ко мне, я чуть сдвинул вверх промокашку, открыв нижнюю часть листа с текстом завещания, поставил на нем свою подпись, после чего предложил расписаться и свидетелям. Излишне пояснять, что при этом подписано было завещание, приложенное к данному письму, _а _н_е_ составленное вами и зачитанное мной семье. Не смею надеяться, что вы сможете понять причины, побудившие меня совершить подобный поступок, - я просто прошу вас простить меня за скрытность. Старики любят хранить свои маленькие секреты. Спасибо вам, мой дорогой друг, за усердие, с которым вы всегда вели мои дела. Засвидетельствуйте перед Софией мою глубокую любовь к ней и призовите ее разумно править семьей. Искренне преданный вам Аристид Леонидис". Я ознакомился с этим замечательным документом с огромным интересом. - Невероятно! - сказал я, кончив читать. - В высшей степени невероятно! - мистер Гэйтскилл поднялся с кресла. - Повторяю, я всегда полагал, что мой старый друг мистер Леонидис доверяет м_н_е_. - Нет, Гэйтскилл, - сказал мой отец. - Старый джентльмен был природным хитрецом. Он всю жизнь любил неординарные ходы, _к_р_и_в_ы_е окольные пути. - Это уж точно, сэр, - с чувством подтвердил Тавернер. - Он был хитрец из хитрецов. Гэйтскилл выплыл из кабинета с по-прежнему оскорбленным видом. Как профессионал он был уязвлен до глубины души. - Для него это тяжелый удар, - заметил инспектор Тавернер. - Очень уважаемая фирма "Гэйтскилл, Каллит энд Гэйтскилл". Не признают никакого мошенничества. И когда Леонидис прокручивал какие-то темные махинации, он никогда не обращался за содействием к этой фирме. Его обслуживал еще с добрый десяток юридических контор. О, это был настоящий хитрец! - И как никогда это его качество проявилось при составлении данного завещания! - подхватил отец. - Мы были глупы, - сказал Тавернер. - Ведь если подумать как следует, то получается, что единственный, кто мог смухлевать с этим завещанием, был сам старик. Нам просто не пришло в голову, что ему это могло понадобиться! Я вспомнил высокомерную улыбку Джозефины и ее слова: "Полицейские - д_у_р_а_к_и_!" Но Джозефина при оглашении завещания не присутствовала. И даже если девочка подслушивала под дверью (что казалось мне весьма вероятным), она едва ли могла угадать действия своего деда. Но откуда тогда этот высокомерный вид? Какие основания у Джозефины называть полицейских дураками? Или это просто рисовка? Внезапно пораженный царящей в кабинете тишиной, я поднял глаза: отец и Тавернер внимательно наблюдали за мной. Не знаю, _ч_т_о_ в их поведении заставило меня возмущенно воскликнуть: - София ничего об этом не знала! Абсолютно ничего! - Нет? - произнес отец. Я не вполне понял, утверждение это или вопрос. - Она будет страшно удивлена. - Да? - Страшно удивлена! Наступило молчание. Потом - неожиданно громко и резко - зазвонил телефон на столе отца. Он поднял трубку: - Да? - подождал немного и сказал: - Соедините, - потом взглянул на меня: - Это твоя девушка. Хочет поговорить с тобой. Что-то важное. Я взял трубку: - София? - Чарлз? Это ты? Джозефина... - голос Софии сорвался. - Что Джозефина? - Кто-то ударил ее по голове. Сотрясение мозга. Она... она в тяжелом состоянии... Врачи говорят, она может не оправиться... Я повернулся к отцу и инспектору: - На Джозефину совершено покушение. Отец взял у меня трубку и сказал со всей резкостью, на какую был способен: - Говорил же я вам присматривать за этим ребенком... [ Глава 17??? ] 18 Уже через несколько минут мы с Тавернером неслись в полицейской машине по направлению к Суинли-Дин. Я вспомнил вывалившуюся мне под ноги с чердака Джозефину и ее небрежное замечание: "Пришло время для второго убийства". Бедная девочка не предполагала, что именно она, по всей вероятности, и явится новой жертвой. Я полностью признавал свою вину и справедливость молчаливой укоризны отца. Конечно же, я не должен был спускать с Джозефины глаз. Хо