-- Давно хотела с вами познакомиться. Вы любите стихи Цветаевой? -- Кажется, люблю. -- А Заболоцкого? -- Тоже... Мы беседовали около часа. Я так и не понял, зачем она явилась. На следующий день опять приходит; -- Вам не кажется, что разум есть осмысленная форма проявления чувства? -- Кажется... Беседуем. И так -- всю неделю. Я говорю приятелю; -- Миша, что все это значит? -- И ты еще спрашиваешь! Надо брать! Чувиха -- в полной боевой готовности. Уж я-то в этих делах разбираюсь... Мне даже как-то неловко стало. Чего это мы все разговариваем? Так ведь и обидеть женщину недолго... На следующий день я осторожно предложил: -- Может быть, отправимся куда-нибудь? Выпьем, помолчим... -- О, нет, я замужем. -- А если по-товарищески? -- Не стоит. Это лишнее. На следующий день опять является. Передумала, наверное. -- Ну как? -- говорю. -- Тут рядом мастерская одного художника-супрематиста... (Супрематист мне ключ оставил. ) -- Ни в коем случае! За кого вы меня принимаете?! Это продолжалось три недели. Наконец я разозлился: -- Скажите откровенно. Ради чего вы сюда ходите? Что вам нужно от меня? -- Понимаете, у вас язык хороший. -- Что? -- Язык. Литературный русский язык. В Таллинне, конечно, много русских, Только разговаривают они грубо, примитивно. А вы говорите ярко, образно... Я переводами занимаюсь, мне необходим литературный язык... В общем, я беру уроки, Разве это плохо? Кое-что я даже записываю. Эллен перелистала блокнот. -- Вот, например: "В чем разница между трупом и покойником? В одном случае -- это мертвое тело. В другом -- мертвая личность". -- Веселые, -- говорю, -- мыслишки. -- Зато какая чеканная форма! Можно, я снова приду?.. Прекрасная Эллен! Вы оказали мне большую честь! Ваши переводы -- ужасны, но, я думаю, они станут лучше. Мы вместе постараемся... ЗАГАДОЧНЫЙ КОТЕЛЬНИКОВ Нас познакомили в одной литературной компании. Затем мы несколько раз беседовали в коридоре партийной газеты. Бывший суворовец, кочегар, что-то пишет... фамилия -- Котельников. Свои рассказы он так и не принес, хотя мы об этом уславливались. Теперь мне кажется, что я его сразу невзлюбил. Что-то подозрительное в нем обнаружил. А впрочем, это ерунда. Мы были в хороших отношениях, Единственное меня чуточку настораживало: литератор и пролетарий, жил он весьма комфортабельно. Приобретал где-то шикарную одежду. Интересовался мебелью... Нельзя, будучи деклассированным поэтом, заниматься какими-то финскими обоями. А может быть, я просто сноб... Зачем я рассказываю о Котельникове? Это выяснится чуть позже. ВСЕ РУШИТСЯ Однажды Котельников попросил на время мои рассказы. -- У меня есть дядя, -- сказал он, -- главный редактор эстонского Кинокомитета. Пусть ознакомится. -- Пусть. Я дал ему "Зону". И забыл о ней. И вот пронесся слух -- у Кительникова обыск. Вообще наступила тревожная пора. Несколько молодых преподавателей ТПИ уволили с работы. Кому-то инкриминировали самиздат, кому-то -- чистую пропаганду. В городе шли обыски. Лекторы по распространению грозно хмурили брови. Чем это было вызвано? Мне рассказывали такую версию. Группа эстонцев направила петицию в ООН. "Мы требуем демократизации и самоопределения... Хотим положить конец насильственной русификации... Действуем в рамках советских законов... " Через три дня этот меморандум передавали западные радиостанции. Еще через неделю из Москвы поступила директива -- усилить воспитательную работу. А это значит -- кого-то уволить. Разумеется, помимо следствия над авторами меморандума. Ну и так далее. У Котельникова был обыск. Не знаю, в чем он провинился. Дальнейших санкций избежал. Не был привлечен даже к качестве свидетеля. Среди прочих бумаг у него изъяли мои рассказы. Я отнесся к этому спокойно. Разберутся -- вернут. Не из-за меня же весь этот шум. Там должны быть горы настоящего самиздата. То есть я был встревожен, как и другие, не больше. Ждал верстку. Вдруг звонит Эльвира Кураева: -- Книжка запрещена. Подробностей не знаю. Больше говорить не могу. Все пропало... Примерно час я находился в шоке. Потом начал сопоставлять какие-то факты. Решил, что между звонком Эльвиры и обыском Котельникова есть прямая связь. Мои рассказы попали в КГБ. Там с ними ознакомились. Восторга, естественно, не испытали. Позвонили в издательство -- гоните, мол, этого типа... Видно, я из тех, на ком решили отыграться. Звоню Котельникову: -- Кто тобой занимается? -- Майор Никитин. Я пошел в КГБ. Захожу. Маленькая приемная, стул, две табуретки. Постучал в окошко. Выглянула женщина. -- К майору Никитину, -- Ждите. Минут десять прошло. Заходит тип в очках. Среднего роста, крепкий, на инженера похож. -- Товарищ майор? -- Капитан Зверев. -- А где майор Никитин? -- В командировке. Изложите ваши обстоятельства. Я изложил. -- Должен навести справки, -- говорит капитан. -- Когда мне рукопись вернут? -- Наберитесь терпения. Идет следствие. В ходе его станет ясно, какие бумаги мы приобщим к делу. Позвоните в среду. -- Когда Никитин вернется? -- Довольно скоро. -- А почему мою книжку запретили? -- Вот этого я сказать не могу. Мы к литературе отношения не имеем. Ладно, думаю, подожду. Зашел в издательство. Эльвира страшно перепугалась. Увела меня на пожарную лестницу. Я говорю: -- Объясните мне, что происходит? -- Не могу. И более того, не знаю. Просто намекнули, что книга запрещена. -- Намекнули или дали соответствующее указание? -- Это одно и то же, -- Я пойду к Акселю Тамму. -- Не советую, Что вы ему скажете? Я же сообщила вам о запрете неофициально. -- Что-нибудь скажу. Мол, ходят слухи... -- Это несерьезно. Ждите, когда он сам вас известит. Ужев издательстве мне показалось, что люди здороваются смущенно, На работе -- то же самое. День проходит, второй, третий. Звоню капитану. -- Пока, -- говорит, -- никаких известий. -- Пусть мне рукопись вернут. -- Я передам. Звоните в пятницу... Эльвира молчит. На работе какая-то странная обстановка. Или мне все это кажется... Пятница наступила. Решил не звонить, а пойти в КГБ. Чтобы им было труднее отделаться. Захожу в приемную. Спускается новый, в очках. -- Могу я видеть капитана Зверева? -- Болен. -- А майор Никитин? -- В командировке. Изложите свои обстоятельства мне... Я начал понимать их стратегию. Каждый раз выходит новый человек. Каждый раз я объясняю, в чем дело. То есть отношения не развиваются. И дальше приемной мне хода не будет... Я как дурак изложил свои обстоятельства. -- Буду узнавать. -- Когда мне рукопись вернут? -- Если рукопись будет приобщена к делу, вас известят. -- А если не будет приобщена? -- Тогда мы передадим ее вашим коллегам. -- В секцию прозы? -- Я же говорю -- коллегам, журналистам. -- Они-то при чем? -- Они -- ваши товарищи, пишущие люди. Разберутся, как и что... Товарищи, думаю. Брянский волк мне товарищ... Я спросил: -- Вы мою рукопись читали? Просто так спросил, без надежды. -- Читал, -- отвечает. -- Ну и как? -- По содержанию, я думаю, нормально... Так себе... Ну, а по форме... Я смущенно и горделиво улыбнулся. -- По форме, -- заключил он, -- ниже всякой критики... Попрощались мы вежливо, я бы сказал -- дружелюбно. В понедельник на работе какая-то странная атмосфера. Здороваются с испугом. Парторг говорит: -- В три часа будьте у редактора. -- Что такое? -- В три часа узнаете. Подходит ко мне дружок из отдела быта, шепчет: -- Пиши заявление. -- Какое еще заявление? -- По собственному желанию. -- С чего это? -- Иначе тебя уволят за действия, несовместимые с престижем республиканской газеты. -- Не понимаю. -- Скоро поймешь. Дикая ситуация. Все что-то знают. Один я не знаю... Написал как дурак заявление. Захожу в кабинет редактора. Люди уже собрались. Что-то вроде президиума образовалось. Курят. Сурово поглядывают. Сели. -- Товарищи, -- начал редактор... ГРОМ НЕБЕСНЫЙ -- Товарищи, -- начал редактор, -- мы собрались, чтобы обсудить... Разобраться в истоках морального падения... Товарищ Довлатов безответственно передал свою рукопись "Зона" человеку, общественное лицо которого... Человеку, которым занимаются соответствующие органы,., Нет уверенности, друзья мои, в том... А что, если этой книгой размахивают наши враги?.. Идет борьба двух миров, двух систем... Мы знали Довлатова как способного журналиста... Но это был человек двойной, так сказать... Два лица, товарищи... Причем два совершенно разных лица... Но это второе лицо искажено гримасой отвращения ко всему, что составляет... И вот мы хотим, образно говоря, понять... Товарищи ознакомились с рукописью... Прошу высказываться... Господи, что тут началось! Я даже улыбался сначала. Заместитель редактора К. Малышев: -- Довлатов скатился в болото... Льет воду на мельницу буржуазии,,, Опорочил все самое дорогое... Костя, думаю, ты ли это? Не ты ли мне за стакан портвейна выписывалфиктивныекомандировки? Сколько было выпито!.. Второй заместитель редактора Б. Нейфах: -- У Довлатова все беспросветно, мрачно... Нравственные калеки, а не герои... Где он все это берет? Как Довлатов оказался в лагере?.. И что такое лагерь? Символ нашего общества?.. Лавры Солженицына не дают ему покоя.,, Ответственный секретарь редакции И. Популовский: -- Довлатов опередил... У Солженицына не так мрачно... Я читал "Ивана Денисовича", там есть по- ложительные эмоции... А Довлатов все перечеркнул... Заведующийвоенно-патриотическимотделом И. Гаспль: -- Один вопрос -- ты любишь свою родину? -- Как всякий нормальный человек. Гаспль перебивает: -- Тогда объясни, что произошло? Ведь это же политическая диверсия!.. Я начал говорить. До сих пор мучаюсь. Как я унизился до проповеди в этом зверинце?! Боже мой, что я пытался объяснить! А главное -- кому?! -- Трагические основы красоты... "Остров Сахалин" Чехова... "Записки из мертвого дома"... Босяки... Максим Горький... "Кто живет без печали и гнева, тот не любит отчизны своей... " Нейфах (перебивает); -- Кто это написал? Какой-нибудь московский диссидент? -- Это стихи Некрасова! Нейфах: -- Не думаю... Секретарь партийной организации Л. Кокк. Встает, дожидается полной тишины: -- Товарищи! Свойственно ли человеку испражняться? Да, свойственно. Но разве только из этого состоит наша жизнь?.. Существует ли у нас гомосексуализм? Да, в какой-то мере пока существует. Значит ли это, что гомосексуализм -- единственный путь?.. Довлатов изображает самое гнусное, самое отталкивающее... Все его герои -- уголовники, наркоманы, антисемиты... Б. Нейфах: -- Антисемитизма мы ему не простим! И. Гаспль: -- Но есть и проявления сионизма. К. Малышев: -- В принципе, это одно и то же... Л. Кокк: -- Я много бывал за границей. Честно скажу, живут неплохо... Был я у одного миллионера. Хорошая квартира, дача... Но все это куплено ценой моральной деградации... Вот говорят -- свобода! Свобода на Западе есть. Для тех, кто прославляет империализм... Теперь возьмем одежду. Конечно, синтетика дешевая... Помню, брал я мантель в Стокгольме... Редактор Г. Туронок: -- Вы несколько отвлеклись. Л. Кокк: -- Я заканчиваю. Возьмем наркотики. Они, конечно, дают забвение, но временное... А про сексуальную революцию я и говорить не хочу... Г. Туронок: -- Мне кажется, Довлатов ненавидит простых людей!.. И это он -- мне! Тысячу раз отмечалось, что я единственный говорю "спасибо" машинисткам. Единственный убираю за собой... И. Популовский: -- А ведь язык у него хороший, образный. Мог бы создать художественные произведения... Г. Туронок: -- Пусть Довлатов выскажется. Тут я слегка мобилизовался: -- То, что здесь происходит, отвратительно. Вы обсуждаете неопубликованную рукопись. Это грубое нарушение авторских прав. Прошу не задавать вопросов. Отвечать не считаю целесообразным. Заведующий сельхозотделом протягивает мне валидол. Век ему этого не забуду. Г. Туронок, смягчаясь: -- Довлатову надо подумать. У него будет время. Мнеизвестно, что он написал заявление... (Значит, моего дружка -- подослали. ) Мы не будем возражать. Можно было, конечно, порвать заявление об уходе. Только зачем все это?! Победить в такой ситуации невозможно... И я сказал: -- Увольняясь, я делаю себе маленький подарок. Это -- легкая компенсация за то, что я пережил в издательстве... Здесь нечем дышать!.. Вы будете стыдиться этого беззакония... КОРИДОРЫ ВЛАСТИ Я пошел в ЦК к знакомому инструктору Трулю. Было ясно, что он в курсе событий. -- Что же это такое? -- спрашиваю. Инструктор предупреждающекивнул в сторону телефона: -- Выйдем. Работник ЦК Эстонии и бывший журналист партийной газеты совещались в уборной. -- Есть один реальный путь, -- сказал инструктор, -- ты устраиваешься на завод чернорабочим. Потом становишься бригадиром. Потом... -- Директором завода? -- Нет, рабкором. Молодежная газета печатает тебя в качестве рабкора. Через два года ты пишешь о заводе книгу. Ее издают. Тебя принимают в Союз. И так далее... -- Подожди, Ваня. Для чего же мне идти на завод? У меня, слава Богу, есть профессия, которую я люблю. -- Тогда не знаю... -- Ты мне лучше объясни, что это за люди! Я же с ними два года работал. Хоть бы одно слово правды! Там были деятели, которые читали мои вещи. Читали и хвалили, а теперь молчат... -- Удивляться тут нечему. Ты же и выбрал эту среду. А теперь удивляешься... -- А твоя среда лучше? -- Не сказал бы. Бардак, конечно, повсюду. В том числе и на заводе. Однако не такой... Послушай моего совета. Завод -- это далеко не худший вариант... Я позвонил в КГБ. Разыскал Никитина. Видно, ему уже не стоило прятаться. Я все изложил. -- Позвольте, -- говорит Никитин, -- что вам, собственно, угодно? Мы передали рукопись вашим товарищам. Обращайтесь к ним. Литература вне нашей компетенции... Я хотел выявить конкретное лицо, распорядившееся моей судьбой. Обнаружить реальный первоисточник моей неудачи. Поговорить, наконец, с человеком, обладающим безоговорочной исполнительной властью. Но это лицо оставалось во мраке. Вместо него действовали марионетки, призраки, тени... СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Марамзин говорил: - Если дать рукописи Брежневу, он прочитает и скажет: "Мне-то лично нравится. А вот что подумают наверху?! " Я спросил Акселя Тамма: -- От кого лично вы получили инструкцию? -- От своего прямого начальника. -- Могу я с ним поговорить? -- Бесполезно. Он скажет -- идите к Акселю Тамму. Ловко придумано. Убийца видит свою жертву. Поэтому ему доступно чувство сострадания. В критическую секунду он может прозреть. Со мной поступили иначе. Убийца и в глаза меня не видел. И я его не видел. Даже не знал его имени. То есть палач был избавлен от укоров совести. И от страха мщения. От всего того, что называется мерзким словом "эксцессы". Одно дело треснуть врага по голове алебардой. Или пронзить штыком. Совсем другое -- нажать, предположим, кнопку в Азии и уничтожить Британские острова... В общем, круг замкнулся. Комитет просигналил Туронку, Туронок, одержимый рвением холуя, устроил весь этот спектакль. Издательство умыло руки. Что им готовый типографский набор?! Подумаешь, убытки... Государство не обеднеет. У него можно красть до бесконечности... Я пошел к Григорию Михайловичу Скульскому. Бывший космополит, ветеран эстонской литературы мог дать полезный совет. Григорий Михайлович сказал: -- Вам надо покаяться. -- В чем? -- Это неважно. Главное -- в чем-то покаяться. Что-то признать. Не такой уж вы ангел. -- Я совсем не ангел. -- Вот и покайтесь. У каждого есть в чем покаяться. -- Я не чувствую себя виноватым. -- Вы курите? -- Курю, а что? -- Этого достаточно. Курение есть вредная, легкомысленная привычка. Согласны? Вот и напишите; "Раскаиваясь в своем легкомыслии, я прошу... " А дальше -- про книжку. Покайтесь в туманной, загадочной форме. Напишите Кэбину... -- А вам приходилось каяться? -- Еще бы. Сколько угодно. Это мое обычное состояние. -- В чем? -- В том, что я готовил покушение на Уборевича. К счастью, в этот момент Уборевича арестовали. За покушение на Блюхера, если не ошибаюсь. А Блюхера -- за покушение на Якира. А Якира... Таллиннская эпопея завершилась. Я уезжал в красивом ореоле политических гонений. Какие-то люди украдкой жали мне руки: -- Ты не один, старик! Ходили слухи, что я героически нес крамольный транспарант от Мустамяэ до здания ЦК. А выступал -- не то за легализацию бриджа, не то за освобождение штангиста Мейуса, который из ревности придушил свою жену... Я убедился, что все бесполезно. Купил билет до Ленинграда. Перед отъездом написал Кэбину. Первому секретарю ЦК КП Эстонии тов. Кэбину И. Г. от корреспондента "Советской Эстонии" С. Довлатова Уважаемый Иван Густавович! Решаюсь обратиться к вам в связи с личным делом, исключительно важным для меня. Вот его суть. С 1965 года я занимаюсь журналистикой. С 1968-го -- член Союза. С лета 1973 года -- корреспондент "Советской Эстонии". В сентябре 1973 года я представил в издательство "Ээсти раамат" сборник под общим названием "Городские рассказы". Книга была положительно отрецензирована, со мной заключили договор. К началу 1975 года она прошла все инстанции, была набрана и одобрена в ЦК КПЭ. Одновременно готовилось издание небольшой детской повести. Трудно выразить, как много значит для начинающего автора первая книга. Ведь я ждал ее более десяти лет. И вот оба сборника (один из них совершенно готовый к печати, запрещены. Что же произошло? Дело в том, что месяца три назад я передал часть моих рукописей некоему В. Котельникову. с которым не был достаточно хорошо знаком. В. Котельников намеревался показать их своему родственнику, главному редактору Кинокомитета тов. Бельчикову, суждения которого могли быть мне полезны. Затем мне стало известно, что подборка моих рассказов "Зона" объемом в 110 машинописных страниц изъята у Котельникова сотрудниками КГБ, а сан Котельников причастен к делу. по которому ведется следствие. Повторяю, ничего предосудительного о Котельникове мне известно не было. Рукопись передавалась с деловой и творческой целью. "3она" -- это подборка рассказов, написанных 9-12 лет назад. Они представляют собой записки надзирателя исправительно-трудовой колонии особого режима. Они построены на автобиографическом материале. Считаю возможным добавить, что за время службы я неоднократно поощрялся грамотами и знаками воинского отличия. Рассказы эти -- первые опыты начинающего автора, подавленного и несколько бравирующего экзотичностью пережитого материала. Я собирался продолжить работу над ними. В окончательный вариант моей первой книги эти рассказы не входят. Я надеюсь и предполагаю, что "Зона" при всем ее несовершенстве не могла быть и не стала орудием антисоветской пропаганды, и уж во всяком случае, я категорически не имел такого намерения. Раскаиваясь в своем легкомыслии, я думаю все-таки, что наказание -- запрет на мою книгу -- превосходит мою непредумышленную вину. Всю свою сознательную жизнь я мечтаю о профессиональной литературной деятельности. С первой книгой, после 10 лет ожидания, связаны все мои надежды. Закрывая мне надолго дорогу к творчеству, литературные инстанции приводят меня к грани человеческого отчаяния. Именно это, поверьте, глубокое чувство заставляет меня претендовать на Ваше время и Вашу снисходительность. С уважением С. Довлатов. 3 марта 1975 года. Через два месяца в Ленинград пришел ответ: No 7/32 ЦК КП Эстонии не может рекомендовать Вашу книгу к изданию по причинил, изложенным Вам в устной беседе в секторе ЦК. Зам. зав. отделом пропаганды и агитации ЦК КП Эстонии Х. Манмермаа 25 апреля 1975 г. Что еще за устная беседа в секторе ЦК? Был частный разговор с Трулем. И не в секторе ЦК, а в гальюне. Я написал в издательство: Директору издательства Ээсти раамат от автора Довлатова С. Д. Копия -- в отдел пропаганды ЦК КПЭ тов. Трулю Я. Я. Уважаемый товарищ директор! В июне 1974 года издательство заключило со мной договор на книгу рассказов. До этого рукопись была положительно отрецензирована доцентом ТГУ В. Беззубовым. Редактор Э. Кураева проделала значительную работу. Книгу сдали в набор. Появились гранки, затем верстка. Шел нормальный издательский цикл. Внезапно я узнал, что книга таинственным образом приостановлена. Никаких официальных сведений ни в одной из инстанций я получить не смог. Причины запрета доходили до меня в виде частных, нелепых и фантастических слухов. За книгу, мистическим способом уничтоженную, я получил 100% авторского вознаграждения. И это единственный акт, доступный моему пониманию. Повторяю, официальная версия запрета мне не известна. Настоятельно прошу Вас разобраться в этом деле. 1 окт. 1975 г. С уважением С. Довлатов. Ответ: Государственный комитет Совета Министров ЭССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли Копия -- в отдел пропаганды ЦК КПЭ Издание Вашей книги было остановлено по известным Вам причинам. Б настоящее время вернуться к вопросу ее издания не представляется возможным также потому, что республиканское издательство по существующему положению издает на русском языке лишь произведения местных авторов. Директор (Р. Сийрак) Я снова написал. В последний рая: Директору издательства "Ээсти раамат" тов. Сийраку Копия -- в отдел пропаганды ЦК КПЭ Уважаемый товарищ Сийрак! Вы. очевидно, принимаете меня за идиота. Чем еще объяснить характер Вашего письма? Я спрашиваю о причинах, по которым не издают мою книгу. Вы отвечаете: "... По известным Вам причинами. И дальше- издательство публикует только местных авторов. Это после того. как со мной заключили договор, выплатили мне гонорар и книга прошла весь издательский цикл. Не скрою, Ваша отписка показалась мне издевательской. Еще раз объясняю: литература -- дело моей жизни. Вы ставите меня в положение, при котором нечего терять.. Простите за резкость. С уважением С. Довлатов". 12 ноября 1975 г. Ответа не последовало. ВОЗВРАЩЕНИЕ Три года я не был в Ленинграде. И вот приехал. Встретился с друзьями. Узнал последние новости. Хейфец сидит, Виньковецкий уехал. Марамзин уезжает на днях. Поговорили на эту тему, Один мой приятель сказал: -- Чем ты недоволен, если разобраться? Тебя не печатают? А Христа печатали?!.. Не печатают, зато ты жив... Они тебя не печатают! Подумаешь!.. Да ты бы их в автобус не пустил! А тебя всего лишь не печатают... Перспективыбыли самые туманные. Раньше мы хоть в Союз писателей имели доступ. Читали свои произведения. Теперь и этого не было. Вообще я заметил, что упадок гораздо стремительнее прогресса. Мало того, прогресс имеет границы. Упадок же -- беспределен... Когда-то мы обсуждали рукописи с низовыми чиновниками. Журналывели с авторами демагогическую переписку. Сейчас все изменилось. Рукописи тормозились на первом же этапе, Я отнес рассказы в "Аврору" и в "Звезду". Ирма Кудрова ("Звезда") ответила мне по телефону: -- Понравилось. Но вы же знаете, как это бывает. То, что нравится мне, едва ли понравится Холопову. В "Авроре" произошла совсем уж дикая история. Лена Клепикова рассказы одобрила. Передала их новому заведующему отделом -- Козлову. К этому времени у него скопилось рукописей -- целая гора. Физически сильный Козлов отнес все это на помойку. Разве можно такую гору прочесть?! Да еще малограмотному человеку... Я получил из "Авроры" экземпляр одного из своих рассказов. И записку на бланке: "Аврора" Общественно-политический и литературно-художественный ежемесячный журнал ЦК ВЛКСМ, Союза писателей РСФСР и Ленинградской писательской организации Дорогой Сережа! Вот нашла экземпляр, сохранившийся после разбоя, учиненного Козловым. И это все. Остальное, как вы знаете, пропало. Будьте здоровы. Лена 10 марта 1975 года. С Козловым я в дальнейшем познакомился. Напыщенный и глупый человек. Напоминает игрушечного Хемингуэя... Я перелистал ленинградские журналы. Тяжелое чувство охватило меня. Не просто дрянь, а какая-то безликая вязкая серость. Даже названия почти одинаковые; "Чайки летят к горизонту", "Отвечаю за все", "Продолжение следует", "Звезды на ладони", "Будущее начинается сегодня"... Будет ли этому конец?!.. СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Лениздат выпустил книжку. Под фотоиллюстрацией значилось: "Личные вещи партизана Боснюка. Пуля из его черепа и гвоздь, которым Боснюк ранил немецкого офицера... " Широко жил товарищ Боснюк... Знаменитый писатель Раевский опубликовал новеллу из дореволюционной жизни. В ней была такая фраза: "Светлые локоны горничной выбивались из-под ее кружевного фартука... " "КОСТЕР" Я искал работу. Сунулся в многотиражку ЛОМО. После республиканской газеты это было унизительно. К счастью, работа оказалась временной. Тут мне позвонил Воскобойников. Он заведовал прозой в "Костре". Литсотрудник Галина уходила в декретный отпуск. Воскобойников предлагал ее заменить: -- Галины не будет месяцев шесть. А к тому времени она снова забеременеет... Я был уверен, что меня не возьмут. Все-таки орган ЦК комсомола, А я как-никак скатился в болото. Опорочил все самое дорогое... Недели три решался этот вопрос. Затем меня известили, что я должен в среду приступить к работе. Это было для меня приятной неожиданностью. Уверен, что мою кандидатуру согласовывали в обкоме. Так положено. А значит, обком не возражал. Видно, есть такая метода -- не унижать до предела. Не вынуждать к опрометчивым поступкам. Я спросил одного из работников журнала: -- Кого мне опасаться в редакции? Он ответил быстро и коротко: -- Всех! Об этом человеке стоит рассказать подробнее. Начинал он с группой очень талантливой молодежи. С Поповым, Ефимовым, Битовым, Марамзиным. Неглупый и даровитый, он быстро разобрался в ситуации. Понял, что угодить литературным хозяевам несложно. Лавры изгоя его не прельщали. Он начал печататься. Его литературные данные составляли оптимальный вариант. Ведь полная бездарность -- нерентабельна. Талант -- настораживает. Гениальность -- вызывает ужас. Наиболее ходкая валюта -- умеренные литературные способности. Он умерил свой талант. Издал подряд шестнадцать книг. Первые были еще ничего. Но с каждым разом молодой писатель упрощал свои задачи. Последние его книги -- сугубо утилитарны. Это -- биографии вождей, румяные политические сказки. Производил он их умело, быстро, доброкачественно. Получше, чем многие другие. Он растерял товарищей своей молодости. Беспредельная уступчивость и жажда комфорта превратили его в законченного функционера. Оставив живую творческую среду, он не примкнул и к разветвленной шайке литературных мешочников. Наглухо застрял между этажами, Женственная пугливость делала его игрушкой любого злодейского начинания. За каждым новым падением следовало искреннее раскаяние. И в конечном счете -- полное безысходное одиночество. К нему относились скептически. Причем как литературные вельможи, так и художественная богема. Его угодливая робость вызывала пренебрежение начальства. Высокий материальный статус законно раздражал бедняков. К чести его добавлю -- он едва ли заблуждался на собственный счет. Он знал, что делает. Наглядно мучился и принимал какие-то решения. Вся жизнь его свидетельствует -- нет большей трагедии для мужчины, чем полное отсутствие характера. СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Писателю Воскобойникову дали мастерскую. Там не было уборной. Находилась мастерская рядом с вокзалом Так что Воскобойников пользовался железнодорожным сортиром. Но было одно затруднение. После двенадцати ночи вокзал охраняли милиционеры. В здание пропускали лишь граждан с билетами. Тогда Воскобойников приобрел месячную карточку до ближайшей станции. Если не ошибаюсь, до Боровой. Стоила карточка рубля два. Полторы копейки за мероприятие. Воскобойников стал единственным жителем Ленинграда, который мочился не бесплатно. Характерная для него история... Однажды Воскабойникова подвели американские туристы. Может, не явились в гости. Что-то в этом роде. Воскобойников слегка обиделся, но пошутил: "Я напишу письмо Джимми Картеру. Что это. мол, за безобразие?! Даже не позвонили... " А Бродский Воскобойникову говорит: "Ты напиши до востребования. А то Джимми Картер ежедневно бегает на почту и все убивается: снова от Воскобойникова ни звука... " Честно говоря, ко мне Воскобойников относился неплохо. Вот и теперь сам предложил работу. Хотя вполне мог подыскать более несомненную кандидатуру. В детской прозе я не разбираюсь. Диплома у меня нет. Влиятельных покровителей -- тем более. И все-таки он настоял. Меня взяли. Мне было непонятно, зачем я им понадобился? Лосев (это было до его отъезда на Запад) пояснил мне: -- Вы человек с какими-то моральными проблесками. А это -- большой дефицит. Если взять негодяя, он постепенно вытеснит литсотрудника Галину. А может быть, и самого Воскобойникова. Короче, ваше преимущество -- безвредность. -- Это, -- говорю, -- мы еще посмотрим... КЛУБОК ЗМЕЙ Я убедился в том, что редакционные принципы неизменны. Система везде одна и та же. Есть люди, которые умеют писать. И есть люди, призванные командовать. Пишущиемало зарабатывают. Чаще улыбаются. Больше пьют. Платят алименты. Начальство же состоит, в основном, из разросшихся корректоров, машинисток, деятелей профсоюзов. Чувствуя свое творческое бессилие, эти люди всю жизнь шли надежной административной тропой. Отсутствие профессиональных данных компенсировалось совершенной благонадежностью. Пишущиене очень дорожат своей работой. Командующие судорожно за нее цепляются. Командиров можно лишить их привилегий. Пишущим нечего терять, Заместителем редактора "Костра" был старый пионервожатый Юран. За восемь месяцев я так и не понял, что составляет круг его обязанностей. Неизменно выпивший, он часами бродил по коридору. Порой его начинала мучить совесть. Юран заходил в одну из комнат, где толпилось побольше народу. Брал трубку: -- Алло! Это метеостанция? Фролова, пожалуйста! Обедает? Простите,,, Алло! Секция юных натуралистов? Валерия Модестовна у себя? Ах, в отпуске? Извините... Алло! Комбинат бытового обслуживания? Можно попросить Климовицкого? Болен? Жаль... Передайте ему, что звонил Юран. Важное дело... Алло!.. Секретарша однажды шепнула мне: -- Обрати внимание. Юран набирает пять цифр. Не шесть, а пять. И говорит разную чепуху в пустую трубку. Симулирует производственное рвение... Редактировал "Костер" детский писатель Сахарнов. Я прочитал его книги, Они мне понравились, Непритязательные морские истории. Он выпускал шесть-семь книжек за год. Недаром считают, что ресурсы океана безграничны. Дельфины нравились Сахарнову больше, чем люди. Он этого даже не скрывал. И я его понимаю. Трудолюбивый и дисциплинированный, он занимался собственной литературой. Журнал был для неким символом, пакетом акций, золотым обеспечением. При этом Сахарнов умел быть обаятельным. Обаяние же, как известно, уравновешивает любые пороки. Короче, он мне нравился. Тем более что критерии у меня пониженные... СОЛО НА УНДЕРВУДЕ Михаил Светлая говорил: "Порядочный человек -- это тот, кто делает гадости без удовольствия... " У редактора был денщик, мальчик на побегушках -- Хохлов. Когда-то редактор возвысил его до штатного места. И вот теперь Хохлов демонстрировал рабскую преданность. В конце дня он ловил Сахарнову такси. Причем стаскивал джемпер и мчался на улицу в рубашке, Особенно зимой. То есть совершал на глазах у босса рискованный подвиг. Все, что я знал о нем, было таинственно. И уголовно наказуемо. Сначала он хотел всучить мне автограф Льва Толстого, подделанный дрожащей неискусной рукой. Затем -- утраченный секрет изготовления тульских пряников. Потом объявил в журнале тиражом 600000 конкурс юных нумизматов. В редакцию хлынул денежный поток. Школьники высылали свои коллекции. Хохлов их беспардонно присваивал. Вслед за деньгами явился милицейский наряд. Друга малышей едва не посадили года на три. Выручил его Сахарнов... Отделом спорта заведовал Верховский, добродушный, бессловесный человек. Он неизменно пребывал в глубоком самозабвении. По темпераменту был равен мертвому кавказцу. Любая житейская мелочь побуждала Верховского к тяжким безрезультатным раздумьям. Однаждыя мимоходом спросил его: -- Штопор есть? Верховский задумался. Несколько раз пересек мой кабинет. Потом сказал: -- Сейчас я иду обедать. Буду после трех. И мы вернемся к этому разговору. Тема интересная... Прошел час. Мукузани было выпито. Художник Зуев без усилии выдавил пробку корявым мизинцем. Наконец появился Верховскии. Уныло взглянул на меня и сказал: -- Штопора у меня, к сожалению, нет. Есть пилочка для ногтей... Самой шумной в редакции была Пожидаева. Этакий пятидесятилетний сорванец. Вечно уязвленная, голосистая, заплаканная, она повсюду различала козни и наветы. Начав типографским корректором, она переросла в заведующую. Трагическая жизнь интеллигента, не соответствующего занимаемой должности, превратила ее н оживленную мегеру... Наибольшуюантипатию вызывала у меня Копорина, ответственный секретарь журнала. Она тоже по злосчастному совпадению начинала корректором. Поиски ошибок стали для нес единственным импульсом. Не из атомов состояло все кругом! Все кругом состояло из непростительных ошибок. Ошибок -- мелких, крупных, пунктуационных, стилистических, гражданских, нравственных, военных, административных... В мире ошибок Конорина чувствовала себя телевизионной башней, уцелевшей после землетрясения. Любое проявление жизни травмировало Копорину, она ненавидела юмор, пирожные, свадьбы, Европу, косметику, шашки, такси, разговоры, мультипликационные фильмы... Ее раздражали меченосцы в аквариуме... Помню, она возмущенно крикнула мне: -- Вы улыбались на редакционном совещании!.. На почетном месте в ее шкафу хранилась биография Сталина. В редакции с Копориной без повода не заговаривали даже мерзавцы. Просить у нес одолжения считалось абсурдом. Все равно что одолжить у скорпиона жало... Я работал в "Костре". То есть из жертвы литературного режима превратился в функционера этого режима. функционер -- очень емкое слово. Занимая официальнуюдолжность, ты становишься человеком функции. Вырваться за диктуемые ею пределы невозможно без губительного скандала, функция подавляет тебя. В угоду функции твои представления незаметно искажаются. И ты уже не принадлежишь себе. Раньше я, будучи гонимым автором, имел все основания ненавидеть литературных чиновников. Теперь меня самого ненавидели. Я вел двойную жизнь. В "Костре" исправно душил живое слово. Затем надевал кепку и шел в "Детгиз", "Аврору", "Советский писатель". Там исправно душили меня. Я был одновременно хищником и жертвой. Первое время действовал более или менее честно. Вынимал из кучи макулатуры талантливые рукописи, передавал начальству. Начальство мне их брезгливо возвращало. Постепенно я уподобился моим коллегам из "Невы". На первой же стадии внушал молодому автору: -- Старик, это безнадежно! Не пойдет... -- Но ведь печатаете же бог знает что!.. Да, мы печатали бог знает что! Не мог же я увольняться из-за каждого бездарного рассказа, появившегося в "Костре"!.. Короче говоря, моя редакторская деятельность подвигами не ознаменовалась. К этому времени журнал безнадежно утратил свои преимущества. Традиции Маршака и Чуковского были преданы забвению. Горны и барабаны заглушили щебетание птиц. Все больше уделялось места публицистике. Этими материалами заведовал Герман Беляев, хороший журналист из тех, что "продаются лишь однажды". По существу, он был добрым и порядочным человеком. (Как большинство российских алкоголиков. ) Но в жестко обозначенных границах своего понимания действительности. Он был слеп ко всему, что лежало за горизонтом его разумения. Кроме того, номенклатурные должности заметно развратили его. Приобщили к малодоступным житейским благам. В этом отношении характерна история с Лосевым... АМЕРИКАНСКИЙ ДЯДЮШКА Лосев заведовал массовым отделом. Проработал в "Костре" четырнадцать лет. Пережил трех редакторов. Относились к нему в редакции с большим почтением. Его корректный тихий голос почти всегда бывал решающим. Мало этого, кукольные пьесы Лосева шли в двадцати театрах. Что приносило до шестисот рублей ежемесячно. Четырехкомнатная квартира, финская мебель, замша, поездки на юг -- Лосев достиг всех стандартов отечественного благополучия. Втайне он писал лирические стихи, которые нравились Бродскому. Неожиданно Лосев подал документы в ОВИР. В "Костре" началась легкая паника. Все-таки орган ЦК комсомола. А тут -- дезертир в редакции. Разумно действовал один Сахарнов. Он хотел, чтобы вся эта история прошла без лишнего шума. Остальные жаждали крови, требовали собрания, буйных дискуссий. В том числе и Беляев. Помню, мы выпивали с ним около здания Штаба. И Беляев спросил: -- Знаешь, почему уезжает твой друг? -- Видно, хочет жить по-человечески. -- Вот именно. У него в Америке богатый дядя. Я сказал: -- Да брось ты, Герман! Зачем ему американский дядюшка! У Лосева отец -- известный драматург. И сам он зарабатывает неплохо. Так что причина не в этом... -- А я тебе говорю, -- не унимался Беляев, -- что дядя существует. Причем миллионер, и даже нефтяной король. Мне надоело спорить: -- А может, ты и прав... Еще больше поразило меня другое. В редакции повторялась одна и та же фраза: "Ведь он хорошо зарабатывал... " Людям в голову не приходило, что можно руководствоваться какими-то соображениями помимо денежных. Да и не могло им такое в голову прийти. Ведь тогда каждому следовало бы признать: "Человек бежит от нас! " ЧЕМ ХУЖЕ, ТЕМ ЛУЧШЕ Летом 76-го года я опять послал книгу в издательство. На этот раз -- в "Советский писатель". Впервые я обратился сюда пять лет назад. Меня тогда познакомили с издательским редактором. Она предложила мне зайти. Рукопись потом лежала у нее четыре месяца. Я появлялся каждые две-три недели. Редактор опускала полные слез глаза: -- Это так своеобычно... Однако книга моя так и не была зарегистрирована. Я не обижался. Знал, что прав у редактора никаких. -- Допустим, я отдам вашу книгу на рецензию. А вдруг ее зарежут? Когда еще вы напишете вторую? -- уныло шептала она. -- Я уже написал вторую книгу. -- Ее тоже зарежут. Нужно будет ждать третью. -- Я уже написал третью книгу. -- Ей тоже зарежут. -- У меня есть четвертая. -- Ее тоже... -- Пятая... -- И ее... -- Шестая... К этому времени у меня были шесть готовых сборников. Редактор хотела мне помочь. Но что она могла -- бесправная, запуганная, робкая?!.. Теперь я решил действовать четко и официально. Никаких товарищеских переговоров. Регистрирую книгу. Жду рецензии, Потом... Что, собственно, будет потом, я не знал. Я был уверен, что рукопись мне возвратят. Зачем же, спрашивается, тел я в издательство? Неискушенному человеку это трудно объяснить. Казалось бы, все понимаешь. И все-таки надеешься... Книгу зарегистрировали. Я положил ее на стол Чепурову. Главный редактор увидел название и сразу же заметно поскучнел. Он ждал чего-нибудь такого: "Герои рядом" или, как минимум, -- "Душа в строю". А тут -- загадочные и неясные -- "Пять углон". Может быть, речь идет о пятиконечной звезде? Значит, глумление над символом? Я ждал три месяца. Потом зашел в издательство. -- Это так своеобычно, -- начала было редактор. Я вежливо прервал ее: -- Когда будет готова рецензия? -- Я еще не отдавала... -- Почему? -- Хочу найти такого рецензента... -- Не ждите. Отдайте любому. Мне все равно. -- Но ведь книгу зарежут! -- Пускай. Тогда я буду действовать иначе. (Как? ) Мне надоело. Есть у вас кдкой-нибудь список постоянных рецензентов? -- Есть. Вот он. -- Кто там первый? -- Авраменко. -- Отдайте ему. -- Авраменко поэт. Кроме того, он недавно умер. -- А к