Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Email: Dmitrij Osipov (dossipo@abt150.mpibpc.gwdg.de)
     Email:   Viktor  Schneider   (Viktor.Schneider@klp.med.uni-muenchen.de)
---------------------------------------------------------------





     В  отпуск  Штефи  улетала с boyfriend'ом  [1],  а вернулась  оттуда без
boyfriend'а, хотя и одним с ним самолетом.
     Поведавший  об  этом  Шоршу Борис (ударение  на первом слоге,  арийская
внешность,  третий  год  аспирантуры) не  раскрывал  этим рассказом  никаких
особенных интимных  тайн их общей  сотрудницы, и он  сам прекрасно это знал,
несмотря  на многозначительный заговорщицкий тон.  Час спустя ту  же историю
Шорш услышал от лаборантки Марион, а еще через десять минут от  самой Штефи,
мимоходом, в ряду прочих отпускных событий,  как-то: экскурсия в Барселону и
получасовой раут на прогулочной подводной лодке.
     Подобная   легкость   не  шокировала  Шорша,   ибо   достаточно  хорошо
вписывалась в ту картину "немецкого менталитета", которую он себе  нарисовал
за  несколько месяцев пребывания в Германии. С самого начала он с  интересом
отметил состояние "квазисемейности", в котором пребывает большинство немцев,
за  исключением разве что особо Богом обиженных, лет  с пятнадцати и чуть ли
не до  сорока  (официальным браком  и  детьми связать  себя здесь  никак  не
торопятся). Причем "друг"-"подруга" (отнюдь  не в платоническом  смысле этих
слов) - статус столь же  естественный для окружающих, сколь и супруг: вместе
живут, вместе в  гости  ходят...  Поэтому последовать  совету  друзей Шорша,
шутя-серьезно  желавших  ему  перед  отлетом  "найти там кого-нибудь,  да  и
остаться", казалось почти невозможным.
     Вскоре,  однако  же, обнаружилось, что крепкие и дружные на вид "семьи"
рушатся часто и легко, не причиняя при  этом, как  правило, видимых душевных
травм  обоим  расстающимся. А шум,  всенепременно поднимающийся вокруг этого
события, носит не скандальный, а  эдакий  добродушно-сплетнический характер.
Более того, Шорш  имел  уже  возможность убедиться (вот и теперь  тоже), что
источником  сплетен  являются зачастую сами  "потерпевшие". Объяснял он себе
сей  странный  на первый  взгляд феномен немецкой практичностью: доступность
информации,  как известно,  не  только  дает  гарантии  демократии западного
общества, но и помогает свести до минимума время поиска нового партнера.
     Что ж, Шорш был не  прочь помочь  ускорить  этот процесс предельно.  Не
говоря  о  том,  что  сексуальная его  жизнь  (впрочем,  как  и  культурная)
сводилась пока к просмотру видеокассеты "Причуды любви";  не говоря обо всех
плюсах, которые дает любовница из "аборигенов": от освоения языка до сладкой
перспективы получения  гражданства;  не говоря... обо всем, о чем говорить и
не приходится, Штефи была весьма привлекательна.
     Правда,  в  манекенщицы ее  бы не  взяли  за  мелкорослость. Правда, ей
страшно  не  шла  модная  короткая  стрижка. Правда,  одевалась  она  весьма
безвкусно.  Но огромные голубые  глаза, обрамленные черными ресницами  такой
длины,  что  их,  казалось,  можно  было  бы  закручивать  на  бигуди,  чуть
вздернутый  носик, аккуратные пухлые губки фарфоровой куклы и крутые, как бы
всегда   смеющиеся   скулы   были   весьма  и   весьма   очаровательными.  И
темно-шоколадный загар, привезенный с Майорки, тоже.
     Натура  деятельная,   она   предпочла  бы  провести  отпуск  как-нибудь
поактивнее,  нежели  жарясь на  пляжах "острова  немецких  домохозяек",  как
окрестили  его  газетчики,  если бы не вымоталась за  два  с половиной года,
проведенные безвылазно в лаборатории,  так, что лежать недвижно с  закрытыми
глазами  на солнышке стало надолго ее заветной мечтой. Паулю  удалось  взять
отпуск на то же самое время, и все предвещало отдых по-настоящему сказочный.
     Не тут-то было! Тот самый Пауль, который, казалось бы, должен был лучше
кого  бы то  ни  было понимать, как важно ей сейчас расслабиться и "to  have
some  fun" [2],  проявил себя  потрясающим эгоистом. Хуже того  -  настоящим
собственником.  Как  таращился  он,   если  она  танцевала  на  дискотеке  с
кем-нибудь  другим!  Что устраивал, стоило ей уйти на четверть часа, скажем,
прогуляться с новым знакомым  по берегу моря! А  отозваться  на  приглашение
своего же, геттингенца, отправиться с ним на концерт и вовсе запретил,  хотя
не захотел идти туда сам. Штефи была  поражена. Она совершенно не собиралась
подавать поводов для  ревности, имея в виду  под поводом завязывание близких
отношений  с кем-либо еще. Тем больше  шокировали  ее пробудившиеся в  Пауле
средневековые инстинкты ревнивца.  Он  всегда казался ей  вполне современным
парнем, радеющим  об экологии и о  равенстве  наций, классов и полов. И вот,
после полутора лет жизни бок о бок  - такое разочарование. Но "полтора года"
- это  только звучит  так основательно: весь  день  в лаборатории,  ужин в 9
вечера, "как ты, любимый?", "тоже ничего", длинное talk-show [3] по "ящику",
короткий секс. В выходные, конечно,  они куда-нибудь выбирались  - и то если
не  надо было тащиться в  лабораторию, что случалось нередко,  -  но у Пауля
были  свои  друзья  и  спортсекция,  у  нее  -  свои  подруги  и, опять  же,
волейбольный клуб. И теперь,  хотя  Штефани и была  слегка  выбита из  колеи
своим неофициальным "разводом", на котором, естественно, сама же и настояла,
особенных перемен в привычное течение жизни он внести не грозил.
     Пожалуй, у нее не было причин так уж спешить с поисками нового Freund'а
[4],  как выходило из наблюдений  Шорша. Может быть, повествуя сотрудникам о
главном событии  отпуска, она  вовсе не преследовала никакой тайной цели,  а
всего-навсего   делилась  случившимся   изменением  бытовых   условий,   как
поделилась  бы непременно новостью о переезде на другую квартиру. Может быть
тоже, что, "обжегшись на молоке", она какое-то время будет "дуть и на воду".
Но если бы сомнения  подобного рода у Шорша и возникли, их тут же развеял бы
лукавый тон Бориса. "Давай-давай, - как бы намекал он,  и притом  не слишком
тонко,  ведь  намек,  в  отличии  от  стекла,  чем менее  тонок,  тем  более
прозрачен. - Хочешь занять место Пауля? Сейчас для этого идеальные условия."
А уж  кто-кто, но Борис, проучившийся со Штефани  5 лет на одном факультете,
прежде чем проработать  вот уже почти три  года  в одной лаборатории, должен
был знать ее как облупленную. Это же давнее знакомство, как понимал Шорш, не
давало попытать ухажерского счастья самому советчику, хотя он и жил бобылем.
Шорш сочувствал Борису: в лаборатории того недолюбливали. Видимо, совместная
неприязнь  объединяет  коллектив, а  посему необходима.  Особенно  для людей
вроде лаборантки  Марион, сплетничающих, а равно  и "стучащих" начальству по
поводу и без  не по душевной злобе,  но  чтобы  не  почувствовать себя вдруг
оторванными от общественной жизни. А Борис Цолль оказался идеальной мишенью.
В  глазах  сотрудников он был  "wired guy" [5], хотя "странности"  его  были
отнюдь не так велики, по мнению Шорша. Например, манера одеваться в открытые
до  невозможности  майки  диких  расцветок и облегающие  фланелевые штаны  в
полоску, выставляя на показ свои не очень-то впечатляющие неспортивные мощи.
Стиль общения с женщинами, выдающий  постоянную внутреннюю напряженность, да
так откровенно,  что  это  бросалось  в  глаза  и  самому  непроницательному
наблюдателю. Слухи о Борисе расходились самые  противоположные:  говорили, и
что он  "голубой", и что не было девушки во всем институте, за которой бы он
не пытался ухаживать (но ни  от одной ничего не добился). Шорш, не вдаваясь,
равнодушно верил в справедливость  и тех, и других толков, тем более, что не
мог запомнить, в  каком ухе носят серьгугомо-, а  в каком гетеросексуалы  (у
Бориса была  в левом).  На  отношение  Шорша к  человеку не  повлияла  бы ни
информация  подобного рода, ни покрой  одежды,  ни даже сведенья  о том, что
оный ограбил Dresdner Bank. По  крайней  мере, сам Шорш любил повторять, что
его в людях волнует, дурны  они или  хороши не  вообще, а  исключительно  по
отношению к нему  лично. Борис его  вполне  устраивал как коллега, с которым
они работали в одной комнате, ценили друг в друге профессионалов и  ездили в
столовую вместе на  его, то есть  Цолля,  машине, - своей у  Шорша не  было.
Однако,  вмешательство  в  личную  жизнь  -  хоть  вопросом, хоть советом  -
выходило за рамки этих отношений, поэтому забота Бориса, выразившаяся  в его
обеденном расказе и намеках,  немало Шорша удивила, и, окажись он  в  другом
настроении, могла бы и оскорбить, и возмутить. Но сейчас слова  Бориса упали
на  хорошо  подготовленную  самим  Шоршем  почву,  а потому  дали  всходы  с
невиданной растениеводами быстротой.
     В конце  концов,  поведение Цолля, кажущееся странным, удивляло, только
если оно было продиктовано заботой о Шорше. Если же он пекся о  давней своей
подружке...  А что, когда  Борис - поверенный  Штефи и не только думает, что
шансы  Шорша велики,  но  и  знает это  наверняка?  Или  даже  выполняет  (с
доступной ему степенью деликатности) личное поручение своей подруги?
     Шорш уже нимало не сомневался  в  успехе, когда подступил часом позже к
Штефани с приветственным кличем "Hi,  how is it goin'?"  [6] В  руках у него
была  большая  пластиковая  бутыль с длинным  незапоминающимся  названием  и
устрашающим изображением черепа и перекрещенных костей. Несущий этот портрет
бедного Йорика Шорш победоносно улыбался. Такое сочетание развеселило Штефи.
А уж когда Шорш  второй фразой пригласил ее  на вечер в  кино, она просто не
смогла удержать хохота: почему-то ей представилось, что это людоед зовет  ее
на прогулку, держа еще в руках банку с объедками предыдущей жертвы.
     Шорш,   видимо,   истолковал   смех   собеседницы   как-то   по-своему.
Рассмеявшись  ответно,  он  прервал  на  полуслове  свою  фразу,  призванную
доказать, что фильм, идущий сегодня в университетском прокате, достоин того,
чтобы его посмотреть, и сказал вместо этого:
     - Вообще-то, я уже довольно  давно хотел с тобой сходить в кино, да все
опасался твоего "фройнда" - больно он у тебя здоровый, еще кости переломает.
     Пауль был  ничуть не здоровее самого  Шорша, так что слова  его служили
скрытым автокомплиментом. Но не на этот подтекст живо откликнулась Штефи:
     - Я сама  решаю,  с кем мне идти и куда идти, и разрешения на этот счет
просила только  у мамы, и  то до шестилетнего  возраста. Так что мог бы и не
бояться. Во сколько фильм-то?
     - В половине восьмого, полагаю. Можно уточнить.
     Штефани  на несколько мгновений  нахмурила лоб. Образовавшаяся при этом
вертикальная складка очень ей шла. Она, впрочем, относилась к людям, которых
красят в  равной  степени слезы и улыбка,  загар  и бледность,  усталость  и
бодрость, тогда  как  другим,  по  Божьей  несправедливоcти,  к лицу  только
косметическая операция.
     Итак,  Штефани  нахмурилась.  Но  смущало  ее  не  то,  удастся  ли  до
полвосьмого завершить сегодняшний эксперимент и добраться до кино, как можно
было  подумать.  Приглашение  застало  ее  врасплох.  Ведь  не такая же  она
дурочка,  чтобы не видеть за  ним  ничего,  кроме приглашения  на  копеечную
фильму. И хотя кино  - это  не более чем  кино, но во всех прочих отношениях
было о чем подумать. Если  бы с теми же  словами к ней  подошел сейчас Борис
или Райнер, вопросов бы не возникало. Второму - радостное: "Пошли!", первому
- дружелюбное: "С  тобой? Да  ни  в  жизни!"  Но Шорш до  данной  минуты  не
воспринимался ею  как лицо  противоположного  пола,  и первым делом  поэтому
Штефи испугалась и растерялась от такой неожиданности.
     Между тем  ни пугаться,  ни  удивляться  никаких объективных причин  не
было.  Шорш  по-приятельски  нравился  ей  давно:  его  английский  позволял
выявлять нестандартное (для Германии) чувство юмора, а ее - по крайней мере,
понимать чужие шутки. Во время постоянно случающихся в их работе перерывов -
пять  минут,  еще  пять  минут, полчаса  - с  Шоршем  можно  было  интересно
поболтать о  компьютерах,  о  его экзотической  родине, о музыке техно. Да и
внешность  иностранца  никак  нельзя  было   счесть  отталкивающей:  крупные
правильные  черты лица, широко расставленные голубые  глаза, волосы  светлой
масти,   не  имеющей  названия  в  языке  Штефи,  широкие   плечи  и  сильно
"накачанные"  руки -  все  это, начисто лишенное налета демонической красоты
голливудовского пошиба, свидетельствовало тем не менее о привлекательности.
     "Что  же меня  так  испугало? -  удивилась Штефи.  - Неужели то, что он
иностранец?  Так  оказывается,  и во  мне сидит  шовинистка?  Вот  так  так!
Позор-то  какой! Оказывается,  я  боюсь  даже  в  кино сходить  с  человеком
симпатичным, остроумным, толковым, с моим коллегой, в конце концов, и только
потому,  что  он  не  там  родился?"  И, устыдившись  таким  образом  своего
смятения, Штефи  постаралась ответить  Шоршу так радостно, как будто  на его
месте стоял Райнер:
     - O'Key. Конечно, пойду.
     - Ты прямо отсюда?
     - Нет, сперва домой. За тобой заехать?
     - Abgeschafft [7].
     Борис  за перегородкой утвердительно кивнул, как будто кто-то невидимый
рядом с ним спросил, не передумает ли,  мол, Штефи до вечера, и он убежденно
подтвердил - пойдет. Настроение его уже  было испорчено беседой с шефом. Тот
как будто гордился и бравировал несносностью своего характера.
     Казалось бы,  разве  можно гордиться подобными вещами, если  уж человек
вдруг  отдает себе  в  них  отчет? Конечно.  Особенно,  когда,  как в данном
случае, всем и каждому ясно, что профессорская "нелицеприятность" (выражаясь
очень   мягко)  напрямую  связана  с  его  бессемейностью.  Но  разве  таких
обстоятельств  не  стесняются  люди еще  пуще? Стесняются.  И он  стеснялся,
переживал жутко: лет  в  тридцать-сорок, пока изменения  представлялись  еще
возможными.  Теперь же, к  шестидесяти  биографию  профессора, так  сказать,
оставалось  воспринимать  такой, какой она  уже сложилась,  и  в  частности,
личную жизнь - подвижнически принесенною в жертву Науке. Все  так и считали.
И никто не задавался ни  вопросом, нуждалась ли Наука  в подобной жертве, ни
тем, достойна  ли она такой жертвы. И если одиночество завлаба едва ли могло
вызвать зависть, то  достижения его в  биологии представлялись несомненными.
Работы профессора давно были признаны классическими, а имя известно каждому,
кого  волновал  вопрос  о   роли  белков  семейства  SNAREs  в  ретроградном
транспорте в  клетках  дрожжей. Правда,  специалисты по другим  клеткам  или
другим  белкам ни  одной  его  статьи не  читали, но это не  смущало  Цолля,
мечтавшего когда-нибудь достичь такого же успеха.
     Однако же уважение  к шефу, почти переходящее в преклонение, как только
тот оказывался на достаточном  для  теоретизирования  расстоянии,  не мешало
Борису злиться и обижаться теперь на очередной несправедливый разнос.
     Услышанный  им только что из-за перегородки разговор, хотя и отвлек его
от  мыслей о  профессорском нагоняе, настроения не исправил. Признаться,  он
надеялся в глубине души, что Шоршу все-таки будет отказано, причем сразу же.
Хотя  постигни Шорша  неудача  не "с  порога", а на  одной из  более поздних
стадий  ухаживания,  заметных уже  и для  окружающих, такой поворот  событий
оказался бы для Бориса не только приятен, но и выгоден: ему порядком надоело
слушать перешептыванья  за своей спиной  - "Видали, какой Борис мрачный?"  -
"Да ему снова отказали." - "И кто  же на  сей  раз?" Как ему хотелось, чтобы
кто-нибудь  из этих  шептунов оказался на его месте.  Лично Шорш, правда,  в
сплетничестве и перемывании чужих костей замечен им ни разу не был.Однако он
был частью того внешнего  мира, который, по  большому счету, весь заслуживал
наказания  за плохое  отношение к Борису, и  было  бы справедливо,  если  бы
досужие  лабораторные Марианны переключили хоть раз свое злословие  с Бориса
на того же Шорша.
     К  сожалению, этот  в мельчайших деталях уже  вызревший в мечтах Бориса
ход  событий   был  едва  ли  воплотим:  уж  он-то  знал   Штефи.  Но   если
предсказанному  Борисом  заранее роману  между  Штефи и Шоршем суждено быть,
пусть все случится с его, Бориса, благословения и по его инициативе.
     Все и случилось.  Разумеется, не так сразу. Б(риса слишком волновал ход
событий,  чтобы  он  позволил  себе не  набиваться  нагло  на  роль  Шоршева
поверенного в сердечных делах. А так как Шорш против его кандидатуры не имел
ничего,  кроме отсутствия природной потребности делиться с  кем-либо  своими
делами и мыслями, Борису удалось  разузнать  у  него,  что  после кино Штефи
отказалась от его приглашения в кнайпу [8] (мол, поздно уже), а лишь довезла
его до дому, обмениваясь впечатлениями о картине. Именно  этот-то  диалог  с
ней  поддерживать  Шоршу и  было  труднее всего, потому что,  вымотавшись на
работе, две трети фильма он незаметно для соседки проспал и  теперь мог лишь
догадываться о справедливости Штефиного негодования:
     - Нет,  играет она, может,  и неплохо, но ЧТО она играет, спрашивается?
Человека или кобылу, в самом деле, которая без хозяина не знает, куда идти и
что делать?
     - Разве  же она не совершает самостоятельных поступков? - возразил Шорш
наугад.
     - Но ведь все эти поступки на  то и направлены, чтобы самостоятельность
потерять  и  захомутать себя окнчательно!  Она бросает  все, бросает карьеру
полупрофессиональной теннисистки ради какого-то усатого негодяя...
     - Погоди, так, может, она его любит?
     -  Вот  это  и  есть  традиционное  изображение  женщины:  она любит  и
подчиняется, безропотно снося свое добровольное рабство.
     Черт его знает, может, в этом фильме все именно так и было показано?
     Штефи  хотела  сказать   что-то,  но  они   уже  добрались   ло  дверей
институтского общежития для сотрудников,  в которое  поселили Шорша. Так что
на этом беседа и оборвалась.
     Такой итог порадовал  Бориса более всего. Тем сильнее задела его спустя
несколько дней новость, принесеннная ему даже не Шоршем, совсем не Шоршем, а
кем-то  из сотрудников, кто  случайно встретил эту парочку  в городе, идущую
куда-то в обнимку. Через недельку они уже приветствовали друг друга, приходя
в лабораторию, поцелуем, а еще  через две перестали  здороваться  вовсе, так
как на работе не встречались, а  приезжали туда вместе. И даже то, что роман
этот как бы им и срежиссирован, ни в коей мере не утешало кипевшего Борисова
нутра.
     Всякая  его обеденная беседа  с  Шоршем  теперь  против даже  его  воли
сворачивала  вскоре к  натужно-развязным разглагольствованиям  о том, как он
рад  за него  и  Штефи,  как горд,  что  именно  он  подал  идею  и всячески
подбадривал  и  поддерживал  якобы  страдающего от  сомнений  друга,  и  как
доволен, что  многочисленные недостатки  старой  его приятельницы  оказались
несущественными  для  Шорша.  Перечень  этих  недостатков,  оправдываемый  и
вызванный  как  будто бы нежнейшим  дружеским  расположением Бориса  к обоим
коллегам, был убийственен.  Борис не  мелочился, называя Штефи  неряхой  или
растяпой.  Нет.  Он  говорил о  чудовищном  Штефином эгоизме,  о расчетливой
эксплуатации мужских страстей и органической неспособности полюбить самой.
     Первым и  очевидным  результатом  этих  бесед послужило  то,  что  Шорш
перестал ездить с Борисом в столовую.  Но речи эти засели  в его голове, тем
более, что были созвучны  некоторым  собственным переживаниям. Конечно, не о
том, что Штефи его "расчетливо эксплуатирует". Тут ситуацию скорее следовало
признать обратной: это он поспешно переселился к ней в квартиру из треклятой
общаги,  где  две  его  полукомнаты  рассекал  общий  коридор,  по  которому
непрерывно  сновали  соседи, они же, что противно,  коллеги;  это он в тайне
надеялся,  женившись  на  ней,  получить  бессрочный  вид  на  жительство  в
Германии; это  он откапывал в себе и искуственно вырабатывал мало-мальскую в
нее  влюбленность, да так до  сих пор и  не выкопал. И чтобы не считать свою
ситуацию безмерно пошлой, он просто обязан был верить, что зато Штефи в него
влюблена, и влюблена "за двоих". Но никакие наблюдения подтвердить  этого не
могли. Если считать выражением женской любви  ее заботливость, то оставалось
только рассмеяться, ибо Штефи  прилагала все силы и всю изворотливость  ума,
чтобы о нем НЕ заботиться. Приготовить и подать ему ужин, например, казалось
для Штефи неприемлемым, почти неприличным. Но это не было или не должно было
быть по ее замыслу демонстрацией пренебрежения к Шоршу. Просто представление
о "традиционной женской роли"  - Kirche, Kueche,  Kinder [9] - было  для нее
чем-то  вроде  формулы  вечного проклятия, смыкаясь в сознании  не только  с
мыслями о  феодальном женском  бесправии, но странным  образом и  с  другими
"тремя К" - Ку-Клус-Кланом - и с представлениями о темном фашистском прошлом
Германии,   ибо,  и  в   самом   деле,   идеалы  семейственности  и  нацизма
проповедовали  в  ее  стране  представители  одного  и  того  же  поколения.
Поэтому-то  боялась  Штефи, как  черт ладана, и  ненавидела,  когда  мужчина
открывал перед ней дверь и подавал руку, выводя из машины: на ее взгляд, это
служило оскорбительным  намеком,  что  она  слабее,  и  намеком  зловещим  в
широком,  втемяшенном  ей  с  детства   эмансипированными   учительницами  и
телевидением контексте.  А  Шоршто  и  дело  норовит  подать ей  куртку  или
поднести за нее тяжелую сумку. Это раздражало, и Штефи не трудилась скрывать
своего  раздражения.  С тем  же, чтобы  не  впасть  в кабалу  патриархальных
атавизмов, она отказывалась  выполнять  обычную домашнюю  работу,  кроме как
поочередно с Шоршем, составив какой-то график дежурств, который он  и порвал
тут же к искренней ее  обиде. Природную  свою женственную мягкость  она  так
давно маскировала под  напускной грубостью,  что та  со  временем  стала  ее
естественной манерой. Теперь же, когда нежные  нотки сами собой возрождались
в ней,  пробуждаемые  уже  не  всем  миром,  но конкретным  мужчиной,  Штефи
неосознанно  пугалась,  злилась   и   давила  эту  "сверхплановую"  нежность
"сверхплановой" же резкостью. Так что у Шорша были все основания думать, что
любовница  его  вечно  им  недовольна,  вечно  раздражена,  и  слова  Бориса
подсказывали ему ответ, почему: ведь если из двоих не влюблен на самом  деле
ни один, причин для досады и впрямь предостаточно.
     Вот какиеневеселые мысли  одолевали  Шорша,  когда  его  блуждающий  по
автобусу  взгляд внезапно  сфокусировался  на  девушке  лет  двадцати  трех,
хорошенькой, но не  настолько, чтобы одна ее миловидность так  приковала его
внимание.
     Девушка с интересом читала какую-то компьютерную распечатку.  "В отпуск
Джейн  уезжала  с мужем,  а  вернулась без него,  хотя гроб и везли  тем  же
пароходом...", - скосив глаза,  прочел Шорш по-русски. Через  секунду он уже
плюхнулся  на соседнее,  пустое  по счастью,  место, обрушивая  на попутчицу
поток родной речи.  Даже на миг он не  задумался,  что никогда  не  стал  бы
знакомиться  в транспорте (да ему бы и не ответили)  там,  у себя, настолько
естественным такое  поведение  становилось на чужбине. И для девушки явно не
менее, чем для самого Шорша.
     - Наташей, - ответила она на его вопрос.  - Я здесь на год по обмену. А
можно неприличный вопрос?
     - О, так сразу! - кокетливо воскликнул Шорш. Наташа  рассмеялась. - Ну,
вряд ли  это  будет  и  впрямь  что-то неприличное,  - добавил он, - так что
давай!
     - Всего лишь, почему у тебя такое странное имя - Шорш? Или это кличка?
     - "Бабушка, бабушка, а почему у тебя..." Да нет, все просто, Жорой меня
зовут, Жорж, как я представился в  лаборатории, чтобы звучало поиностраннее.
Я думал, им так проще. А немцы, оказывается, "Ж"-то произнести  и  не могут,
ну, и шепелявят имя мое постоянно... А кто ты по специальности?
     - Филолог.
     -  И даже  в нерабочее время  от работы  не сбежать, - усмехнулся Шорш,
кивнув на  распечатку, - Что нибудь  трагически-любовное,  в духе  Франсуазы
Саган?
     - Дважды мимо. Во-первых,  это рассказ  одного  приятеля-иммигранта,  и
потом, это - для себя.
     - А-а, а я тут мешаю читать своим трепом?
     -  Да  брось  ты.  Рукописи  не  горят,  -  сказала  Наташа,  засовывая
распечатку в сумку.
     - Браво! - воскликнул Шорш.
     Восторг  у  него вызвало даже  не  остроумное  переозначение  известной
фразы, а  цитата как таковая. Все  эти  месяцы,  беспроблемно изъясняясь  на
английском, он и не знал, как  ему, оказывается, не  хватает этого общего  с
собеседником фонда знакомых с детства цитат и отсылок,  будь  то к Булгакову
или к пионерским песням.
     - Ну, и как рукопись?
     -  Да...  любит  он  изображать всяких  моральных уродов,  - засмеялась
Наташа чему-то,Шоршу неизвестному.
     - Да? Интересно... Но я предпочитаю что-нибудь классическое.
     - И что, например?
     - Например, Бунина. А из поэзии - Цветаеву.
     - Соперница, а я к тебе приду
     Когда-нибудь, такою ночью лунной,
     Когда лягушки воют на пруду
     И женщины от  жалости безумны,  - с  улыбкой, от которой Шоршу уже было
трудно отвести глаза, процитировала Наташа, смягчая патетичность строк  чуть
ироничным тоном.
     - И я скажу: - Утешь меня, утешь,
     Мне кто-то в сердце  забивает гвозди!  -  пристально глядя ей  в глаза,
отозвался Шорш нарочито серьезно. Она не отвела взгляд и не  погасила улыку.
- Сегодня  в Uni-Kino, -  продолжил Шорш так, как будто  это  была следующая
строчка, - идет "Happy End". Семь "Оскаров". Пойдем?

     THE END

     21.11-16.12/1997

     Copyright V.&D. '97

     Unauthorized copies  are  prohibited.  All  violators will  be  sent in
Abt.150 for  live-length cloning.  All  characters  are fiction.  Occational
matches are  coincidences. Permanent matches are literature's  rules and out
of authors' liability




     
     1) boyfriend (англ.): любовник, жених, сожитель, возлюбленный, хахаль

     
     2) to have some fun (англ.): "оттопыриться" (вольный перевод)

     
     3)  talk-show (англ.): "показ  беседы"  -  зрелище, популярное  у  ряда
культур, для  которых заурядный  разговор  до  сих  пор  остается любопытным
событием

     
     4) Freund (нем.): то же, что и boyfriend

     
     5) wired guy (англ.): странный парень, чудак

     
     6) Hi, how is it goin'? (англ.): "Привет, как дела?"

     
     7) abgeschafft (нем.): отменено, устранено; плохо знающий немецкий Шорш
имеет в виду "abgemaht!" - "договорились!", "по рукам!"

     
     8) Kneipe (нем.): совсем не то, что русская пивная

     
     9) Kirche, Kueche, Kinder (нем.): церковь, кухня, дети
























Last-modified: Mon, 09 Aug 1999 08:24:03 GMT
Оцените этот текст: