ты и т. п., более же всего "Вечерними беседами в хижине"
Дюкре-Дюмениля. Все вырастало тогда вокруг меня: камин, топившийся в зале, был
для меня горящим древним замком, зала -- огромной пустынею, душники печей --
отверстиями ада, а члены сборной семьи нашей и знакомые -- мифологическими
богами, с которыми я познакомился по одной французской книжке. Эта книжка
принадлежала мадам Бонне: я знал, что картинки в ней были плохи, грации были
гораздо хуже наших деревенских девок, с которыми случалось мне кататься с горы
на масленице, а Юпитер с бородой нисколько не величественнее Егора Ивановича.
Текст был зато приятен: "Qui etait Vulcain?" Следовал ответ...
Все читанное и слышанное старался и воплотить в окружающем меня. Таким образом
Палемон, отец "Вечепних бесед", слился у меня в одно с старым лесником
Пахомом, который издавна жил за садом в молодой роще, поднимавшейся на прежних
порубках. Патриархального в нем было достаточно: седая борода, клюка, избушка
крошечная, на крошечной лужайке в глуби орешника; одного я не понимал: как мог
Палемон, или Пахом, при такой жизни драться на шпагах; а в книжке сказано, что
он дрался, если я не ошибаюсь?..
     Однажды переделывали залу; половицы были подняты, изображая для меня глубокие
пропасти. Едва мужики уходили обедать, как я уже прокрадывался туда и, отстегнув
с гвоздя угол старого плетеного ковра, которым была забита дверь из мрачного
коридора в волшебную пустыню, шел твердою ногою искать руду в неизвестных горах.
Часто случалось, что я не признавал своих умерших родителей и уверял, что мать
моя была американская царица и что мы ехали с ней в колеснице по берегу моря;
лошади понесли -- мы упали, меня унес орел, но потом уронил в море; здесь я, как
Иона, был проглочен китом и, наконец, выброшенный им на берег Испании, попал,
как воспитанник, в Подлипки.
     Нужно было найти приложение и для мифологии. Кроме душников -- отверстий ада,
были у меня другие соображения: высокий толстый сосед Бек, приезжавший к нам на
Святой и даривший мне всегда яйцо, раскрашенное разными ситцами, стал Юпитером;
Юноной была сама тетушка; Сережа то Марсом, то Аполлоном; мадам Бонне была
Минервой, а бледная, стройная Олинька -- Венерой.
Надо сказать, что последнюю считали у нас чем-то напоминающим резец Фидия. С
течением времени, когда своенравные требования личного вкуса заговорили во мне
сильнее, такие лица перестали нравиться мне; но в детстве я любил эту картинную
девушку, высокую и тонкую, с природною восковой бледностью строгого лица, с
томным и скромным взглядом, в бедном ситцевом платье, танцующую гавот перед
заезжим танцмейстером.
     Но надо поскорее покончить историю свадьбы Аполлона и Венеры.
Оба кока завиты, талия в рюмочку. Я сбегаю вниз, В угловой комнате, в той самой,
где пылала по вечерам печка и звучала с лежанки чародейка Аленушка, вижу
таинственно полурастворенную дверь, и эта щель обличает особый род
приготовлений, не виданный мною никогда. Боже! Что за прелесть! Балдахин не
балдахин кисейный, оборки не оборки; розовый цвет белья... Стараюсь вспомнить,
что пришло мне в голову тогда, и не могу; кажется -- я удивился: "Зачем же это
вместе? неужели не стыдно?"
     Гостей было немного, и я не помню их лиц; но из смутного представления
движущихся фигур мне ясно виден воздушный образ небогатой невесты в белом платье
с черной бархаткой на шее. Доримедонт с усами докладывает что-то; все шумят.
Тетушка три раза входит и уходит в разных чепцах и даже все боком, потому что
коридорная дверь узка, а чепцы широки. Первый чепец огромен, и лиловые ленты
стоят во все стороны. Вероятно, ей сказал кто-нибудь, что цвет слишком печален,
только она в другой раз вошла с оранжевыми лентами, опять ушла и вернулась с
белыми.
     Все гудит в прихожей; белый призрак наклоняется ко мне и горячо целует меня;
лицо мое омочено ее слезами. Все умолкает... Тетушка сидит одна у окошка на
высоком вольтеровском кресле, играя табакеркой, и не отводит глаз от окна. У ног
ее, на скамейке, Федотка-дурак в оливковом сюртуке и белом галстуке пилит что-то
задумчиво на скрипке, а я, схватив обломок сабли, в исступлении ношусь и воюю по
зале.
     Еще виден мне, после, угол желтой комнаты, ряд стульев, молодая в розовом капоте
на одном из них и Сережа в вицмундире, цалующий ее руку. Вечером Аленушка кладет
меня в постель; я долго слышу звук органа и смутные возгласы родных, веселящихся
в больших комнатах.
     Удивительная была парочка! Они уехали скоро; но долго еще после этого хранились
в душе моей их примерные личности. Жил я у дяди потом, возвращался к тетушке,
рос, учился -- но все в неприкосновенной чистоте сохранялось вокруг меня предание
о достоинствах этой четы, выпущенной на жизненное поприще из благодетельных
Подлипок. Вот их простая история, собранная из разных источников. Инженер наш
приехал в отпуск, влюбился и посватался. Тетушка написала письмо к дяде; дядя
написал к какому-то генералу; генерал достал место Сереже. Тетушка не
ограничилась этим: она сшила Олиньке подвенечное платье из кисеи, купленной еще
прежде у разносчика, подарила ей бархатку на шею; другие знакомые дали вуаль.
Тетушка колебалась, говорят, несколько, сшить ли наволочки с оборками или нет и
вообще приготовлять ли все, что следует, в том розовом виде, в каком предстала
мне таинственная спальня из полурастворенных дверей; но приезд дяди Петра
Николаевича поправляет все дело. Приезд этот я помню. За несколько дней до
описанных мною свадебных картин на дворе уже было темно; я, помолясь Богу,
ложился спать под надзором Аленушки, как вдруг дверь растворилась и кто-то
сказал: "Петр Николаевич приехал!" Аленушка, стоявшая на коленях перед моею
кроватью, вскочила. В других комнатах поднялась беготня. Мигом я одет и бегу в
залу. По зале идет дядя в косматом черном пальто, а тетушка ведет его под руку в
гостиную, другие беспорядочно толпятся сзади и спереди, но кто и как -- не помню.
Дядя -- лицо немаловажное: он был у нас представителем всего того, что могло
пробуждать в Подлипках честолюбие; он был начало всякого блеска, золота, крестов
родни московской, вороных шестериков, запряженных в карету (не нашей чета!)...
Взгляд открытый и строгий, легкая лысина на благородном лбу, и завитки слегка
седеющих темных волос; Георгиевский крест всегда на модном статском платье, а в
случае парада -- мундир военный и целый ряд отличий на груди; белые большие руки
и благоухание от волос, одежды, даже от гладко выбритой щеки, которую он мне и
на этот раз, как всегда нагнувшись, подставил. На заднем плане его жизни
виднелись толпы турок в чалмах и кривые сабли, рубящие головы наших солдат.
Эй, казак, не рвися к бою,
     Делибаш на всем скаку
Срежет саблею кривою
     С плеч удалую башку!..
Голова у него была разрублена в одном месте; левая рука прострелена; в груди две
раны. Когда тетушка, всегда экономная, покупала у разносчиков стираксу для
куренья и на коробке, чтобы указать на восточное происхождение аромата, было
изображено и подписано: "Стражение между семью турками и двумя казаками", я
вспоминал о грозном и вместе милостивом родственнике. Впереди несчастный
мусульманин, верхом, в зеленой чалме, хватался за бок, пронзенный пикой
воинственного Дона; другой турок лежал ничком на земле; от третьего остались
только куски: там рука, там голова, там нога в туфлях торчали из дыма, обвившего
двух главных бойцов. Подальше за холмами рубился против четырех маленьких
неприятелей маленький казак, а горизонт замыкался рядом елей, в которых
воображение мое привыкло подозревать дядю с полком: он спешил выручить героев.
Сама тетушка имела в спальне своей прекрасный абажур с раздирающими военными
сценами -- но здесь уже гибли бедные французы в медвежьих шапках и синих
мундирах. Тетушка говорила, что брат сам прислал ей этот абажур из-за границы, и
так как он тогда был ранен, то она не могла видеть перед собою кровавых
рисунков, которым свет свечи по зимним деревенским вечерам придавал так много
выражения.
     -- Такой сумасшедший! -- говорила она,-- выдумал, что прислать! Как, бывало, ни
погляжу, так дурнота и сделается!
     Хотя я никогда не допускал, чтобы тетушка могла упасть навзничь в обморок,
потому что она очень плотно стояла на толстых ногах и упорно сгибалась вперед на
ходу, но впечатлению абажура сочувствовал.
     "Поди-ка, попробуй,-- думал я даже гораздо позже Сережиной свадьбы: -- Поди-ка!
Ведь это здесь, в зале, легко рубиться или амбар брать приступом; а как
настоящий турок? Вот человек-то дядя!"
     Он недавно еще представлялся государю и разговаривал с ним. В Подлипках шептали,
говоря о нем; ему отводилась лучшая комната. На столе камердинер раскладывал
тысячи туалетных безделушек: серебряные коробочки, хрустальные и пестрые
баночки, щетки в богатой оправе, перед которыми жалки и нечисты становились
складное зеркальце, роговой гребень и старая щетка бедного Сережи!
"Уж не он ли Марс-то?" --подумал я однажды.
     И Сережа был раз навсегда разжалован в Аполлоны. Так как Грецию я тогда знал по
словам мадам Бонне и Гомера не читал еще, то и не знал, что у него Марс прост и
Минерва его бьет... Минерва, ученая женщина,-- мадам Бонне. При ее накладке, при
лице ее, блестящем и сморщенном, как те моченые яблоки, которые по вечерам
подавал нам Доримедонт, -- можно ли поверить, что она бьет воинственного Петра
Николаевича? Поди сообрази все это!..
     С. приездом дяди дело свадебное приняло иной оборот и при нем тетушка не смела
отказаться от приличных издержек. *
     В каретном сарае, от которого теперь остались одни кирпичные столбы, была у нас
простая крашеная бричке Ее выкатили к пруду, и кучер мыл и сушил ее. Потом
подвезли ее к крыльцу, и молодые влезли в нее с немногочисленными пожитками и
горничной девочкой. Плакали ли они или радовались -- не знаю, но, говорят,
тетушка дала им двести рублей да дядя триста ассигнациями -- вот и все!
Загремела бричка по двору, свистнул Агафошка: "Ну, ворочайся!" -- и мигом
скрылись надолго-надолго да стрижеными акациями изгороди мои дорогие
мифологические существа! Десять лет не видал я их потом -- десять лет для меня,
ребенка!
     Они жили в трехстах верстах от нас и не приезжали ни разу. Олинька раза три в
год писала тетушке, иногда вспоминая и меня. Тетушка сначала всякий раз
сокрушалась о бедности их, сделала им широкое одеяло из разных ситцевых
лоскутков, все шестиугольниками, раза три посылала им по сто рублей
ассигнациями, а потом стала радоваться, что они поправились... да так
поправились, что тетушке прислали, зная ее религиозность, из серебряной
проволоки красивыми цветами выделанную лампаду к образам ее спальни. Тетушка
заплакала и сказала мне:
     -- Вот видишь, Володя, что значит, мой голубчик, воспитание хорошее. Посмотри,
голубчик, какая лампадка -- это он, конечно, трудами рук своих приобрел. Да!
     -- Что же они, ma tante, разбогатели?
     -- Он место имеет хорошее; к начальству был почтителен, искателен был, трудолюбив
     -- я всегда старалась внушить ему набожность. Отец его был большой приятель моему
покойнику, они вместе служили -- они ведь троюродные братья были, на одной
квартире жили и все делили между собой. Видишь, мой друг, все награждает Бог в
правосудии Своем. Кто к Нему прибегнет, тому всегда хорошо. Я помню раз, кадетом
еще оскоромился он Страстную -- уж я ему голову-то мыла, мыла!.. Скромный,
почтительный был мальчик! "Что, батюшка, стервятники покушал?" А он: "Ах, ma
tante, я понимаю свой грех, это в последний раз!" И сам плачет в три ручья. Вот
ему Бог и послал. А кто не верует, тому одно наказанье и в этой жизни бывает и в
той. Помнишь ты, у дяди Петра Николаевича, в Троицком, на антресолях есть
портрет -- красивый такой мужчина, с большим жабо... такое лицо... (тетушка
сделала такое лицо). Помнишь?
     -- Помню.
     -- Это был граф Короваев. Что же ты думаешь? Этот человек имел все от Бога: и
красоту, и богатство, и жена у него была красавица... Ведь нет, подгадил-таки,
поехал Париж, начитался Вольтера и вернулся таким безбожником, что ужас. Волос,
бывало, дыбом становится, как он начнет говорить. Мой муж сам читал Вольтера:
бывало, сидит вот в этих креслах и читает. II aimait la lecture. У него были
всегда прекрасные пеньковые трубки, и он курил на кресле и нарочно читал
Вольтера -- почитает, почитает и вдруг вскрикнет: "Ах, какая скотина!"
Непоколебимой был веры человек!.. А тот ничего священного не знал: перед
причастием кофе со сливками пил; в церковь и калачом не заманишь ни за что! Как
же он кончил, ты думаешь? Жена у него умерла давно, он жил в Москве. Домина у
него огромный был около Арбата. Только вот у него стали делаться какие-то
припадки: вдруг упадет в обморок и трепещется весь, и пена у рта -- просто ужас!
Вот дворецкий, его фаворит, и вздумал одну странницу привести отчитывать его...
Она клала ладонку небольшую на грудь больным и молилась, и, говорят, всегда
помогало. Сколько раз она приходила, не знаю; только, видишь, дворецкий, как он
станет приходить в себя, сейчас и уведет странницу: боялся его. Стало ему лучше;
Друг он и увидал ее -- не успела уйти. "Это что такое? -- закричал. Вон, говорит,
побродягу отсюда! я, говорит, покажу вам!..." И понес ахинею. Ну, что ж?
Сделался с ним обморок раз, упал лицом вниз да об стол подбородком -- язык
прикусил. Люди все разбежались, кто за лекарем, а кто от страха. Мой покойник,
как нарочно, входит к нему. Представь себе, мой друг, язык до того распух и
вытянулся изо рта синий, что он так и задохся.
Глаза налились, смотрят на мужа, а сказать ни слова не может. Тот бегом с
лестницы и без содрогания вспомнить не мог... Вот тебе пример!..
Сережа озарился в моих глазах новым светом благонравия. Недоставало только
видеть его блаженство в настоящем; но и на это представились случаи.
Однажды в Москве, семнадцати лет, я скучал один после обеда, как вдруг вошел в
комнату военный денщик и спросил, я ли Владимир Александрович Ладнев, и подал
мне записку.
     Вот она:
"Если вы не забыли ваших родных, бывших для вас когда-то Аполлоном и Венерой, то
приходите к нам сегодня на стакан чая, в шесть часов вечера. Мы стоим в такой-то
гостинице, в 17-ом номере. Жена моя ждет вас с нетерпением... Ваш Сергей
Ковалев".
     Бегу, бегу в 17-й номер -- шестой час, насилу пришел. Любопытство отнимает у меня
ноги; я беру извозчика и скачу.
     Это свидание не показало мне ничего особенного. Mы обнялись, улыбались друг
другу с Сергеем Павловичем, он говорил, что я вырос; я говорил, что он ничуть не
по старел.
     Олинька по-прежнему хороша отвлеченно, но уже совершенно не в моем вкусе. Прошло
десять лет: ей было двадцать семь, ему двадцать девять -- в самой поре!..
Шестилетняя дочка показалась мне слишком жирна и скучна; номер не совсем
опрятен; открытые погребцы и ящики, разбросанное платье, посуда где попало...
Чай плохой, но прием радушный. Чтобы не отвечать сухостью на изъявления их
родственных чувств, я принялся говорить о прошедшем детстве, о Подлипках, думая,
что это будет приятно им. Самовар шипел; дочка дремала на скверном диване;
Сережа курил трубку и слушал, как я рассказываю. Олинька прервала меня вопросом:
     -- А что тетенька? все такая же скупая?
Я с изумлением взглянул на бледную нимфу. Где же эта глубокая,
нравственно-религиозная связь между благодетельницей и восхваляемой ею четой?
Разве может близкий нам человек быть скуп, зол и т. п.? Или если так, так пусть
он не будет близким отныне. Стоит ли говорить о нем? Вот благодарность!
     -- Чем же тетушка скупа? - спросил я. ,
     -- Ну уж так скупа, как нельзя хуже,-- сказал Сережа, -- хорошо он нас отпустила
тогда! Я скажу при ней (он указал на жену), что, не будь ее прекрасный характер,
я бы с ума сошел. Ведь у нас ни ложки не было, ни чайника -- ничего ровно. Я
должен был ходить на службу на другой конец города по морозу, по слякоти, по
дождю; возишься там целое утро, а придешь домой -- перекусить нечего!
Олинька тихо засмеялась, устремив на меня томные глаза.
     -- Я, знаешь, всегда старалась все ему в забавном виде представить... Зачем
отчаиваться?.. Он, бывало, придет усталый, злой, а я и представлю ему
какую-нибудь штуку, палочкой или щепочкой чай ему мешаю... Он рассмеется. Нет,
любовь и хороший, веселый характер не заменишь ничем!
Сергей Павлович взял проснувшуюся дочь на колени и начал ласкать ее; потом
присовокупил:
     -- Конечно, все надо судить по средствам. Тетушка, не забудь, имела более 1000
душ и в то время не выезжала из этих Подлипок. Какие там расходы? Смешно! Ни
тебя, ни других наследников она бы не ограбила, если бы помогла нам хорошенько.
А тут ребенок родился -- каково это!.. То-то... Все эти ханжи так... черт бы их
побрал!
     Олинька захохотала.
     -- Полно, что ты бранишься! -- сказала она.--Не все бывают щедры на свете; у
всякого свой недостаток. Тетушка все-таки очень добра. Помнишь, она одеяло нам
сшила, которым наша Авдотья одевается... Ты смотри, Володя, не скажи тетушке...
Я был смущен. Мне рисовалась бедная, душная квартира в губернском городе,
усталый труженик, неопытный отец нового семейства... А там, у нас в Подлипках,
большие, чистые и широкие комнаты, цветы, старинная, но прочная и удобная
мебель, тетушка с наставлением на устах и спокойным взором, а пуще всего -- ящики
ее туалета, всегда запертые... Там-то хранились сокровища, достаточные для
услаждения жизенной муки двух десяток семей...
О Боже! Как это ново все!..
     Отчего эта похвальная жизнь Ковалевых так чужда мне теперь? Родного сердцу уже
нет в них ничего!
     Грустно покинул я 17-ый номер.
Года через три судьба снова сблизила меня с Ковалевыми; но чем ближе подходили
они ко мне в действительности, чем живее становились наши ежедневные встречи,
тем более немело сердце... Еще год или два, и они для меня не существовали.
VI
     Жить мне было хорошо у тетушки. Хотя права наследства после нее я делил с
старшим братом моим, с дядей Петром Николаевичем и с его сыном, Петрушей, но я
был Веньямином родства. Петрушу, двоюродного брата, Марья Николаевна видела
редко; брат мой был уже велик,
     двенадцатью годами старше меня, и учился в петербургском корпусе; он занимался
порядочно, но часто огорчал тетку своими шалостями, и, сверх того, мать моя,
вторая жена покойного отца, была любимой невесткой тетушки. Мать старшего брата
была женщина легкомысленная и гордая и, по словам Марьи Николаевны, изменяла
мужу.
     -- Слава Богу, -- говорила мне тетушка, когда я уже был большой, -- что она
подобру-поздорову скоро убралась... Такая пустоголовая бабенка! Она бы мужу года
в три шею свернула... Вообрази себе, мой друг, что она сделала: вздумала раз с
своим возлюбленным вечером в санях кататься! Уверила твоего отца, что у него
жар, уложила в постель, напоила липовым цветом, навалила на него целую медвежью
шубу -- и была такова: "Не смей вставать без меня; если ты заболеешь, я не
перенесу!"
     Моя же мать была иного рода, и отец женился на ней, когда ему было уже под сорок
лет.
     -- Он много страдал от раны около того времени, -- сказывала Марья Николаевна. --
Бывало, сидит в халате на беличьем меху. Куда уже тут с молодой женой! Раз вышла
она в газовом платье, вся юбка вышита белым шолком, на голове брильянтовая нить,
жемчуги на шее: на бал в Москве собралась. Она была прелесть как хороша! Что ты
ее на этом портрете видишь, mon cher? Локоны одни белокурые чего стоили! Бывало
в мазурке несется, головку набок, еще девушкой -- просто загляденье! Ну, вбежала,
платьем шумит, а брат и вздрогнул. "Что ты, говорит, Саша, так шумишь? Если ты
хочешь плясать и мужа бросаешь больного, по крайней мере не пугай его". Она
сейчас глаза опустила. "Если тебе, говорит, неприятно, я платье сниму и с тобой
останусь". Ну, смягчился, знаешь. "Ничего, ангел мой; это я так сказал. Поезжай,
дружок, веселись, пока весело". Она чмок его, чмок меня -- и помчалась. Брат
вздохнул и рукой только показал ей вслед. А я ему говорю: "Помилуй, Александр
Николаич, возьми ты ее года в расчет! Разве ты можешь в чем-нибудь ее винить?" --
"Ни в чем, ни в чем, -- говорит, -- кротка, кротка как ангел!" А сам закашлялся и
слезы на глазах. Взял меня за руку... "Маша! Маша! -- говорит -- хотел бы я с вами
еще пожить!" Да нет, через полгода скончался...
Мать моя тоже умерла на руках у тетушки, и всю дружбу свою к отцу и к ней, все
свое врожденное чадолюбие, которому, по бездетности ее, не было прямого исхода,
обратила она на меня. До десяти лет спал я в ее спальне; сама она заботилась о
моей одежде, о моем ученье, насколько умела; учила сама меня читать "Отче наш",
"Богородицу" и самую любимую мою молитву, в которой я как бы запросто и детски
разговаривал с Богом: "Господи, дай мне счастья, здоровья, ум, память и доброе
сердце! Избавь меня от всех болезней и спаси меня от всех бед!"
Володя был кумиром Марьи Николаевны. В большой спальне ее висели портреты всех
родных. Акварели, большие портреты в рамах, силуэты: я же был изображен в
нескольких видах. Над большим креслом ее парил крылатый херувим без тела: это
был я, едва рожденный на свет. В другом месте я в локонах сидел на ковре, в
третьем -- скакал на деревянной лошадке...
     И не она одна -- все в доме, если не любили, так по крайней мере баловали меня.
Старый буфетчик качал меня на ногах, приговаривая иногда: "чаю, чаю, величаю".
Девушки звали меня ангелочком, кавалером и носили меня на руках. Одна из них,
которой имя было Паша Потапыч (потому что отец ее был Потапыч), нередко
забавляла меня по зимним сумеркам -- пела, сидя со мной на плетеном ковре, или
рассказывала мне что-нибудь, когда запас Аленушки истощался, или, бегая на
четвереньках, представляла волка и так страшно скалила зубы в полумраке, что
даже Аленушка, сидя на лежанке, боялась. Никто не смел сгрубить мне или
непочтительно со мной обойтись. Когда одну зиму, помню я, выпал такой глубокий
снег, что от строения до строения прокапывали ходы, я любил гулять с нянькой и
мадам Бонне под сенью этих снежных стен; к нам тогда часто выходил ровесник мой,
Федька, сьн кучера, ставший потом комнатным казачком. Он был резов и смел, и
тащиться сзади за мной ему мало было охоты; но ни мадам Бонне, ни Аленушка не
позволяли ему ни за что забегать вперед, и он только наступал на меня и шептал
мне в затылок тихонько: "рысью, барин, рысью!" И я бежал немного рысью. Не
только тетушка баловала меня всевозможными подарками и ласками, не только люди,
и особенно Аленушка, любили меня, но и мадам Бонне вовсе не была строга,
несмотря на всю свою храбрость. В храбрости ее я был так уверен, что не боялся
ходить с ней в густой орешник, где жил Пахом, или Полемон, в ветхой хижине, где
жили Леон, Бенедикт и другие дети "Вечерних бесед". Однажды, когда пьяный кучер
опрокинул нашу коляску в промоину, она ни мало не потерялась, схватила меня на
руки и, передавая соскочившему слуге, закричала только: "дэти, поскорее дэти!"
Эта храбрость мадам Бонне в таком опасном случае немного мирила меня с тем, что
она Минерва! Минерва эта старалсь всячески забавлять меня; часто садилась она к
фортепьяно и пела мне премилый романс: молодой негр хочет жениться на белой
девушке и говорит ей:
     Restez ma toute aimable!
Tournez la tête à moi и т. д.
     A потом, под конец:
Va, ma petite reine!
     Ne pas toi mettre en peine.
L'ivoire avec l'ebène
     Font de jolis bijoux!
Она умела также делать маленькие куклы, не больше полувершка: сами из тряпочек,
а ноги из конского волоса. Оденет их по-русски -- женщину в сарафан, а мужчину в
кафтанчик, откроет фортепьяно, поставит их на внутреннюю доску и заиграет
русскую плясовую. Тогда куклы начинают плясать сами собою на доске, а я, уже
взволнованный родной музыкой, с жадностью слежу, как налетает мужичок на
молодицу, или как она, подпершись руками, нагоняет его, или как они, загнав друг
друга в угол, толкутся там вместе. В эти минуты я любил мадам Бонне со всем
жаром удовлетворенной созерцательности.
     Кроме Олиньки-Венеры, у нас жили еще две девушки, родные сестры. Старшую звали
Верочкой, младшую Клашей. Последняя была четырьмя годами старше меня, а Вера
шестью. Вера была простая, веселая, полная, белая девушка, которая после,
вышедши замуж, родила двенадцать детей. Но еще прежде обвенчались мы с ней в
Подлипках в день моих именин 15 июля.
     В этот день я всегда был осыпан подарками; во время утреннего чая я сидел в
креслах, и вся дворня приходила цаловать мою руку. День же нашей свадьбы с Верой
был особенно весел и торжествен в тот год, когда мне минуло девять лет.
Фаворитка моя, Олинька, уже уехала прошлой осенью, но две оставшиеся девушки
смотрели на меня как на существо особое, царственно-избранное. "Царь мой, Бог
мой!" -- говаривали они, обнимая и цалуя мои щоки и руки, особенно старшая;
младшая, Клаша, полная, как сестра, но бледная и вялая, была вообще не
предприимчива, и я любил ее немного более жолтой Фев-роши Копьевой, которую
прогонял всегда, уверяя, что от нее пахнет рыбой. Вера с утра, в день моих
именин, поставила в зале горку и прикрыла ее кисеей. Когда я вбежал, глаза мои
прежде всего невольно обратились в ту сторону, где ждали меня сюрпризы. Еще за
неделю до этого терзался я вопросами о том, кто что подарит мне. Поздоровавшись
с тетушкой, с барышнями и с мадам Бонне, я подошел к горке и поднял киссею. Чего
там не было: и сабля железная с ножнами, и маленькая уточка из синего стекла,
наполненная духами, с пробочкой в том месте, где бывает хвост; был и шкапчик
вышиною не более 1/4 аршина, а в нем стояли география, грамматика и арифметика,
по которым я мог даже учить своих детей (так они были Малы); была и табакерка с
музыкой, и ружье, и шлем из картона. Было, наконец, небольшое сердце вместо
альбома: оно развертывалось звездою, и листья его еще были белые. Я пошел
благодарить всех и всем подносил свой альбом, прося вписать что-нибудь. Тетушка
написала: "Я тебя люблю; веди себя хорошо и учись, я тебя еще больше буду
любить"; Вера написала розовыми чернилами:
     Dors, dors, mon enfant,
Jusqu'à l'âge de cent ans
     Клаша по совету сестры:
Je vous aime tendrement,
     Aimez moi pareillement.
Сама она ничего не могла придумать. К обеду приехал помещик Бек и сын его, юнкер
лет восемнадцати. Я им подал свое сердце. Сын написал:
В глуши богемских диких гор,
     Куда и голос человека
Не проникал еще до века!
     Отец же черкнул огромными буквами:
"Приношу вам чувствительнейшую благодарность!" После обеда я решился осуществить
мои давнишние мысли о семейном быте: я предложил Вере обвенчаться со мной. Она
согласилась, и мадам Бонне, украсив ее голову страусовыми перьями, надела на нее
вуаль; мне под куртку через жилет подвязали красный шолковый пояс, вместо
генеральской ленты; Клаша нарядилась тоже, и на юнкера надели рисованные кресты
и ленту. Нас поставили перед высокой рабочей корзинкой; старик Бек начал читать
что-то громко из первой попавшейся книги и водил нас вокруг. После свадьбы
начался бал. Так как мадам Бонне не умела играть танцев, то Бек предложил свои
услуги:
     -- Дайте мне какую-нибудь книгу, -- сказал он.
     -- Вот "Живописный Карамзин".
     -- Все равно, -- сказал старик, -- берите дам.
С этими словами он сел к столу, раскрыл книгу где попало и увидав, что на
картине был представлен убиица Святополк, закричал:
     -- Начинайте! Вальс Святополка окаянного!
     -- Святопо-олк, Святопо-олк, Святополк-полк-полк. Я носился в восторге то с
Верой, то с Клашей, то с большой куклой.
     -- Мазурка Мономаха! -- командовал Бек. -- Мономах-мах-мах!...
Но бал кончился грустно. Музыка "Живописного Карамзина" не удовлетворяла
барышень. Скоро они ушли наверх; Бек удалился к тетушке в гостиную, а я, в
страшной досаде, ходил по зале и напрасно ждал дам. Наконец, услыхав, что они
хохочут наверху, я взбежал туда и начал их бранить. Клаша, которая в этот день
была оживленнее обыкновенного, стала передо мной на колени и хотела поцаловать
меня; но я, не знаю почему, взбесившись, дал ей пощочину. Клаша ахнула,
посмотрела на меня грустно и, отойдя в сторону, заплакала. Вера, погрозившись
мне, бросилась утешать ее. Я глядел со стыдом ей вслед, глядел на ее бальный
наряд и на руки, которыми она закрыла лицо. Мне стало невыносимо -- я убежал в
тетушкину спальню, где всегда горела лампада, и заплакал. Ни Вера, ни Клаша ни
слова не сказали тетушке.
     К счастью, я не был слишком зол: во все время моего детства я хладнокровно
сделал только два дурные дела: вымазал лицо Аленушки мылом да, заспорив с
Федькой о том, что я все смею сделать, толкнул его в сажалку!
Для игр дали мне сверстницу. Еще мне не было и восьми лет, когда привела с
деревни крестьянка двух девочек. Обе девочки плакали и утирали слезы
передниками: одна голубым, другая жолтым с красными цветами. Тетушка колебалась
с полчаса и выбрала старшую.Тетушка любила, чтоб служанки ее были чисты и
красивы, а старшая была красивее. Катюшке было 10 лет.
Я был, верно, тронут появлением нового ребенка в доме
и в сумерки посоветовался с тетушкой насчет подарка Катюшке. У меня были две
деревянные куклы величиною в 1/4 аршина, которые стали немного рябоваты оттого,
что я мыл их в корыте, в котором кормили собак у переднего крыльца. Куклы эти
были мне дочери и звались Орангутанушка и Надя: они гнулись по всем суставам.
Так как в это время меня гораздо больше начинали занимать взятия приступом
шалашей, анбаров, битвы на садовых мостиках и на необитаемом острове нашей
круглой сажалки, чем куклы, то я и решился отдать обеих дочерей грустной девочке
в затрапезном полосатом платье. Тетушка одобрила меня, и когда я, не без
смущения, отнес голые куклы в девичью и отдал их Катюшке, все девушки похвалили
меня и кукол, а Катюшка отвернулась к окну и угрюмо сказала: "это для Евгешки".
Евгения была ее меньшая сестра, и Катю похвалили за доброту.
Кажется, ее никто не обижал; но дикая девочка с бегающими серыми глазами дня
через два исчезла. Ее нашли в канаве, верстах в двух от деревни, пожурили ее,
пожурили мать и оставили. Но она еще долго никак не могла привыкнуть к хоромной
жизни. Тетушка велела сухорукой Аленушке взять ее себе в помощницы, и они вместе
ходили за тетушкой. Аленушка уже не раз била ее здоровой рукой за неисправность
и отважную небрежность, но она исправлялась туго. То на приказание шить отвечает
потягиваясь "не хочется"; то пойдет стлать постель барыне и заснет на ней сама.
Ищут, ищут, где Катька -- нет Катьки! А Катька спит на барской постели ногами
вверх на подушку, а головой к ногам. Отучили от кровати -- она стала каждый
вечер, убегавшись, засыпать на медведе, на которого ставила тетушка ноги,
вставая с постели.
     Я тоже повредил ей однажды. Играя с ней во что-то в зале, в сумерки, я стал
уверять ее, что неприлично звать господ по имени и отчеству, что они могут
счесть это за недостаток любви к ним, а что надо звать тетушку Маша, меня
Володя, барышень, живущих у нас, тоже в этом роде, и она, послушавшись, в тот же
вечер принесла однрй из воспитанниц орехи кедровые от тетушки и сказала: --
Клашенька! вам прислала Машенька... Меня хотели наказать без ужина, но простили,
а Катя простояла на коленях около часа. Ее взяли осенью, а на следующее лето она
еще была так дика, что убежала на три дня, вот по какому случаю.
Однажды Вера, вставши поутру, не нашла кольца, которое ей было дорого, потому
что в нем были замкнуты волосы ее матери. Взыскались, туда-сюда -- нигде кольца
не видать. Аленушка, которой Катя часто досаждала неисправностью, посоветовала
обратить внимание на девчонку, и тетушка разрешила ей допросить ее кротко.
Аленушка завела ее в чулан и начала стращать крапивой и розгами. Катя слушала,
отнекивалась и наконец была оставлена. Девушки в девичьей продолжали стращать
ее, боясь, вероятно, чтоб подозрение не пало на них. В сундуке ее ничего не
нашли. Воспользовавшись минутой, когда на нее вовсе не обращали внимания, Катя
вышла в сени и, бросившись в сад, пропала. Все были в смятении. Все бросились
искать ее.
     Настал темный вечер. В роще, которая сурово чернелась за лугом у сада,
загорелись и замелькали фонари: люди были и пешие и верховые. А я, исполненный
нетерпения и восторга, стоял у садовых ворот с двумя девицами, и все мы не
сводили глаз с рощи. Поиски были напрасны в этот вечер. На другие сутки привел
ее после обеда лесник из другой рощи, которая исполнена была, по моим тогдашним
мыслям, величавой дикости. Большая промоина с боковыми отрогами змеилась по
всему ее протяжению. Из этого вертепа привели Катю. Там провела она всю ночь. Мы
сидели все на коврах в липовой аллее. Дядя, Петр Николаевич, гостил у нас. Он
велел привязать девочку к дереву и стал было кричать на нее, а мы и люди
образовали около него почтительный полукруг. Тетушка Укрощала дядю и, казалось,
была тронута испуганным видом одичалого ребенка. Катя не плакала; опустив
голову, стояла она, и глаза ее прыгали; ноги были босы, в пыли и ободраны; руки
тоже. Дядя, смягченный ее видом и сострадательными замечаниями тетки и девиц,
ласково взял ее за подбородок и долго уговаривал ее признаться.
Катя сказала наконец: "Оно здесь в дупле".
     -- Так ты взяла? -- спросила тетушка. -- Я.
     -- Куда же ты его дела? где дупло?
     -- Вот здесь... в том дупле.
Ее развязали, и дядя сам повел ее к дуплу. В дупле кольца не было.
     -- Я его повесила на эту ветку. Оно не упало ли? Все нагнулись и поискали, кольца
не было. Тетушка,
     справедливо думая, что она слишком устала и напугана, велела отвести ее в
девичью, обмыть, накормить и успокоить, а потом опять попробовать допросить.
Все было исполнено. Когда Аленушка стала снова склонять ее к признанию и вывела
ее на заднее крыльцо, чтобы быть с ней наедине, Катя сказала ей, что прежде она
все лгала, а что кольцо спрятано на острове. Алена пошла с ней туда; но едва
только поравнялись они с круглой сажалкой, как девочка кинулась в сторону,
вихрем понеслась к калитке, отворила ее, через луг, и в рощу!.. Алена давно
лежала на куртине, зацепившись за кочку в ту минуту, когда хотела броситься за
беглянкой.
     Опять волнение. Но с фонарями не поехали, не знаю почему. Один мужик приходил
сказать, что видел ее на большой дороге, а куда она шла, не знает. В этот же
вечер, вскоре после того, как Катю отвязали от дерева, наши девицы уехали к
соседке-вдове, за три версты, к той самой, у которой были накануне пропажи
кольца. Соседка шутя сняла с руки Веры кольцо, и, болтая и прогуливаясь, все три
забыли об этом и не вспомнили и по возвращении.
Все были поражены, когда во время ужина барышни воротились и объяснили загадку.
     -- Зачем же эта негодная звезда взяла на себя? воскликнул дядя Петр Николаевич.
     -- Очень ее запугали, -- возразила тетушка, -- глупые девки сказали ей, что ее
высекут, если она не признается. Снофиды этакие дурацкие!
На следующее утро часов в восемь отыскал ее лихоя казачок наш в крестьянских
конопляниках. Он уже гнался за ней, когда она повернула в конопли. Он влез на
овин, увидал ее, спрыгнул и схватил.
     Ей не сделали ничего особенного, только остригли косу.
Года через полтора она стала очень опрятной девочкой, весьма заботливой, веселой
и услужливой: тогда ей приказано было играть со мной. Особенно ясное впечатление
оставили во мне наши игры в длинные зимние и осенние вечера в нашей длинной
зале, где пол был так блестящ, а лампы в углах так весело сияли. Тут Катюша
строила крепость из стульев по моему указанию; мы мирно и по очереди возили друг
друга в тележке, играли в кухню и сражались с неверными. Руководствуясь одной
картинкой, которая казалась мне очень изящна (она изображала девочку на столе и
мальчика у стола), я сажал ее на стол в темной классной и сам, ставши у стола,
цаловал ее руки, говоря, что есть такая история. Никто не узнал нашей тайны.
Но больше всего утешала меня Катюша, когда я был слегка болен. Простудишься,
положат тебя в спальне у тетушки на постель. Занавески на окнах спущены; в углу
золотые образа; перед темными неземными лицами горит лампада; в комнате так
много вещей, так тихо, тепло и волшебно. За стенами слышен орган, а Катюшка
стоит на коленях у кровати моей и говорит мне сказки, или о деревне что-нибудь
рассказывает, или задает загадки.
     -- А угадайте, душенька, что это такое: у нас, у вас поросеночек увяз?
Я молчу.
     -- Это значит мох. А это: гляжу я в окошко, идет маленький Антошка, -- это что?
Это дождик.
     Зато же и заступался я за нее. Буйный Федька любил ее бить, как попало, где
только встретит. Схватит, начнет ей руки назад ломать или просто повалит ее на
землю и приговаривает:
     -- Постой, вот я тебя бахну! постой, вот я тебя тарарахну!
Беда была Федьке, если я заставал его в такую минуту! Так и кинусь сзади его
душить, за волосы рву, за что попало; раз укусил, раз поленом из каминной
корзинки по спине ударил. И она между тем оправится вскочит и на него. Тогда уж
он бежит от нас.
     VII
Сегодня воскресенье; около полудня я надел дубленку и пошел гулять. Время было
тихое и не холодное. Все небо было сплошное серое, и мокрый, крупный снег падал
тихо. Я вошел в рощу... Боже! какая тишина! Ни шелеста, ни голоса. Деревья
покрыты снегом, и легкий снег не сыпется с них нигде; нигде не видно следов, не
слышно жизни! Чем больше прислушивался я, не двигаясь сам, тем величественнее
становилось молчание. Я вышел опять на дорогу. Приходской пятиглавой церкви
нашей на полдневном горизонте за снегом не было видно, но слышался дальний и
тихий благовест. Вдали по дороге между вешками тихо ехал мужичок в дровнях...
никаких красок не было в этой широкой картине... Белые поля, белые березы,
чорные сучья, темные острова далеких деревень... Только за мною на близких избах
и овинах Подлипок солома была желта, да наши неувядаемые ели синелись из саду.
Около этой рощи, 20 лет тому назад, в морозный полдень, неслись мы на четырех
тройках с колоколами. Сани были полны молодых девушек и женщин; мужчины стояли
сзади, лепились на облучках. С хохотом бросались молодые люди на встречных
мужиков и опрокидывали их дровни в глубокий снег. Брат мой, гвардеец, был тогда
в отпуску, и он-то придумал эту забаву. Бабы кричали, просили или смеялись; но
один старый мужичок, одиноко влачившийся, как тот, которого я видел сегодня
издали, упал ничком и потом, не сказав ни слова, встал, серьезно поглядел на
нас, отряхнулся и продолжал свой путь. Как ни веселились в этот день и в
следующие за ним дни, но грустный старик еще не раз лежал ничком передо мною!
Я сказал, что тогда был в отпуску мой покойный брат. Тогда я любил его. При нем
я в Подлипках удалялся на второй план: при нем я уже был лицо будничное, шалун,
который часто надоедал всем. С тех пор, как я стал себя помнить, брат уже был в
корпусе, и мы раза два совершали с тетушкой уже очень давно полуволшебное
путешествие в далекий Петербург. Из чорной ночи блестят до сих пор передо мной
огни станций с какими-то новыми именами, к которым я тогда жадно
прислушивался... Валдай, где приносили колокольчики и баранки; Клин, где вечером
под стеклом блистало столько великолепных тульских вещей; Торжок с пестрыми
туфлями, ермолками и сапогами; древний Новгород, где жил Рюрик; Померания,
Подсолнечная... Какие имена! Фонари у дилижансов, мрачные лица закутанных
высоких незнакомых пассажиров -- все это нравилось мне, и все это соединялось с
мыслью о добром брате, который нас ждет. Днем я помню огромные поля -- пустые,
болотные, туманные; огромные коряги и пни рядами стояли на них. Не чорные ли
чудовища это ждут чего-то на этих полях? Не начнут ли они борьбу? Здесь я вижу
их мельком, а в Подлипках осенью слышу их вой... Мы пронеслись мимо... В карете
тепло, и в городе ждут нас великолепные дома с огромными окнами, ряды вечерних
фонарей, веселая квартира и милый, хотя и мало знакомый брат... Он водил меня
гулять, показывал мне картины и Дорогие вещи в окнах на Невском; когда он, не
боясь мороза, шел по улицам в солдатской шинели, и султан его так высоко качался
на кивере; когда он выбегал к нам в приемную корпуса из толпы жужжащих под
лампами товарищей или молодецки делал фронт офицерам, я с любящим, робким
вниманием следил за каждым его движением, а он обращался тогда со мной
осторожно, как с какой-нибудь хрупкой и ценной вещью; внимательно сажал меня к
себе на колени, с любопытством рассматривал мои шолковые рубашки, гладил мои
кудри большой солдатской рукой и с почти подобострастной веселостью выслушивал
все мои рассуждения. Но вот прошло два-три года, и в одну зимнюю ночь приехал он
в Подлипки гвардейским прапорщиком. Проснувшись утром, вскочил я с постели,
наскоро одевшись, выбежал в залу и увидал его за чайным столом. Я был поражен
его видом. Молодой, с чуть завитыми небольшими усами, русый, румяный, голубые
глаза, так шутливо и лукаво добрый... Вот он сидит передо мной... На нем пестрый
казакин с турецкими букетами и с синими бархатными отворотами, вышитая золотом и
шелками норная феска, немного набекрень. Одна рука, лихо изогнувшись, оперлась
на ляжку, другая держит длинный чубук с янтарем. Все ожило, все зашевелилось в
тихом доме. Вера одевалась по-праздничному с утра, люди охотнее плясали в
нарядах на Святках, беспрестанно звучало фортепьяно. Сама тетушка иногда совсем
опустит сонные глаза, губа отвиснет, сидит себе в креслах и постукивает
табакеркой; но как только брат войдет, так она сейчас откашлянется громко и
бодро, как будто ей легче жить станет. Подумаешь, она