... Поезжай, не бойся!
На другой день Модест пришел ко мне опять поутру и, ставши передо мной, сказал
томно:
     -- Она решилась. Мы едем.
     -- Когда?
     -- Послезавтра. Сегодня она будет просить расчета. Я уеду завтра, вечером, и буду
ждать ее в городе.
     -- Володя! -- прибавил он, взяв меня за обе руки, -- поедем с нами. Я надеюсь на
тебя и на Юрьева. Вы будете у меня свидетелями... Где-нибудь в деревне, на
Воробьевых Горах... Поедем; мы будем кататься в лодке, ездить за город... Как
теперь хорошо в Москве! Все листья в садах падают, прохлада...
     -- Я очень рад, Модест, быть тебе полезным, -- отвечал я со вздохом.
Мне тяжело было раз навсегда расстаться с мыслями о чепчиках, мантильях,
кружевах, на которые я смотрел, бывало, проходя по Кузнецкому Мосту и думая о
том, как бы я мог одеть в них перерожденную Катюшу.
Деньги были, и я пришел, на следующий вечер, прощаться с тетушкой.
Старуха огорчилась и просила меня остаться.
     -- Все тебя этот Модест смущает... Такой фальшивый!.. Проживи с нами еще... Или
старуха тебе надоела?..
     Стоит ли жалеть женщину, которая называет меня мокрой курицей, и за что же? за
доброту к людям! Если б она еще тридцать раз больше любила меня, так все-таки
этого я не простил бы ей.
     Мы все уже сели за вечерний чай, когда Ольга Ивановна вошла и сказала:
     -- Вообразите, Катюша сейчас упала в ноги Марье Николавне и просила расчесть
ее... Затвердила одно: разочтите да разочтите!
Все переглянулись. Но Модест довольно натурально спросил:
     -- Неужели? Что это за фантазия?..
     -- Уж не похищение ли это, Володя? -- спросила, смеясь, Ковалева.
     -- Да! пожалуй... От него все станется, -- заметил бесстрашный Модест и поглядел
мне прямо в лицо.
     Настала свежая ночь, и мы выехали с Модестом, оба очень грустные. Модест не
притворялся. В голосе его, на лице, озаренном месяцем, я читал смущение и
полноту чувств человека, приступающего к решительному и благородному делу, от
которого нет уже возврата к прежнему. Не жениться, мне казалось, он не мог после
своих слез, своих слов и клятв. Не жалей он простой народ, будь он человеком
вроде брата -- обмануть Катюшу было бы в порядке вещей. Но он одинокий и мыслящий
бедняк, он понимает, что такое бесчестие.
     Мы мчались с бубенчиками по тихому проселку, мимо сжатых полей ржи, мимо теплых
деревень, уснувших над прудами, опускались в прохладные овраги, въезжали в рощи.
Багровая луна долго стояла на краю неба; в полях пахло горелым. Модест первый
прервал молчание.
     -- У нее очень сильный голос и верный слух, -- начал он. Третьего дня, ты знаешь,
я долго убеждал ее оставить Подлипки. После этого я ушел в сад и проходил мимо
окна, у которого она плакала и пела. Сколько души! Я сделаю из нее актрису.
     -- Ты думаешь, у нее есть сценический талант?
     -- Есть, поверь мне, что есть, -- задумчиво отвечал он и прибавил помолчав:
     -- Я и сам пойду в актеры. Что мне имя!
     -- Что имя!
     Целый следующий день ждали мы Катюшу в городе. Наконец она приехала на телеге
одиночкой, пересела в наш тарантас, и мы поскакали на почтовых.
Через сутки, рано утром, я проснулся перед въездом в Москву. Город блистал
вдали, и трава по сторонам
     шоссе была седая от холодной росы. Я поглядел на своих спутников. Модест, угрюмо
насупившись, дремал, прислонясь к углу; а Катюша, в чепчике, румяная, раскрыв
немного рот, сладко спала между нами на подушке. Я благословил их молча на новый
и трудный путь и дал себе еще раз слово помогать им и дружбою, и деньгами,
сколько можно, за то, что они у меня на глазах, в России, исполняли один из моих
идеалов -- идеал соединения образованного человека с простолюдинкой высокой души.
Толстогубое, неприятное лицо Модеста немного портило мой идеал... Если бы он был
посимпатичнее или покрасивее! Вот, если б я был на его месте! Тут я вспомнил
ревность его ко мне и его слова: "Я буду отдалять ее от тебя, когда женюсь".
И вдруг передо мной явилась самая яркая картина, как будто не из будущего, а из
прожитого. Сумерки. Его нет дома. Молодая женщина в диком шолковом платье сидит
за роялем. На руках у нее кольца, браслеты, кружева. Я молчу и слушаю. Вдруг она
наклоняется, берет мою руку, припадает к ней -- и слезы текут у нее градом. Она
любит меня, новая, неизвестная еще мне Катюша! А я?.. Об этом я не думал, и
через час или полтора подъехали мы к гостинице.
В Подлипках поднялась без нас страшная суматоха, когда все узнали, что Катюша
уехала с нами. Тетушка была в отчаянии и проклинала Модеста за то, что он
помогает в подобных делах. Она даже решилась сесть в коляску и ездила сама на
станцию, в город, узнавать всю правду.
     -- Погубит, погубит он его! -- говорила она.
     -- Да не беспокойтесь, Марья Николавна, -- сказал ей Теряев, -- она уехала с
Модестом, а Володя помощник... студент, защитник невинности.
Тетушка написала мне длинное наставление, просила не принимать распутника и
прибавила, что Ольга Ивановна прозвала его Дон-Кишотом, а меня Санхо-Пансой.
Я разорвал это письмо с негодованием.
     Сначала все идет хорошо у Модеста с Катюшей. Она одета со вкусом, весела,
пополнела, выучилась как раз играть кистью на блузе (она ли это?); нумер у них
светлый, чистый; на дверях окно с красной шерстяной занавеской; стучусь в
него...
     -- Кто там? - Я, я.
     -- Ах! это он!..
     С веселыми лицами они отворяют мне дверь. Где моя зависть? Я не грущу и вздыхаю
у них не тяжко, а легко... Модест не тужит о будущем. Деньги есть. О чем мы
только не говорим! Все их смешит, все занимает; они рассказывают мне о своих
соседях по нумерам: как француз в зеленом халате жалобно просит самовар каждое
утро у коридорного; как молодой немец щиплет свою жену; как армянский купец
любит белокурую Шарлотту, которая живет против них. Приходит к ним часто старая
чепечница Серафима Петровна, которая в свое время так пожила, что до сих пор
забыть не может, и говорит мне: "Поверьте, Владимiр Александрыч, незаконная
любовь всегда слаще законной!" Мы ее зовем просто "Чепечница Петровна" и хохочем
всегда, когда она тут. Модест провожает меня всегда с лестницы и говорит с
чувством:
     -- Прощай, Володя... Заходи...
Прощай, Модест! (говорю я сам себе). Прощай, и верь, что я не обману тебя!
Сколько раз случалось мне проводить с ней целые часы без него, отдыхать вместе с
ней после обеда -- она на кровати, я на диване -- и никогда никакая
непозволительная мысль не закрадывалась мне в душу... Братский поцалуй на
прощанье, и только.
     Он беспрестанно хвалит ее; самые шутки его стали веселее и проще, смех
искреннее, голосистее... И какому вздору они смеются!.. Однажды подхожу к окну:
там на штукатурке написано карандашом рукою Модеста:
"Что у меня за ножка, как купеческая дрожка!"
"В. Отчего ты болтаешь как сорока?"
     "О. Оттого я сорока, что на лестницу летаю высоко!" (Их нумер в третьем этаже).
Это счастливый Модест записывает остроты Катюши. Мы гуляем вместе; ездим в
Кунцево, в Нескучное, в Кусково; везде падают листья, и погода стоит ясная. Они
жалеют меня, и Катюша нарочно приглашает потихоньку от армянина Шарлотту. Немка
свежа, и глаза у нее совсем голубые; к тому же тень Лермонтова носится надо
мной, когда я вспомню о чорных усах армянина (армянин, грузин, черкес -- не все
ли равно?). Он даже может убить меня... жутко немного, но все-таки хорошо. Я бы
и не прочь полюбить ее, но как только она сожмет сердцем губы и скажет: Herr je!
Herr je! -- так меня холодом и обдаст. И я опять один.
Здесь в Москве недурно, но из Подлипок вести нехороши. Теряев уехал. Тетушка
пишет мне:
     "Бедная Ольга Ивановна много плачет. Она доверилась этому негодяю. Даже глаза
разболелись от слез. От Клаши весть пришла добрая: за нее сватается хороший
человек, ты его видел -- г. Щелин".
     Как не видать г. Щелина! Он еще прежде, бывая у нас, засматривался на Клашу,
Хороша весть! Быть невестой человека, у которого бакенбарды идут по середине
щеки к носу, лицо жирное и белое, Станислав на шее, живот большой, руки сырые...
Нет, не пойдет она за него, как может она решиться пойти за него, когда она сама
слышала, как и что он говорил! Значит, он говорил хорошо, если из всех слов его
мы с нею запомнили только одно:
     -- Когда я был посылай на Кавказ для узнания порядка службы, граф Андрей
Арсеньевич...
     И ведь читала же она "Нос" и знает, что Ковалев был кавказский коллежский
ассесор точно также, как и Щелин! Этого одного, кажется, довольно. Нет, это
бредни: она не пойдет за него.
     Я пишу ей лихорадочное письмо; но она отвечает мне кротко:
"Что ж делать, Володя? Я бедна; сестра моя тяготится мной; а он добр и души во
мне не слышит".
     У меня и письмо из рук выпало! Жалеть или презирать? Боже, как жизнь что-то
становится темна и страшна!
     Х и ХI
В эту зиму дом наш в первый раз опустел: не было ни Модеста, ни брата, ни Клаши,
ни Катюши. Ольга Ивановна глядела сурово из-под зеленого зонтика. Даша похудела,
много читала и мало говорила, часто брала простого ваньку и уезжала к Ковалевым,
без локонов, без игривости... Придешь вечером в большой дом; только что
отработал, расправил спину, душа полна, совесть спокойна... хорошо жить на
свете! Кажется, и всем должно быть хорошо... Что-то наши? Весело ли им, как мне?
Нет, им не весело (они не умеют жить!). Тетушка сидит в большом кресле, в
простенке, перед столиком с двумя подсвечниками, и щолкает картами.
Приостановится, побарабанит пальцами и запоет:
     -- Эх... двойка!... Где моя двойка... двойка, двойка... тузик, где ты, тузик?..
Ольга Ивановна около круглого стола тоже щолкает картами или вяжет, почти не
глядя. Даша читает, вышивает или ходит по зале взад и вперед одна. Скучно! Разве
кто-нибудь зайдет... да и кому зайти?.. Гости почти все бывали у нас по утрам с
визитом или поздравлением, а вечером что им у нас делать? Москва велика, люди
живут врозь; кому охота из Харитония в Огородниках к нам в Старую Конюшенную
ехать?.. По утрам еще можно было встретить у нас кого угодно: и старого
князя***, и пехотного офицера, маленького, скромного, который от робости попадал
большим пальцем не в ту сторону, где его можно было запустить за борт, и только
трогал им поочередно все пуговицы, и гвардейцев, прежних братниных товарищей, и
богатых родственниц с дочерьми и сыновьями, и толстую, красную жену мелкого
помадного матера, которая, вышедши замуж, привезла к нам мужа и сказала: "вот мы
хоть и плохи, а нас люди любят!" Приезжал и архимандрит; он останавливался в
прихожей, вынимал стклянку с духами и наливал их себе на руки; монахини
приносили просфоры; старичок Хорохоров, тетушкин chargé d'affaires,
распространял иногда при всех свой любимый запах -- смесь лимонной помады и вина.
Ходил еще к нам один молодой архитектор; печальным басом пел он у нас романсы,
избоченясь у рояля, не только во фраке и рубашках, расшитых гладью, но даже в
полубархатной жакетке, как дома. Он был очень смугл и красив, носил широкие,
круглые бакенбарды, как те испанцы, которые сражаются с быками, и в мягкой
медленной улыбке его, в задумчивых глазах, казалось, скрыта была какая-то тайна.
Даша вела одно время с ним секретную переписку (в промежутках между поляком и
Модестом), но потом бросила его и говорила, что он толст, груб и скучен, что он
похож на самовар. И несмотря на лимонную помаду Хорохорова, на вышитые рубашки и
плисовый сюртук архитектора, на жену помадного торговца, по большим праздникам
на круглом столе нашем встречались, в груде визитных карточек, имена таких
людей, о которых стоит только подумать, чтоб стало легче жить на свете! У одного
балкон с золотыми перилами, слуги в штиблетах и ливрейных фраках стоят на
драпированном подъезде; другому государь, месяц назад, рескрипт в газетах писал;
иному уж восемьдесят лет, а он в голубой ленте, звездах, ездит на все акты и
заседания каких-то ученых обществ (к которым я ни за что на свете не хотел бы
принадлежать, но рад, что они существуют); у третьего обедал два раза
d'Arlincourt; y четвертого племянница за немецким графом, в отечестве Шиллера и
Гете, а двоюродный брат ездил в Индию, откуда один мысленный шаг до того
необитаемого острова, где мужчины молоды и невинны, а девушки просты и страстны.
Но в будни и по вечерам у нас редко бывали гости.
Тетушка щолкает, щолкает картами, потом смешает их, постучит табакеркой и вдруг
скажет: "Посмотрите! как эта тень от люстры похожа на черепаху!" Все
давным-давно знают, что она похожа; я даже знаю, в который угол смотрит голова,
а в который хвост, однако, все мы глядим на потолок и говорим: "Да, это правда!"
Молчим минут с десять. Опять раздается голос тетушки:
     -- А холодно на дворе?
     -- Давича я смотрела, -- отвечает Ольга Ивановна, -- около одиннадцати градусов
мороза.
     -- Одиннадцать градусов! Вот и зима прикатила опять.
Кому вздохнется, кто зевнет, и опять все молчим.
Даша все еще суха с теткой; тетка сурова с ней. "Подите, возьмите, прочтите мне
это громко!" -- "Хорошо, сейчас!" Больше ничего не услышишь от них. Мне так жаль
иногда стареющую Дашу, что я даже избегаю ее. О чем бы она ни заговорила, мне
слышится в словах ее отчаяние. "Мне двадцать семь лет! Я покинута. Меня никто не
любит... Я старая девушка, бедна и презираю себя!"
Жестокая, грубая Клаша! И я бездушный человек! Зачем мы говорили ей, что она
ходит как Настасья Егоровна Ржевская! Она вяжет мне одеяло теперь; я привожу ей
билеты в стали и говорю: "Поедемте с Ковалевой в стали; давайте кутить!", а у
самого сердце так и щемит, и улыбнуться даже больно.
Собственная моя личность в эту зиму бледнее прежнего. Я уже не помню тех
научно-поэтических восторгов, которые заставляли меня бегать по флигелю в
священном безумии; не помню той душевной неги при одной мысли о том, что я --
именно я, а не кто другой, что я живу, дышу, ем и мыслю, буду любить и буду
любим. Подобные чувства, конечно, были и теперь, но сознание привыкло, должно
быть, к ним, не удивлялось им, и память о них ослабела. Я жил разнообразно; был
уже студентом, сибаритствовал, хохотал и мыслил с Юрьевым, жалел Дашу, презирал
Клашу, посещал нумер Модеста и Катюши, ездил в театр, танцовал изредка,
изумлялся, делал мелкие открытия -- но почва подо всем этим была старая. Я
донашивал прежнюю кожу положительно идеального эклектизма, не замечая, что к
средине зимы она уже сквозила во многих местах. Я начинал чувствовать в себе
что-то тоскующее, трепетное; но желчного было еще мало. Юрьев нанес мне
несколько легких ударов. Юрьев первый заговорил со мной языком, от которого
пробудились все струны моей души. В оригинальной, беспорядочной шутке его не
только не было натяжки, как у Модеста, но от нее становилось легче, даже тогда,
когда он глумился или кощунствовал. А он это делал часто. Бедный Вольтер,
которого оклеветала тетушка, показался мне, когда я познакомился с ним,
безвредным ребенком, сухим и поверхностным перед моим домашним Мефистофелем.
Куда девался тот скромный юноша-делец, прилежный, идеальный, тот "муж разума и
чести", который говорил мне о женщинах с волнением, с задумчивым взором, который
умоляет меня жениться на русской? Стоило только вспомнить всенощные в городе,
где дядя был вице-губернатором, чтоб видеть, как он переменился. Я любил тогда
ходить ко всенощной больше, чем к обедни. Темные своды, блеск старого
иконостаса, лампады и густой голос Юрьева располагали меня к такой пламенной
молитве, которой сладости и чистота не повторялись другой раз в моей жизни.
Юрьев пел задумчиво и страстно, прислонясь головой к стене и скрестив на груди
руки. Хор гимназистов был складен: у двух братьев, мальчиков одиннадцати или
двенадцати лет, были небесно-кроткие голоса; слушая их из-за колонны в темном
углу, я верил в ангелов уже не по привычке, а по внезапному сердечному
вдохновению; скрывшись от народа, я становился на колени и не вставал Долго,
плакал и не стыдился простирать руки к небу, когда октава Юрьева и нежные голоса
двух мальчиков согласно покрывали все остальные и пели об этом страшном
"житейском море", которое волнуется и в которое я так бы хотел тогда
безнаказанно погрузиться!.. Легче было жить тогда!
Отойдет служба; народ станет сходить с паперти, а я уже жду его на церковном
дворике. Встречаемся: он рад и жмет мне руку. Мы оба улыбаемся.
     -- Ну, что?
     -- Ничего -- хорошо.
     -- А ведь сладко, когда помолишься?
     -- Конечно, сладко!
И пойдем вместе или ко мне, в мою веселую комнату, или, если погода хороша,
пойдем бродить по улицам, на бульвар; вздыхаем легко, задумчиво и бодро и,
"предав себя весело Богу добрых людей", говорим о женщинах -- он о своей Маше; я
о Людмиле.
     Теперь он уже не тот. Я скоро заметил, что склонность к осуждению и насмешке
стали в нем сильнее, что ему во мне не нравилось многое. Меня это удивило. Я не
умел распознать тогда ту летучую сумму приемов, которая зовется натурой
человека; я не видел никакой разницы между ним и собою -- видел только одно общее
направление. Голова моя была так полна литературными мыслями о женщинах, любви,
дружбе, Боге и природе, тонкой путаницей неопытного самолюбия, лекциями, мелкими
и новыми встречами с теми людьми, которые играют в нашей жизни роль гостей,
сенаторов, дам, воинов и народа, что для умения ясно узнавать цельных людей во
мне не хватало места; я не успевал и не умел отчетливо следить за чужими
движениями, тоном и взглядами; "серая теория", по выражению Мефистофеля, все
более и более приобретала мое уважение, и "золотое дерево жизни" представлялось
уже менее "зеленым", блекло нечувствительно с каждым месяцем. "Голос разума",
которого когда-то боялся Юрьев в своих стихах, уж не издалека грозил мне!
Занятый этими теоретическими вопросами, я забывал о Юрьеве, как о полном
человеке, и видел в нем только струны ума, однозвучные с моими, хотя и признавал
добросовестно (это я помню), что мои далеко не равносильны. Лет через пять, не
прежде, я раз, проснувшись поутру на станции, догадался, что Владимiр Ладнев для
Юрьева был почти тем же, чем была Даша для меня: добра, безвредна, даже не
лишена по временам нервной энергии, но не ловка духовно и часто напоминала
играющего щенка, который смотрит не туда, куда надо смотреть, прыгает не туда,
куда надо прыгать, поскачет, поскользнется, тут же задремлет на минуту и,
проснувшись дрожит и пищит жалобно. Юрьев, быть может, не всегда был прав в
сущности, но всегда был силен и ловок приемом...
     -- Куда нам за вами, граф! -- сказал он мне однажды, -- вы даже и в лошадях знаете
толк... Вы любите лошадей, граф? Что ж вы молчите?
     -- Разве я могу тебе сказать правду? Я даже не могу объяснить тебе, отчего я не
могу сказать этой правды.
     -- Говорите, говорите... Вот вам оба уха разом... Ни одна волна воздуха, можно
сказать, не пропадет...
     -- Не могу! -- отвечал я, задыхаясь.
     -- Ну, прошу тебя, скажи, чудак!.. Я начал медленно:
     -- Видишь ли! Я имею состояние, а ты беден... Наша фамилия...
Но Юрьев не дал мне кончить: он уже лежал на земле, закрыв глаза и без движения,
как в глубоком обмороке. Все кончилось смехом, но я был прав. Лошади у меня
бывали свои и хорошие; я знал их и любил иногда заниматься ими от всей души. У
Юрьева лошадей не бывало, и он мне не верил. Вздумал он также звать меня сила
воли, особенно, когда заставал за работой.
     -- Господи! -- говорил он, -- Господи ты, Боже мой! Что это за человек! На все
руки! И лекции изучают, и на балы в какие места ездят, и частной
благотворительностью отличаются. Нищим, как Чичиков, никогда не преминут...
"Левая, говорит, рука чтоб не знала"... Оттого они левую руку в кармане всегда и
держат. И пером иной раз могут владеть! Вы думаете, кто это Мильтона
раскритиковал?..
     Они! Правительство даже как в одном месте политично задел! "Мильтон, говорит,
так и так..." Вот они! Вот они... (кричал он изо всех сил и, с беспокойством в
лице, обращаясь вдруг к пустому углу, закрывался от меня рукой и шептал) Вы
знаете, как ихнее имя? Сила воли! Сила воли!
Я просил перестать и часа на два становился печальнее; но по-прежнему всякая
тоска, всякое страдание казались мне ошибкой, слабостью, неправильным состоянием
души. В этих минутах сердечного дрожания (если можно так выразиться) я не умел
еще видеть первые черты того, над чем я так смеялся, чего не понимал и что
считал постыдной маской, давно оставленной лучшими людьми -- первые черты
разочарования... Я и не подозревал, что во мне повторится то, что давно съедало
молодость многих, приготовляя их к лучшему и что я всякую радость года через
полтора или два стану считать слабостью, неправильностью и самообольщением. Но
пока еще я по-пержнему не понимал "Думы", относил ее к людям, подобным брату -- и
Печорин был мне противен.
     XII
Сентябрь давно прошел, и Филипповки были уже близки, а Модест с Катюшей не были
еще обвенчаны. Тетушка, несмотря на презрение свое к Модесту, поручила своему
Хорохорову поискать для него место, но Модест отказался от ее помощи.
     -- Не надо! Гнусность! -- воскликнул он сурово; потом прибавил: -- Поедем-ка
сегодня в купоны, "Горе от ума" смотреть, и Катюшу возьмем. Сперва у меня в
нумере чаю напьемся. Помнишь, как она в Подлипках плясала и пела: "Ах, жизнь не
мила, в трактире не была"... Поедем! а?
     Мы напились чаю в нумере и поехали в театр все трое в наших парных санях.
Тетушка не знала, для чего я взял ее сани, и я с удовольствием осквернил их
Катюшей.
     Когда она стала садиться в них, кучер, отстегивая полость, не обратил на нее
внимание, но она сама сказала ему со смехом (без которого она даже и плакать не
могла):
     -- Здравствуйте, Григорий Кондратьич... Вы никак загордели уж ноньче?
     -- Ах, ты Господи! Катерина Осиповна! Здравствуйте, кума, здравствуйте! Как
поживаете? Ах ты Господи! Не узнал, не узнал!
     -- Садись, садись, -- сказал Модест, -- дорогой можно любезничать.
И точно, дорогой, когда приходилось проезжать по площадкам и переулкам, в
которых встречалось мало экипажей и пешеходов, кучер придерживал лошадей,
беспрестанно оборачивался к ней и отвечал на все ее вопросы о Подлипках, о
дворовых людях, о родных из других деревень. Она была вне себя от радости: то
смеялась, то ахала, когда кучер говорил о чем-нибудь печальном: "старик Герасим
на пчельнике у себя помер", или "в Петровском десять дворов сгорело..."
     -- Скажите, какая жалость! -- говорила Катюша, покачивая головой.
     -- Ну, а скажите, пожалуйста, как теперь у вас... -- начинала она вдруг совсем
другим голосом и опять хохотала.
     Мы с Модестом любовались на них.
В театре Катя сперва заметила про Щепкина:
     -- Ну, уж старик!., пошел старое время хвалить! Потом занялась Лизой и на
возвратном пути не раз вскрикивала в санях: "Ну, как, не полюбить буфетчика
Петрушу! Так она это говорила?"
     Модест беспрестанно смотрел на нее во время представления, ловил игру
впечатлений на ее лице и подмигивал мне на нее так кстати, что я опять увидал
пред собою того искренно влюбленного и счастливого человека, которого знал
месяца два-три назад.
     Если б они всегда были так милы оба! Какой сладкой обязанностью счел бы я вести
за них войну с тетушкой и Ольгой Ивановной!
     Да! если б у Модеста с Катей все было хорошо! Но Бог с ними! Уже в январе
призналась мне Катюша, что она беременна, и Боже! сколько теплоты проснулось во
мне!
     -- Душа, душа моя Катя! -- сказал я ей, обняв ее с самой чистой, священной
нежностью брата.
     -- Ах, прощай, моя молодость! -- прошептала она, припала ко мне и плакала.
Я смотрел на обезображенный стан ее и на красные пятна, которых я прежде не
замечал на ее лице, и что со мной сталось в эту минуту, никакими понятными
словами передать не могу!
     Мало ли беременных на свете? Уже и от мужа Клаши пришло к тетушке письмо, в
котором он говорит, что "мой ангел, Клаша, не совсем здорова, и сердце убеждает
меня, что я отец!" Отец! Щелин -- отец, и Клаша, надворная советница -- мать;
Модест, почти студент -- отец, и Катюша, наша деревенская девственница, мать,
мать тайная, мать-страдалица, в бедном нумере, посреди чужой и незнакомой толпы!
Я вернулся домой -- и над судьбой ее задернулась тогда для меня непроницаемая
завеса. Над Клашей тоже опустил я занавес, но совсем другого рода, и, когда
тетушка сказала мне: "Что-то от друга твоего нет вестей. Здорова ли она?", я
спросил:
     -- Кто этот друг?
     -- Клаша... Муж хотел еще написать что-нибудь повернее об ее положении.
     -- Стоит ли интересоваться этим! -- воскликнул я. Все это так, конечно: Катюша
выше Клаши; но когда
     Модест пришел ко мне и повторил ту самую новость, которая так сильно поразила
меня, лицо его было скучно, и я не решился спросить: "а что же свадьба?"
Я думал, ему будет больно от этого вопроса.
     И ссоры у них начались. Модест вздумал вдруг ревновать ко мне. Однажды я долго
стучался к ним в дверь -- никто не отпирал, а коридорный сказал, что Катерина
Осиповна дома.
     Наконец показалась Катя. Она была невесела.
     -- Что с тобою?
     -- Ах, уж что толковать! Веселиться нечему... Не на веселье родилась... вот
что...
     Отчего ты меня так долго не пускала?
     -- Оттого, что ваш милый братец не велел без себя вам отворять дверь. Пусть при
мне, говорит, ходит... Да не то, что к вам: с монахом вчера на паперти два слова
сказала, так и то он такой крик поднял... И зачем это я послушалась вас?.. Все
вы виноваты... Зачем я поехала с ним! На свою погибель... Молодость и здоровье с
ним потеряю... Несчастная я, несчастная!..
     Она долго плакала, и я с трудом на этот раз рассмешил ее.
Модест застал нас, но был очень весел и любезен со мной и ни малейшего признака
ревности не показывал ни в этот раз, ни после.
Они то ссорились, то ласкали друг друга; ссоры огорчали, а ласки смущали меня;
особенно мне было противно, когда она раз поцаловала у него руку и поцаловала
без страсти, так, чуть-чуть прикоснулась: видно было, что потребности к этому у
ней вовсе не было. Еще одним идеалом меньше!
     -- Да, брат, человеку не угодишь! -- заметил Юрьев, когда я ему жаловался на них.
И мне вдруг казалось, что я виноват, что я многого требую, а что они счастливы,
и ссоры у них, как перец и соль в кушанье, улучшают вкус.
XIII
     Юрьев бывал у меня почти каждый день, обедал, уходил часа на три к своим
воспитанникам и вечером приходил опять; ночевал, просиживал у меня до поздней
ночи. Я забывал всякое горе, когда поднималась занавеска на моих Дверях и он
приветствовал меня всякий раз на новый лад.
     -- "Дон Табаго, а дон Табаго?! -- Или: -- Замечательная натура, как ваше здоровье?"
Как бы ни было мне грустно, но стоило только услыхать его голос и становилось
весело. От улыбки я ни за что в свете не был в силах тогда удержаться!
Мало-помалу я утрачивал всякую способность мыслить самобытно; я только думал
мимолетно, но доканчивал работу мысли он за меня; услыхав его приговор, я
откладывал в сторону вопрос, как навсегда решенный. Запас живых и научных фактов
рос в моей памяти с каждым днем; взгляды расширялись; благодаря ему я начинал
понимать форму в искусстве; но сам я, как умственный производитель, как
личность, живущая сама собой, падал все ниже и ниже. Взгляда его чорных глаз,
улыбки, покачи-ванья головы было достаточно, чтобы заставить меня переменить
намерение, оставить всякое начинание, утратить веру в собственное мнение. Я не
испытывал еще ничего подобного; я думал теперь, что без него жизнь не жизнь, что
никакое богатство, никакая любовь, никакая слава не будут полны, если вечером
нельзя будет рассказать о своем счастье ему, услыхать его изящную похвалу, его
неумолимую критику, умирать со смеха от его импровизаций в стихах и прозе. Его
прикосновение никого не оскверняло в моих глазах. Смеяться над тетушкой я не
позволил бы никому; другой бы не над тем смеялся, над чем можно, и не так, как
надо; но на него я не сердился, когда он называл Марью Николаевну "рыдваном",
или рассказывал мне, как она ездила с Ноем в ковчеге.
     -- Ты ступай, говорит, на Арарат! -- "Нет, я на Гималаи уж пойду!" На Арарат,
закричит, да как топнет; ну, Ной и сробел. "На Арарат, говорит, так на Арарат!"
Он уж ныл, ныл... С тех пор и стали его звать Ной...
Надо было видеть, как он это рассказывал! И всем он дал у нас в доме прозвания
такие удачные, что я и объяснить не могу. Ольгу Ивановну он звал "набалдашник",
и это очень к ней шло; Дашу -- "стебель, колыхаемьш ветром", но прибавлял, "что и
стебель может быть благоуханен и что им можно заметить славную страницу в
жизни"; Модеста он видеть не мог спокойно и называл его то "жеребцом-водовозом"
за худобу, то просто "весной" за веснушки. "Весна, весна идет!" -- кричал он,
увидав Модеста на улице. Однажды Модест сказал при нем, что Гоголь -- русский
Поль-де-Кок. Юрьев вскочил, сгорбился, схватился руками за живот и начал с
ужасом, выпучив глаза, бросаться по всем углам комнаты, как будто не мог найти
дверей. Надо было знать его страстную любовь к Гоголю, надо было видеть его
фигуру и выражение тонкого, благовоспитанного презрения на лице Модеста, чтобы
понять мое блаженство.
     -- Что за шут гороховый! -- прошептал Модест. Только узнавши от меня, что Катюша
уже мать,
     Юрьев стал мягче смотреть на Модеста и сказал тогда, задумчиво вздохнув: "Тоже
человек ведь, поди!"
     О чем мы только ни говорили с ним! Никогда у нас не умолкали чтение и беседа.
Говорили о науке, о любви, о домашних делах; от него узнавал я такие вещи, о
которых и в книгах тогда не читывал.
     -- А как ты думаешь, Володя, ведь обезьянка какая-нибудь славная сидит теперь на
пальме около Бенареса какого-нибудь и думает! Как по-твоему, думает она, или
нет?
     -- Еще бы! Разве у нее нет души... Потом, помолчав, я прибавлял:
     -- А ведь это страшно, если вдуматься!
     -- Нет, именно, если вдуматься, так и страх пройдет. Впрочем, ты, Володя, живи
верой: к тебе идет, идет к твоей комнате и ко всему твоему.
Но к чему вел такой совет? Прежде наука только согревала для меня Mip: она
беспрестанно напоминала мне тo о чем-то творящем, добром, то о чувственном,
страстном; я думал, что за доброту мою и за мое знание наградит меня Бог и в
этой жизни и в той; а в его словах наука приобретала такое разлагающее, ядовитое
свойство, что меня бросало иногда и в жар и в холод во время наших ночных и
послеобеденных бесед. То он уверял меня, что человек весь состоит из каких-то
пузырьков, что на низшей степени нет никакой существенной разницы между
человеком, растительной ячейкой и инфузорией; то рассказывал, что можно
составить такую ванну, в которой разойдется весь человек, как сахар в воде (и
сам хохочет!); то говорит, что вес условно; зависть, корысть, тщеславие называет
"общечеловеческими чувствами", уверяет, что у всякого человека есть все то, что
есть у других. И если бы еще он строил системы, ясные, увлекательные, а то
сказал два-три слова и пошел -- а тут обдумывай и терзайся!
Я все чаще и чаще начинал грустить и думал уже изредка о серьезной любви, об
утешении, а не о забавах с женщиной.
     Насчет этого он меня ободрял.
     -- Не бойся, -- говорил он, -- не та, так другая полюбит... С твоею развязностью, с
твоим профилем и страстью на конце языка...
     -- Только на конце?
     -- Немного разве дальше... Да что тебе за дело? Любили бы тебя!
XIV
     Не удалось мне избежать переселения в нижний этаж флигеля, где не было ни
чугунной решетки с бронзовыми звездами на балконе, ни камина, ни арки с
полуколоннами, ни обоев. Ковалевы переехали, наконец, к нам. Я не буду
рассказывать, как я был взбешен, как я долго не хотел даже отделывать нижних,
мертвых для меня комнат, и на деньги, которыми старалась утешить меня тетушка,
накупил множество подарков сестре моей перед Богом -- Катюше. Радость ее и теплая
благодарность Модеста немного развлекли меня; потом пришел Юрьев и сказал: "Дон
Табаго! Я столько раз бывал турим в моей жизни из хороших мест, что ныньче
понимаю вас! Вдругорядь будете знать, что все непрочно... не скажу в свете,
потому что в настоящем свете не бывал, а хоть бы и в том полумраке, в котором
вы, Дон Табаго, играете такую значительную роль!.."
     -- Перестань! -- отвечал я, -- тетушка не понимает, как это для меня важно! Я
работать здесь буду меньше и ей этого никогда не прощу!
     -- Владимiр Ладнев! Владимiр Ладнев! -- возразил Юрьев кротко, -- будь с доброй
теткой не только Ладнев, но и Покорский! (У нас был знакомый студент Покорский,
очень тихий, бедный и добрый человек).
     Я смягчился, скоро привык к новому жилью и убрал получше нижний этаж. Через
неделю, не больше, судьба наградила меня: Ржевские, мать и дочь, приехали в
Москву.
     Они остановились у одной богатой родственницы. Муж этой дамы был двоюродный брат
самой Евгении Никитишны; он умер генералом лет за шесть до этого времени и
оставил ей взрослого сына и трех дочерей, из которых старшей было 16 лет, а
младшей 10. Тетушка делала г-же Карецкой два-три раза в год визиты, и Карецкая
приезжала к нам изредка в большой карете четверней с форейтором. Она внушала мне
небольшую робость и большое уважение. Ее томный вид, медленная, слабая походка,
большие, чорные, задумчивые глаза, удивительный вкус и роскошь ее одежды и сан
ее покойного мужа, который с обнаженной саблей скакал верхом через трупы (в
пышной раме на красных обоях гостиной) -- все это располагало меня к ней.
Говорили, что дела ее расстроены, что она не умеет хозяйничать, что она не в
силах поддерживать огромный дом, который достался ей после отца, что она все
деньги издерживает на сына, потому ли, что он любимец ее, или потому, что
флигель-адъютант; говорили также, что на долю дочерей придется не более двадцати
тысяч серебром. Иные смеялись над ней, звали ее старой мечтательницей и
Рассказывали, что она в Париже отыскала сестру милосердия, soeur Marthe, ездила
с ней к больным и варила с ней вместе тизаны. Но я, молча, сочувствовал ей и
любил, небрежно взбивая волосы, взбегать по узорной чугунной лестнице в ее
больших сенях... Две большие бронзовые нимфы на высоких пьедесталах, качнувшись
вперед, встречали меня на верхней площадке и простирали ко мне руки с
подсвечниками. По ту сторону бездны, над лестницей перед другой площадкой, стоял
ряд белых колонн коринфского ордена, и за золоченым балюстрадой видна была
таинственная дверь внутренних покоев. Дочери, все три белокурые и стройные, были
робки и стыдливы; они редко ездили в гости, много учились и много занимались
музыкой. Я желал со временем жениться на второй дочери, Лизе; она больше других
нравилась мне лицом. Этим браком я мечтал завершить пир моей молодости. Тетушка
случайно укрепила во мне эту мысль; прошедшим летом она сказала мне: "Вот бы
тебе, Володя, со временем невеста. Мать тебя очень любит: такой, говорит, он
славный! "
     -- Почтенная женщина! -- подумал я, содрогаясь от радости, -- какое у нее доброе
лицо!..
     Я даже спрашивал себя не раз, какой жилет я буду носить дома под толстым синим
пальто, когда буду мужем этой хорошенькой Лизы, которая так наивно отставляет
локти от стана, и, краснея, приседает в ответ на мой почтительный поклон?
Короткие посещения по праздникам не могли насытить меня, а бывать чаще меня не
приглашали и незачем было приглашать.
     Когда Ржевские приехали, мы стали чаще ездить к Карецким, и Софья с матерью
бывали у нас по нескольку раз в неделю.
     Софья выросла и немного похудела, но мраморный румянец все еще играл на ее
щеках; она стала смелее прежнего, разговорчивее, танцовала так легко, что даже
становилось иногда неловко: не знаешь, один ли танцуешь или с ней. Я долго
раздумывал, как решить дело: объясниться ли ей прямо в любви, или сойтись с ней
просто дружески и просить ее помощи для влияния на Лизу, на будущую невесту.
Случай заставил меня выбрать первое... Лизе было только четырнадцать лет, а мне
ждать уж надоело. Однажды, все мы -- тетушка, Ольга Ивановна, Даша и я были у
Карецких. Даша пела песнь Орсино в маленькой гостиной около балкона над
лестницей. По балкону ходили взад и вперед Ольга Ивановна с одним приятелем
моим, Яницким (с которым я вас еще познакомлю), а мы с Софьей прохаживались по
сю сторону бездны. Песнь Орсино, белое платье Софьи и великолепная тень на стене
от сквозных узоров лестницы расположили меня к решительности.
     -- Вы верите, -- спросил я, -- что можно полюбить человека, почти не говоривши с
ним?..
     -- Верю.
     -- Вы помните нашу встречу на качелях?..
     -- Помню.
     Она опустила глаза и улыбнулась.
     -- Вам смешно, -- продолжал я, -- а я никогда этого не забуду. Не знаю, как для
вас, а для меня эта встреча... Я ничего не требую взамен. Я прошу только одного:
могу ли я говорить вперед так прямо, как я говорю вам теперь?
     -- Вы могли заметить сами, что я нахожу удовольствие с вами и еще, кроме того...
Она задумалась. Я встал и сказал ей:
     -- Я уйду. Нельзя так долго оставаться нам одним. Прошу вас, скажите мне
что-нибудь...
     -- Вы еще очень молоды, -- сказала она.
Я стал уверять ее, что она сама не имела случая убедиться, кто раньше созревает
     -- девушка или юноша, и повторяет это за старшими, а старики судят по прежним
молодым людям.
     -- Может быть, это правда, -- отвечала она и, посмотревши на меня пристально,
подала мне руку, которую я крепко пожал и поднес к губам...
Тайный союз был заключен, и через полчаса, проходя за шляпой через площадку, я
увидал ее по ту сторону лестницы. Она сидела на балюстраде, прислонясь головой к
колонне, и казалась задумчивой. Увидев меня, она обернулась ко мне лицом,
медленно и многозначительно покачала головой; потом встала и ушла во внутренние
комнаты; но белого платья ее за золотым балконом я никогда не забуду!
Через несколько дней я опять увиделся с нею и успел оставить в руке ее записку.
Я начинал так:
     "Вам может показаться странным, что я без всякого такта напоминаю вам о вещи, о
которой многие сочли бы нужным умолчать. Я говорю о моем, портрете и о том, как
вы были у нас в деревне. Вы были, конечно, институтка тогда, и я, поверьте, не
хочу употреблять во зло вашу тогдашнюю наивность; но я бы хотел знать только, на
что мне надеяться? Страсти я еще не слышу в себе, но думаю беспрестанно об вас.
Скажите мне что-нибудь и не примите эту записку за дерзкую самоуверенность: это
только искренность!"
     Я показал записку Юрьеву; он похвалил ее, особенно за слова "страсти я еще не
слышу в себе!".
     -- Ничего, ничего, -- сказал он, -- легко, душисто и гладко, как сама бумажка, на
которой вы набросали, граф, эти плоды вашего воображения... Если она вас не
полюбит, значит, у нее вкуса нет, и она глупа, Дон Табаго, поверьте!
Я хотел бы, чтоб он объяснил мне, как согласить такой лестный отзыв с его
насмешками, но он взял шляпу, засмеялся и ушел, промолвив:
     -- Живите, живите!..
     Я долго ждал ответа. Ответа не было. Я заезжал к Карецким, но Софьи не было
дома. Наконец однажды, часов около двух перед обедом, на двор наш въехала карета
с форейтором; мадам Карецкая вышла на тетушкино крыльцо, а за нею Софья в чорном
атласном салопе и розовой шляпе. Она обернулась, поискала меня глазами по окнам
флигеля и, увидав меня, мельком поклонилась и ушла за своей теткой. Я нарочно не
шел в дом и, волнуясь, думал: "что-то будет!" Через полчаса Карецкая уехала; я
догадался, что Софья остается у нас обедать, и собрался идти в дом, как вдруг
она сама в салопе и без шляпки перебежала через двор к Ковалевым. Я растворил
свою дверь молча.
     Она остановилась; лицо ее было весело.
     -- Вы здесь живете? -- спросила она.
     -- Здесь...
     -- Дайте, я посмотрю в дверь. Как мило!
     -- Оно будет еще милее, если вы войдете туда хоть на секунду.
Она не отвечала, смотрела на меня, но не в глаза, а рассматривала, казалось, мое
лицо, лоб, волосы, как рассматривают вещь.
     -- Нагнитесь, -- сказала она и, взяв меня за шею той рукой, на которой не было
муфты, поцаловала меня в лоб...
     Я хотел схватить ее за руку, но она блеснула глазами, указывая наверх с веселым
страхом в лице, и убежала на лестницу к Ковалевым.
После обеда, когда она уехала, я послал записку к Юрьеву и донес ему обо всем.
     -- Вперед, вперед! -- воскликнул он, -- наша взяла! Только смотри, не зевай. Она
должна быть плутовка.
     -- Не проведет!
Вскоре после этого Евгения Никитишна уехала в Петербург. Прощаясь, она сказала
тетушке: "Ma cousine Карецкая просила оставить Соню с ее дочерьми до весны. Не
забывайте и вы ее, Марья Николавна! Я вам буду очень благодарна".
Без нее мне стало легче, сам не знаю отчего. Она всегда была любезна; лицо ее
при встречах со мной казалось приветливым; она даже цаловала теперь не воздух
над головой моей, как прежде, а самую щоку или волоса мои, когда я робкими
губами прикасался к ее прекрасной руке, покрытой кольцами. "Cher Voldemar! --
говорила она, -- ваша походка, ваши манеры очень напоминают мне покойного Петра
Николаича. Дай Бог вам быть счастливее его". Кто знает? Быть может, она
чувствовала ко мне живую симпатию; быть может, в самом деле она во взгляде, в
голосе моем, в походке узнавала Петра Николаевича, не того, которого я знал, а
другого Петра Николаевича, того, которого отдельные, мгновенные образы в ее
памяти были светлы и согреты ее собственной молодостью, были так чисты, как те
образы, в которых являлся мне добрый отец Василий. Я слышал, что ей трудно жить:
дома муж -- больной, неопрятный и убитый, хозяйство, умеренные средства при
изящных вку