дед и вырывает из земли уже рослый стебель кукурузы, -- в этот, и этот, и этот... Даже я сейчас вижу, что мотыжили плохо, траву у корней кукурузы срезали небрежно, просто завалили землей, и теперь она снова проросла. Через несколько минут дедушка перебрасывает через изгородь большую охапку кукурузных стеблей. -- Лентяи, лоботрясы, бездельники, -- бормочет дед, приторачивая кукурузные стебли к своей вязанке. Мне почему-то представляется, что вся деревня сидит в тени деревьев и с утра до вечера слушает всякие истории, и при этом все сидят, закинув свои палки поперек шеи, у всех руки лежат на палках, безвольно свесив кисти. Я смотрю вниз. Под нами котловина Сабида, справа от нее голый зеленый склон, на котором видны отсюда черные и рыжие пятна пасущихся коров. Густей лес темнеет во всю котловину. И только местами зелень светлее -- это грецкие орехи. Они выше самых высоких каштанов, светло-зелеными холмами высятся их кроны над лесом. -- Дедушка, -- спрашиваю я, -- откуда эти грецкие орехи в лесу? Может, раньше там кто-нибудь жил? -- А-а, -- кивает дедушка, словно довольный тем, что я наконец-то их заметил, -- это я их повсюду рассадил и виноград пустил на каждый орех. Мне странно, что дедушка, такой маленький, мог посадить такие гигантские деревья, самые большие в лесу. А раньше мне казалось, что когда-то в этих местах жили великаны, но потом они почему-то ушли в самые непроходимые дебри. Может быть, их обидели или еще что -- неизвестно. И вот эти грецкие орехи да еще развалины каких-то крепостных стен, которые иногда встречаются в ваших лесах, -- все, что осталось от племени великанов. -- Когда я сюда перебрался жить, здесь не то что орехов, ни одного человека не было, -- говорит дедушка. -- И ни одного дома? -- спрашиваю я. -- Конечно, -- говорит дедушка и вспоминает: -- Я случайно набрел на это место, здесь вода оказалась хорошая. А раз вода хорошая, значит, жить можно. Когда я вернулся из Турции, мама женила меня на твоей бабушке, а то уж слишком я был легок на ногу. Бабка твоя тогда была совсем девочка. Года два она ложилась с моей мамой, а потом уже привыкла ко мне. А когда мы переехали сюда, у нас уже был ребенок, а из четвероногих у нас была только одна коза и то чужая. Одолжил, чтобы ребенка было чем кормить. А потом у нас все было, потому что я работы не пугался... Но мне скучно слушать, как дедушка любил работать, и я его перебиваю. -- Дедушка, -- говорю я, -- ты когда-нибудь лошадей уводил? -- Нет, -- отвечает дедушка, -- а на что они мне? -- Ну а что-нибудь уводил? -- Однажды по глупости телку увели с товарищем, -- вспоминает дедушка, подумав. -- Расскажи, -- говорю я, -- все как было. -- А что рассказывать? Шли мы из Атары в нашу деревню. Вечер в лесу нас застал. Смотрим -- телка. Заблудилась, видно. Ну, мы ее сначала смехом погнали впереди себя, а потом и совсем угнали... Хорошая была годовалая телка. -- И что вы с ней сделали? -- спрашиваю я. -- Съели, -- отвечает дедушка кротко. -- Вдвоем? -- Конечно. -- Да как же можно вдвоем целую телку? -- удивляюсь. -- Очень просто, -- отвечает дедушка, -- завели ее подальше от дороги. Развели костер, зарезали. Всю ночь жарили и ели. Ели и жарили. -- Не может быть! -- кричу я. -- Как же можно годовалую телку вдвоем съесть?! -- Так мы же были темные, вот и съели. Даже кусочка мяса не осталось. Помню, как сейчас, на рассвете чисто обглоданные кости вывалили в кусты, затоптали костер и пошли дальше. -- Дедушка, -- говорю я, -- расскажи такой случай, где ты проявил самую большую смелость. -- Не знаю, -- говорит дедушка и некоторое время смотрит из-под руки в котловину Сабида. Похоже, что он не узнает какую-то корову или не может досчитаться. Но вот успокоился и продолжает: -- Я такие вещи не любил, я работать любил. -- Ну все-таки, дедушка, вспомни, -- прошу я и смотрю на него. А он сидит рядом со мной, круглоголовый, широкоплечий и маленький, как подросток. И мне все еще трудно поверить, что это он насажал столько гигантских деревьев, что это у него дюжина детей, а было и больше, и каждый из них на голову выше дедушки ростом и все-таки в чем-то навсегда уступает ему, и я это чувствую давно, хотя, конечно, объяснить не в силах. -- Вот если хочешь, -- неожиданно оживляется дедушка и спиной, прислоненной к изгороди, нащупывает более удобную позу, -- слушай... Однажды поручили мне передать односельчанину одну весть. А он в это время уже был со своим скотом на альпийских лугах. Это в трех-четырех днях ходьбы от нашего села. И вот я пошел. Но как пошел? Сначала обогнал всех, кто со скотом проходил по этой дороге. Потом обогнал всех, кто пешим шел по этой дороге, потом обогнал тех, кто днем раньше вышел со скотом по этой дороге, и ночью обогнал тех, кто пешим днем раньше пустился в путь. А на следующий день утром, когда еще пастухи коров не успели подоить, я подошел к балагану. -- Дедушка, а тех, что днем раньше выехали верхом? -- спрашиваю я. -- Тех не успел, -- отвечает дедушка. -- И ты ни разу не останавливался? -- Только чтобы выпить воды или кислого молока в пастушеском балагане. Клянусь нашим хлебом и солью -- день и ночь шел, ни разу нигде не присев, -- говорит дедушка важно и замолкает, положив на колени руки. И опять я представляю, как дедушка топает по дороге и все, кто вышел перегонять скот, остаются позади, и те, что идут сами по себе, остаются позади, и те, что вышли со скотом днем раньше, остаются позади, и те, что днем раньше вышли сами по себе, остаются позади. Но тех, кто днем раньше выехал верхом, дедушка не достал, да и то, мне кажется, что они все оглядывались и нахлестывали своих лошадей, чтобы дедушка их не догнал. -- Ну ладно, пошли, -- говорит дедушка и легко подымается. Подымаюсь и я. И снова зеленый сноп качается впереди. Солнечные лучи, дробясь и сверкая на свежих листьях, режут глаза, раздражают. Наконец мы входим в ворота дедушкиного дома. Дедушка открывает ворота и, придерживая ногой, пропускает меня. Собаки с лаем несутся на нас и только вблизи, узнав, притормаживают и отбегают. Мы прислоняем к забору свои вязанки. На шум из кухни выходит моя тетушка. Она подходит к нам, еще издали придав лицу скорбное выражение, смотрит на меня. -- Умаял, убил, -- говорит она, показывая бабке, которая высовывается из кухни, что она жалеет меня и осуждает дедушку. Мои двоюродный братишка и сестренка валяются на бычьей шкуре в тени грецкого ореха. Сейчас, подняв головы, они смотрят на наши вязанки одинаковым телячьим взглядом. Это погодки года на два, на три младше меня. Мальчик крепыш с тяжелыми веками, а девочка хорошенькая, круглолицая, с длинными турецкими бровями. Почти одновременно догадываясь, вскакивают. -- Лавровишни! -- кричит Ремзик. -- Черника, черника, -- радостно поправила Зина, и оба, топоча босыми ногами, подбегают к нам. -- Мне! Мне! Мне! -- кричат они, протягивая руки к моему букету, который я уже вытащил из вязанки. Разделив поровну, я раздаю им черничные ветки. Две собаки, Рапка и Рыжая, кружатся у ног, бьют по земле хвостами, заглядывают в лицо. Они чувствуют, что мы принесли что-то съедобное, но не понимают, что это для них не годится. Дети жадно едят чернику, а я чувствую себя взрослым благодетелем. Тетушка вынимает из вязанки дедушкин букет и, на всякий случаи приподняв его повыше, чтобы Ремзик по дороге не цеплялся, проходит в кухню. Она несет букет с таким видом, словно он ей нужен для каких-то хозяйственных надобностей. Все же не выдерживает и, по дороге ощипав несколько ягод, бросает в рот, словно из тех же хозяйских соображений: не дай бог, окажется кислятиной. Дедушка выдергивает из вязанки кукурузные стебли и идет к загону, где заперты козлята. Они уже давно услышали шум листьев и сейчас нетерпеливо ждут, привстав на задние ноги и опираясь передними на плетень. Они заливаются тонким, детским блеяньем. Время от времени пофыркивают. Над плетнем торчат кончики ушей и восковые рожки. Дедушка забрасывает охапку кукурузных стеблей в загон, кончики ушей и рожки мгновенно исчезают. Я чувствую удовольствие от каждого своего движения. Ноги мои чуть-чуть дрожат, плечи ноют, и все-таки я ощущаю во всем теле необыкновенную легкость, облегченность и даже счастье, какое бывает, когда после долгой болезни впервые ступаешь по земле, Тетушка выносит из кухни кувшин с водой и полотенце. Мы с дедушкой умываемся, тетушка поливает. Пока мы умываемся, Ремзик, прикончив свою чернику, выхватывает у сестренки последнюю ветку и убегает. Девочка заливается слезами, ревет, глядя на мать бессмысленными и в то же время ждущими возмездия глазами. Тетушка снова начинает ругать деда. -- Чтоб ты подавился своей черникой, на черта она была нужна, -- приговаривает она и грозит в сторону сына: -- А ты еще захочешь кушать, а ты еще вернешься. Крепыш, насупившись, стоит за воротами. Видно, что он теперь и сам не рад, потому что чернику уже успел съесть, а время обеда приближается. Из кухни доносится вкусный запах чуть-чуть подгорелой мамалыги. -- Что же ты, обещал мне новую ручку приделать к мотыге, а все не делаешь, -- бросает тетушка в сторону деда, заходя в кухню. -- Сейчас, -- говорит дедушка и подходит к поленнице, где свалено в кучу несколько мотыг и лопат. Он подымает тетушкину мотыгу и одним ударом обуха топорика отбивает лезвие от ручки. Дедушка наклоняется и берет лезвие в руки. Я захожу в кухню и усаживаюсь у очага рядом с бабушкой. Высоко над огнем в большом чугуне висит готовая мамалыга. Я вытягиваю ноги. Золотистый запах поджаренной мамалыжной корочки нестерпимой сладостью щекочет ноздри. Скорее бы за стол, но тетушка ждет хозяина, как она говорит про мужа. Покамест он не придет, мы за стол не сядем. -- А ну, сукин сын, поди сюда, -- зовет дедушка моего братца. -- Чего тебе... -- слышится после некоторой паузы. -- Иди, покрутишь мне точильный камень, -- говорит дедушка. -- Мамка будет драться, -- после некоторого раздумья отвечает мальчик, как бы и матери давая время высказаться по этому поводу. Но тетушка не высказывается. -- Не бойся, иди, -- говорит дед и, зайдя в кухню, наливает в кувшинчик воды, чтобы поливать точильный камень. У огня ноги мои начинают чесаться, и бабушка обращает внимание на это. Увидев, в каком они состоянии, она всплескивает руками и начинает ругать дедушку. Тут и тетушка подходит ко мне, низко наклоняется над моими окровавленными ногами и тоже начинает ругать дедушку. -- Ничего, -- говорю я, -- это же комары... -- Господи, пронеси, -- говорит бабушка, -- да что же он наделал с тобой, проклятый непоседа! -- Мне не больно, бабушка, -- говорю я. -- Вот это и плохо, что не больно, -- причитает бабушка, -- лучше бы болело. -- Что мы теперь скажем его маме? Здорово мы сберегли ее ребенка, -- повторяет тетушка, напоминая, что скоро должна приехать из города моя мама. Бабка ставит у огня чайник с водой. -- Запричитали, дуры, запричитали, -- слышится из-за кухни голос деда. Потом доносится сочный звук металла, трущегося о мокрый точильный камень. Бабка ставит возле меня тазик, наливает туда теплую воду из чайника и наклоняется мыть мне ноги. Мне стыдно, но я знаю, что теперь трудно с ней сладить, и соглашаюсь. Бабка и тетушка продолжают ворчать на деда и жалеть меня. Мне приходится расстаться с ролью взрослого парня, каким я себя чувствовал, когда вошел во двор со своей поклажей. Мне навязывают состояние угнетенного безжалостным дедом, чуть ли не сиротки. И я постепенно вхожу в него. Я чувствую, что состояние угнетенности не лишено своего рода приятности. Хотя ноги мои и в самом деле в кровавых ссадинах и немного припухли, я никаких особых страданий не испытываю. Немного печет -- вот и все. Но мне уже приятно соглашаться с ними, приятно чувствовать себя страдающим, когда признаки страдания очевидны, а на самом деле никакого страдания нет, так что сочувствие воспринимается как поэзия чистой прибыли. Я ощущаю, как тепловатая сладость лицемерия разливается у меня в груди. Ноги мои в крови -- значит, я страдаю -- таковы правила игры, которую предлагают мне взрослые, и я ее с удовольствием принимаю. -- Ровно крути, -- слышится голос дедушки, -- еще ровней... -- Что я, мельница, что ли? -- ворчит Ремзик. Снова сочный звук металла, трущегося о мокрый камень. -- Теперь в обратную сторону, -- слышится голос дедушки. -- Мне неудобно, у меня рука болит, -- ворчит Ремзик, но все же крутит. -- Лоботряс, -- говорит дедушка, -- я в твоем возрасте... Бабка подает мне чистую тряпку и выносит тазик с водой. Слышится, как шлепнулась вода о траву. Я вытираю ноги. Но тут тетке показалось, что кто-то ее кличет. Она замирает, прислушиваясь. -- Тише вы там! -- кричит она деду и выбегает во двор. Она подходит к самой изгороди и слушает. В самом деле чей-то далекий голос. -- Чего тебе, уй! -- кричит она своим пронзительным голосом. В открытую кухонную дверь видно, как она стоит, слегка наклонившись вперед, в позе, поглощающей звук. -- Так гоните ж, гоните! -- кричит она, что-то выслушав. Опять оттуда доносится неопределенный звук, и она замирает, прислушиваясь. Почувствовав, что воздушная связь прочно налажена, точильный камень снова заработал. -- У меня уже рука болит, я не могу, -- сдавленным голосом жалуется Ремзик. -- А ты левой, -- говорит дедушка. -- Левой я не привык, -- продолжает ворчать Ремзик. Снова слышится звук металла, трущегося о мокрый точильный камень. -- Хорошо, передам, хорошо! -- кричит тетка и возвращается на кухню. -- Что там случилось? -- спрашивает бабушка испуганно. С тех пор как в прошлом году ее сын, дядя Азис, погиб на охоте, она так и не пришла в себя и все боится, что еще что-нибудь случится. -- Ничего, ничего, просто буйвол Датико опять залез в кукурузник, -- отвечает тетушка и ставит у огня чугунок с утренним лобио. Об этом буйволе я уже слышал сто раз. Как только его выпустят, он как сумасшедший бежит прямо на колхозную кукурузу, и никакая изгородь его не может удержать. Дядя мой работает бригадиром, поэтому сюда и кричат. -- Вернули бы мне три дня молодости, -- говорит дедушка из-за дома: оказывается, он все слышал, -- я бы показал этому буйволу... Я думаю над дедушкиными словами и никак не могу сообразить, что бы он показал этому буйволу и почему ему нужно для этого три дня молодости. Потом догадываюсь: дедушка его украл бы и съел. А так как буйвол большой, ему пришлось бы есть его целых три дня. Я представляю, как дедушка сидит в лесу над костром, зажаривает куски буйволятины и ест. Жарит и ест, жарит и ест, и так целых три дня и три ночи. Потом собирает кости и забрасывает их в кусты, а когда поворачивается, то он уже снова старик, то есть у него волосы опять побелели, а все остальное осталось таким же. Тетушка быстро и ловко продевает на вертел вяленое мясо, разгребает жар и, присев на низенький стульчик, покручивает вертел на огне, время от времени отворачиваясь от огня -- слишком печет. Постепенно мясо зажаривается, покрывается розовой коркой, влажнеет от жира, который начинает по каплям стекать на раскаленные угли. Там, где упадет капля, всплескивается голубой язычок пламени. От вяленого и теперь еще зажаренного мяса подымается такой дух, что просто нет никакого терпения. -- Пепе идет! -- кричит Ремзик, первым заметив отца. Так они его почему-то называют. Это сигнал к примирению. Он как бы хочет сказать маме, стоит ли помнить мелкие обиды перед таким общим праздником, как приход отца. Тетушка выглядывает в дверь и, прислонив вертел с мясом к стенке очага, ставит перед скамьей, на которой мы сидим, низенький деревенский столик. Дядя Кязым вдруг останавливается посреди двора. А-а, это он подымает Зину. О ней как-то все забыли. Наревевшись, она не то забылась, не то уснула на зеленой лужайке двора. Сейчас она ковыляет рядом с отцом на кухню. Сразу же после отца в кухню входят дедушка и Ремзик, чувствующий себя прощенным за свои труды с дедушкой. Между делом тетушка все-таки успевает достать его таким быстрым, бреющим ударом по голове. -- Ты чего? -- удивляется дядя. Обычно он суров, а все-таки не любит, чтобы детей били. -- Он знает чего, -- говорит тетушка. Ремзик обиженно опускает свои бычьи веки, но долго обижаться не приходится, еще без обеда останешься. Тетушка поливает мужу воду. Дядя медленно моет огромные руки, потом мокрыми ладонями несколько раз проводит по лицу и коротко остриженной голове. -- Опять буйвол Датико залез в кукурузник, -- говорит тетушка, поливая, -- тебе кричали... -- Гори огнем, -- отвечает дядя безразлично и молчит. Потом, вытирая руки, не выдерживает: -- Заперли? -- Да, -- говорит тетушка и накрывает на стол. -- Кого, буйвола или Датико? -- спрашиваю я, потому что как-то неясно, кого следует наказывать: буйвола или его хозяина. Дядя усмехается, а все остальные смеются. Обидно, что и дети смеются. -- Стоило бы его самого запереть дня на три, -- говорит дядя, как бы оправдывая мое предположение. Мы все сидим, в ряд возле очага. В головах дед, потом бабушка, потом дядя, потом остальные. Тетушка мамалыжной лопатой накладывает каждому свою порцию прямо на тщательно выскобленную розовую доску стола. Мамалыга густо дымит. Потом она каждому в тарелочку разливает лобио, разбрасывает по столу снопы зеленого лука, а потом уже более расчетливо делит жареное мясо. Я не могу удержаться, чтобы тайно, краем глаза не проследить, как она раздает мясо. Все мне кажется, что лучшие куски она раздает своим, мужу и детям. Я знаю, что стыдно за этим следить, но все же не удерживаюсь и подглядываю. Вот и Ремзику, хоть он и провинился, а все же не удержалась и дала ему самый большой кусок мяса и тут же, словно спохватилась, что чаша весов слишком явно перевесила в его сторону, шлепнула его по лбу ладонью, словно толкнула рукой другую чашу. Я чувствую, что тетушка знает, что я прослеживаю за ней, и это сковывает ее действия, и она старается скорей закончить раздачу. -- Дали бы мне три дня молодости, -- повторяет дедушка с полным ртом, -- я бы показал, что сделать с этим буйволом... -- Ну, ты у нас герой, -- говорит дядя насмешливо. Я знаю, на что он намекает. На краю табачной плантации стоит огромное каштановое дерево. Часть веток его отбрасывает тень на плантацию, и на этом месте табак всегда хилый, недоразвитый. С самого начала лета я слышал разговоры о том, что надо бы подрубить ветки этому каштану, но почему-то никто не брался. Правда, влезть на него очень трудно, потому что метров на десять поднимается совсем голый ствол и не за что ухватиться. Сначала все решили, что на дерево подымется заведующий фермой, охотник и скалолаз. Но в это время он был в горах, и решили послать за ним человека, потому что все равно пора было ехать в горы за сыром. Человека послали, заведующий фермой приехал, но, когда ему показали на дерево, он отказался на него влезать, потому что, по его словам, за дичью он может лазить по скалам, как муха по стене, но на этот каштан влезать боится, потому что у него кружится голова от одного взгляда на такие большие деревья. Тогда ему сказали, зачем же он приехал, если у него кружится голова, даже когда он смотрит на такие большие деревья. На это он ответил, что на альпийских лугах он так соскучился по семье, что каштан этот ему показался не таким уж высоким и ветки вроде, казалось, пониже расти начинают. Но теперь, когда он повидался с семьей, он чувствует, что ему не одолеть этот каштан, что он, пожалуй, поедет назад, потому что пастухи без него там загубят весь скот. Одним словом, заведующего фермой пришлось отпустить, а каштан так и остался со своей раскидистой тенью, и никому неохота было на него лезть, и все почему-то шутили по этому поводу, а то и ругались: пропади он пропадом, весь табак, чтобы еще из-за него на дерево влезать... Дедушка долгое время все это терпел, и в конце концов, с неделю тому назад, когда утром пришли мотыжить эту самую плантацию, дедушка уже был на дереве и, привалившись спиной к стволу, молча рубил ветви, обращенные к плантации. Никто не видел, как он залез, но, судя по тому, что он слез при помощи двух остроносых топориков, попеременно вонзая в ствол то один, то другой, предполагали, что он таким же способом и залез на дерево. После этого дедушку не только не хвалили, его дня два просто поедом ели, потому что он мог свалиться с дерева и опозорить семью, люди могли подумать, что дедушку заставляли работать, да еще в колхозе. Об этом и напоминал сейчас дядя. Все заняты едой. Редко, редко перекинутся словом. Дедушка с жадным удовольствием мнет в пальцах мамалыгу, сочно кусает зеленый лук, яростно рвет все еще крепкими зубами упругие куски вяленого мяса; дядя ест вяло, словно печаль какой-то неразрешенной задачи навсегда испортила ему аппетит и он каждый раз заставляет себя есть. Тетушка, я знаю, тоже ест с удовольствием, но ей приходится скрывать это от насмешливого мужа. И она все время сдерживается, просто почти не жует, а прямо-таки заглатывает непрожеванные ломти, чтобы не создавать суеты пережевывания. Временами мне делается страшно -- до того огромные куски ей приходится заглатывать. Но вот мы поели, вымыли руки. У дяди, как у всех людей, которые плохо едят, есть свое лакомство. Он любит сухую корочку, которая прижаривается к чугунку после мамалыги. Сейчас он ее не спеша соскребает, выколупливает ножом. Сам хрустит и нас угощает. Тетушка укладывает в плетеную корзину обед для старшей дочки. Она осталась в табачном сарае, где вместе с другими девушками и женщинами нижет табак. Понесет его Зина. Она натягивает на себя зеленое праздничное платьице, обувается в сандалии. Все-таки как-никак на люди выходит. С корзинкой в руке с какой-то девичьей пристойностью она переходит двор и, оглянувшись, сворачивает на тропу. -- Не бойся, я здесь стою, -- говорит тетушка, следя за ней с веранды. Зина исчезает за изгородью, а через несколько минут, когда она доходит до самого страшного места, где особенно густо обступают тропу заросли ежевики, папоротников, бузины, вдруг раздается ее голос. Отчаянно фальшивя, она поет неведомо как залетевшую в горы песенку, которая почему-то и тогда казалась устаревшей: Нас побить, побить хотели, Нас побить пыталися, Но мы тоже не сидели, Того дожидалися... И вдруг не выдержала, побежала, встряхивая и рассыпая слова песенки. -- Понесло, -- говорит тетушка, улыбаясь голосом. Вздохнув и помедлив, входит в кухню. Слышно, как дедушка возится на веранде, обтачивая новую ручку для теткиной мотыги. Чувствуется, что после еды у него хорошее настроение, он что-то напевает себе и строгает ручку. -- Наелся мяса и поет, -- говорит дядя насмешливо, кивая в сторону деда. И вдруг дедушка замолкает. Может, услышал? Мне делается как-то неприятно. Я люблю дядю. Я знаю, что он самый умный из всех знакомых мне людей, и я знаю, что ему не мясо жалко, просто он завидует дедушкиной безмятежности. Сам он редко бывает таким, разве что во время пирушки какой-нибудь... Но сейчас вдруг горячая жалость к дедушке пронизывает меня. "Дедушка, деду, -- думаю я, -- за что они тебя все ругают, за что?.." В тишине слышно старательное сопение дедушки и сочный звук стали, режущей свежую древесину: хруст, хруст, хруст... -------- Лошадь дяди Кязыма У дяди Кязыма была замечательная скаковая лошадь. Звали ее Кукла. Почти каждый год на скачках она брала какие-нибудь призы. Особенно она была сильна в беге на длинные дистанции и в состязаниях, которые, кажется, известны только у нас в Абхазии, -- чераз. Суть чераза состоит в том, что лошадь разгоняют и заставляют скользить по мокрому полю. При этом она не должна спотыкаться и не должна прерывать скольжения. Выигрывает та, которая оставляет самый длинный след. Возможно, это состязание вызвано к жизни условиями горных дорог, где умение лошади в трудную минуту скользить, а не падать, особенно ценно. Я не буду перечислять ее стати, тем более что ничего в них не понимаю. Я ушел от лошади, хотя и не пришел к машине. Внешность Куклы помню хорошо. Это была небольшая лошадь рыжей масти с длинным телом и длинным хвостом. На лбу у нее было белое пятнышко. Одним словом, внешне она мало отличалась от обычных абхазских лошадей, но, видно, все-таки отличалась, раз брала призы и была всем известна. Днем она паслась в котловине Сабида или в ее окрестностях. К вечеру сама приходила домой. Неподвижно стояла у ворот, время от времени прядая маленькими острыми ушами. Дядя выносил ей горстку соли и кормил ее с руки, что-то тихо приговаривая. Кукла осторожно дотягивалась до его ладони, раздувала ноздри, страшно косила фиолетовым глазом с выпуклым белком, похожим на маленький глобус с кровавыми меридианами. Во время прополки кукурузы дядя собирал срезанные стебли, и вечером лошадь хрустела свежими листьями молодой кукурузы. Тетя Маница, дядина жена, иногда ворчала, что он только и занят своей лошадью целыми днями. Это было не совсем так. Дядя был хорошим хозяином. Я думаю, что тетя Маница слегка ревновала его к лошади, а может, ей было обидно за коров и коз. Впрочем, кто его знает, почему ворчит женщина. Иногда Кукла не возвращалась из котловины Сабида, и дядя, как бы поздно ни узнавал об этом, сейчас же подпоясывался уздечкой, топорик через плечо и уходил искать. Бывало, возвратиться поздно ночью по пояс в росе или весь мокрый, если дождь. Присядет у огня, греется. Красивая, резко высеченная большая голова, неподвижно растопыренные пальцы. Сидит успокоенный, главное дело сделано -- Кукла найдена. В жаркие дни дядя водил ее купать. Стоя по пояс в ледяной воде, он окатывал ее со всех сторон, расчесывал гриву, выдергивал репьи и всякую труху. -- Мухи заедают, -- бормотал он и соскребал с ее живота пригоршни твердых, нагло упирающихся мух. В воде Кукла вела себя более спокойно. Она только изредка дергалась и не переставала дрожать. Стоя на берегу ручья, я любовался дядей и его лошадью. Каждый раз, когда он наклонялся, чтобы плеснуть в нее водой, на его худом, костистом теле прокатывались мускулы и выделялись ребра. Иногда к его ногам присасывались пиявки. Выходя из воды, он спокойно отдирал их и одевался. Этих пиявок мы смертельно боялись и из-за них не купались в ручье. После купания дядя иногда сажал меня на Куклу, брал в руки поводья, и мы подымались наверх, к дому. Тропинка была очень крутая, я все время боялся соскользнуть с мокрой лошадиной спины, всеми силами прижимался ногами к ее животу и крепко держался за гриву. Ехать было мокро и неудобно и все-таки приятно, и я держался за лошадь, испуганно радуясь и смущаясь оттого, что чувствовал ее отвращение к седоку и смутно сознавал, что это отвращение справедливо. Каждый раз, как только ослабевали поводья, она поворачивала голову, чтобы укусить меня за ногу. Но я был начеку. Обычно мы таким образом подходили к воротам, и я слезал с лошади, празднично возбужденный оттого, что катался на ней, и еще больше оттого, что теперь, целый и невредимый, стою на земле. Однажды мы так же подъехали к воротам, и вдруг с другой стороны двора появился один из наших соседей, которого почему-то особенно не любили собаки. Они ринулись в его сторону. -- Пошел! Пошел! -- закричал дядя, но было уже поздно. -- Держи! -- Он метнул мне поводья. Мне кажется, лошадь только этого и ждала. Я это почувствовал раньше, чем она повернула голову. Я вцепился в поводья изо всей силы. Она стала поворачивать голову, и я понял, что удержать ее так же невозможно, как остановить падающее дерево. Она пошла сначала рысью, и я, подпрыгивая на ее спине, все еще пытался сдержать ее. Но вот она перешла в галоп, плавно и неотвратимо увеличивая скорость, как увеличивает скорость падающее дерево. Замелькало что-то зеленое, и ударил сумасшедший ветер, словно на этой скорости была совсем другая погода. Не знаю, чем бы это кончилось, если б не мой двоюродный брат. Он жил на взгорье, недалеко от дяди, и, услышав собачий лай, вышел посмотреть, что случилось. Он увидел меня, выбежал на тропу, закричал и замахал руками. В нескольких метрах от него Кукла остановилась как вкопанная, и я, перелетев через ее голову, упал на землю. Я вскочил и удивился, что снова попал в тихую погоду. Неожиданный толчок прервал мое удивление. Что-то опрокинуло меня и поволокло по земле. Но тут подскочил мой брат, выхватил из рук поводья и стал успокаивать Куклу. Оказывается, я от страха так вцепился в поводья, что не мог разжать пальцы, даже после того как упал. С тех пор дядя меня на Куклу больше не сажал, да и я не просился. И все же я не только не охладел к ней, но, наоборот, еще больше полюбил. Ведь так и должно было случиться -- она знаменитая лошадь и никого не признает, кроме своего хозяина. Надо сказать, что даже самому дяде она давалась не просто. Чтобы надеть на нее уздечку, он медленно подходил к ней, вытягивал руку, говорил что-то ласковое, а дотянувшись до нее, поглаживал ее по холке, по спине и наконец вкладывал в рот железо. Такими же плавными, замедленными движениями пасечники вскрывают ульи. Обычно, когда дядя подходил к ней, Кукла пятилась, задирала голову, отворачивалась, вся напряженная, дрожащая, готовая рвануться от одного неосторожного движения. Казалось, каждый раз она со стыдом и страхом отдавалась в руки своему хозяину. Иногда днем, когда мы ходили в котловину Сабида за черникой или лавровишней, мы ее встречали в самых неожиданных местах. Бывало, окликнешь ее: "Кукла, Кукла!" Она остановится и смотрит долгим, удивленным лошадиным взглядом. Если пытались подойти, она удирала, вытянув свой длинный красивый хвост. Вдали от дома она совсем дичала. Бывало, где-нибудь в зарослях ежевики, лесного ореха, папоротников раздавался неожиданный хруст, треск, топот. Леденея от страха, ждем: вот-вот на нас набросится дикий кабан. Но из-за кустов вырывается Кукла и, как огненное видение, проносится мимо, и через мгновение далеко-далеко затихает топот ее копыт. -- Куклу не видели? -- спрашивал дядя, заметив, что мы возвращаемся из котловины Сабида. -- Видели, -- отвечали мы хором. -- Вот и молодцы, -- говорил он довольный, словно то единственное, что можно было сделать в котловине Сабида, мы сделали, а об остальном и спрашивать не стоит. Мы все в доме, хотя дядя об этом никогда не говорил, чувствовали, как он любит свою лошадь. Надо сказать, что и Кукла, несмотря на свою дикость, любила по-своему дядю. Вечерами, когда она стояла у ворот, только заслышит его голос, сразу же поворачивает голову и смотрит, смотрит... Иногда днем дядя ловил Куклу и приезжал на ней, сидя боком -- ноги на одну сторону. У него это получалось как-то молодо, лихо. Эта молчаливая шутка была особенно приятна, как бывала приятна неожиданная улыбка на его обычно суровом лице. Видно было, что у него хорошее настроение, а хорошее настроение оттого, что предстояла особенно дальняя и интересная поездка. Дядя привязывал Куклу к яблоне. Подогревал кувшинчик с водой, брился, мыл голову. Тетя Маница начинала ворчать, но слова ее отлетали от него, как градины от бурки, которую он, переодевшись, набрасывал на себя. И вот он перекидывает ногу через седло, усаживается поудобней, в руке щеголеватая камча. Статный, сильный, он некоторое время медлит посреди двора, отдавая последние хозяйские распоряжения. Легко пригнувшись, сам себе открывает ворота и удаляется быстрой рысью. В эти минуты нельзя было не залюбоваться им, и только тетушка продолжала ворчать и делать вид, что не слушает его и не смотрит в его сторону. Но и она не удерживается. А в руках сито, или забытая вязанка хвороста, или еще что. Грустно ей чего-то, а чего -- мы не знаем. ...Война подходила все ближе и ближе. Где-то за перевалом уже шли бои, и, если прислушаться, можно было услышать отдаленный, как бы уставший грохот канонады. В деревне почти не осталось молодых парней и мужчин. Однажды председатель объявил, что временно мобилизуются все ослики и лошади для перевозки боеприпасов на перевал. Сначала забрали всех осликов, а потом назначили день, когда будут брать лошадей, чтобы их приготовили и держали дома. Накануне вечером дядя загнал Куклу во двор, а утром ее уже не выпустили. В этот же день рано утром приехал из соседней деревни известный лошадник Мустафа. Это был человек небольшого роста, с коротенькими кустистыми бровями. из-под которых, как настороженные зверьки, выглядывали глаза. Мы поняли, что он приехал неспроста. В честь его приезда зарезали курицу, и тетка поставила на стол алычовую водку. -- Про меблизацию, конечно, знаешь? -- спросил он. -- Конечно, -- ответил дядя. -- Как решил? -- Мустафа облизнул губы и, стараясь не опережать дядю, осторожно приподнял рюмку. -- Сам видишь, -- дядя кивнул во двор, -- придется отдать. -- Дурное дело, -- сказал лошадник и без всякого перехода: -- За твой дом, за старых и за малых, за всю семью!.. -- Спасибо... Выпили и некоторое время молча ели. Дядя, как всегда, вяло, без интереса. Гость, наоборот, с удовольствием. Мы, дети, сидели в сторонке, жадно прислушивались и жадно глядели, как гость сокрушает лучшие куски курятины. -- Знаю, что дурость, но куда податься... -- Сегодня же найду тебе -- сдай другую... -- Неудобно, все знают мою Куклу... -- Не мне тебя учить, но... -- За твоих близких, которые там, чтобы все вернулись! -- Дядя кивнул в сторону перевала. -- Спасибо, Кязым. Судьба -- вернутся. Нет -- что поделаешь... Снова выпили. Гость вновь заработал жирными челюстями. -- Учти, что, если лошадь и вернется, это будет не та лошадь. -- Что поделаешь -- меблизация, азакуан. -- Слыхал, чтоб они понимали наших лошадей? Они и своих лошадей не понимают. -- Что поделаешь... -- Азакуан требует лошадь, а не Куклу... -- Но люди знают... -- Хлеб-соль прикроет любой рот. -- Мустафа, ты это видишь? -- Дядя приподнял в руке белый ломтик сыру. -- Вижу, -- сказал Мустафа, и зверечки под его густыми бровями забеспокоились. -- Ты знаешь, во что он превратится после того, как я его съем? -- Ну и что? -- И все-таки мы его хотим есть чистым и белым. Иначе не хотим. Так и это, Мустафа. -- Говоришь как мулла, а лошадь губишь. -- Знаю, но так лучше. -- И вдруг неожиданно горько добавил: -- В этой чертовой жаровне наши мальчики стоят по колено в огне, а что лошадь... Лучше выпьем за них. -- Конечно, выпьем, но азакуан что говорит? Он говорит... Я помню, как пронзила меня неожиданная горечь дядиных слов. Может быть, потому, что обычно он говорил насмешливо, безжалостно. Вот так, бывало, редко улыбался, но улыбнется -- и радость вспыхнет, как спичка в темноте. Допив водку, они вымыли руки и вышли во двор. Дядя Кязым, высокий и унылый, а рядом -- лошадник, маленький и бодрый, с крепким красным затылком. Дядя поймал Куклу и надел на нее уздечку. Мустафа подошел к лошади, потрепал ее. Потом стал почему-то толкать ее назад. Я даже испугался, думал, что он пьяный. Потом он неожиданно нагнулся и начал подымать ей переднюю ногу. Кукла всхрапнула и потянулась укусить его, но он небрежно отмахнулся от нее и все-таки заставил поднять ногу. Стоя на четвереньках и посапывая, он осмотрел каждое копыто. Сначала передние ноги, потом задние. Когда он подошел к ней сзади, я думал: тут она ему отомстит за его нахальство, но она почему-то его не лягнула. Даже когда он схватил ее за хвост и протер хвостом копыто, чтобы как следует рассмотреть подкову, она не ударила его, а только все время дрожала. -- Стоит перебить передние, -- сказал он, вставая, -- сам знаешь, дорога на Марух... Дядя вынес из кухни ящик с инструментами. "Зачем он возится с ней, раз она ему не достанется?" -- думал я, глядя на Мустафу и пытаясь постигнуть сложную душу лошадника. Куклу отвели под тень яблони, где была привязана лошадь Мустафы. -- Что у вас за мухи -- мою лошадь загрызли! -- сердито удивился Мустафа, оглядев свою лошадь. -- Это у нас от коз, -- сказал дедушка. Он подошел помогать. Дядя держал Куклу, коротко взяв ее под уздцы. Маленький лошадник ловко стал на одно колено, приподнял лошадиную ногу и стал выковыривать из подковы ржавые гвозди. Он порылся в ящике и, набрав оттуда целый пучок гвоздей для подков, как фокусник, сунул их в рот и зажал губами. Потом он вынимал их оттуда по одному и двумя-тремя ударами вколачивал в безвольно повернутое копыто лошади. После каждого удара Кукла вздергивалась, и волна дрожи пробегала по ее телу, как круги по воде, если в нее швырнуть камень. -- Кукла-а, -- приговаривал дядя, чтобы успокоить ее и дать знать, что видит все, что делается. Вторую подкову, отполированную травой и камнями, Мустафа почему-то снял и заменил ее новой, но ржавой, из дядиного ящика. Пока он возился, Кукла несколько раз хлестанула его кончиком хвоста. Каждый раз после этого он подымал голову и, не выпуская изо рта гвозди, сердито мычал, словно не ожидая от нее такого ребячества. -- Теперь хоть к самому дьяволу скачи! -- сказал он и, вбросив молоток в ящик, выпрямился. Дядя ваял ящик одной рукой и как-то нехотя отнес его домой. Даже по спине его видно было, до чего ему нехорошо. Куклу привязали рядом с лошадью Мустафы. Снятая подкова блестела, как серебряная, я заслонил ее, чтобы потом незаметно поднять, но дедушка отодвинул меня и поднял ее сам. Он тут же прибил ее к порогу -- на счастье. Там уже была прибита другая подкова, но она порядочно протерлась, а эта даже в тени блестела как серебряная. Может быть, дед решил, что пришло время обновлять счастье. Мустафа уезжал. Дядя поддерживал его лошадь под уздцы. Лошадник крепко ухватился руками за скрипнувшее седло и вдруг замер. -- Может, переседлаем? -- сказал он, как бы собираясь сорвать седло со своей лошади и перенести его на дядину. С яблони сорвалось яблоко и, глухо стукнувшись о траву, покатилось. Кукла вздрогнула. Я проследил глазами за яблоком, чтобы потом поднять его. Оно остановилось у изгороди, в зарослях сорняка. -- Не стоит, Мустафа, -- сказал дядя Кязым, подумав. Мустафа вскочил на свою лошадь. -- Всего, -- сказал он и тронул ее камчой. -- Хорошей дороги, -- сказал дядя и отпустил поводья только после того, как лошадь тронулась, чтобы не казалось, что хозяин спешит избавится от своего гостя. Мустафа скрылся за поворотом дороги, дядя вошел в дом, а я вспомнил про яблоко и, подойдя к изгороди, раздвинул ногой заросли сорняка. Яблока там не оказалось. Я сначала удивился, но потом увидел свинью. Она похаживала по ту сторону изгороди, прислушиваясь к шороху в листьях яблони. Видно, она просунула морду сквозь прутья плетня и вытащила мое яблоко. Я прогнал ее камнями, но это было бесполезно. Она остановилась невдалеке, продолжая следить не столько за мной, сколько за яблоней, что было особенно обидно. Весь этот день дядя лежал в комнате и курил. Длинный, худой, он курил, глядя в потолок, и лежал как опрокинутый. Тетка Маница не решалась его беспокоить и сама занималась всеми хозяйскими делами. Время от времени она посылала нас посмотреть, что делает дядя. Мы проходили в огород и оттуда через окошко смотрели на дядю. Он ничего не делал, только лежал и курил, глядя в потолок, все такой же длинный, опрокинутый. -- Что он там делает? -- спрашивала тетка, когда ми возвращались на кухню. -- Ничего, только курит, -