лучше, чем вчера, а завтра будешь лучше, чем сегодня, хотя доказывать это очень хотелось. В тот вечер, придя домой, я долго и безнадежно смотрел в зеркало на свое желтое, высосанное малярией лицо. И все-таки чаша весов постепенно стала склоняться в мою сторону. С каждой встречей я стал благодарно замечать тайные знаки ее внимания. Бедняга капитан совсем стушевался. В последнюю неделю мы гуляли втроем, он исчез, по-видимому, почувствовав, что начинает делаться смешным. Из соображения высшего такта я не спрашивал о нем и даже делал вид, что не замечаю своей победы. И наконец единственный, неповторимый вечер -- мы вдвоем. Я ликовал. Честно говоря, я был уверен, что этот вечер рано или поздно должен наступить. Это было торжество стройной теории над голой практикой капитана, в сущности, хорошего парня. Но ничего не поделаешь, раз уж ты не получал такого письма, лучше не суйся. Не суйся, милый капитан, не швыряйся деньгами, не смеши человека, который, прежде чем пускаться в это бурное плаванье, получил по почте кое-что, дьявольски похожее на лоцманскую карту. Вечер. Мы стоим у калитки ее дома. Она в чудесном голубом платье с искорками, струящемся по ее гибкой фигуре. Из окон ее дома до нас доходит слабый свет, озелененный виноградными листьями беседки. Вместе со светом слышится неразборчивый говор, смех. Временами еле заметным дуновением доносится аромат созревающего винограда. Я стою перед ней и чувствую, как в полутьме зреет первый поцелуй. С какой-то астрономической медлительностью и такой же неизбежностью лицо мое приближается к ее белеющему в полутьме лицу. Она смотрит на меня исподлобья милым, глубоким, испытывающим и просто любопытствующим, я это тоже чувствую, взглядом. Я страшно взволнован не только ожиданием предстоящего чуда, но и опасениями его скандальных последствий. Я никак не могу сообразить, понимает ли она, что зреет в эти мгновенья. Она только смотрит на меня исподлобья, а я чувствую, как во мне приливают и отливают волны отваги и робости. -- У тебя лицо все время меняется, -- удивленно шепчет она. -- Не знаю, -- шепчу я в ответ, хотя чувствую, что оно и в самом деле все время меняется, но я не думал, что это может быть заметно для нее. Мне приятно, что она замечает силу моей взволнованности. Я успеваю сообразить, что, если она ужаснется от стыда или отвращения, когда я ее поцелую, я постараюсь объяснить это своим невменяемым состоянием. И вот уже близко, близко светлое пятно ее лица. Страшный миг вхождения в теплое облачко. -- Не надо, -- слышу я провоцирующий шепот и погружаю губы в сотрясающий (может, каким-то детским или допотопным воспоминанием?) молочный, млечный запах ее щеки. Проходит головокружительная вечность, и я чувствую, как постепенно благоухающая облачность первых прикосновений рассеивается и ощущение делается все суше, все слаще, пожалуй, слишком... Но вот она выскальзывает, вбегает в калитку и исчезает в темноте, только слышен глухой стук каблуков по тропинке к дому, потом щелкающий на ступеньках крыльца, и вдруг она появляется на освещенном крылечке, стучит в дверь, чтоб открыли, и, быстро наклонившись, так что я вижу, как падает на глаза прядь волос, заглядывает в дырочку почтового ящика. Я смотрю на нее, пьяный случившимся и в то же время удивленный трезвостью ее движений: какого еще письма можно ждать после того, что она мне послала, а главное, после того, что сейчас случилось? Несколько секунд она ждет, пока ей откроют дверь, а я смотрю на нее и вдруг чувствую в себе такую необыкновенную силу, что вот сейчас захочу, чтоб она обернулась в мою сторону, и она обернется. Несколько секунд я восторженно издали смотрю на нее, стараясь внушить ей свое желание, уверенный, что оно обязательно дойдет до нее. Но вот открывается дверь, она проскальзывает в нее, так и не обернувшись. Нисколько не смущенный этим, я возвращаюсь домой вдоль тихих окраинных улиц, застроенных маленькими частными домами с небольшими земельными участками. Возле каждой усадьбы с той стороны забора меня встречает собака и с яростным лаем провожает до конца участка, где уже, подвывая от нетерпения, дожидается меня очередной страж. Псы передают меня, как эстафету. Я не обращаю на них внимания. Мной владеет самоуверенность мужчины или, скорее, алхимика, которому после долгих провалов удалось провести первый опыт волшебства. Мне кажется, я всесильный. Я останавливаюсь возле штакетника, за которым особенно неистовствует какой-то пес. Захлебываясь лаем, он одновременно роет и отбрасывает землю задними лапами. Неожиданно я сажусь на корточки и смотрю сквозь штакетник в его налитые бессмысленной злобой глаза и вслух говорю ему, что любовь и добро всесильны, что вот захочу -- и ты мгновенно перестанешь лаять и будешь радостно визжать и лизаться, потому что я сейчас даже тебя люблю, глупая ты, глупая псина. Видимо, собака и в самом деле глупая, потому что слова мои до нее не доходят и она продолжает неистовствовать. На следующий день я гулял по берегу моря, все еще находясь под впечатлением свидания, вспоминая его волнующие подробности и, главное, чувствуя себя на голову выше, чем до него. Следующая встреча должна была произойти через день. И хотя вчера я ее упрашивал встретиться сегодня же, а она никак не соглашалась, ссылаясь на домашние дела, теперь мне казалось, что передохнуть один день даже не помешает. Мысленно перебирая несметные богатства вчерашнего свидания, я гулял по берегу моря. День был солнечный и еще не очень жаркий. Неожиданно на берегу я встретил Костю. Он тоже гулял один. Мы поздоровались, и я крепче обычного пожал ему руку, стараясь внушить ему этим благородное сочувствие и пожелание мужественно справиться с неудачей. Я почувствовал, что и он крепче обычного пожал мне руку, и вдруг я понял, что он каким-то образом догадался о случившемся и теперь молча поздравляет меня с честной победой. Такое благородство восхитило меня, и я еще сильней пожал ему руку. Наверное, он у нее был и она ему все сказала, решил я. -- Ты был у нее? -- спросил я. -- Нет, -- сказал он, -- я только что приехал с учений и сегодня же уезжаю. -- Куда? -- В Ленинград, -- сказал он и сам с любопытством заглянул мне в глаза. -- А разве она тебе не говорила? -- Наверное, забыла, -- ответил я, кажется, выдержав его взгляд. Это известие было как гром в ясном небе. Кажется, мне усилием воли удалось остановить часть крови, хлынувшей в лицо. -- Сегодня она меня провожает, -- добавил он как-то чересчур буднично. Мы продолжали идти вдоль набережной. Кажется, он предложил мне где-нибудь посидеть на прощанье, но я ничего не слышал и ничего не понимал и в первое же удобное мгновение расстался с ним. Так вот, оказывается, какой ценой досталась мне эта победа! Значит, я просто занял временно опустевшее место! Я стал заново прокручивать день за днем все наши последние встречи и понял, что потепление в наших отношениях, тайные знаки внимания и, наконец, это венчающее все свидание объяснялись тем, что он уезжает. Я, конечно, знал, что он собирается поехать учиться в академию, но почему-то думал, что это будет не скоро, в самом конце августа, а во-вторых, ни разу даже в мыслях не связывал свою победу с таким механическим устранением соперника. Все это показалось мне теперь нестерпимо гнусным. В субботу вечером, гуляя по портовой улице, я увидел ее с сестрой в толпе подружек. По установившемуся обычаю я должен был подойти. Она была все в том же голубом с искорками платье, но теперь оно мне показалось каким-то змеистым. Мы кивнули друг другу, но я не подошел. Мы продолжали гулять в разных компаниях, я со своими друзьями, она со своими. Видимо, она решила, что я стесняюсь ее подружек, и вместе с сестрой приотстала от остальных. Но я и тут не подошел. С язвительным наслаждением я заметил в ее лице некоторые признаки растерянности или паники, как мне тогда показалось. Сестра ее, словно наконец-таки проснувшись, оглядывала меня с уважительным любопытством. Товарищи мои, которые теперь обо всем знали, глядели на меня подобревшими глазами, как на человека, который роздал нищим привалившее ему суетное богатство и вернулся к бедным, но честным друзьям. Наконец меня подозвала ее сестра. Сама она стояла у парапета, ограждающего берег. Она стояла лицом к морю. Когда я подошел, она слегка повернулась ко мне. -- Что случилось? -- спросила она, осторожно заглянув мне в глаза. -- Костя уехал? -- спросил я, ожидая, что она сейчас растеряется. Но она почему-то не растерялась. -- Да, -- сказала она, -- просил передать тебе привет. -- Спасибо, -- проговорил я с театральным достоинством и добавил: -- Но украденные у него свиданья мне не нужны. Это была тщательно подготовленная и, как мне казалось, убийственная фраза. -- Вон ты как... -- прошептала она одними губами, словно внезапно осознав свою непоправимую оплошность. В следующее мгновенье она повернулась и, склонив свою жалкую и милую головку, стала уходить от меня, все убыстряя и убыстряя шаги, как и все женщины, стараясь опередить набегающие слезы. Мне ужасно захотелось кинуться за нею, но я сдержался. В городе стало тоскливо и пусто, и я ушел домой. В тот же вечер я заболел ангиной, а через неделю, когда выздоровел, острота разрыва смягчилась, отошла. К слову сказать, один из моих друзей, как выяснилось впоследствии, каждый раз, влюбившись в какую-нибудь девушку, обязательно заболевал. Причем степень заболевания прямо соответствовала силе увлечения и имела довольно широкую амплитуду от лихорадки до гриппа. Но с той, которая прислала мне прекраснейшее письмо, мы больше не виделись. Кажется, в тот же год родители ее продали свой домик и переехали в другой город. Еще во времена нашего знакомства мне иногда приходила в голову мысль, что сама она не смогла бы написать такого огненного послания. Может быть, думал я, она переписала его из какого-нибудь старинного романа, только вставила кое-что от себя. Такое предположение меня нисколько не оскорбляло. Я считал, что она передала мне знак, точный иероглиф своего состояния. А кто выдумал сам иероглиф, в конце концов, было не так уж важно. Но, с другой стороны, кто его знает, может быть, чувство озарило ее вдохновением, которого хватило только на это письмо? Так или иначе, теперь это тайна, разгадывать которую сам я не намерен и тем более не намерен выслушивать любые предположения со стороны, причем не только проницательные, но даже и льстящие самолюбию рассказчика. -------- Время счастливых находок Вот что было со мною в детстве. Как-то летним вечером собрались гости у моего дяди. Выпивки не хватило, и меня послали за вином в ближайшую лавку, что было, как я теперь понимаю, не вполне педагогично. Правда, сначала предложили пойти моему старшему брату, но он заупрямился, зная, что в ближайшие часы его никто не накажет, а до завтра он все равно выкинет что-нибудь такое, за что и так придется держать ответ. Бегу босиком по теплой немощеной улице. В одной руке бутылка, в другой деньги. Отчетливо помню: какое-то необычайное возбуждение, восторг пронизывают меня. Разумеется, это было не предчувствие предстоящей покупки, потому что в те годы к этому делу я не проявлял особого интереса. Да и сейчас интерес вполне умеренный. Чем прекрасно вино? Только тем, что оно гасит наши личные заботы, когда мы пьем со своими друзьями, и усиливает то общее, что нас связывает. И если даже нас связывает общая забота или неприятность, вино, как искусство, преображающее горе, примиряет и дает силы жить и надеяться. Мы испытываем обновленную радость узнавания друг друга, мы чувствуем: мы люди, мы вместе. Пить с любой другой целью просто-напросто малограмотно. А одиночные возлияния я бы сравнил с государственной контрабандой или с каким-нибудь извращением. Кто пьет один, тот чокается с дьяволом. Я повторяю -- по дороге в лавку меня охватило какое-то странное возбуждение. Я бежал и все время смотрел под ноги: мне мерещилась пачка денег. Время от времени она появлялась у меня перед глазами, и я даже приостанавливался, чтобы убедиться, так это или нет. Я понимал, что все это мне только кажется, но видел до того ясно, что не мог удержаться. Убедившись, что ничего нет, я еще более восторженно верил, что должен найти деньги, и летел дальше. Я вбежал по деревянным ступеням, лавка стояла как бы на трибунке, и быстро сунул деньги и бутылку продавцу. Пока он приносил вино, я в последний раз посмотрел себе под ноги и увидел пачку денег, перепоясанную довоенной тридцаткой. Я поднял деньги, схватил бутылку и помчался назад, полумертвый от страха и радости. -- Деньги нашел! -- закричал я, вбегая в комнату. Гости нервно, а некоторые даже оскорбленно вскочили на ноги. Поднялся переполох. Денег оказалось сто с чем-то рублей. -- Я тоже сбегаю! -- закричал мой брат, загораясь запоздалым светом моей удачи. -- Жми! -- закричал шофер дядя Юра. -- Это я первый сказал, что надо выпить. У меня легкая рука. -- И даже слишком, -- ехидно вставила всегда спокойная тетя Соня.ы -- Однажды у нас в Лабинске... -- начал было дядя Паша. Он всегда рассказывал или про свою язву желудка, или про то, как раньше жили на Кубани, а кончал язвой желудка или наоборот. Но сейчас дядя Юра его перебил. -- Это я сказал первый! Мне магарыч! -- шумел он. Бывало, как заведется -- не остановишь. -- Почему ты первый? Я, например, не слышал, -- угрюмо возразил дядя Паша. -- Ты же сам говорил, что тебя белоказак рубанул шашкой по уху! -- Так то левое ухо, а ты справа сидишь, -- сказал дядя Паша, довольный тем, что перехитрил дядю Юру, и привычным движением отогнул огромной рабочей рукой свое ухо. Над ухом была вдавлина, в которую спокойно можно было вложить грецкий орех. Все с уважением осмотрели шрам от казацкой шашки. -- Помню, как сейчас, стояли под Тихорецком, -- начал было дядя Паша, воспользовавшись вниманием гостей, но дядя Юра опять его перебил: -- Если мне не верите, пусть он сам скажет. -- И все посмотрели на меня. В те времена я любил дядю Юру, да и всех сидящих за столом. Мне хотелось, чтобы все радовались моей удаче, чтобы все были соучастниками ее и ни у кого не было преимущества. -- Все сказали, -- изрек я восторженно. -- Я не говорю, что не все сказали, но кто первый, -- заревел дядя Юра, но голос его потонул в шуме, потому что все радостно захлопали в ладоши: очень уж дядя Юра всегда старался вырваться вперед. -- О, аллах, -- сказал дядя Алихан, самый мирный и тихий человек, потому что он был продавцом козинаков, -- мальчик нашел деньги, а они шумят. Лучше выпьем за его здоровье, да? Мужчины зашумели и стали, перебивая друг друга, пить за мое здоровье. -- Я всегда знал, что из него выйдет человек... -- С этим маленьким бокалом... -- Молодым везде у нас дорога... -- За счастливое детство... -- Дорога, но какая дорога? Асфальт! -- За эту жизнь, -- провозгласил последним дядя Фима, -- мы дрались, как львы, и львиная доля из нас осталась на поле. -- Он будет, как вы, ученым, -- вставила тетя, чтобы успокоить его. -- И даже лучше, -- крикнул дядя Фима и, забросив меня на неслыханную высоту, выпил свой стакан. Дядя Фима был самым образованным человеком на нашей улице и потому быстрее всех опьянел. Я был в восторге. Мне хотелось сейчас же доказать, как я их всех люблю. Мне хотелось дать честное пионерское слово, что я каждому из них найду и возвращу все, все, что он потерял в жизни. Может быть, я думал не этими словами, но думал я именно так. Но я не успел ничего сказать, потому что пришла мама и, нарочно не замечая всеобщего веселья, выдернула меня оттуда, как редиску из грядки. Она вообще не любила, когда я бывал на этих праздничных сборищах, а тут еще была обижена, что я пробежал с найденными деньгами мимо своего дома. -- Ты, как твой отец, будешь стараться для других, -- сказала она, когда мы спускались по лестнице. -- Я буду стараться для всех, -- ответил я. -- Так не бывает, -- грустно сказала она, думая о чем-то своем. Тут нам встретился брат, который возвращался после поисков. По его лицу было видно, что в лотерее два номера подряд не выигрывают. -- Ты все деньги показал? -- спросил он у меня мимоходом. -- Да, -- гордо ответил я. -- Ну и дурак, -- бросил он и убежал. Эти мелкие неприятности не могли погасить того, что заиграло во мне. Я решил, что всем неудачам и потерям в нашем доме пришел конец. Раз я ни с того ни с сего мог найти такие деньги, чего я только не найду, если буду все время искать. Земля полна надземных и подземных кладов, только ходи и не хлопай глазами, да не ленись подбирать. На следующее утро на эти же деньги мне купили прекрасную матросскую куртку с якорем, которую я носил несколько лет. В этот же день весть о моей находке распространилась в нашем дворе и далеко за его пределами. Приходили поздравить, узнать подробности этого праздничного события. Женщины глядели на меня с хозяйственным любопытством, по их глазам было видно, что они не прочь меня усыновить или по крайней мере одолжить на время. Я десятки раз рассказывал, как нашел деньги, не забывая при этом заметить, что предчувствовал находку. -- Я чувствовал, -- говорил я, -- я все время смотрел на землю и видел деньги. -- А сейчас ты не чувствуешь? -- Сейчас нет, -- честно признавался я. Это было и в самом деле маленькое чудо. Теперь я думаю, что какой-то шофер-левак, они часто там останавливались и распивали вино, потерял эти деньги. А потом в дороге спохватился, и его тревожные сигналы были правильно расшифрованы моим возбужденным мозгом. В этот же день пришла одна женщина из соседнего двора, поздравила мою маму, а потом сказала, что у нее пропала курица. -- Ну и что мне теперь делать? -- спросила мама сурово. -- Попросите вашего сына, пусть поищет, -- сказала она. -- Оставьте, ради бога, -- ответила мама, -- мальчик один раз нашел деньги, и теперь покоя не будет сто лет. Они разговаривали в коридоре, а я из комнаты прислушивался к ним. Но гут я не выдержал и приоткрыл дверь. -- Я найду вашу курицу, -- сказал я, бодро выглядывая из-за маминой спины. Дня за два до этого у меня закатился мяч в соседский подвал. Вытаскивая его оттуда, я заметил какую-то курицу, а так как ни у кого в нашем дворе куры не терялись, теперь я догадался, что это ее курица. -- Я чувствую, что она в этом подвале, -- сказал я, немного подумав. -- Там нет никакой курицы, -- неожиданно возразила хозяйка подвала. Она развешивала во дворе белье и, оказывается, прислушивалась к нашему разговору. -- Должна быть, -- сказал я. -- Нечего туда лазить, дрова раскидывать, еще пожар устроите, -- затараторила она. Я взял спички и ринулся в подвал. Дверь в него была заперта, но с другой стороны подвала была дыра, в которую я и пролез. В подвале было темно, только слабая полоска света падала из дыры, идти приходилось согнувшись. -- Что он там делает? -- спросил кто-то снаружи. -- Клад ищет, -- ответила Сонька, бестолковая спутница моего детства. -- Он там мильон денег нашел. Осторожно чиркая спичками и озираясь, я подошел к тому месту, где видел курицу, и снова увидел ее. Она приподнялась и, подслеповато поводя головой, посмотрела в мою сторону. Я понял, что она здесь высиживает яйца. Городские куры обычно уходят нестись куда-нибудь в укромное место. В темноте поймать ее было нетрудно. Я нащупал рукой гнездо, которое она себе устроила на клоке сена, и стал перекладывать теплые яйца в карманы. Потом я осторожно пошел назад. Теперь я шел на свет и поэтому мог не зажигать спичек. Увидев курицу, хозяйка от радости закудахтала вместе с ней. -- Еще не все, -- сказал я, передавая ей курицу. -- А что? -- спросила она. -- А вот что, -- ответил я и стал вынимать из карманов яйца. Увидев яйца, курица почему-то рассердилась, хотя я и не скрывал от нее, что взял их оттуда. Наверно, она тогда в темноте не заметила. Хозяйка переложила яйца в передник и, держа курицу под мышкой, вышла со двора. -- Когда поспеет инжир, приходи, -- крикнула она из калитки. С тех пор я всегда чего-нибудь искал и часто находил неожиданные вещи, так что прослыл чем-то вроде домашней ищейки. Помню, один наш чудаковатый родственник, когда у него пропал козел, хотел увезти меня в деревню, чтобы я его как следует поискал. Я был уверен, что найду козла, но мама меня не пустила, потому что боялась, как бы я сам не заблудился в лесу. Я находил и многие другие вещи, потому что все время искал и потому что все считали, что я умею находить. Дома я находил щепки, запеченные в хлеб, иголки, воткнутые в подушки рассеянными женщинами, старые налоговые квитанции и облигации нового займа. Одна из наших соседок часто теряла очки и звала меня искать их. Я ей быстро находил очки, если она не успевала их вымести из комнаты вместе с мусором. Но и в этом случае я их находил в мусорном ящике, потому что кошки, которые там возились, никогда их не трогали. Но она слишком часто теряла очки, и в конце концов я ей посоветовал купить запасные, чтобы, потеряв первые, она могла бы при помощи запасных искать их. Она так и сделала, и некоторое время было все хорошо, но потом она стала терять и запасные, так что работы стало вдвое больше, и я был вынужден припрятать ее запасные очки. Мне доставляло радость дарить окружающим то, что они потеряли. Я выработал свою систему поисков потерянных вещей, которая заключалась в том, что потерянные вещи сначала нужно искать там, где они были, а потом там, где они не были и не могли быть. Гораздо позже я узнал, что это называется диалектическим единством противоположностей. Если окружающие меня люди переставали что-нибудь терять, мне приходилось иногда создавать находки искусственно. По вечерам я, как комендант, обходил двор и прятал забытые вещи. Часто это было белье, забытое на веревке. Я его закидывал на деревья, а потом на следующий день, когда ко мне приходили за помощью, после некоторых раздумий и расспросов, где что висело, как бы вычислив уравнение с учетом скорости ветра и направления его, я показывал удивленным домохозяйкам на их белье и сам же его снимал с деревьев. Разумеется, я был не настолько глуп, чтобы повторяться слишком часто. Да и настоящих потерь было гораздо больше. За все это время только один раз находка моя не доставила радости хозяйке. Вот как это было. В нашем дворе жила взрослая девушка. Звали ее Люба. Она почти целый день сидела у окна и улыбалась на улицу, зачесывая и перечесывая волосы золоченым гребнем, который я тогда ошибочно считал золотым. Рядом с ней стоял граммофон, повернутый изогнутой трубой на улицу. Он почти все время пел одну и ту же песенку: Люба, Любушка, Любушка, голубушка... Граммофон был вроде зеркальца из пушкинской сказки, он все время говорил про хозяйку. Во всяком случае, я был в этом уверен, а судя по улыбающейся мордочке Любушки, она тоже. Однажды летом в довольно глухом садике возле нашего дома я нашел в траве Любушкин гребень. Я был уверен, что это ее гребень, потому что другого такого я никогда не видел. В тот же вечер я прохаживался по двору в ожидании, когда подымется паника и меня пригласят искать. Но Любушки не было видно, и никакой тревоги не замечалось. На следующее утро я еще больше удивился, не обнаружив посыльного у своей постели. Я решил, что золотую гребенку потерял кто-то другой. Но все-таки надо было убедиться, что Любушкина гребенка на месте. Как назло, целый день она не появлялась у окна. Она показалась только к вечеру, но теперь граммофон играл совсем другую песню. Я не знал, что это за песня, но понимал, что граммофон больше не разговаривает с ней. Это была грустная песня, а когда Любушка повернулась спиной к окну, я увидел, что в ее волосах нет никакой гребенки, и понял, что граммофон вместе с ней оплакивает потерю. Мать и отец ее стояли у другого окна, уютно облокотившись о подоконник. -- Любка, -- спросил я, дождавшись, когда кончится пластинка, -- ты ничего не теряла? -- Нет, -- сказала она испуганно и тронула рукой волосы именно в том месте, где раньше был гребень. При этом она почему-то так покраснела, что стало ясно -- она понимает, о чем я говорю. Я только не знал, почему она скрывает свою потерю. -- А это ты не теряла? -- сказал я с видом волшебника, слегка уставшего от всеобщего ротозейства, и вынул из кармана золотой гребень. -- Шпион проклятый, -- неожиданно крикнула она и, выхватив гребень, убежала в комнату. Это было совершенно бессмысленное и глупое оскорбление. -- Дура, -- крикнул я в окно, стараясь догнать ее своим голосом, -- надо читать книжки, чтобы знать, что такое шпион. Я повернулся уходить, но отец ее окликнул меня. Теперь он у окна стоял один, а Любушкина мать побежала за ней. -- Что случилось? -- спросил он, высовываясь из окна. -- Сама гребень потеряла в саду. в сама обижается, -- сказал я и удалился, так и не поняв, в чем дело. В тот вечер Любке крепко попало. А потом у них в доме появился летчик и пластинка про "Любимый город". Песенка была очень красивая, но я никак не мог понять там одного места: "Любимый город в синем дым-Китая". Каждое слово в отдельности было понятно, а вместе получалась какая-то китайская загадка. Через неделю летчик уехал с Любушкой, и теперь ее мать грустила у окна вместе с граммофоном, который плакал, как большая собака, и все звал: "Люба, Любушка..." Я продолжал свои поиски, прихватывая все новые и новые неоткрытые земли. Особенно интересно было искать на берегу моря после шторма. Там я находил матросский ремень с пряжкой, пряжку без ремня, заряженные патроны времен гражданской войны, ракушки всевозможных размеров и даже мертвого дельфина. Однажды я нашел бутылку, выброшенную штормом, но записки в ней почему-то не оказалось, и я сдал ее в магазин. Рядом с городом на берегу реки Келасури я нашел целую отмель с золотоносным песком. Стоя по колено в бледно-голубой холодной воде, я целый день промывал золото. Набирал в ладони песок, зачерпывал воду и, слегка наклонив ладони, смотрел, как она стекала. Золотые пластинчатые искорки вспыхивали в ладонях, вода щекотала пальцы ног, большие солнечные зайцы дрожали на чистом-пречистом дне отмели, и было хорошо, как никогда. Потом мне сказали, что это не золото, а слюда, но ощущение холодной горной воды, жаркого солнца, чистого дна отмели и тихого счастья старателя -- осталось. Но вот еще странная находка, о которой мне хочется рассказать поподробней. У нас была такая игра: кто глубже нырнет. На глубине примерно двух метров мы начинали нырять и заходили все дальше и дальше, пока хватало дыхания. В тот день мы с одним пацаном состязались таким образом на Собачьем пляже. Пляж этот и сейчас так называется, может быть, потому, что там строго-настрого запрещают купать собак, а может быть, потому, что собак там все-таки купают. И вот я ныряю в последний раз. Дохожу до дна, хочу схватить песок и почти носом упираюсь в большую квадратную плиту, на которой я успел разглядеть изображение двух людей. -- Старинный камень с рисунком, -- ошалело крикнул я, вынырнув. -- Врешь, -- сказал пацан, подплывая ко мне и заглядывая в глаза. -- Честное слово! -- выпалил я. -- Большой камень, а на нем первобытные люди. Мы стали нырять по очереди и почти каждый раз видели в подводных сумерках белую плиту с тусклым изображением двух людей. Потом мы нырнули вдвоем и попытались сдвинуть ее, но она даже не пошатнулась. Наконец мы замерзли и вылезли из воды. Я до этого точно приметил место, где мы ныряли. Это было как раз между буйком и старой сваей, торчавшей из воды. Через несколько дней начались занятия в школе, и я рассказал нашему учителю о своей находке. Он вел у нас уроки по географии и истории. Это был могучий человек с высохшими ногами. Геркулес на костылях. От его облика веяло силой ума и душевной чистоплотностью. В гневе он бывал страшен. Мы его любили не только потому, что он обо всем интересно рассказывал, но и поточу, что он относился к нам серьезно, без той неряшливой снисходительности, за которой дети всегда угадывают безразличие. -- Это древнегреческая стела, -- сказал он, внимательно выслушав меня, -- замечательная находка. Решили после уроков пойти туда и, если это возможно, вытащить ее из воды. "Стела", -- повторял я про себя с удовольствием. Уроки прошли в праздничном ожидании похода. И вот мы идем к морю. В качестве рабочей силы с нами отправили физрука. Сначала он не хотел идти, но директор его все-таки уговорил. В школе физрук никого не боялся, потому что, как он говорил, его в любой день могли взять работать тренером по боксу. Мы считали, что он одним ударом может нокаутировать весь педсовет. Может быть, поэтому с его лица не сходило выражение некоторой насмешки над всем, что делается в школе, и как бы ожидая того часа, когда этот удар нужно будет нанести. Во время физкультуры, если его кто-нибудь не слушался, он мог дать щелчок-шалабан, равный по силе сотрясения прыжку с ограды стадиона на хорошо утоптанный школьный двор. В этом каждый из нас успел убедиться. Мы разделись и посыпались в море. На берегу остался один учитель. Он стоял в своей белоснежной рубашке с закатанными рукавами и, опираясь на костыли, ждал. Накануне был шторм, и я боялся, что вода окажется мутной, но она была прозрачная и тихая, как тогда. Я первый подплыл к тому месту, нырнул и дошел до дна, но ничего не увидел. Это меня не очень обеспокоило, потому что я мог нырнуть не совсем точно. Я отдышался и снова нырнул. Опять дошел до дна и опять ничего не увидел. Вокруг меня фыркали, визжали и брызгались ребята из нашего класса. Большинство из них просто игралось, но некоторые и в самом деле доныривали до дна, потому что доставали песок и шлепали им друг друга. Никто не видел плиты. Я подплыл к буйку, чтобы узнать, не сошел ли он с места, но он крепко стоял на тросе. Подплыл физрук. Он слегка опоздал, потому что надевал плавки. -- Ну, где статуя? -- спросил он, отдуваясь, словно ему было жарко в воде. -- Здесь должна быть, -- показал я рукой. Он набрал воздуху и, мощно перевернувшись, пошел ко дну, как торпеда. Нырял и плавал он, надо сказать, здорово. Он долго не появлялся и наконец вынырнул, как взрыв. -- Всю воду замутили, -- сказал он, отфыркиваясь и мотая головой... -- А ну, шкилеты, давай отсюда! -- заорал он и, плашмя ударив рукой о воду, выплеснул фонтан в сторону наших ребят. Они отплыли поближе к берегу, и мы с ним остались один на один. -- Слушай, а ты не фантазируешь? -- спросил он строго, продолжая отдуваться, словно ему было жарко в воде. -- Что я, сумасшедший, что ли, -- сказал я. -- Откуда я знаю, -- ответил он, глядя на воду, словно выискивая дырку, в которую было бы удобней нырнуть. Наконец нашел и, набрав воздуху, снова нырнул. На этот раз он вынырнул с ржавым куском сваи. -- Не это? -- спросил он, выпучив глаза от напряжения. -- Что я, сумасшедший, что ли, -- сказал я. -- Там каменная плита, на ней люди. -- Откуда я знаю, -- сказал он и, отбросив железяку в сторону, снова нырнул. Оказавшись один, я подумал, что пришло время удирать на берег, но стыд перед учителем был сильнее страха. Я же видел ее здесь, она никуда не могла деться! -- Пфу! Черт! -- заорал он на этот раз, испуганно выбрасываясь из воды. -- Что случилось? -- спросил я, сам испугавшись. Я решил, что его хлестнул морской конек или еще что-нибудь. -- Что случилось, что случилось! Воздуху забыл взять, вот что случилось, -- зафырчал он, гневно передразнивая меня. -- Сами забыли, а я виноват, -- сказал я, несколько уязвленный его передразниванием. Физрук что-то хотел мне ответить, но не успел. -- Что вы ищете? -- спросила незнакомая девушка, осторожно подплывая к нам. -- Вчерашний день, -- сердито сказал физрук, но, обернувшись, неожиданно растаял: -- Древнегреческую статую... Может, поныряете с нами? -- Я не умею нырять, -- сказала она с идиотской улыбкой, словно приглашая его научить. На ней была красная косыночка. И физрук с молчаливым восхищением уставился на эту косыночку, как бы удивляясь, где она могла достать ее. -- А сами вы откуда? -- спросил он ни с того ни с сего, словно, откуда была косынка, он уже установил. -- Из Москвы, а что? -- ответила девушка и на всякий случай посмотрела на берег, прикидывая, не опасна ли на такой глубине разговаривать с чужими мужчинами. -- Вам повезло, -- сказал физрук, -- я вас научу нырять. -- Нет, -- улыбнулась она на этот раз смелей, -- лучше посмотрю, как вы ищете. -- Если я не вынырну, считайте, что вы меня нокаутировали, -- сказал он, улыбкой перехватывая ее улыбку и доводя ее до нахальных размеров. Он особенно мощно перевернулся и пошел ко дну. Я понял, что начались трали-вали и теперь ему будет не до плиты. -- Вы в самом деле видели статую? -- спросила девушка и, вынув руку из воды, мизинцем, который ей по глупости показался наименее мокрым, приткнула сбившиеся волосы под косынку. -- Не статую, а стелу, -- поправил я ее, глядя, как она бесстыдно прихорашивается для физрука. -- А что это такое? -- спросила она, продолжая спокойно стараться. Я тоже решил принять свои меры, пока он не вынырнул. -- Не мешайте, -- сказал я, -- что, вам моря мало, плывите дальше. -- А ты, мальчик, не груби, -- ответила она надменно, словно разговаривала со мной из окна собственного дома. Быстро же они осваиваются. Она знала, что физрук рано или поздно вынырнет и будет на ее стороне. Физрук шумно вынырнул, словно танцор, ворвавшийся в круг. Хотя он очень долго был под водой, это был пропащий нырок, потому что сейчас он нырял не для нас, а для нее. -- Ну как, видели? -- спросила она у него, словно они были из одной компании, и даже подплыла к нему немного. -- А, -- сказал он, отдышавшись, -- фантазеры! -- Так он называл всех маломощных и вообще никчемных людей. -- Давайте лучше сплаваем. -- Давайте, только не очень далеко, -- согласилась она, может быть, назло мне. -- А как же плита? -- проговорил я, тоскливо напоминая о долге. -- Я сейчас дам тебе шалабан, и ты сразу очутишься под своей плитой, -- разъяснил он спокойно, в они поплыли. Черная голова с широкой загорелой шеей рядом с красной косынкой. Я посмотрел на берег. Многие ребята уже лежали на песке и грелись. Учитель еще стоял на своих костылях и ожидал, когда я найду плиту. Если б я еще вчера не видел этого пацана, с которым мы ее нашли, я бы, может, решил, что все это мне примерещилось. Я пронырнул еще раз десять и перещупал дно от самой сваи до буйка. Но проклятая плита куда-то запропала. За это время учитель наш несколько раз меня окликал, но я плохо его слышал и делал вид, что не слышу совсем. Мне было стыдно вылезать, я не знал, что ему скажу. Я сильно устал и замерз и наглотался воды. Нырять с каждым разом делалось все противней и противней. Я уже не доныривал до дна, а только погружался в воду, чтобы меня не было видно. Многие ребята оделись, некоторые уходили домой, а учитель все стоял и ждал. Физрук и девушка уже вылезли из воды, и он перешел со своей одеждой к девушке, и они сидели рядом и, разговаривая, бросали камушки в воду. Я надеялся, что нашим надоест ждать и они уйдут и тогда я вылезу из воды. Но учитель не уходил, а я продолжал нырять. За это время физрук успел надеть на голову девушкину косынку. Пока я соображал, с чего это он повязал голову ее косынкой, он неожиданно сделал стойку, а она по его часам стала следить, сколько он продержится на руках. Он долго стоял на руках и даже разговаривал с нею в таком положении, что ей, конечно, очень нравилось. Я уныло залюбовался им, но в это время учитель меня очень громко окликнул, и я от неожиданности посмотрел на него. Наши взгляды встретились. Мне ничего не оставалось как плыть к берегу. -- Ты же замерз, -- закричал он, когда я подплыл поближе. -- Вы мне не верите, да? -- спросил я, клацая зубами, и вышел из воды. -- Почему не верю, -- строго сказал он, подавшись вперед и крепче сжимая костыли своими гладиаторскими руками, -- но разве можно так долго купаться. Сейчас же ложись! -- Со мной был мальчик, -- сказал я противным голосом неудачника, -- я завтра его вам покажу. -- Ложись! -- приказал он и сделал шаг в мою сторону. Но я продолжал стоять, потому что чувствовал -- мне и стоя трудно будет их убедить, не то что лежа. -- А может, этот мальчик вытащил? -- спросил один из ребят. Это был соблазнительный ход. Я посмотрел на учителя и по его взгляду понял, что он ждет только правды и то, что я скажу, то и будет правдой, и поэтому не мог солгать. Гордость за его доверие не дала. -- Нет, -- сказал я, как всегда в таких случаях жалея, что не вру, -- я его видел вчера, он бы мне сказал... -- Может, ее какая-нибудь рыба унесла, -- добавил тот же мальчик, прыгая на одной ноге, чтобы вытряхнуть воду из ушей. Это был первый камушек, я знал, что за ним посыплется град насмешек, но учитель одним взглядом остановил их и сказал: -- Если бы я не верил, я бы не пришел сюда. -- Потом он задумчиво оглядел море и добавил: -- Видно, ее во время шторма засосало песком или отнесло в сторону. И все-таки через пятнадцать лет ее нашли, не очень далеко от того места, где я ее видел. И нашел ее, между прочим, брат моего товарища. Так что и на этот раз она далеко от меня не ушла. Знатоки говорят, что это редкое и ценное произведение искусства -- надгробная стела с мягким, печальным барельефом. Я с волнением и гордостью вспоминаю нашего учителя, его курчавую голову с прекрасным горбоносым лицом эллинского бога, бога с перебитыми ногами. ...Хотя в наших морях не бывает приливов и отливов, земля детства -- это мокрый, загадочный берег после отлива, на котором можно найти самые неожиданные вещи. И я все время искал и, может быть, от этого сделался немного рассеянным. И потом, когда стал взрослым, то есть когда стало что терять, я понял, что все счастливые находки детства -- это тайный кредит судьбы, за который мы потом расплачиваемся взрослыми. И это вполне справедливо. И еще одно я твердо понял: все потерянное можно найти -- даже любовь, даже юность. И только потерянную совесть еще никто не находил. Это не так грустно, как может показаться, если учесть, что по рассеянности ее невозможно потерять. -------- Летним днем В жаркий летний день я сидел у лодочного причала и ел мороженое с толченым орехом. Такое уж тут мороженое продают. Сначала накладывают тебе в металлическую чашечку твердые кругляки мороженого, а потом посыпают сверху толченым орехом. Наверное, можно было попросить не посыпать его толченым арахисом (если уж быть точным), но никто не просил, поэтому не решился и я. Юная продавщица в белоснежном халате, на вид прохладная и потому приятная, работает молча, мягко, равномерно. Никому не хочется менять этого налаженного равновесия. Жарко, лень. Цветущие олеандры бросают негустую тень на столики открытого кафе. Сквозь их жидковатые кусты с моря задувает спасительный ветерок. От истомленных розовых цветов потягивает сладковатый гнилостный запах. Сквозь ветви олеандров виднеется море и лодочный причал. Вдоль берега время от времени медленно проходят лодки рыбаков-любителей. За каждой лодкой по дну волочится самодельный трал -- кошелка на железном обруче.