начальник тюрьмы и сказал, что Колчерукий только что проехал мимо тюрьмы и, крикнув своим громовым голосом: "Крепитесь, ребята!" -- ускакал в сторону своей деревни. Начальник тюрьмы советовал начальнику милиции послать вдогон ему наряд верховых милиционеров с тем, чтобы задержать его и выяснить, что он хотел этим сказать. Начальник милиции отклонил предложение начальника тюрьмы, но, зная о том, что Колчерукий приехал на лошади бухгалтера, дал следователю нагоняй за нечеткое ведение дела. Следователь немедленно вызвал дядю Сандро на допрос. -- Только не говори, что не ты послал Колчерукого! -- в сильнейшем волнении произнес он, увидев его. -- Я пока ничего не говорю, -- отвечал дядя Сандро спокойно. То ли Колчерукий его успокоил своим бодрящим лозунгом, то ли он, увидев взволнованного следователя, понял, что правда побеждает. -- Что он этим хотел сказать? -- стал допытываться следователь, но дядя Сандро был спокоен и непреклонен. -- "Не падайте духом" -- вот что хотел сказать, -- отвечал дядя Сандро. -- А если это проходит как призыв к сопротивлению властям? -- сказал следователь, удивляясь твердости и спокойствию дяди Сандро. -- Не проходит, -- сухо отвечал ему дядя Сандро, и следователь понял, что надо переходить на более сговорчивый тон. Интересно, что через множество лет, во время войны, когда Колчерукого привлекли (читай главу "Колчерукий", где, впрочем, об этом ничего не говорится) к ответственности за то, что он пересадил тунговое дерево с колхозного поля на свою фиктивную могилу, ему напомнили об этом случае, но Колчерукий сделал вид, что ничего не помнит. -- Я знаю, что ты не убивал бухгалтера, -- говорил следователь дяде Сандро, перейдя на более миролюбивый тон, -- но войди и ты в мое положение. -- Ты меня посадил, и я должен входить в твое положение? -- Но ведь все-таки кости нашли в твоем дупле? -- Председатель подбросил, -- твердо держался дядя Сандро взятой линии, -- или сам или через своих комсомольцев. -- Это еще надо доказать, -- сказал следователь. -- Отпусти -- докажу, -- обещал дядя Сандро. -- В том-то и дело, что не могу, -- вздохнул следователь, -- я бы тебя отпустил, но в газете уже написали об этом... Приходил тут один из "Кенгурийской нови". Он написал, что ты убил бухгалтера, как несмирившийся сын смирившегося кулака. -- Но ведь бухгалтер жив? -- удивился дядя Сандро. -- Это верно, -- вздохнул следователь, -- и мы его осудим как растратчика. Но если тебя сейчас отпустить, получится, что газета ошиблась. Как ни лукав был дядя Сандро, а все-таки такие хитрости не понимал. -- Сколько штук этой газеты выходит? -- спросил он. -- Десять тысяч, -- ответил следователь. -- И во всех так написано? (Позже, рассказывая об этом случае, дядя Сандро говорил, что он придурялся; сейчас трудно сказать, правда ли это, во всяком случае, усердным читателем газет он и сейчас не выглядит.) -- Во всех, -- отвечал следователь. -- Сколько стоит одна газета? -- спросил дядя Сандро. -- Две копейки. -- Мой отец заплатит пять копеек за каждую штуку! Мы их все соберем и сожжем! -- сказал дядя Сандро с большим подъемом. -- Газету сжигать нельзя, -- покачал головой следователь. -- А молельный орех можно? -- спросил дядя Сандро. На это следователь ничего не ответил. Некоторое время они оба молчали, и призрак истины витал между ними. Но тут скрипнула дверь, и призрак истины исчез. Дежурный милиционер всунул голову в кабинет и, таким образом напомнив о себе, снова закрыл дверь. Это было его третье напоминание в течение допроса. Дело в том, что по принятому у нас обычаю человек, которого милиционер водит на допрос, на обратном пути должен зайти куда-нибудь и угостить его. Вот он и напоминал о себе. -- Сандро, -- сказал следователь после некоторого раздумья, -- ты уйми Колчерукого, а я сделаю для тебя все, что могу, как только улягутся разговоры вокруг этого дела. -- Унять, конечно, можно, -- отвечал дядя Сандро, -- если и ты с нами по-хорошему, почему бы не унять. С этими словами он вышел из кабинета в коридор, где сопровождавший его милиционер встретил его протяжным вздохом. -- Сам мучаюсь и тебя замучил, -- ответил ему дядя Сандро на вздох. -- Не в этом дело -- закрыть могут, -- скромно ответил ему милиционер, и они двинулись к выходу. ___ Неизвестно, чем бы все это кончилось и скоро ли вышел бы дядя Сандро из гостеприимных стен кенгурийской тюрьмы, если б не помог случай, а вернее, неутолимая любознательность Нестора Лакоба. В этот день Нестор Аполлонович, приехав в райцентр, просматривал списки зажиточных крестьян, вступивших в колхоз в этом районе. В списках был и отец дяди Сандро. Он-то и привлек внимание Нестора Аполлоновича. По данным этого списка получалось, что Хабуг вместе со всяким-другим добром сдал в колхоз четырех верблюдов. Нестор Аполлонович пытался уточнить у местного руководства, откуда у этого жителя горной Абхазии оказались верблюды. Районные руководители не могли ничего вразумительного ответить по этому поводу. Они сказали, что сами верблюдов не видели, потому что не было указания заинтересоваться ими, но чегемские списки заверены председателем колхоза и сельсовета. Нестор Аполлонович не любил всякие неясности и велел сейчас же снарядить человека в Чегем, чтобы тот выяснил, откуда там появились верблюды, и, если можно, пригнал их в Кенгурск с тем, чтобы потом перегнать их в Мухус как необычное в наших краях животное. Снова снарядили верхового милиционера, того, что привез дядю Сандро. Милиционер уже выехал из Кенгурска, когда его догнал родственник дяди Сандро верхом на его лошади. -- Прошу как брата, отгони мне эту лошадь, -- сказал родственник, подъезжая к нему. Милиционеру страшна неохота было отгонять лошадь дяди Сандро Он вообще не собирался туда заезжать. Он собирался заехать в сельсовет, узнать насчет верблюдов и вернуться. А тут получалось как-то не вполне красиво -- увез всадника, привез лошадь. Ему до того неохота было выполнять это поручение, что он сразу же сообразил, что делать. -- А я вообще туда не еду, -- сказал он родственнику и вернулся в милицию. Он вернулся к начальнику милиции и сказал, что раз Сандро сидит в тюрьме, можно вообще не ехать в Чегем, а спросить у него насчет верблюдов. Начальник милиции связался с райкомом, а товарищи из райкома передали Нестору Аполлоновичу, что в местной тюрьме находится сын Хабуга, обвиненный в убийстве бухгалтера, который впоследствии оказался живым растратчиком и сейчас находится под стражей. -- Так давайте его сюда! -- сказал Нестор Аполлонович. Дядю Сандро срочно привезли к начальнику милиции, выдали гражданскую одежду и объявили, что его хочет видеть сам Нестор Аполлонович. Зачем хочет видеть -- не сказали, чтобы он не успел ничего придумать, если захочет соврать. -- Пока не вымою голову, не побреюсь, не приведу в порядок костюма -- не явлюсь! -- решительно предъявил дядя Сандро верноподданный ультиматум. -- Правильно, -- согласился начальник милиции и обернулся к своему помощнику, -- обслужите его. И его обслужили. Пока дядя Сандро мыл голову под умывальником самого начальника милиции, а помощник поливал ему горячую воду, был срочно вызван лучший районный парикмахер, который брил и стриг на дому живых начальников и знатных покойников. Через час дядя Сандро, затянутый в черкеску, в сверкающих сапогах предстал перед глазами Нестора Аполлоновича, исполненный сдержанной почтительности. Нестор Аполлонович в это время вместе с друзьями и сподвижниками обедал в единственном кабинете единственного ресторана этого, тогда еще незначительного, райцентра. Говорят, вид дяди Сандро ему очень понравился. -- Настоящий абхазец и в тюрьме держится соколом, -- сказал Нестор Аполлонович, глядя на него. -- Тем более когда невинно посажен, -- вставил дядя Сандро. Нестор Аполлонович вопросительно посмотрел на начальника милиции, и тот, быстро наклонившись, зашептал ему что-то на ухо. -- Газета... газета... -- только и мог уловить дядя Сандро. Судя по выражению лица Нестора Аполлоновича и его благосклонным кивкам, ничего плохого его не ожидало. -- Я думаю, -- сказал Нестор Аполлонович, отстраняясь от начальника милиции и глядя на дядю Сандро, -- мы тебе поможем, если ты скажешь, откуда у тебя верблюды? -- Какие верблюды? -- спросил дядя Сандро, стараясь понять, о чем идет речь. Лакоба нахмурился. Вся эта история начинала ему не нравиться. -- Записано, что твой отец сдал в колхоз пятьсот голов мелкого рогатого скота, пять коров и четыре верблюда. -- Четыре мула! -- радостно догадался дядя Сандро. -- У нас было пять мулов... Отец одного оставил, потому что привык на нем ездить. -- Почему же записаны верблюды? -- удивился Нестор Аполлонович. -- Наверное, -- сказал дядя Сандро, -- комсомолец, который записывал, не знал, как по-русски пишется "мул" и записал их как верблюдов. -- А-а, -- сказал Нестор Аполлонович, -- передай своему председателю, что он сам верблюд, а сейчас садись к нам обедать. -- Обязательно передам, -- радостно согласился дядя Сандро и прибавил на всякий случай: -- Лучше бы списки проверял, чем кости подбрасывать. Но Нестор Аполлонович не обратил внимания на его слова, а может, и недослышал. А может, чегемские дела ему поднадоели, и он, пользуясь своей глуховатостью, сделал вид, что недослышал. В этот вечер было порядочно выпито, было немало спето народных и партизанских песен, и, когда начались пляски, судьба дяди Сандро была решена, потому что его пригласили танцевать. За родную Советскую, за Нестора Аполлоновича, за всех дорогих гостей плясал дядя Сандро. И как плясал! -- Не мы одни, а весь народ должен наслаждаться таким талантом, -- сказал Нестор Аполлонович и велел ему ехать домой, немного отдохнуть, а потом приезжать в Мухус и прямо заходить к нему. Он обещал устроить его в абхазский ансамбль песни и пляски. На следующий день дядя Сандро оседлал своего застоявшегося коня и, подъехав к зданию милиции, постучал камчой в окно начальника. Тот выскочил на балкон, где уже стояло несколько милиционеров, и пригласил дядю Сандро спешиться. -- Спасибо, -- сказал дядя Сандро, -- но я заехал за хурджином. -- Вынесите, -- зычно приказал начальник милиции и добавил, обращаясь к нему: -- Я вообще был против твоего ареста. -- Я тоже, -- сдержанно согласился дядя Сандро. Один из милиционеров вынес хурджин и хотел передать его хозяину, но начальник его остановил. -- Приторочь сам, -- приказал он ему и добавил, снова обращаясь к дяде Сандро: -- Извини, что возвращаю пустой. -- Ничего, -- сказал дядя Сандро, -- не у тестя гостил. По абхазским обычаям считается хорошим тоном, возвращая хозяину посуду, корзину, мешок, одним словом, тару, вложить в нее какое-нибудь угощение, а если нечего вложить, то извиниться за это. Можно назвать этот обычай благодарностью за тару или, наоборот, извинением за ненаполненную емкость. Обычай этот был принят между соседями, и начальник милиции, стараясь быть приятным, явно переборщил. -- А кости куда дели? -- поинтересовался дядя Сандро, трогая лошадь. -- Пока в несгораемом шкафу, -- ответил начальник милиции. -- Это хорошо, что в несгораемом, -- согласился дядя Сандро, -- а то второго пожара они не выдержат. С этими словами он тронул коня и легкой рысью пошел в сторону Чегема. Через неделю дядя Сандро был уже в Мухусе, где был принят в абхазский ансамбль песни и пляски под управлением Платона Панцулая, да еще по совместительству подрабатывал в качестве коменданта местного Цика. Нестор Аполлонович умел привлечь и обогреть одаренных людей, способных украсить нашу маленькую республику. Разумеется, что именно может украсить нашу республику, решал он сам и его ближайшие сподвижники. В ту же осень в Чегеме случилось вот что. В один прекрасный день Хабуг нашел в лесу дерево, в котором гнездились дикие пчелы. Он обрадовался этому даровому меду и решил забрать его домой, но у него не было посуды. Ему неохота было возвращаться домой за посудой, и он вспомнил, что гораздо ближе подняться к молельному ореху и вытащить там из дупла медный котел, авось божество четвероногих не обидится на него. И вот, когда он поднялся к молельному ореху и вытащил из дупла медный котел, он, по его словам, что-то припомнил, но, что именно, никак не мог определить. Он спустился к роднику и стал отмывать внутренние стенки котла, и, когда отмыл, ему еще сильней показалось, что он должен что-то вспомнить, но он все еще никак не мог понять, что именно. Он подумал, что, если бы еще песком поскрести котел, он бы ясней припомнил то, что ему хотелось вспомнить, но ему надоело отмывать котел, и он, выплеснув из котла воду, вернулся к медоносному дереву. Хабуг развел у его подножия костер, набросал в огонь побольше гнилушек, чтобы гуще дымило, приладил к поясу котел и топор и полез на каштан. И вот, когда он прорубил отверстие в дупле и стал ножом выскребать оттуда большие, нежные ломти свежего меда, а пчелы, выкуренные и оттиснутые дымом, с яростным гулом кружились над ним, он вспомнил то, что отец Кунты, таинственно исчезнувший двадцать лет тому назад, исчез в лето, названное чегемцами годом войны Диких Пчел со Стервятниками. В то лето чегемцы видели, как рой диких пчел, гнездившийся в самом верхнем отверстии дупла, стал воевать с неожиданно налетевшими на молельное дерево стервятниками. Несколько трупов стервятников свалилось возле дерева, но рой не выдержал и навсегда покинул молельное дерево. Именно с тех пор пастухи стали разводить огонь в самом дупле, если их застигала здесь слишком ветреная и холодная погода: поужинают, поворошат головешки, сунут ноги в теплую золу и спят. Теперь Хабуг был уверен, что отец Кунты пытался добраться до меда через нижнюю расщелину дупла и, по-видимому, до смерти искусанный пчелами, так и застрял там навсегда. Из всех чегемцев только он, по мнению Хабуга, как человек нечистых кровей (эндурская примесь) и мог решиться на такое святотатство. Потому-то он и исчез бесследно, что и дома никому ничего не сказал о своем преступном замысле. И вот через множество лет его высохшие кости Сандро расшатал своей колотушкой, комсомольцы подогрели своим нечестивым огнем, и они посыпались вниз, как переспелые орехи. В тот же день ближе к вечеру он рассказал обо всем этом Кунте, сидя у себя на кухне и топыря к очажному огню свои огромные, искусанные пчелами руки. С привычной покорностью Кунта выслушал его рассказ, время от времени поглядывая на стоящий у очага медный котел, сейчас продраенный и промытый женой Хабуга. Она тоже сидела сейчас на кухне и лущила в подол кукурузу, откуда по мере наполнения ссыпала ее в таз. -- Знай я в тот день, что это кости отца, отнес бы их домой, -- вздохнул Кунта, выслушав рассказ Хабуга. -- Ну, да, -- кивнул ему Хабуг на котел, -- сложил бы туда и отнес... А мой Сандро сидел бы дома вместо того, чтобы, как цыган, танцами зарабатывать себе на жизнь. -- При чем тут Сандро? -- спросил Кунта, не понимая ход мысли Хабуга. -- При том, что через эти кости его арестовали, а там он увиделся с Лакобой, и тот его выманил в город. -- Верно, -- кивнул головой Кунта в знак согласия. Жена Хабуга, соскучившаяся по сыну, вздохнула. Помолчали. В тишине раздавался только хруст вылущиваемых зерен и хлюпанье фасолевой похлебки в глиняном горшочке, стоявшем у огня. -- Как подумаю, -- сказал Кунта, глядя на огонь, -- что кости моего отца двадцать лет провисели в этом треклятом дупле, чудно становится... -- Что ж чудного? -- усмехнулся Хабуг. -- Я же там чуть не каждый день хожу... Божество могло бы как-нибудь намекнуть... -- Вы же его осквернили и оно же вам подсказывать? -- Тоже верно, -- согласился Кунта, -- а если это не отец? -- Он, -- уверенно подтвердил Хабуг и кивнул на котел, -- котел-то признал? -- Котел наш, -- поспешно согласился Кунта. -- Может, что из одежды наверху застряло, -- предположил Хабуг, но, подумав, сам отверг свою версию: -- Пожалуй, нет... Птицы бы растащили.. -- Да, столько времени, -- вздохнул Кунта. Опять помолчали. Жена Хабуга со звоном высыпала зерна из подола в таз Встала, отряхнула подол и, подхватив горсть кукурузных кочерыжек, сунула их в огонь. Помешала деревянной ложкой фасолевую похлебку, вынула ложку, дунула, лизнула и, положив ее сверху на горшок, села на место. -- Если на нем было какое железо... Там пуговицы, крючки... Можно в золе отыскать... -- сказал Хабуг. -- Так там золы по колено, -- пожал плечами Кунта и посмотрел на Хабуга своими слабыми выцветшими глазами. Жена Хабуга перестала лущить кукурузу. -- Можно через сито просеять, -- сказала она. -- Тоже верно, -- согласился Хабуг, -- но ты сначала поезжай в Кенгурск и отбери у них кости. Надо похоронить -- стыдно перед людьми. -- Говоришь, в милиции? -- справился Кунта. -- В милиции В несгорающем сундуке, если верить моему бездельнику. -- Тебя послушать, так все бездельники, кроме тебя, -- вставила жена и, сердито хрустнув початком, сразу вылущила целую горсть. Хабуг оставил ее слова без внимания. -- Дадут? -- с надеждой спросил Кунта. -- Думаю, дадут, -- сказал Хабуг и добавил: -- На всякий случай возьми пару индюшек и мешок орехов. Но прямо не вноси. Эти -- прямо не любят. Через наших родственников передай. -- Хорошо, -- сказал Кунта, вставая, -- котел сейчас взять? -- Конечно, бери, -- ответил Хабуг и тоже встал. -- Подожди, -- сказала жена Хабуга и, отбросив кукурузную кочерыжку, со звоном высыпала зерно из подола в таз. Она вложила ему в котел (чтобы не извиняться за ненаполненную емкость) несколько хороших ломтей свежих сот. -- Да стоит ли, -- поломался Кунта. -- Стоит, -- мрачно пошутил Хабуг, -- может, это потомки тех пчел, которые твоего отца закусали... -- Чего не бывает, -- сказал Кунта и, приподняв котел, заковылял через двор. Хабуг, стоя в дверях, долго смотрел ему вслед. -- Говорят, ему теперь вся власть, -- кивнул он в сторону уходящего Кунты, -- так я и поверил... -- Кому это вся власть? -- повернулась от огня жена Хабуга. Раздвинув головешки, она разгребла жар поближе к горшку с фасолевой похлебкой. -- Да про Кунту я, -- сказал Хабуг, все еще стоя в дверях и глядя ему вслед. -- Он как был, бедняга, при своем горбе, так и остался, -- вздохнула она и снова уселась лущить кукурузу. Хабуг все еще стоял в дверях. -- Чем торчать тут, -- сказала жена, с хрустом соскребывая вылущенной кочерыжкой зерна с плотного початка, -- поймал бы своего мула и поехал бы сына проведать. -- Нечего мне делать больше, как плясуна твоего проведывать, -- сказал Хабуг и добавил: -- Я на мельницу поеду, перекусить приготовь... -- Я бы Кунту послала на мельницу, а ты бы к сыну поехал, -- снова повторила жена, но уже без всякой уверенности. Она снова встала и сняла зацепленный ножками за чердачную балку кухонный столик. -- Кунта теперь сам кого хочешь пошлет на мельницу. -- усмехнулся Хабуг, усаживаясь за столик, -- хозяин... ___ А между прочим, если бы старый Хабуг послушался свою жену и вправду, поймав своего мула, оседлал бы его и поехал бы проведать сына, может, ему удалось бы сказать свое слово в самом начале большой дискуссии, которая развернулась на страницах "Красных субтропиков" по поводу таинственных костей неизвестного, найденных в дупле молельного ореха. Первая корреспонденция, на которую я наткнулся, просматривая подшивки тех лет, называлась "Конец молельного дерева". В ней рассказывалось о том, что молодежь села Чегем весело, с песнями (так и было написано) предала сожжению знаменитый молельный орех села Чегем. Теперь пастухи, подымаясь с колхозными стадами на альпийские луга, говорилось в ней, не будут останавливаться возле этого дерева, чтобы под видом языческого обычая прирезать козла и попировать, а будут целенаправленно двигаться к своим летним стоянкам. В конце заметки указывалось, что молельное дерево обладает уникальным дуплом, которое тянется до вершины и имеет несколько выходов. Ширина дупла у подножия дерева дает возможность двум всадникам въехать в него и, не мешая друг другу, выехать. (Кстати, я заметил, что везде, где говорится об уникальных дуплах, указывается на то, что всадник, по крайней мере, один, может в него въехать, не спешиваясь. Можно подумать, что это самая пламенная мечта всякого всадника, начиная с Дон Кихота, -- найти дупло, в которое можно въехать не спешиваясь, постоять там немного, может, сделать что-нибудь, не спешиваясь, и выехать обратно.) В самом конце заметки глухо указывалось, что в дупле был найден скелет дореволюционного происхождения. (Я подозреваю, что эта фраза, скрыто полемизируя со статьей в "Кенгурийской нови", тайно рекомендовала следственным органам кенгурийского района оставить дядю Сандро в покое.) Вот последняя фраза этой статьи, переписанная мной в блокнот: "По-видимому, мы никогда не узнаем, какому бедному пахарю или бесправному пастуху принадлежит этот скелет, но мы уверены, что это еще одно преступление местных дореволюционных феодалов". Через некоторое время, примерно через неделю, на страницах "Красных субтропиков" выступил ученый-кавказовед из Москвы, который как раз в это время находился в Абхазии с археологической экспедицией. Он вел раскопки в двенадцати километрах от Мухуса в селе Эшеры. Газета дала его выступление под холодноватым, как мне кажется, нейтральным названием "Мнение ученого". Он выдвинул гипотезу, что, возможно, найденный скелет -- не результат убийства, а один из интереснейших древних обычаев воздушного погребения покойников, о котором с таким живым интересом рассказывал Аполлоний Родосский во втором веке до нашей эры. Оказывается, предки нынешних абхазцев считали святотатством хоронить мужчин в земле. Оказывается, их заворачивали в бычьи шкуры и вздымали на деревья при помощи виноградной лозы, чего нельзя сказать про женщин, которых предавали земле. По-видимому, в районе Чегема было древнее поселение предков нынешних абхазцев и следовало бы тщательно изучить наиболее многолетние экземпляры деревьев в этой местности. Почему-то эта заметка вызвала гневную отповедь на страницах "Красных субтропиков". Ответ на статью знаменитого археолога назывался "Ученый копуша". Когда я наткнулся на эту отповедь в пожелтевших подшивках "Красных субтропиков", я почувствовал, что на глаза мои наворачиваются слезы умиления. Я уловил в ней, пусть только для себя, но все-таки уловил истоки того стиля, который так прочно закрепился в последующие годы. Автор ее начал свое выступление с того, что назвал предположение ученого неуклюжей и, по крайней мере, странной попыткой выгородить дореволюционного убийцу. После этого бойкое перо автора вонзилось в самого Аполлония Родосского и оказавшегося у него в плену нашего ученого. Прочитав фразу про плен, я опять умилился и подумал, что, видимо, именно тогда ученые и другие общественные деятели стали попадать в плен. Помнится, в самые ранние школьные годы это выражение было в ходу, и я довольно картинно представлял себе этих самых ученых, попавших в плен к буржуям. Я их почему-то представлял бородатыми дядьками, с завязанными назад руками, уныло бредущими под конвоем в буржуазную сторону. Я только не понимал тогда, почему вместо того, чтобы только ругать попавших в плен наших людей, не постараться неожиданным партизанским налетом отбить их от конвоиров и пустить их в нашу сторону. Одним словом, статья эта, отвергнув Аполлония Родосского, защищала традицию общепринятого у абхазцев и многих других народов захоронения мертвецов. Особенно, как недопустимая вольность, отмечалось предположение, что трупы мужчин поднимали на деревья, тогда как женщин унизительно зарывали в землю. Абхазцы, отмечал автор, всегда отличались рыцарским отношением к женщине, тем более сейчас, при Советской власти, когда равноправные мужчины и женщины бок о бок работают на стройках и на колхозных полях. "Пока жив Нестор Аполлонович, никакому Аполлонию Родосскому не удастся оклеветать наши народные обычаи!" -- с таким несколько неожиданным пафосом заканчивал статью тогда еще молодой журналист, подписывавший свои статьи псевдонимом Леван Гольба. Кстати, как только погиб Лакоба и абхазцев стали искусственно грузинизировать, он стал выступать в печати под псевдонимом Леван Гольбидзе, иногда разнообразя его псевдонимом Леван Гольбия, а именно тогда, когда представители мингрельцев в грузинском правительстве становились наиболее сильной группировкой Ради справедливости надо сказать, что, меняя псевдонимы фамилий, он всегда твердо оставлял за собой псевдоним первоначального имени. Неудивительно, что именно он, столько раз перепсевдонимившийся сам, оказался в 1948 году крупнейшим мастером по расшифровке чужих псевдонимов. Правда, в начале 1953 года он написал статью под названием "Лжегорцы Кавказа" и дал маху. Статья была набрана, но он ее не успел напечатать, потому что в это время умер отец всех народов, кроме высланных в Сибирь и в Казахстан На некоторое время он впал в немилость и даже вынужден был перейти работать в промкооперацию. В настоящее время возвращен в прессу и пока работает под первоначальным псевдонимом. Кстати, возвратимся к временам его первоначального псевдонима. Надо отдать должное молодым тогда еще абхазским ученым, они дали отпор этой проработочной статье. Как видим, даже в те времена в отдельных случаях здравый смысл нет-нет да и прорывался на свет божий. Так, один наш ученый, имени которого я сейчас не могу назвать, писал в тех же "Красных субтропиках", что ни московский ученый, ни, тем более, Аполлоний Родосский, живший во втором веке до нашей эры, не собирались клевать на наши народные обычаи и нашу сегодняшнюю действительность. Что касается обычая воздушного захоронения у колхов, предков нынешних абхазцев, то, действительно, указания на этот обычай имеются не только у Аполлония Родосского, но и у Николая Элиане, который уже в нашей эре писал, что "колхи хоронят покойников в кожах: зашивают их и вешают на деревья". (Я не нахожу ничего плохого в том, что молодой ученый, как это можно заметить даже в моем пересказе, слегка кокетничает эрудицией. Позже ученые стали кокетничать безграмотностью и дошли в этом деле до подозрительной естественности.) Что характерно для всех этих и других источников, продолжал молодой ученый, это то, что все они прямо указывают на то, что речь идет о воздушном захоронении мужчин, а не женщин Поэтому здесь нет никакой клеветы, а есть горькая научная истина. Но, с другой стороны, добавлял он, указания античных и других источников пока не подтверждаются ни этнографическими, ни археологическими данными, если не считать более чем сомнительный чегемский случай. Во всяком случае, неожиданно добавлял он в конце, независимо от проблемы воздушного захоронения колхов, раскопки, которые ведутся московской экспедицией в районе села Эшеры и от которых наша научная общественность так много ожидает, никакого отношения к вышеуказанной проблеме не имеют. При чем тут раскопки? В статье Левана Гольбы о раскопках вообще ничего не говорится. Остается предположить, что после его выступления были предприняты какие-то административные попытки приостановить раскопки. К сожалению, спросить об этом у нашего историка оказалось не так-то просто. Дело в том, что он сейчас живет в Москве, работает в Институте истории и в наших краях теперь сам бывает только с археологическими экспедициями. В конце концов в один из приездов в Москву мне удалось увидеться с ним в его институте. Встретил он меня с истинно абхазским радушием, мы покалякали с полчаса у него в кабинете и, как всегда в таких случаях, разговор не обошелся без того, чтобы не вспомнить про Вахтанга Бочуа. Разговор этот привел нас в хорошее настроение, и тут я нашел уместным напомнить ему о его давней статье. -- Да, да, -- просиял он, -- тогда нам удалось отстоять раскопки... А не собираешься ли ты писать об этом? -- Он как-то сразу потускнел. -- Нет, -- сказал я, -- а что? -- Не стоит, -- посоветовал он и с некоторой вопросительной озабоченностью посмотрел на телефон, -- конечно, перегибы... Далекого прошлого... Мне показалось, что последнюю фразу он сказал не столько мне, сколько телефону. Поймав мой взгляд, вернее поняв по моему взгляду, что я понял смысл его взгляда, направленный на телефон, он решил не скрывать своих опасений и, ткнув рукой на аппарат, сделал отрицательный жест, усилив его брезгливой мимикой. Жест этот не только не оставлял сомнений, что аппарат не пользуется у него никаким доверием, но и всячески призывал меня с оттенком далеко идущего дружелюбия разделить его скептицизм. -- Неужели и вас? -- спросил я, кивнув на телефон. Тут он развел руками в том смысле, что вокруг этого вопроса сложилась обстановка удручающей неясности. -- Ну, а вообще, что слышно? -- спросил я, каким-то образом чувствуя, что телефон втягивает меня в сферу своих интересов. Тут как-то само собой получается, что хочется поиграть с Великим Немым, хочется подразнить его. -- Да как сказать, -- протянул он неопределенно и снова посмотрел на телефон. -- Левана вернули в газету, -- сказал я. -- Неважный признак, -- сказал он и как-то весь оживился. Казалось, эта маленькая, но точная информация мгновенно привела в движение хорошо налаженную, но застоявшуюся ввиду отсутствия фактов машину исторического прогноза. Он сделал свирепое выражение лица и подкрутил обеими руками несуществующие усы. После этого он сделал этими же руками жест вверх, похожий на тот жест, которым показывают крановщику, что груз можно поднимать. -- Но ведь Левана вернули в газету под первоначальным псевдонимом, -- напомнил я. -- Вообще это неплохой признак, -- сказал он и замолк. Казалось, машина прогноза сделала обратное движение и осеклась на том месте, с которого она двинулась вначале. -- Кроме шуток, -- спросил я, снова возвращаясь к его статье, -- что вам это выступление тридцатилетней давности? Вы -- профессор, да и живете в Москве? -- А раскопки? -- возразил он. -- Мы готовимся к интереснейшей экспедиции в районе Цебельды. Испортить ее на месте ничего не стоит... Разве что найдется молодой чудак, который выступит в мою защиту? Мы посмеялись и, слегка растроганные взаимным либерализмом, расстались. На этом я прерываю историю молельного дерева, щадящим движением останавливаю себя с тем, чтобы, набравшись мужества и спокойствия, вернуться к нему, и тогда не обижайтесь, друзья, ибо печален будет мой рассказ. -------- Глава 8. Пиры Валтасара Хорошей жизнью зажил дядя Сандро после того, как Нестор Аполлонович Лакоба взял его в город, сделал комендантом Цика и определил в знаменитый абхазский ансамбль песни и пляски под руководством Платона Панцулая. Там он быстро выдвинулся и стал одним из самых лучших танцоров, способным соперничать с самим Патой Патарая! Тридцать рублей в месяц как комендант Цика и столько же как участник ансамбля -- неплохие деньги по тем временам, прямо-таки хорошие деньги, черт подери! Как комендант Цика, дядя Сандро следил за работой технического персонала, получал время от времени на почте слуховые аппараты из Германии для Нестора Аполлоновича да еще распоряжался гаражом, в том числе и личным "бьюиком" Лакобы, который он называл "бик" для простоты заграничного произношения. Разумеется, личный "бьюик" Лакобы находился в его распоряжении, когда тот уезжал в Москву или еще куда-нибудь на совещание. В такие времена, бывало, наркомы и другие ответственные лица просили у дяди Сандро этот самый "бьюик" для того, чтобы съездить в деревню на похороны родственника, отпраздновать рождение, или свадьбу, или, в крайнем случае, собственный приезд. Прикатить в родную деревню на личной машине Лакобы, которую все знали, было вдвойне приятно, то есть политически приятно и приятно просто так. Все понимали, что раз человек приехал на машине Нестора Аполлоновича, значит, он идет вверх, может, даже Нестор Аполлонович его приблизил к себе и знай похлопывает его по плечу или даже, дружески облапив, вталкивает в свою машину, мол, поезжай, подлец, куда тебе надо, да только не блюй на сиденье на обратном пути. Были, конечно, и неприятности. Так, один не такой уж ответственный, но все же руководящий товарищ поехал на этом "бьюике" в свою деревню. Там он (уже за столом) на чей-то вопрос насчет "бьюика" с коварной уклончивостью ответил, что, хотя его еще и не посадили на место Лакобы, мол, вопрос этот еще решается в верхах, но одно он может сказать точно, что машину ему уже передали. Не успел он выйти из-за этого пиршественного стола, а точнее сказать, досиделся он за ним до того, что из соседней деревни приехало трое не то племянников, не то однофамильцев Лакобы. Они осторожно, чтобы не побеспокоить остальных, вытащили его из-за стола и во дворе измолотили как следует. Вдобавок ко всему они его привязали к багажнику "бьюика", чтобы в таком виде провезти его по всей деревне. Правда, провезти не удалось, потому что сами управлять машиной они не могли, а шофер сбежал в кукурузник. В сущности говоря, иного и не следовало ожидать. Своими вздорными разговорами он оскорбил не только самого Нестора Лакобы, но и весь его род. А оскорбление рода редко в те времена оставалось безнаказанным. После этого случая приличные люди долго удивлялись, как этот товарищ осмелился столь открыто заниматься святотатством, и при этом лживым святотатством! Сам он говорил, что на него нашло затмение на почве выпивки, а хозяин дома, в котором он сидел, клялся всеми предками, что из-за стола никто не вставал, так что ему до сих пор непонятно, кто побежал доносить в соседнее село. К счастью, вся эта история не дошла до ушей Нестора Аполлоновича, а то бы всем этим племянникам или однофамильцам, да и самому дяде Сандро, а уж заодно и пострадавшему святотатцу по второму заходу крепко бы досталось. Дяде Сандро, конечно, кое-что перепадало за эти небольшие вольности с "бьюиком". Не то чтобы какие-нибудь грубые услуги, нет, но нужно устроить родственника в хорошую больницу, быстро получить нужную справку, пересмотреть дело близкого человека, который, думая, что все еще продолжаются николаевские времена, крадет чужих лошадей да еще на суде, вместо того, чтобы отпираться, рассказывает все, как было, горделиво оглядывая публику... Много хорошего сделал дядя Сандро в те золотые времена для своих близких, да не все отплатили добром за добро, многие впоследствии оказались неблагодарными. Бывало, дядя Сандро выйдет на балкон Цика, посмотрит вниз вдоль улицы, а там в самом конце море виднеется, а если в порту стоит пароход, то с балкона можно разглядеть его трубы и мачты. Дяде Сандро бывало весело смотреть в сторону порта, приятно было думать, что можно сесть на пароход и уплыть в Батум или в Одессу. И, хотя дядя Сандро никуда не собирался уплывать, потому что от добра добра не ищут, все же ему было приятно думать, что можно сесть на пароход и куда-нибудь уплыть. А если, стоя на балконе, смотреть в противоположную сторону, то там, кроме гор и лесов, ничего не видно, так что и смотреть туда, можно сказать, нечего. Только изредка, когда подкатывала тоска по родным местам, дядя Сандро смотрел на горы и украдкой вздыхал. Он вздыхал украдкой, потому что считал неприличным громко вздыхать, находясь на почетной работе при власти. Потому что, если человек вздыхает, находясь при власти, получается, что находиться при власти ему не нравится, что было бы неблагодарно и глупо. Нет, нравилось дяде Сандро находиться при власти и он, естественно, хотел как можно дольше находиться при ней. До чего же приятно было дяде Сандро в ясный день стоять на балконе Цика и просто глядеть вниз на проходящее население, среди которого было немало знакомых людей и красивых женщин. Те, что раньше знали дядю Сандро и продолжали его любить, подымали головы и здоровались с ним, приветливым взглядом показывая, что радуются его возвышению. Те, что раньше знали дядю Сандро, но теперь завидовали, проходили, делая вид, что не замечают его. Но дядя Сандро на них не обижался, пусть себе идут, всем не угодишь своим возвышением. А те, что раньше его не знали, а теперь видели на балконе Цика, думали, что он ответственный работник, который вышел на балкон подышать. Дядя Сандро вежливым кивком отвечал на их приветствия не для того, чтобы содействовать невольному обману, а просто потому, что умел прощать людям маленькие человеческие слабости. Иногда знакомые люди останавливались под балконом и знаками спрашивали, мол, как там Лакоба? Дядя Сандро сжимал кулак и, слегка потрясая им, показывал, что Нестор Аполлонович крепко держится. В ответ знакомые радостно кивали и шагали дальше с некоторой дополнительной бодростью. Иногда эти знакомые, зная, что Лакоба куда-то уехал, знаками спрашивали, мол, куда? В ответ дядя Сандро рукой показывал на восток, что означало -- в Тбилиси, или более значительным жестом на север, что означало -- в Москву. Иногда они спрашивали, опять же чаще всего знаками, мол, не приехал еще Лакоба? В таких случаях дядя Сандро утвердительно кивал или отрицательно мотал головой. В обоих случаях знакомые удовлетворенно кивали и, радуясь, что мимоходом приобщились к делам государственным, шли дальше. Цокая каблуками, проходили мухусские модницы, и дядя Сандро, встречаясь с ними глазами, подкручивал ус, намекая на веселые помыслы. Многие свои хитроумные романы он начинал с этого балкона, хотя со сцены театра или клубной эстрады, где, бывало, выступал ансамбль, тоже нередко завязывались знакомства. Некоторые женщины посмеивались над его заигрываниями с балкона. Дядя Сандро на них не обижался, просто он к ним быстро охладевал: -- Ах, я вам не нравлюсь, так и вы мне не нравитесь... Гораздо больше ему нравились те женщины, что краснели, встречаясь с ним глазами, и, опустив голову, быстро проходили мимо. Дядя Сандро считал, что стыд -- это самое нарядное платье из всех, которые украшают женщину. (Иногда он говорил, что стыд -- это самое дразнящее платье, но, в сущности, это одно и то же.) Порой, стоя на балконе Цика, дядя Сандро видел своего бывшего кунака Колю Зархиди. Он всегда с ним сердечно здоровался, показывая, что нисколько не зазнался, что узнает и по-прежнему любит старых друзей. По глазам Коли он видел, что тот не испытывает к нему ни злобы, ни зависти за то, что дядя Сандро хозяйствует в отобранном у него особняке или стоит себе на балконе, как в мирные времена. -- Ты попробуй на лошади туда подымись, -- кивал ему Коля, напоминая о его давнем подвиге. -- Что ты, Коля, -- отвечал ему дядя Сандро с улыбкой, -- сейчас это нельзя, сейчас совсем другое время. -- Э-э, -- говорил Коля и, словно услышав печальное подтверждение правильности своего образа жизни, шел дальше в кофейню. Дядя Сандро смотрел ему вслед, немного жалея его и немного завидуя, потому что сидеть в кофейне за рюмкой коньяку и турецким кофе было приятно и при Советской власти, может быть, даже еще приятней, чем раньше. Абхазский ансамбль песен и плясок уже гремел по всему Закавказью, а позже прогремел в Москве, и даже, говорят, выступал в Лондоне, хотя неизвестно, прогремел он там или нет. В описываемые времена он уже наби