ва на ногах? -- Нет, -- отвечал Скороход, -- я Скороход! -- Он Скороход! -- восторженно закричали дети. -- Дяденька Скороход, поскороходь, а мы посмотрим. -- Ладно, -- сказал Скороход и, осторожно отцепившись от детей, несколькими прыжками догнал разлетевшихся по поляне кур, согнал их в стаю и пригнал к дому. -- Дяденька Скороход, -- завизжали дети, -- теперь поскороходь без жерновов! -- Нет, -- возразил Скороход, -- без жерновов я делаюсь слишком легким, боюсь улететь! -- Ничего, -- шумели дети, стараясь вытащить ноги Скорохода из жерновов, -- наш папа тебя поймает! А в это время Силач, разговаривая с Джамхухом, узнал, куда он идет, и попросился идти с ним. -- А как же жена? -- спросил Джамхух. -- Да пропади она пропадом со своими курами, -- отвечал Силач. -- Надоело таскать ее вместе с домом из села в село. Ни с кем из соседей ужиться не может. Пусть пока поживет среди леса, а я за это время отдохну от ее ругани. Тут к дому подошла жена Силача, бегавшая за курами. Узнав, что муж уходит с Джамхухом, она неожиданно легко согласилась с этим. -- Ладно, ступай, -- сказала она, -- только пусть этот колодник здесь остается. Оказывается, он хорошо кур сгоняет. -- Ну, нет, -- возмутился Скороход, -- если вы меня с ней оставите, я скину жернова и через полчаса окажусь возле своих зайцев. -- Слушай, Объедало, -- вдруг сказал Опивало, -- съел бы ты ее вместе с ее курами, и дело с концом! Освободил бы Силача от этой ведьмы! -- Что я, людоед, что ли? -- обиделся Объедало и, помрачнев, отвернулся от Опивалы. -- Вот Объедало шуток не понимает! -- громко засмеялся Опивало. -- Такими вещами не шутят, -- сказал Объедало, взглянув на Опивалу, и снова отвернулся. -- Зато вот такими шутят! -- воскликнул Опивало и, припав к ручью, за несколько минут выпил около пяти амфор воды. После этого он распрямился, приподнял голову и -- фырк из себя длинную струю воды, которая описав дугу на высоте хорошего дерева, превратилась в радугу, медленно тающую и осыпающуюся водяной пылью на землю. Дети Силача завизжали от восторга, запрыгали на месте и закричали: -- Дяденька, еще раз рыгни и радугни! -- Рады дуге? -- улыбаясь, спросил Опивало. -- Рады радуге! -- хором отвечали дети, прыгая на месте от нетерпения. -- Кур-р распугаете! -- не унималась жена Силача, а в это время Опивало выфонтанил в небо несколько радуг. -- Эх, была не была! -- крикнул Скороход, снимая с ног жернова. -- Прыгаю через радугу! А ты лови меня, Силач! Он поставил Силача по одну сторону радуги, разогнался с другой и под радостный визг детей прыгнул через радугу. Несколько раз прыгнув через радугу, Скороход надел свои жернова. И тут Объедало, наконец забыв про свою обиду, тоже решил позабавить детей. -- Внимание, -- сказал он, -- сейчас я буду есть пироги с травяной начинкой! С этими словами он вытащил нож из чехла, висевшего у него на поясе, вырезал на поляне два больших куска дерна, сложил их внутрь травой и стал есть, на радость детям Силача. -- Пирог с травяной начинкой! -- хохотали дети, окружая Объедалу, который ел свой пирог, делая вид, что шутливо преувеличивает аппетит, а на самом деле с истинным удовольствием. -- Ребенок -- чудо! -- сказал Джамхух, глядя на сияющих от радости детей Силача. -- Чудо ребенка в том, что он уже человек, но еще чистый. -- Сладчайший мед мудрости выпили мои уши! -- воскликнул Слухач, услышав слова Джамхуха. -- Неужели только я один не могу чуда сотворить! -- сказал Силач, разводя руками. -- Сила, если она служит добру, -- сказал Джамхух, -- это самое великое чудо! Ты сейчас совершишь его. Есть у вас в запасе яйца? -- Конечно, -- сказал Силач. -- Вынеси, -- попросил Джамхух. Силач поднялся в дом и, не слушая криков жены, вынес из дому корзину с яйцами. -- Сейчас вы увидите чудо! -- сказал Джамхух и, обращаясь к Силачу, добавил: -- Подбрасывай яйца как можно ближе к солнцу. Только осторожно, снизу подбрасывай! Силач начал вынимать из корзины яйца и осторожным, но сильным движением стал забрасывать их высоко в небо, и они, просверкнув на солнце, таяли в бездонной синеве. Минут пятнадцать яйца не возвращались -- так высоко их забросил Силач, -- и в наступившей тишине только раздавалось завывание жены Силача и удивленное кудахтанье кур, которые тоже видели, что яйца заброшены в небо, и сейчас, выворачивая шеи, они то и дело поглядывали вверх. И друг -- чудо! Золотой дождь цыплят, взмахивающих слабыми крылышками и трепещущих в воздухе, посыпался на поляну. И тут не только дети, но и все друзья Джамхуха завизжали от восторга! Да что друзья Джамхуха, даже куры радостно закудахтали и побежали к цыплятам и вскоре, разобравшись между собой, какие из них вылупились из их собственных яиц, разделились и стали учить своих щебечущих детей искать корм в траве. И только жена Силача была недовольна. -- Неправильное чудо! Неправильное чудо! -- кричала она. -- Яиц было сто, а цыплят прилетело только девяносто! Оказывается, пока цыплята приземлялись на поляну, она успела их пересчитать. -- Значит, десять яиц были тухлыми, -- сказал Джамхух. -- Никакое чудо не заставит вылупиться цыпленка из тухлого яйца. -- Никакое чудо не заставит вылупиться цыпленка из тухлого яйца! -- восторженно повторял Слухач слова Джамхуха, одновременно затыкая уши глушилками. -- Такого щербета мудрости уши мои никогда не пили! Слухач все время следил за Джамхухом, чтобы, прежде чем он раскроет рот, успеть вытащить из ушей пробки, потому что обычные речи ему приходилось приглушать, а мудрость он хотел слышать только в непроцеженном виде. Друзья собрались в путь. Силач, слегка тряхнув дом, подставил под сваи камни, чтобы дом стоял поустойчивей. -- Папа, чего-нибудь вкусного принеси! -- кричали на прощание дети Силача. Часа через два, когда они углубились в лес, Опивало подмигнул Слухачу. -- А ну, послушай, что, интересно, говорит жена Силача? -- Это мы можем. -- Слухач вытащил из ушей глушилки, слегка повел головой, ища нужный источник звука. Найдя, замер. -- "Кур распугаете! Цыплят передушите!" -- сказал он. -- Вот что она кричит. -- Послушай, Слухач, -- вдруг застенчиво попросил Объедало, -- узнай, о чем сейчас говорит та, на шее которой я хотел бы быть повешенным, если мне суждено быть повешенным. -- Начинается! -- раздраженно сказал Опивало. Слухач недоуменно посмотрел на Объедало. -- Ты бы у меня еще спросил, -- процедил он, -- о чем спорят торговки рыбами на константинопольском базаре? Я знаменитый Слухач, я могу расслышать человеческую речь за двадцать тысяч шагов, но ведь всему есть предел. Объедало покраснел от своей неловкости. -- Прости, Слухач, -- сказал он, -- просто я соскучился по той... -- Заткнись! -- перебил его Опивало. -- Знаем, по ком ты скучаешь! Сами семейные, но блюдем абхазские обычаи -- о своих чувствах к жене молчим. -- Друзья мои, не спорьте, -- сказал Джамхух, -- лучше я вам расскажу притчу о трех карманщиках. -- Это другое дело! -- воскликнул Слухач, поспешно вытаскивая пробки из ушей. -- На диоскурийском базаре, -- начал Джамхух, -- где бывает очень много народу, особенно когда показывает фокусы индусский факир или когда торговец сцепится с покупателем, в толпе так и шныряют карманщики. Всех карманщиков я разделяю на три вида. Для ясности понимания я буду говорить о них как о трех карманщиках, которые залезли в мой карман и чью воровскую руку я поймал в своем кармане. Первый карманщик, пойманный с рукой, сунутой в мой карман, говорит: "Джамхух, клянусь Великим Весовщиком, больше никогда не буду лезть в карманы! Не зови стражника!" Ты можешь пожалеть его и не позвать стражника, но он конечно, нарушит клятву и снова полезет в чужой карман. Второй карманщик, пойманный с рукой, сунутой в твой карман, бледнеет от гнева и говорит: "Сегодня ты меня опозорил, Джамхух, но завтра я тебя опозорю!" И если у него будет возможность, он тебя опозорит и отомстит. Такие бывают гордые карманщики. Но есть еще один вид карманщика, самый зловредный. Когда ты ловишь его за руку, сунутую в твой карман, он кричит: "Как тебе не стыдно, Джамхух! Неужели ты не понимаешь, что я случайно залез в твой карман!" -- "Как же можно случайно полезть в чужой карман?" -- спрашиваешь ты его. "Очень просто, Джамхух, -- убеждает он тебя, -- мы стояли, стиснутые толпой, я хотел полезть к себе в карман и случайно попал в твой". Тогда я, продолжая сжимать его руку, сунутую в мой карман, говорю ему: "Хорошо, ты случайно полез в мой карман. Но почему ты взял оттуда три серебряные монеты, которые ты сейчас стискиваешь в своем кулаке? Значит, у тебя в кармане тоже были три серебряные монеты и ты их можешь показать?" Тут он на миг задумывается и говорит; "Нет у меня в кармане трех серебряных монет. Но именно поэтому, приняв твой карман за свой, я очень удивился, что там лежат монеты, и думаю: дай-ка я посмотрю, что это за монеты оказались в моем кармане! -- И тут он вдруг начинает кричать на весь базар: -- Люди города, послушайте, что говорит Джамхух! Он говорит, что я, как вор, полез к нему в карман! Люди города, подойдите и послушайте, что говорит Джамхух!" И тут ты уже не выдерживаешь и думаешь: наверное, он в самом деле случайно полез к тебе в карман. Не может быть, чтобы он злонамеренно полез к тебе в карман и сам же звал свидетелей. И тебе становится стыдно, и ты стараешься скорее от него избавиться и уходишь, а он еще кричит тебе вслед: "Что, бежишь, Джамхух? Стыдно стало доброго человека чернить! То-то же!" Вот так еще бывает на свете в нашем благословенном краю. Все карманщики плохи, но этого, последнего, истинно говорю вам, бойтесь больше всех остальных! Он вас ограбит и опозорит на весь мир! -- До чего противный, -- сказал Силач, -- я бы его прихлопнул, как комара! Так они шли, разговаривая о всякой всячине, а к вечеру очутились возле села, жителей которого Джамхух не уважал, потому что это было единственное село Абхазии, где люди до того испоганились, что, не стыдясь друг друга, держали у себя рабов. У самого входа в село Джамхух со своими друзьями свернул с дороги, чтобы даже не встречаться с людьми этого села. Но как раз поблизости от того места, где они сворачивали, стоял, постругивая ножом палочку, один из жителей села. -- Путники! -- окликнул он их. -- Что это вы обходите наше село? Уже не брезгуете ли вы нами? -- Брезгуем, -- ответил Джамхух, -- и сам знаешь почему. Весовщику Нашей Совести нечего взвешивать, когда он занимается людьми вашего села. -- Надо же ему на ком-то отдохнуть, -- дерзко бросил житель этого села, -- вот он и отдыхает за наш счет. А то мы все боимся, как бы он не надорвался, взвешивая вашу совесть. Ха! Ха! Ха! -- Джамхух, -- сказал Силач, потирая руки, -- можно я его как следует проучу? -- Не надо, -- остановил Джамхух, -- они сами от безделья скоро перережут друг друга. Так они миновали это село, стоявшее на караванной дороге и развращенное работорговцами, провозившими здесь рабов с Северного Кавказа в Рим и Византию. К полудню следующего дня друзья вышли к большому абхазскому селу под названием Дал. Это было во всех отношениях хорошее село, но здесь жил молодой князь, приторговывавший рабами. Он был племянником бездетного абхазского царя и уже привык к своей безнаказанности. У входа в село их встретили старейшины. -- Добро вам, путники! -- сказали они. -- Кто вы и куда держите путь? Не встречался ли вам Джамхух -- Сын Оленя? Говорят, он идет в нашу сторону. -- Я и есть Джамхух -- Сын Оленя, -- признался Джамхух. -- Знаю, зажиточно ваше село и трудолюбиво. Лучшие винограды Абхазии созревают в ваших виноградниках. Но также знаю, что ваш молодой князь приторговывает рабами. А это позор! Образумьте его, пока не поздно! И тут совестливые старейшины покраснели и опустили головы. -- Правда твоя, -- сказал самый старший из них, -- тайно, по ночам приторговывает рабами наш князь. Но торгует он рабами из чужеземных народов. Ну разве что иногда его люди прихватят зазевавшегося эндурца. -- Неважно, кем торгует, -- рассудил Джамхух, -- абхаз, продающий раба, -- это уже порченый абхаз. Сегодня он торгует зазевавшимся эндурцем, а завтра возьмется за своего абхаза. -- Ох, и не верю я, -- сказал Опивало, -- в зазевавшегося эндурца. Скорее весь мир зазевается, прежде чем найдется хоть один зазевавшийся эндурец. -- Нет худшей заразы, чем рабство, -- продолжал Джамхух. -- Представьте такое: скажем, моя пересохшая обувь давит ногу. Можно сказать -- стопа моей ноги в рабстве. Оттого, что стопа моей ноги в рабстве, все тело мое чувствует неудобство. Оттого, что тело мое чувствует неудобство, у меня портится настроение, и, значит, душа моя теряет равновесие и правильное отношение к людям. Вот точно так же, если червоточина рабства завелась в деревне, душа ее жителей теряет равновесие и справедливое отношение к людям. -- Ты прав, Джамхух, -- сказали старцы, -- твоя мудрость -- наша опора. Но наш царь ради племянника обещал построить в нашем селе храм Великому Весовщику Нашей Совести. Ради добра, которое принесет храм людям нашей деревни и окрестным деревням, мы терпим баловство князя работорговлей. -- Мудревато, да внутри вата, как говаривал один проезжий скиф, -- отвечал Джамхух. -- Храм, воздвигнутый на лукавстве, -- это лавка менялы, и больше ничего. Неужели вы думаете, Весовщик Нашей Совести этого не знает? По старым законам высшая власть села -- народная сходка. И если она осудит князя, он должен ей подчиниться. Народ царю платит подать и отдает сынов для войска. Больше народ царю ничем не обязан. Высшая власть села -- народная сходка. Если абхазы забудут об этом, они будут наказаны провидением. -- И уже, кажется, наказаны, -- сказал старейший из старейшин. -- Странное чудо случилось в нашем селе. Ни один прорицатель не может разгадать его значения. И мы всем этим опечалены. У нашего односельчанина, почтенного торговца вином, в двадцативедерном кувшине завелась рыба. Она плещется в кувшине и иногда, высовывая голову, поет застольную песню "Многие лета". Ну, то, что она поет, это понятно. В кувшине с вином она, конечно, опьянела и поет. Но нас удивляет и печалит, как-как?! -- рыба могла попасть в кувшин с вином. Такого отродясь ни один абхаз не слыхал. -- Ладно, -- сказал Джамхух, немного успокоившись, -- пойдем посмотрим. -- Не означает ли рыба, плещущаяся в кувшине, -- спросил один из старцев, когда они шли к дому виноторговца, -- что нас враги покорят и сбросят в море к рыбам? -- Не означает, -- сказал Джамхух. -- Но кто слышал, как она поет? -- Как она поет, кое-кто слышал, -- отвечали старейшины. -- Но как она плещется в кувшине, видели мы сами своими глазами. Они пришли к хозяину самых богатых виноградников села, и тот повел их в сарай, где у него были зарыты в землю кувшины. Хозяин открыл крышку одного из них, и Джамхух вместе с друзьями заглянул в него. Темно-красная поверхность вина колебалась. Чувствовалось, что в кувшине ходит какое-то живое существо. -- Может, перелить вино из кувшина, -- сказал хозяин, -- чтобы поймать рыбу? -- А зачем переливать, -- развел руками Опивало, -- я сейчас приналягу и доберусь до рыбы. Не успел хозяин опомниться, как Опивало лег перед кувшином и, сунув туда голову, стал пить вино, постепенно углубляясь в кувшин, что явно не нравилось хозяину, хотя он вместе со старейшинами был поражен такими способностями Опивалы. -- Зачем было выпивать? -- бормотал хозяин, стараясь из-за головы Опивалы заглянуть в кувшин. -- Можно было перелить в амфору. А между тем Опивало, усердствуя, уже наполовину влез в кувшин, и было похоже, что он скоро свалится в него. -- Сдается мне, -- сказал один из старейшин, обращаясь к Джамхуху, -- что этот твой человек сам скоро заплещется в кувшине и запоет с рыбой в два голоса! -- Зачем было вообще выпивать, -- сказал хозяин, уже даже не пытаясь заглянуть в кувшин через голову Опивалы, -- вон у меня сколько пустых амфор. -- Ничего, -- заметил Джамхух, -- он не свалится в кувшин. Силач, подержи его за ноги. Силач схватил за ноги Опивалу, продолжавшего углубляться в смысл кувшина и легко одолевавшего этот смысл. Вдруг из кувшина раздалось пение застольной песни "Многие лета". -- Кто поет? -- спросили сверху. -- Вино поет, -- загадочно ответил Опивало, продолжая углубляться в смысл кувшина. -- Можно было перелить, -- в последний раз сказал хозяин и безнадежно махнул рукой. -- Допил! -- наконец раздался голос Опивалы из глубины кувшина. -- Лови рыбу! -- крикнул Силач, сидя на корточках перед кувшином. Он держал за щиколотки обе ноги Опивалы одной рукой и равномерно двигал ею, чтобы тот мог достать дно кувшина в любой части. -- Поймал! -- загудел Опивало, и Силач мигом вытащил его наверх. В руках Опивалы билась большая, порозовевшая от пребывания в вине форель. -- Форель?! -- удивились все, словно ожидали совсем другую рыбу. -- Сейчас она у меня запоет! -- воскликнул Объедало и, выхватив форель у Опивалы, откусил ее до хвоста, а хвост почему-то протянул Опивалу. -- Я выпил, а ты закусил? -- слегка обиделся Опивало и почему-то вручил хвост хозяину вина. -- Зачем? -- спросил хозяин, вовсе ничего не понимая, потому что все еще горевал по поводу опустевшего кувшина. -- Да, -- сказал Объедало, с видом знатока дожевывая форель, -- оказывается, форель, вымоченная в вине, даже в сыром виде очень вкусна. Говорят, именно с тех пор ценители вкусной еды стали жарить форель, предварительно вымочив ее в вине. -- Все ясно, -- сказал Джамхух, обращаясь к хозяину, -- форель -- речная рыба. Только вместе с речной водой она могла попасть в кувшин. Ты подливаешь воду в вино. Скорее всего ты это делаешь ночью. Ночью ты черпанул в амфору воду из реки вместе с форелью и, не заметив этого, перелил в кувшин. -- Земляки, не взыщите! -- взмолился виноторговец, продолжал держать в руке хвост форели. -- Я это вино только диоскурийцам продаю. Своих я им не поил... -- Так начинается порча, -- сказал Джамхух. -- Там, где один по ночам приторговывает рабами, другой по ночам начинает подливать воду в вино. -- А ты докажи, что я продавал рабов! -- вдруг раздался голос молодого князя. Оказывается, он незаметно подошел к ним, пока Опивало добирался до дна кувшина. -- Вроде рыба запела, -- сказал Опивало, озираясь. Он сначала вопросительно посмотрел на Объедалу, съевшего форель, а потом на князя. Опивало был явно под хмельком. Джамхух тоже оглянулся и увидел князя. Он сразу определил, что лицо князя отмечено печатью молодости, печатью красоты, однако не отмечено печатью мудрости. Через много лет время стерло с его лица печать молодости и печать красоты, но снабдить его отсутствующей печатью мудрости времени не удалось. -- Кажется, я не называл имени того, кто торгует рабами, -- сказал Джамхух, оглядывая собравшихся, -- или я назвал имя того, кто торгует рабами? -- Нет, не называл, -- ответили старцы, взглянув сначала на Джамхуха, а потом на князя. -- Ясно, что ты намекал на меня, -- сказал князь и добавил: -- Всем известно, что ты выучил абхазский язык за пять дней, а не за два, как ты утверждаешь. Какой же ты праведник после этого и какое ты имеешь право нас учить? -- Лучше бы избавил нас от эндурцев, -- взбодрился виноторговец и наконец отшвырнул хвост форели, -- чем заглядывать в чужие кувшины и приводить сюда каких-то чудищ-выпивох. -- Словоблуды, -- сказал Джамхух. -- Ты их обвиняешь в одном, а они оправдываются в другом. Продающий раба -- сам раб власти! Продающий нечистое вино -- сам раб нечистоты! Запомните, что рабство уже тем плохо, что создает у труса, связанного цепью, чувство равенства с героем, связанным цепью. И не только чувство равенства! Чувство превосходства! Когда и трус и герой одинаково беспомощны, трус приписывает себе все, что мог бы сделать герой на свободе. Потому что оба беспомощны, а герой молчит. Герой в цепях всегда молчит, трус в цепях всегда говорит. Когда ему еще поговорить о своих геройствах, как не в цепях! Но лев, сидящий в клетке, -- это все-таки лев, а не шакал! С этими словами Джамхух -- Сын Оленя вместе со своими друзьями покинул село, не отведав хлеба-соли и оставив старейшин в печальном недоумении. Сын Оленя был так разгневан, что долго не мог прийти в себя и не разговаривал с друзьями. -- Лев, сидящий в клетке, -- это не то, что шакал, сидящий в клетке, -- шепотом сказал Опивало Объедале. -- А ты что думаешь, землеед? -- Отстань, -- отмахнулся Объедало, -- я тоже так думал. -- Знаю, знаю, что ты думал, -- не отставал от него Опивало. -- Ты думал, раз уже в клетке, все равно, что шакал, что лев, что лиса. -- Уж не опьянел ли ты? -- спросил Объедало. -- Да, -- признался Опивало, -- малость захмелел. Оказывается, когда пьешь вниз головой, быстро хмелеешь. Хмель сразу же стекает в голову. -- Ах, вот оно что, -- сказал Объедало и успокоился. -- То-то и оно, -- кивнул Опивало и добавил: -- Только не имей привычки выхватывать из рук чужую рыбу. -- Я думал, ты сырую не будешь есть, -- примирительно сказал Объедало, -- а у меня желудок привычный. -- Уж как-нибудь сами разберемся, -- ответил Опивало, -- как нам быть с рыбой, пойманной на дне кувшина. На этом они окончательно примирились. Тут тропа, по которой шли друзья, привела их под сень грецкого ореха, где сидели несколько человек и закусывали, привязав лошадей к веткам самшитника, растущего рядом. По обличью это были городские люди. Подошедшие поздоровались с сидящими на бурках. Те, встав со своих мест, пригласили их разделить с ними трапезу. Друзья присели. -- Путники, куда путь держите? -- спросил Джамхух. -- Мы из города Питиунта, -- ответили путники, -- отцы города послали нас искать Джамхуха -- Сына Оленя. У нас очень важное дело. -- Считайте, что вы его нашли, -- сказал Джамхух, улыбнувшись путникам. -- И не ошибетесь, -- добавил Объедало, двумя пальцами подымая жареную курицу и со сдержанной деликатностью отправляя ее в рот. Путники из Питиунта посмотрели на Объедалу, удивляясь такому сочетанию мощи аппетита и сдержанной деликатности. -- Если перед нами Джамхух -- Сын Оленя, -- сказал старший из путников, -- то мы сразу же выложим нашу просьбу, а заодно наши запасы еды и питья, которые мы взяли на неделю, чтобы искать тебя. -- И не ошибетесь, выкладывая, -- согласился Опивало, когда рядом с ним поставили бурдюк с вином. -- Вот что, Сын Оленя, -- сказал один из путников, -- наш город издревле прославлен своими базарами, банями, портом, крепостью, храмом Великому Весовщику и многими другими радующими глаза делами рук человеческих. Здесь всегда жили абхазы, убыхи, гениохи, картвелы, мингрелы, греки и люди многих других племен. Ну, и эндурцы, само собой. Они торговали с Византией, с Римом, со скифами и хазарами. Они ловили рыбу, рубили самшит, выращивали фрукты, выделывали кожу, чеканили и занимались всяческими другими ремеслами. Если им иногда и доводилось ссориться, то ссорились ненадолго. И мы не знаем теперь, что с нами со всеми случилось. Каждое племя тянет в свою сторону, а раньше только эндурцы этим занимались. И человек одного племени теперь смотрит подозрительно на человека другого племени, хвалит все свое и чернит все чужое. И жить с каждым днем становится все скучней и опасней. Отцы города встревожены. Объясни ты нам, ради Великого Весовщика, что же случилось со всеми нами и как помочь людям нашего города снова обрести мир и доброжелательность между племенами. -- Порча пришла к вам, -- сказал Джамхух, -- а может быть, и не только к вам. Люди потеряли главную цель человека -- быть угодным нашему богу, Великому Весовщику Нашей Совести. Его весам часто нечего взвешивать, и он грустит на небесах. Народ не может жить без святынь, -- рассуждал Джамхух, -- вера в главную святыню порождает множество малых святынь, необходимых для повседневной жизни: святыню материнства, святыню уважения к старшим, святыню верности в дружбе, святыню верности данному слову и тому подобное. И когда теряется главная святыня, постепенно утрачиваются и все остальные и на людей нисходит порча. Люди начинают ненавидеть друг друга и угождать только себе или тем, кто сильнее их, чтобы еще лучше угождать самим себе. Когда корабль в море дает течь, -- продолжал Джамхух, -- люди, находящиеся на корабле, ведут себя по-разному. Всех их можно разделить на три части по тому, как они себя ведут на корабле... -- Джамхух, -- вдруг спросил Объедало, -- отчего у тебя все на три части делится?.. -- Не перебивай, -- ответил Джамхух, -- потом я тебе все объясню. Так вот, всех, кто находится на корабле, можно разделить на три части по тому, как они себя ведут, когда корабль дал течь. Слепые духом на оба глаза думают только о том, как себя спасти, не ведая, что без спасения корабля невозможно себя спасти вдали от берега. Это самые худшие. Если они окажутся сильнее всех остальных, корабль потонет и никто не спасется. Другие, слепые духом на один глаз, думают только о том, как спасти себя и свою семью. И эти плохи потому, что, если они окажутся сильнее всех, корабль все равно потонет. И только зрячие духом на оба глаза думают, как спасти всех. Это настоящие люди, любимцы Великого Весовщика. Если они окажутся сильнее всех, корабль будет спасен. И вы передайте отцам города, чтобы они приблизили к себе этих и взывали к совести остальных. -- Спасибо, Джамхух, -- сказали люди из Питиунта, -- мы передадим отцам города твои слова. Над твоими словами, как над всякими мудрыми словами, надо думать и думать. -- Пусть думают, -- согласился Сын Оленя, -- это еще никому не повредило. На этом они расстались. Путники сели на своих лошадей и направились в Питиунт, а Джамхух с друзьями пошел своим путем. Вдалеке перед их глазами вставала стена голубого моря, растворяющегося на горизонте в голубизне неба. Оно тогда называлось не Черным морем, как сейчас, а Гостеприимным морем, или, как говорили греки, Понтом Эвксинским. -- В людях, -- сказал Джамхух, кивнув на море, -- много дикарского. Не удивлюсь, если они в один прекрасный день переименуют Гостеприимное море и назовут его как-нибудь иначе. Людям кажется, что, если они переименуют древние названия гор, рек, морей, они будут могучими, как боги! Жалкие себялюбцы! Народ должен чувствовать, что его страна не вчера началась и не завтра кончится. Так ему уютнее жить в вечности и легче защищать свою землю. -- Джамхух, -- напомнил Объедало, -- ты обещал объяснить, почему ты все делишь на три части. -- Да, -- сказал Джамхух, -- сейчас я вам все объясню. Три -- это священное число, и не я его придумал. Вспомните народные сказки, где всегда три дороги, три брата и многое другое. Три -- священное число и намекает нам на то, что у человека три жизни. Начальная жизнь -- это жизнь до рождения. Серединная жизнь -- это наша жизнь, в которой мы живем в этом мире. И последняя жизнь -- это жизнь, в которой мы будем жить после смерти. О начальной жизни мы знаем только то, что одни люди приходят в мир со склонностью к добру. Другие люди приходят в мир со склонностью к злу. И третьи люди -- видишь, опять три -- приходят в этот мир, немного склонные к добру, а немного склонные ко злу. Кто как жил в первой жизни, таким и приходит в этот мир. Наша земная жизнь -- серединная, и она самая важная для человека. Тот, кто жил добром в первой жизни, должен постараться в этой жизни сохранить свою доброту. Тот, кто жил в первой жизни во зле, имеет возможность исправиться, и тогда ему простятся грехи первой жизни. А те, кто колебался в первой жизни от добра ко злу, имеют возможность окончательно определиться в добре. Вот почему наша серединная жизнь самая главная для человека. Больше в вечности никогда не будет возможности что-либо исправить. Строг Великий Весовщик, но и милость его огромна! Шутка ли, целая жизнь дана нам для собственного испытания, и даже если мы ее плохо начали, есть время все исправить! Теперь вам ясно, почему число три священно и почему в народе так часто говорят о трех дорогах, трех братьях, трех судьбах и тому подобное? Это намек Великого Весовщика. -- Да, -- сказал Объедало, -- теперь нам все ясно. Но отчего это, Джамхух, когда ты говоришь о чем-нибудь непонятном, оно сразу делается простым и понятным? И тогда становится непонятно, почему ясное теперь раньше было непонятно. -- Это оттого, -- отвечал Джамхух, -- что я думать научился раньше, чем говорить человеческим языком. И с тех пор у меня привычка мысли облекать в слова, а не из слов лепить подобие мысли. Да, я поздно научился говорить и потому говорю яснее многих. Так кошка рождается слепой, чтобы потом видеть в темноте. -- О, воронки моих ушей! -- воскликнул Слухач. -- Подставляйте себя всегда под сладостную струю речей Сына Оленя. И да не слетятся мухи пустословия на мед его мудрости! И, словно торопясь опередить этих прожорливых мух, он быстро вынул из кармана глушилки и плотно ввернул их в свои уши. Так они шли по дороге и вдруг на опушке леса увидели вот что. На ветке дикой хурмы, прячась за ее ствол, стоял человек и тянулся рукой к трем голубям, сидевшим на соседней ветке. Один голубь был сизым, другой голубь был черным, а третий белым. Человек этот выдергивал перо из оперенья одного голубя и тут же вживлял его в оперенье второго, а перо второго в оперенье первого. Делал он это настолько ловко, что голуби, ничего не замечая, спокойно сидели на ветке, безмятежно поводя головками в разные стороны. На глазах у изумленного Джамхуха и его друзей все три голубя стали черно-сизо-белыми. Мало того, что человек менял перья с необыкновенной ловкостью, он это делал со вкусом, с чувством цвета и соразмерности. И только в последний раз, когда человек вживил бывшему белому голубю черное перо, голубь что-то почувствовал и стал клювом почесывать то место, куда он вставил перо. Человек спрыгнул с нижней ветки хурмы на землю. Тут голуби его заметили и взметнулись в небо, рябя на солнце и как бы удивляясь новому оперению друг друга. Человек из-под руки следил за взмывающими в небо голубями. Одно черное перо слетело и, трепыхаясь в воздухе, медленно падало на землю. -- Видите, -- промолвил человек, обернувшись к Джамхуху и его друзьям, -- слетело как раз то перо, которое я вживлял в последний раз. Рука устала, бывают и у меня промашки. -- Чудо, -- сказал Джамхух, -- как это ты ухитряешься незаметно для голубя выдернуть перо и вживить его другому голубю! И тут человек, вместо того чтобы, в свою очередь, подивиться чудесам Джамхуха, вдруг воскликнул: -- Да, такого ловкача, как я, поди поищи! -- Я, например, Джамхух -- Сын Оленя, -- сказал Джамхух, -- но ни о чем таком даже помыслить не могу. -- Неудивительно, -- отвечал Ловкач, -- я же сказал, что второго, как я, ловкача во всей Абхазии не найдешь! Тут воцарилось неловкое молчание. Объедало попытался прервать его. -- С тобой говорит, -- сказал он Ловкачу, -- тот самый знаменитый Джамхух -- Сын Оленя. -- Ас вами говорит, -- отвечал Ловкач, нисколько не смутившись, -- тот самый знаменитый Ловкач, сын Ловкача... -- Неужели ты не слышал про знаменитого Джамхуха -- Сына Оленя? -- спросил Слухач. -- Неужели вы не слышали про знаменитого Ловкача, сына Ловкача? -- ответил Ловкач вопросом на вопрос. -- Ну, это уж слишком, -- сказал Силач и, грозно потирая руки, подступился к Ловкачу. -- Если уж Силач потирает руки, -- заметил Скороход, обращаясь к Ловкачу, -- лучше бы ты был Скороходом, как я. -- Стойте, друзья! -- сказал Джамхух, становясь между Силачом и Ловкачом. -- Я чувствую, что слава начинает меня портить. Это так, хотя и не совсем так. Джамхух от славы, видно, портится, но не совсем портится, потому что знает, что портится. И оттого, что я чувствую, что начинаю портиться, я перестаю портиться. Однако, перестав портиться, я перестаю следить за собой и начинаю снова портиться. К сожалению, такова жизнь. Жизнь -- это бесконечная склонность к порче, но, что особенно важно, друзья, и бесконечная склонность удерживаться от порчи. -- Ой, что-то мудреное ты сказал, -- промолвил Ловкач и вдруг, быстро сунув руку за пазуху, поймал там блоху и протянул ее Силачу. -- На, -- сказал он ему. -- Зачем мне блоха? -- растерялся Силач. -- Ты же, говорят, Силач, вот и убей ее. -- Да ты никак смеешься надо мной! -- вспыхнул Силач. -- Шутка, -- сказал Ловкач и, отщелкнув блоху, спросил у Джамхуха: -- А это правда, что скифы умеют блоху подковать? -- Да, -- кивнул Джамхух, -- слухи о том, что скифы могут подковать блоху, подтверждались много раз очевидцами. Скифы -- удивительный народ. Они умеют подковать блоху, но лошади у них часто ходят неподкованными. Лошадей подковывать им неинтересно. -- Слушай, Джамхух, -- сказал Ловкач, -- я пойду с тобой. Оказывается, с тобой занятно. -- Еще бы! -- в один голос воскликнули друзья Джамхуха. Джамхух объяснил ему цель своего путешествия и предупредил об опасностях, связанных с ним. Ловкач охотно присоединился к друзьям Джамхуха, и они пошли дальше. На следующий день на лесной лужайке они увидели охотника. Тот стоял с луком в руке и, задрав голову, смотрел в небо. Джамхух и его спутники тоже стали смотреть в небо, но ничего там не заметили. -- Что ты видишь, охотник? -- спросил Джамхух. -- Разве вы не видите, -- отвечал охотник, взглянув на Джамхуха и его спутников, -- что орел загнал на седьмое небо трех голубей? Голубей с таким необычным оперением я никогда не видел. Я их пожалел и поразил орла стрелой. Сейчас он падает и уже опустился до шестого неба. -- Это голуби Ловкача, -- сказал Джамхух, -- и это знак Великого Весовщика, что человек может быть творцом природы, если он делает это с добрыми намерениями. Но каково зрение охотника! Я дальше первого неба ничего не вижу, а он видит, что делается на седьмом небе! -- Ничего особенного, -- пожал плечами охотник, -- я всего лишь Остроглаз... Вот если б вы увидели... -- Больше ни слова, -- сказал Джамхух, -- я и есть Джамхух -- Сын Оленя... Ради Великого Весовщика ни слова о моей мудрости. -- Но хотя бы то, что за пять дней, это правда? -- спросил Остроглаз. -- Не за пять, а за два, но не в этом дело, -- сказал Джамхух. -- Я пойду с тобой, Джамхух, -- проговорил Остроглаз, -- я не буду дожидаться, пока упадет орел с моей стрелой. У меня в колчане достаточно стрел, авось я тебе пригожусь. Джамхух рассказал ему о цели своего путешествия, и Остроглаз присоединился к друзьям Джамхуха. На следующее утро они вышли из леса и оказались вблизи дома великанов. Дом был огорожен частоколом, на колья которого были нахлобучены человеческие черепа. Друзья остановились, удрученные этим мрачным зрелищем. Вдруг чья-то рука со стороны двора стала деловито снимать с кольев изгороди черепа. Сняв восемь черепов, рука эта больше не появлялась над изгородью. -- Ох, не нравится мне, -- сказал Объедало, -- что освободилось восемь кольев, как раз по числу наших голов. -- Да и черное перо, потерянное голубем, ничего хорошего нам не сулит, -- добавил Опивало. -- В случае чего троих-то я возьму на себя, -- сказал Силач. -- Но с остальными как быть? Джамхух понял, что спутники его подавлены этой хитрой уловкой великанов. -- Друзья мои! -- бодро воскликнул Джамхух. -- Видно, они за нами следят из-за изгороди. Они заранее пугают нас. Но если они нас пугают, значит, они не уверены в себе. Поэтому смелей! Единственное, чего я боюсь, -- это плюхнуться при виде красавицы Гунды. Силач, стой рядом со мной и незаметно поддерживай меня, если я не выдержу красоты Гунды. Вперед, и да хранит нас Великий Весовщик Нашей Совести! Будьте все начеку! Слухач, снимай глушилки со своих ушей! Только друзья приблизились к воротам, как они со скрипом распахнулись и оттуда вышли семь братьев-великанов. Они были огромны, а на их свирепых лицах почему-то посверкивали маленькие, хитрые глазки злых карликов. -- Кто вы? -- загудел страшным голосом старший из великанов. -- Куда путь держите? -- Я Джамхух -- Сын Оленя, -- сказал Джамхух, -- а это мои друзья. Я пришел сватать вашу сестру, красавицу Гунду. -- Сватать, конечно, можно, -- опять загудел старший брат, -- только знаете ли вы условия? -- Примерно знаем, -- сказал Джамхух. -- Условия такие, -- продолжал старший брат, -- три вопроса по сноровке твоего ума. Эти вопросы нам составил византийский мудрец. А потом испытания для тебя и твоих друзей по телесной сноровке. Сами понимаете, нам, братьям-великанам, нелегко расстаться со своей единственной любимой сестрой. Да и знать мы хотим, что она вышла замуж за достойнейшего из женихов. -- Постараемся выполнить ваши условия, -- сказал Джамхух. -- Тогда добро пожаловать, -- показал старший брат рукой на ворота, что отчасти выглядело и как приглашение на частокол. Они вошли в широкий зеленый двор, посреди которого высился длинный гладкий шест неизвестного назначения. Недалеко от шеста лежала гранитная глыба. В остальном двор был как двор, только очень большой. Джамхух сильно волновался и в то же время жадно искал глазами красавицу Гунду. Вдруг в доме отворилась дверь, и оттуда вышла девушка изумительной красоты. Улыбаясь Джамхуху, она спустилась с крыльца и села на стул, поставленный посреди двора одним из братьев, который до этого успел войти в дом. К ногам сестры он придвинул корзину, наполненную красными древнеабхазскими помидорами. -- Здравствуй, Джамхух -- Сын Оленя! -- сказала прекрасная Гунда, улыбаясь Джамхуху. -- Я много наслышалась о тебе. Надеюсь, твое сватовство будет удачней, чем у этих горемык, что скалятся с нашего частокола. Я знаю о твоей мудрости, но у тебя и походка красивая, недаром ты Сын Оленя! И сам ты такой приятненький, что я тебя прижала бы к себе и съела, как помидор. -- Почему как помидор? -- радостно удивился Джамхух. Она была очаровательна. Красота ее волновала Джамхуха, но все же не так сильно, как портрет. Во всяком случае, терять сознание он не собирался. -- Потому что я больше всего на свете люблю наши древнеабхазские помидоры, -- отвечала золотоголовая Гунда. -- Братья меня кормят соловьиными мозгами и русалочьей икрой, но я больше всего люблю помидоры. Тебя это не будет смущать, если ты женишься на мне? -- Нет, -- воскликнул Джамхух, восхищаясь милым простодушием Гунды, -- ешь себе помидоры, сколько тебе хочется. -- Спасибо, Сын Оленя, -- сказала Гунда и, достав из корзины помидор, надкусила его. -- А то во-он тот жених, чей череп торчит на четвертом колу справа от ворот, угрожал мне: "Я хазарский князь. Как только женюсь на тебе, я отучу тебя от этой грубой привычки". А я ему говорю: "Ты сначала выполни условия моих братьев, а потом будешь помыкать мной..." Сын Оленя, ты, говорят, мудрый, ты приятный, и я хочу выйти за тебя замуж. Пожалуйста, постарайся все сделать как надо. Мне так надоело жить вечной девственницей, окруженной черепами своих женихов! -- Для тебя, любимая Гунда, я сделаю все, что могу, -- сказал Джамхух и, обращаясь к своим друзьям, смущенно переминавшимся посреди двора, добавил: -- Интересное наблюдение. Когда я увидел портрет прекрасной Гунды, я потерял сознание. А когда увидел живую сладкоглазую Гунду, я не потерял сознание, хотя она мне очень понравилась. Значит, искусство сильнее жизни. Так и должно быть. Оно показывает человека в этой жизни и намекает на будущую и