предыдущую его жизни. И когда мы смотрим на портрет человека, нарисованный настоящим художником, мы как бы видим его во всех трех жизнях. Поэтому впечатление от портрета должно быть сильнее, чем от самого живого человека... -- Ну что, -- перебил тут его старший великан, -- мы будем твои проповеди слушать или начнем испытания? -- Начнем, -- сказал Джамхух, глядя на золотоголовую Гунду и наслаждаясь ее красотой. -- Прежде чем задавать вопросы, -- предупредил старший великан, -- я хочу дать моим братьям несколько распоряжений по хозяйству. -- Пожалуйста, -- сказал Джамхух, глядя на Гунду, стыдливо уплетающую помидор и от этого еще больше хорошеющую, -- так я готов ждать целую жизнь. -- Братья мои! -- воскликнул старший великан. -- Я, наверное, до конца испытаний уйду, неотложное дельце ждет меня. Так что слушайте мои распоряжения. Запомните, в какой очередности нахлобучивать на изгородь черепа. У самых ворот нахлобучьте череп Джамхуха: мудрой голове первое место. Остальных в порядке присоединения к Джамхуху. Так будет справедливо. Череп Скорохода поместите между его жерновами. Так будет забавно. А вот этого стрелка с луком пока не трогайте. Мы приспособим его почесывать нам спины своими стрелами. Братья дружно расхохотались, а друзья Джамхуха заметно приуныли. -- Друзья мои, -- крикнул Джамхух, -- выше головы! Неужели вы не понимаете, что он нарочно так говорит, чтобы ослабить наш дух! -- Нарочно-то оно нарочно, -- сказал Объедало, кивая на частокол, -- но слова его кое-чем подтверждаются, Джамхух! -- Начинаются испытания на умственную сноровку! -- крикнул старший великан. -- Какой порок души самый подлый? Все притихли, и даже золотоголовая Гунда перестала есть помидоры. -- Самый подлый порок души, -- сказал Джамхух, -- это нечистоплотность души, потому что в условиях этого порока возможны все остальные пороки. -- Правильно, правильно! -- Гунда захлопала в ладоши. -- Хотя я не понимаю, почему это так, но я все ответы знаю заранее! -- Ты не вмешивайся, -- заметил старший великан. -- Да, ответ правильный. У нас все честно. Второй вопрос, -- сказал старший великан. -- Какое животное самое стыдливое в мире? Воцарилось напряженное молчание. Друзья Джамхуха страшно волновались за него. -- Из тех животных, что водятся в наших краях, или вообще? -- не выдержал Объедало. -- Какое животное самое стыдливое в мире? -- повторил великан, не удостаивая вниманием Объедалу и в то же время показывая, что он задает глупые вопросы. -- Овца, -- наконец сказал Джамхух, -- самое стыдливое животное. Она прикрывает свой зад чадрой собственного курдюка. -- Правильно, Джамхух! -- воскликнула Гунда и снова захлопала в ладоши. -- До чего же ты умный! Так бы я тебя и расцеловала! -- Гунда, веди себя прилично, -- сказал старший великан и стал шептаться с братьями. Спутники Джамхуха явно повеселели, а Силач, потирая руки и воинственно поглядывая на братьев-великанов, подмигнул друзьям: -- Четверых беру на себя. -- Какого человека в мире следует считать самым храбрым? -- прозвучал наконец третий вопрос. Братья-великаны на трудность этого вопроса возлагали самые большие надежды. Но как раз этот вопрос для Сына Оленя оказался очень легким. -- Самый храбрый в мире человек, -- сразу же ответил Джамхух, -- это такой человек, кто выбросил из своей жизни всякую хитрость. -- Правильно, -- мрачно согласился старший из великанов, и по его глазам было видно, что сам он из тех, которые если что и выбрасывают из своей жизни, то уж никак не хитрость. Старший великан, пошептавшись с братьями, сказал: -- Мы и так знали о мудрости Сына Оленя... Переходим к телесной сноровке. Вот перед вами гранитная глыба. Или Джамхух одним ударом кинжала перерубит ее, или наши кинжалы перережут ваши глотки. Прекрасная Гунда от волнения перестала есть помидор. Она прошептала одними губами: -- Бедный Джамхух, если б ты знал, что достаточно волоском из моих кос провести по лезвию кинжала, как камень расколется от его прикосновения. Слухач уловил ее шепоток и мгновенно передал его Ловкачу. Ловкач прошел мимо Гунды и, словно отмахиваясь от комаров, незаметно вырвал волосок из ее косы и, подойдя к Джамхуху, незаметно провел волоском по лезвию кинжала. Джамхух подошел к гранитной глыбе и с такой вдохновенной силой ударил по ней кинжалом, что искры посыпались из гранита, и глыба раскололась на две части, сверкая на разломе вкраплинами кварца. Джамхух, сам пораженный силой своего удара, замер над распавшейся глыбой, а потом, всовывая кинжал в ножны, сказал: -- Видно, в человеке заложены неимоверные силы, о которых он не подозревает. Надо обдумать это. -- Ну что ж, -- помрачнел старший великан, -- видно, дело идет к свадьбе. Попробуем вас на обжираловке и на опиваловке. -- Это мы можем, -- сказал Объедало, облизываясь. -- Горло пересохло, пить хочется, -- добавил Опивало. И тут братья-великаны зарезали двух быков, развели огонь посреди двора, целиком зажарили быков на огромных вертелах, вынесли столы и поставили на них зажаренных быков. По одну сторону сели хозяева, по другую -- гости. Одного быка разделали и разделили всем поровну, а другого оставили про запас. Только все приступили к еде, как Объедало, дожевывая свою порцию, подсел ко второму быку. Отрезая ножом огромные ломти мяса от туши быка, он за час целиком его съел, и лишь начисто обглоданный скелет быка остался на столе. Взглянув на великанов сквозь ребра обглоданного быка, Объедало сказал: -- Ку-ку! Не будет ли добавки? -- Добавки?! -- удивились великаны и стали переглядываться. -- С обжираловкой у вас все в порядке, -- объявил старший великан, -- посмотрим, как у вас с опиваловкой. Два брата великана вынесли из винного подвала тридцативедерную амфору с вином, прислонили ее к столу и сказали: -- Пробуйте, вино будем пить по вашему выбору. Это красное. Не понравится -- вынесем амфору с белым вином. Опивало подошел к амфоре и подмигнул Силачу: -- Подсоби-ка, браток! Силач приподнял амфору, осторожно наклонил ее и начал вливать вино в разинутый рот Опивалы. Минут через пятнадцать, к великому изумлению великанов, Силач запрокинул амфору, и последняя струйка вылилась в рот Опивалы. Силач откатил опустевшую амфору, а Опивало, утираясь, посмотрел на великанов и сказал: -- Ну что? Красное вино неплохое. Попробуем теперь белое. -- Тридцативедерную амфору на пробу?! -- воскликнул старший великан. -- Нет, у них с опиваловкой обстоит еще лучше, чем с обжираловкой. -- Протестую, -- вскинулся Объедало, -- обжираловка ни в чем не уступает опиваловке. Братья-великаны заметно погрустнели и стали о чем-то перешептываться. Друзья Джамхуха окончательно взбодрились. -- Если что не так, -- громко сказал Силач, -- считайте, друзья, что пятерых великанов я рядком уложил посреди двора. Ты, кажется, спешил, -- напомнил он старшему брату великанов, -- не пора ли тебе уходить? -- Я откладываю свои дела, -- мрачно ответил тот. Он услал куда-то одного из своих братьев, и тот через некоторое время возвратился с древней старухой. Старший великан представил ее друзьям. -- Это старуха по прозвищу Страусиная Нога, -- сказал он. -- Сейчас мы проверим вас на проворство. Пусть ваш Скороход побежит наперегонки с нашей старухой. -- Но где же мы будем бежать? -- засмеялся Скороход, добродушно глядя на старуху. -- Вот южные ворота, -- сказал старший великан, -- до самого моря здесь открытое место. Двадцать тысяч шагов туда и столько же обратно. -- Нехорошо, -- возразил Джамхух, -- старую женщину заставлять бегать, как девчонку. -- Это не ваша забота, -- ответил старший великан, и все пошли к южным воротам. -- Прямо-таки мне жалко эту старушенцию, -- сказал чувствительный Скороход, когда они вышли за ворота. -- Она похожа на мою бабушку, а я должен с ней бежать наперегонки. По знаку старшего великана старуха Страусиная Нога и Скороход побежали. Безобразно вскидывая мускулистые ноги, старуха мчалась за Скороходом, при этом, к удивлению друзей Джамхуха, не очень от него отставала. Правда, Скороход то и дело оборачивался, не в силах скрыть улыбки при виде столь престарелой, но все еще очень бодрой соперницы. Вскоре бегуны скрылись из глаз, и оставшиеся, поглядывая на солнце, стали их дожидаться. Но они что-то слишком долго не возвращались. А между тем вот что случилось с бегунами. Скороход, добежав до моря, сел на песок в ожидании старухи. Наконец она прискакала, уселась возле Скорохода и, тяжело дыша, проговорила: -- Уморилась я, сынок, пожалей меня. Все равно ты проворней. Давай лучше посидим на теплом песочке, и я поищу у тебя в волосах. А потом побежим назад. -- Хорошо, Страусиная Нога, -- сказал Скороход, -- недаром я заметил, что ты похожа на мою бабушку. В детстве я так любил полежать на коленях у бабушки, а она в это время искала у меня в волосах. Но бедная моя бабушка умерла... -- Вот и полежи, -- ласково промурлыкала Страусиная Нога, придвигаясь к нему поближе, -- а я поищу у тебя в волосах. Скороход разлегся на песочке, положив голову на колени старухе, и она стала искать у него в волосах. Пригретый солнцем, под мерный шум волн Скороход уснул. Этого-то Страусиной Ноге и надо было. Оказывается, под фартуком у нее были припрятаны курица и зерна проса. Она достала пару пригоршней и густо посыпала ими голову Скорохода. А потом вытащила курицу, и та стала склевывать зерна с его головы. Старуха осторожно переложила голову Скорохода на песок. Он себе спит, а курица поклевывает зерна у него в голове, и ему во сне кажется, что это Страусиная Нога ищет у него в волосах. И вот Страусиная Нога припустила назад, вскидывая свои безобразные мускулистые ноги, а Скороход все спит, а старуха уже настолько приблизилась к дому великанов, что ее стало хорошо видно, а Скороход все спит. Великаны громкими, радостными криками начали приветствовать и взбадривать ее. -- Ну еще немного поднажми! -- орали они и свистели. -- Слухач! -- воскликнул Джамхух. -- Послушай, что там случилось? Слухач приник головой к земле. -- Я слышу храп, который доносится с моря. Остроглаз, поставив козырьком ладонь над глазами, сказал: -- Да, он лежит на берегу, а курица что-то склевывает у него с головы. А что -- не могу разобрать. -- Дело за тобой! -- крикнул Джамхух, видя, что старуха уже совсем приблизилась. Остроглаз быстро вынул из колчана стрелу, приладил ее к тетиве, натянул тетиву, тщательно прицелился и спустил стрелу. Стрела, просверкнув в воздухе, долетела до моря и вонзилась в курицу. Курица забилась и ударами крыльев по голове Скорохода разбудила его. Скороход вскочил, не понимая, куда делась старуха, откуда взялась пронзенная стрелой курица и почему его голова посыпана зернами проса. Он замотал головой, стряхивая зерна и остатки сна. Тут он понял, что Страусиная Нога его обманула. -- Хайт!!! -- вырвалось у него гневное абхазское восклицание. Он сдернул с ног жернова, вскочил и с быстротой ветра помчался назад. Через несколько мгновений он обогнал старуху и так разогнался, что чуть не перелетел через ворота, но тут Силач схватил его на лету и, ставя на землю, сказал: -- Друзья, считайте, что пятеро уже рядком лежат посреди двора, а остальные сбежали. Вскоре, тяжело дыша, прибежала и старуха. -- Молодец, Страусиная Нога, -- зло прошипел старший великан, -- на таких состязаниях и второе место почетно. -- Я сделала все, что могла, -- сказала старуха, с трудом переводя дыхание. -- Ах ты, старая обманщица! -- крикнул Скороход. -- Сейчас же пойди и принеси мои жернова, раз мне из-за тебя пришлось их бросить. Тут старуха стала ругаться, что Скороход не чтит абхазские обычаи, по которым старого человека надо уважать, а не держать его на побегушках. Но Сын Оленя вступился за Скорохода. -- Абхазцы потому и чтут старость, -- сказал он, -- что старость, по нашим понятиям, возраст мудрости, справедливости, несуетности. А старость, сама не уважающая себя, не достойна уважения других. Раз ты суетилась и обманывала нашего Скорохода, пользуясь его доверчивой чувствительностью, посуетись еще немного и принеси его жернова. Старуха посмотрела на братьев-великанов. -- Ступай, ступай, -- сказал старший, -- раз ты ни на что другое не пригодна. И старуха Страусиная Нога, ворча, поплелась в сторону моря. -- Где только вы ее выкопали? -- спросил Объедало. -- Да здесь в лесу живет, -- морщась, сказал один из братьев, -- местная ведьма. Иногда помогает нам по хозяйству, иногда по ведьминским делам. Но толку от нее мало, совсем из ума выжила. Братья-великаны вместе с Джамхухом и его друзьями вошли во двор. -- Ладно, -- сказал старший великан, кивая на длинный шест, стоявший посреди двора, -- пусть теперь Джамхух напоследок покажет свою телесную сноровку. Этот шест длиной в сто локтей. Если Джамхух влезет на вершину шеста, держа на голове горшок, наполненный кипятком, а потом слезет с шеста, не пролив ни капли, -- отдаем сестру. Вскипятили воду, перелили ее в глиняный горшок и поднесли Джамхуху, который, разувшись, стоял у шеста. Джамхух поплевал на руки, поставил на голову поверх войлочной шапки горшок и осторожно стал карабкаться к вершине шеста. А великаны сгрудились под шестом и, выставив ладони, ожидали, не капнет ли сверху. -- Сын Оленя, не облейся кипятком! -- крикнула снизу золотоголовая Гунда. -- А то у моего мужа будет некрасивое лицо! Но с другой стороны, если ты прольешь кипяток, то ведь не сможешь быть моим мужем? Ой, Джамхух, что-то я запуталась. Объясни мне, в чем моя ошибка! -- Милая Гунда, -- сказал Джамхух, продолжая осторожно карабкаться наверх, -- ты, сама того не желая, отвлекаешь меня. -- Ну, тогда я съем еще один помидор и пожелаю тебе удачи! -- воскликнула очаровательная Гунда и вонзила свои жемчужные зубы в красную мякоть помидора. -- Клянусь той, -- шепнул друзьям Объедало, -- на шее которой я хотел бы быть повешенным, эта Гунда не отличается большим умом. -- Большим умом! -- язвительно подхватил Опивало. -- Да скорее дятел достучится до сотрясения мозга, чем наш Джамхух достучится до ее ума! -- Все-таки она не крикунья, как моя жена, -- примирительно сказал Силач, -- а лицом куда красивей! -- При этом учтите, -- добавил Остроглаз, -- она ничего хорошего в своей жизни не видела, кроме оскаленных черепов этих горемык. -- Оказывается, даже великий мудрец, -- с горечью вздохнул Слухач, -- глохнет от любви. Все, что ни брякнет Гунда, нашему Джамхуху кажется милым. -- Ничего, -- сказал Ловкач, -- если она окажется плохой, я ему так подменю жену, что он даже не заметит. -- Друзья мои, вы совсем не правы! -- заволновался Скороход. -- Гундочка такая хорошенькая, такая миленькая, такая очаровушечка, что я счастлив за нашего Джамхуха! А ум женщине только во вред! У Джамхуха ума хватит не только на Гундочку, но и на всю нашу Абхазию. Когда Джамхух добрался до вершины шеста, вдруг раздался его тоскливый крик, а через несколько мгновений великаны, с вытянутыми ладонями стоявшие под шестом, стали приплясывать от радости. -- Закапало! Закапало! -- кричали они. -- А небо синее, так что на дождик не свалишь! Друзья Джамхуха помрачнели. Сын Оленя слез с шеста, отдал горшок великанам и молча, ни на кого не глядя, стал обуваться. -- Ты пролил воду, -- сказали братья-великаны, протягивая ему свои ладони. -- Нет, -- ответил Джамхух с неимоверной печалью, -- я ничего не пролил. Я только увидел с вершины шеста, как волки растерзали мою мать-олениху. И я закричал и заплакал от боли. Великаны лизнули ладони и убедились, что влага на них соленая. -- Да, -- сказал Джамхух, -- слезы -- это кровь души, и потому они соленые, как кровь. -- Что же делать, милый Джамхух, -- проговорила прекрасная Гунда, надкусывая помидор, -- у оленей такая судьба. Или их волки задирают, или убивает охотник. -- Да, но эта олениха была моя мама, -- сказал Джамхух, -- она выкормила меня в лесу. Она становилась на колени, когда я был так мал, что не мог достать до ее вымени... А ты, любимая Гунда, могла бы отложить помидор по случаю такого несчастья... -- Но, милый мой Джамхух, -- воскликнула золотоголовая Гунда, -- какое имеет отношение одно к другому? Я жалею твою маму-олениху, но ведь, если я перестану есть помидоры, она не оживет? -- Любимая Гунда, ты еще так неразвита душой... Но ничего, я тебе помогу, -- промолвил Джамхух и посмотрел на Гунду долгим, печальным взглядом. Гунда тоже посмотрела на него недоумевающим взглядом, как бы спрашивая, может ли она теперь есть помидоры и если не может, то до каких именно пор. -- Да, не оживет моя мать-олениха, -- грустно сказал Джамхух, -- можешь есть свои помидоры, милая Гунда. -- Ну что ж, -- объявил старший великан, -- ты все выполнил. Наша сестра -- твоя. Теперь мы должны устроить пиршество по случаю расставания с нашей единственной радостью, нашей любимой сестрой. Но старший великан, впрочем, как и все остальные, был коварен и вероломен. Он шепнул братьям, чтобы они во время пиршества поставили Джамхуху и его друзьям отравленные блюда. Нет, не хотели братья-великаны расставаться с любимой сестрой! Слухач, который ни на минуту не затыкал своих ушей глушилками, все услышал и передал Ловкачу. Ловкач перед началом пиршества все отравленные блюда переставил великанам, а великаньи переставил друзьям. Старуха Страусиная Нога, принеся жернова Скорохода, пыталась помогать накрыть столы, но братья-великаны, рассерженные за ее неудачный забег, прогнали ее. Печально сидел Джамхух рядом со своей очаровательной невестой. В глубоком раздумье он не замечал ничего, что делается вокруг. -- Одного я никак не пойму, -- сказал он, думая о своем, -- как моя мать-олениха могла оказаться здесь? Ведь она всегда паслась только в окрестностях Чегема. К середине пиршественного обеда братья-великаны стали замертво валиться. Одни навзничь, другие головой на стол. Джамхух оглядел их грустным взглядом, все понял и, посмотрев на Ловкача, сказал: -- Грубовато! -- Уж как мог! -- самолюбиво вспылил Ловкач, решив, что, по мнению Джамхуха, он недостаточно ловко переставлял блюда. На самом деле Джамхух имел в виду самую расправу с братьями-великанами. -- Наверное, моих братьев бог наказал, -- пожаловалась золотоголовая Гунда, вовсе ничего не понявшая, -- за то, что они так долго не выдавали меня замуж. -- Не надо так говорить о своих братьях, -- сказал Джамхух, -- хотя они и были настоящими злодеями. Люди их сами осудят. Не дело сестры осуждать братьев, тем более когда они мертвы. А нам, друзья, не годится есть за этим столом! Пусть мертвых похоронят живые, которых мертвые хотели сделать мертвыми, когда сами были живыми! Друзья Джамхуха похоронили братьев-великанов там, где посреди двора лежала надвое расколотая гранитная глыба. Дом великанов Джамхух велел разрушить. Силач ударом ноги вышиб из-под дома две каштановые сваи, и дом рухнул, подняв над собою тучу пыли. Частокол с черепами женихов Джамхух велел оставить как вечный памятник человеческой жестокости. По прошествии нескольких веков часть его обрушилась и сгнила, но часть осталась, и византийские ученые спорили, какому исчезнувшему племени принадлежит этот необычный способ захоронения. Но вернемся к Джамхуху. Друзья раздобыли лошадь в ближайшей деревне, посадили на нее золотоголовую Гунду и пустились в обратный путь. Скороход, конечно, немножко влюбился в Гунду. Он выпросил у Джамхуха право нести корзину с помидорами рядом с лошадью. И каждый раз по ее просьбе он подавал ей помидор, предварительно вытерев его о гриву лошади. Когда они проезжали мимо села, где жил молодой князь и знаменитый виноторговец, Гунда, зардевшись, вдруг сказала Джамхуху: -- А ты знаешь, милый Джамхух, меня почти что сватал князь. -- Почему почти? -- спросил Джамхух, чувствуя укол ревности и удивляясь ему. -- Потому что он со свитой подъехал к нашему дому на верблюде, -- отвечала Гунда, -- на верблюде он подъехал, чтобы из-за высокого частокола увидеть меня. Братья его пригласили во двор, они даже сказали, что облегчат ему условия сватовства, учитывая его высокое происхождение. Но он так и не въехал, хотя я ему очень понравилась, да и он красавец! "Я единственный племянник бездетного царя, -- сказал он. -- Когда я буду царем, я и так возьму ее силой!" -- "Силой мы ее тебе не отдадим", -- сказали братья, и он уехал. Братья мои тогда очень удивились такой его откровенности. -- Иногда человек бывает в чем-то очень откровенным, -- проговорил Джамхух, -- чтобы в чем-то другом иметь возможность быть очень скрытным. -- Абхаз, который не постыдился сесть на верблюда, -- заметил Опивало, -- не постыдится и сесть на трон незаконным путем. -- Хочу быть повешенным на шее той, которая сейчас дома тоскует обо мне, -- сказал Объедало, -- если Опивало на этот раз не прав! -- А что тут постыдного? -- вступилась за князя Гунда. -- Он это сделал, чтобы увидеть меня. А ты, Опивало, просто ревнуешь верблюда, потому что он может выпить воды больше тебя! -- Верблюд -- больше меня?! -- задохнулся от возмущения Опивало. -- Да скорее дятел, долбящий дерево... -- Не спорьте, друзья, -- остановил их Джамхух, -- но должен сказать, что мой друг Опивало проявил немалую проницательность в понимании души властолюбцев. -- Оставьте князя, -- вздохнула Гунда. -- Он женился в прошлом году. Жена у него, правда, знатная, но совсем даже некрасивая... Все говорят... Тонкий слух Слухача ужасно покоробило неуместное напоминание Гунды о сватовстве князя. Он был возмущен -- ведь это же ясно как божий день: не приди Джамхух со своими друзьями, Гунда была бы навеки обречена жить без мужа! -- Что такое неблагодарность, Джамхух? -- спросил Слухач, по этому поводу вынимая глушилки из ушей. Он твердо придерживался своего правила, что мудрость надо выслушивать в непроцеженном виде. -- Неблагодарность, -- сказал Джамхух, -- это роскошь хама. -- Или хамки, -- добавил Слухач. -- Или хамки, -- согласился Джамхух, не понимая намека. -- А что такое благородство? -- Благородство, -- сказал Джамхух, -- это взлет на вершину справедливости, минуя промежуточные ступени благоразумия. -- Та птица, о которой я думал, -- продолжил Слухач, -- так высоко не летает, если летает вообще. -- Да, -- грустно произнес Джамхух, -- благородство не слишком часто встречается. -- А что такое скромность, Джамхух? -- не унимался Слухач. -- Скромность, -- сказал Джамхух, немного подумав, -- это очерченность границ достоинства. Нескромных, крикливых, как базарные зазывалы, людей, хвастающихся обилием своих достоинств, мы вправе заподозрить в отсутствии всякого достоинства. Запомните, друзья, несуществующие достоинства легко преувеличивать... Но скромность должна быть скромной. Скромность, слишком бьющая в глаза, это вогнутая наглость. -- А вот что такое грубость, Джамхух? -- вдруг спросил Объедало, при этом многозначительно косясь на Опивалу. -- Грубость -- это забвение вечности, -- сказал Джамхух и замолк, словно погрузившись в эту самую вечность. -- О, мои уши! -- воскликнул Слухач. -- Вы внюхиваетесь в речи Джамхуха, как в розы Хоросана, и при этом сами расцветаете, как розы! И, будто опасаясь, что розовое масло мудрости выльется из его ушей, он осторожно и тщательно закупорил их глушилками. -- Наконец-то мне ясно, Опивало, -- укоризненно сказал Объедало, -- почему ты так часто грубишь мне. Ты забываешь о вечности, а это с твоей стороны очень даже некрасиво. -- Это я забываю о вечности? -- как громом пораженный, воскликнул Опивало и даже остановился от возмущения. -- Да если ты хочешь знать -- думать о вечности это мое любимое занятие. А после хорошей выпивки я прямо чувствую, что вечность внутри меня. Не скрою -- приятное, бодрящее чувство. Такое панибратское, сокувшинное отношение к вечности вывело из себя даже добродушного Объедалу. -- Вы послушайте, что он говорит! -- хлопнув в ладоши, закричал он. -- Это ты должен быть внутри вечности, а не вечность должна быть внутри тебя! Правда, Джамхух? -- Ты прав, -- отвечал Сын Оленя. -- Опивало, конечно, шутит. Но многие из сильных мира сего и в самом деле так важничают, как будто бы они проглотили вечность, а не вечности предстоит их поглотить. -- Вот землеед, -- почти запрокидываясь от хохота, воскликнул Опивало, -- опять шутки не понял! Здорово же я тебя подцепил. -- Нет, ты не шутил! -- взволнованно возразил Объедало. -- Я же точно знаю, что ты не шутил! Клянусь... Но тут Опивало перебил его и с притворным ужасом прикрыл уши. -- Слухач, -- взмолился он, -- подай мне свои глушилки скорей! А то он сейчас поклянется той, на шее которой, и я умру на месте. С хорошеньким подарком вы придете тогда на свадьбу Джамхуха! -- Нет уж, не надо нам таких подарков, -- вдруг сказала прекрасная Гунда и, с лошади посмотрев на Скорохода, добавила: -- Выбери-ка мне помидор покрупней. Убей меня Великий Весовщик, если я понимаю, о чем они тут спорят... Скороход достал из корзины большой помидор, вытер его о гриву лошади и преподнес Гунде. -- Вот и я как раз хотел поклясться Великим Весовщиком, а не моей женушкой, -- обратился Объедало к своему насмешнику. -- Так что очень даже глупо ты смеялся надо мной. Глупо и невпопад! -- Ага, -- не унимался Опивало, -- на этот раз ты хотел быть повешенным на шее Великого Весовщика! Мало всяких нечестивцев висят на его шее! Только тебя там и не хватало! -- Я так считаю, -- вдруг вмешался Силач, -- что у Великого Весовщика шея куда крепче моей. Вы думаете, я Силач? Нет! Это он -- настоящий Силач! Через неделю друзья пришли в Чегем, где Джамхуху была устроена замечательная свадьба, длившаяся три дня и три ночи. На ней пировали, пели и плясали все чегемцы. К концу третьей ночи уже и Объедало не мог съесть ни кусочка мяса, а Опивало просто упился. Джамхух одарил своих друзей подарками и положил им в дорожные хурджины всякие сладости для тех, у кого были дети. И вот пришло время расставаться. У Сына Оленя и его друзей были слезы на глазах. Скороход откровенно рыдал. Джамхух крепко обнимал своих друзей и по три раза (опять почему-то три раза!) целовался с каждым из них. Сначала он целовался с Объедалой, потом с Опивалой, потом со Скороходом, потом с Силачом, потом со Слухачом, потом с Ловкачом, а потом наконец с Остроглазом. -- Довольно целоваться с друзьями! -- кричали чегемцы. -- А то на жену не хватит поцелуев! -- Это совсем другое дело, -- отвечал Джамхух -- Сын Оленя. -- Мне кажется, дни путешествия к моей возлюбленной Гунде были самыми счастливыми в моей жизни с людьми. До свиданья, друзья! -- До свиданья, Сын Оленя, -- отвечали друзья, -- счастливой тебе жизни с золотоголовой Гундой! Если что -- дай знать! Чем можем -- по, можем! -- Джамхух! -- крикнул напоследок Скороход. -- Можно, я вас буду навещать? Я ведь быстрый -- одна нога здесь, другая там! Я буду приносить Гундочке помидоры. Помидоры идут к ее золотым волосам! -- Конечно, приходи, когда можешь, -- отвечал Джамхух, и друзья, то и дело оглядываясь и размахивая руками, скрылись на верхнечегемской дороге. Итак, Джамхух стал жить с прекрасной золотоголовой Гундой. Джамхух горячо любил свою жену, и счастье его казалось безоблачным. В первый год их жизни в Чегеме каждую неделю к ним приходил Скороход и приносил большую корзину, наполненную румяными древнеабхазскими помидорами. Так что Гунда не замечала, что в горном Чегеме помидоры не вызревают. Через год чувствительный Скороход влюбился в черкешенку, жившую за Кавказским хребтом, и стал все реже и реже приходить с помидорами. И Гунда возроптала. -- Меня братья кормили русалочьей икрой и соловьиными мозгами, -- говорила она Джамхуху, -- а ты даже помидорами не можешь меня обеспечить. -- Что же делать, милая Гунда, -- отвечал ей Джамхух, -- если у нас в Чегеме помидоры не вызревают. -- Тогда давай жить в долинном селе, -- сказала Гунда. -- Нет, -- не соглашался Джамхух, -- я не хочу покидать дом моего отца Беслана. Да и люди, приходящие за советами и предсказаниями, привыкли видеть меня здесь. Впрочем, Гунда довольно скоро приспособилась брать подарки в виде корзин с помидорами у людей, приходящих к Джамхуху за мудрым советом. Об этом, как водится, знали все, кроме самого Джамхуха. Он думал, что эти помидоры люди приносят из преклонения перед красотой Гунды. Джамхух очень любил детей, но Гунда почему-то не могла родить. -- Как ты, мудрец, не понимаешь, -- говорила она, -- что у самой красивой женщины и самого умного мужчины не может быть детей. Природа не может соединить в одном ребенке твой ум и мою красоту. Это ей не под силу. -- А я бы хотел обыкновенных детей, -- задумчиво отвечал Джамхух, -- вроде тех, что у Силача моего я видел... -- Мало ли что нам хочется, -- ворчала Гунда, -- надо примириться с тем, что мы неповторимы. Джамхуху ничего не оставалось как примириться. Он все же очень любил свою золотоголовую Гунду. Много людей приходило к Джамхуху иногда с забавными просьбами, иногда с горестным недоумением, иногда за мудрым советом, а иногда просто черт знает за чем! С годами Гунде стали ужасно надоедать бесконечные посетители Джамхуха. -- Ну что, что приперлись опять? -- говорила она ходокам, когда Джамхуха не было дома. -- У нас мулица ожеребилась, -- случалось, говорили ходоки, -- к чему бы это? -- Великий Весовщик! -- кричала Гунда. -- Они меня ополоумят! Ожеребилась -- ну и хорошо! -- Нет, не хорошо, -- сдержанно, но твердо отвечал один из ходоков, -- не положено по природе. Хотим узнать, что предзнаменует? -- Великий Весовщик! -- надрывалась Гунда. -- Ходоки замучили! Оставьте корзину с помидорами и убирайтесь в котловину Сабида, он там коз пасет! Но так как число людей, приходивших к Джамхуху, намного превосходило ее потребность в помидорах, Гунда частенько пилила Джамхуха, что он мало времени с ней проводит. Однажды, когда она его так ругала, пришел человек посоветоваться, как ему быть с пчелиным роем, который вылетел из улья и прицепился к высокой ветке орехового дерева. Выслушав ходока, Джамхух ему доверительно сказал: -- Женщина хочет, чтобы время любви превосходило пространство жизни. Но ведь это нелепо? -- Нелепей и не придумаешь, -- поспешно согласился посетитель и ушел, решив, что Джамхух слегка спятил. -- Где мой рой и где женщина, которая хочет любви? -- удивлялся он, разговаривая с односельчанами, и те пожимали плечами, высказывая разные соображения по этому поводу. Так они жили четыре года и четыре месяца, и тут вдруг случилось необычайное событие. Абхазский царь, приехавший в село Дал на праздник открытия Храма Великому Весовщику Нашей Совести, внезапно скончался в доме своего племянника, где он гостил. Молодой князь сел на престол. И хотя его звали абхазским именем Кобзач, он, подражая византийским императорам, нарек себя Феодорием Прекрасным. Года два народ присматривался к нему, называя то старым именем, то новым, а потом прозвал его Тыквоголовым Красавчиком и больше никак его не называл. В один прекрасный день дюжина придворных людей во главе с визирем приехала к Джамхуху. Кто-то из придворных держал за поводья лошадь с богатым женским седлом. Джамхух сразу все понял, душа у него сжалась от боли, но делать было нечего, гости спешились и вошли в дом. -- Джамхух, -- сказал визирь, -- наш царь Феодорий Прекрасный давно любит золотоголовую Гунду. Только необходимость блюсти себя для абхазского престола не позволяла ему сразиться с братьями-великанами. Теперь пришел его час. Ты должен отдать царю прекрасную Гунду, иначе царь пойдет войной на Чегем. Неужели ты, вечно призывающий всех к миру, будешь способствовать тому, чтобы лилась абхазская кровь? -- Но ведь царь женат, -- изумился Джамхух, -- я даже слышал, что у него недавно родился сын? -- Да... -- сказал визирь. -- У него родился сын, и он наречен Георгием. Но какое это имеет значение? Разве ты не знаешь, что византийские императоры женятся столько раз, сколько хотят? А мы должны учиться у нашего великого соседа Византии, самого культурного государства в мире. Джамхух задумался. Потом долгим взглядом посмотрел на Гунду. Он понял, что она хочет уйти к царю. Душа у Джамхуха обливалась кровью. Но он был горд, Сын Оленя, и хотел, чтобы Гунда сама предпочла его царю. -- Что ж, берите ее, -- сказал Джамхух, -- раз она так хочет. -- Но разве я говорила, что хочу покинуть тебя, Джамхух? -- воскликнула Гунда и вся разрумянилась. -- Милая Гунда, -- сказал Джамхух, -- ты забыла, что я Сын Оленя, я знаю язык глаз... Твои медоносные глаза мне все рассказали... -- Ради интересов Чегема, -- прошептала Гунда и опустила свою прелестную головку. -- Да, -- подтвердил визирь, -- интересы народа превыше всего. -- Тебе останется мой портрет, -- сказала Гунда, -- ты будешь жить с моим портретом. -- Да, -- согласился визирь, -- портрет можешь оставить. У нас много придворных художников. -- Хорошо, -- сказал Джамхух, -- я буду жить с твоим портретом. На прощание Гунда поцеловала Джамхуха, и не было поцелуя горше, потому что Джамхух почувствовал его благодарную нежность. Гунде подвели чистокровного арабского скакуна, и, когда визирь подставлял ее ноге стремя, он не удержался и кивнул на стремя: -- Чистое золото. -- Сын Оленя, не скучай, -- сказала Гунда, удобнее усаживаясь в седло, -- почаще смотри на мой портрет. Придворные вместе с Гундой скрылись на нижнечегемской дороге. Джамхух постоял, постоял посреди двора, а потом вздохнул и зашел в дом. Чегемцы долго обсуждали это событие, жалея Джамхуха и высказывая разные предположения. -- Вообще, -- говорили они, -- ввести в дом рыжую -- все равно что поджечь его. Уж лучше прямо сунуть горящую головешку под крышу, чем вводить в дом рыжую... -- Надо было повоевать с Тыквоголовым, -- говорили другие, -- напрасно наш Джамхух ее уступил... -- Как же воевать, -- говорили третьи, -- если Джамхух сам приторочил корзину с помидорами к ее седлу. Это было явной выдумкой. Никакой корзины с помидорами Джамхух не приторачивал к седлу Гунды. Он, конечно, тосковал по своей Гунде, но никогда ни один человек не услышал от него ни одной жалобы. Только однажды, сидя перед очажным огнем в кругу чегемцев, он вдруг подумал вслух: -- Оказывается, пустую душу нельзя ничем заполнить. Пустота духа -- это вещество, которое нам неизвестно. И если вещество пустоты заполняет душу, душа заполнена. А заполненное уже ничем нельзя заполнить. -- Не убивайся, Сын Оленя, -- сказал старый чегемец, -- ты еще совсем молод, у тебя все впереди. -- Маму-олениху жалко, -- ответил Джамхух, -- она хотела меня догнать и остановить, но, забыв об осторожности, погибла... -- Он вспомнил своего приемного отца, старого охотника Беслана, и, вздохнув, добавил: -- Когда все, что мы любим, на том свете, время работает на нас: мы приближаемся к любимым. Больше Джамхух никогда не проговаривался о том, что у него на душе. Время, конечно, великий лекарь, но лечит оно кровопусканием, как тот диоскуриец, которого пригласили к отцу Джамхуха. Три года Сын Оленя жил с портретом золотоголовой Гунды. Но от портрета даже самой красивой девушки дети, как известно, не рождаются. В один прекрасный день Джамхух созвал чегемцев, развел костер посреди двора и бросил в огонь портрет прекрасной Гунды. -- Красота лица, -- сказал Джамхух, -- должна быть равносильна красоте души, иначе красота -- ложь и художество -- суета. -- Это он так говорит, -- высказался наиболее догадливый чегемец, -- потому что жениться хочет. И в самом деле, через полгода Джамхух женился на простой чегемской девушке, и у него со временем родилось трое детей. Сначала у него родилось два мальчика, а потом родилась девочка. Старшего мальчика нарекли Эснатом, младшего Гидом. А потом пришла в мир ненаглядная утешительница Джамхуха в минуты грусти, хохотушка Тата. С годами слава Джамхуха все росла и росла. Он не только давал советы и делал прорицания, но иногда мирил враждующие роды и даже племена. Ему удавалось силой мудрости то, что не удавалось силой оружия царю. Царь Феодорий, конечно, злился на него, но сначала скрывал, что может завидовать простому пастуху. Он решил прославить себя военным подвигом и снарядил большой флот для завоевания Лазии. Однако флот не достиг берегов Лазии, в открытом море его сокрушила буря. Царь Феодорий Прекрасный, узнав о гибели флота, пришел в великий гнев. Он метался по дворцу, громко крича: -- И это море называют Гостелюбивым?! Это плохое море! Проклятое море! Отныне я его переименую! Оно будет называться Черным морем! Пусть гонцы разъедутся по всей Абхазии и велят народу отныне называть это море Черным! И гонцы разъехались по всей Абхазии и во всех городах и селах объявили народу новое название моря. Но люди смеялись над царем. -- Тыквоголовый совсем спятил! -- говорили они, хохоча. -- Разве море можно переименовать? Тогда уж пусть заодно он переименует и небо! Новое название моря было нелепым потому, что каждый видел -- море синее, а он его называет Черным. Сначала люди, жившие на побережье, в шутку, смеясь над Тыквоголовым, повторяли: -- Ну, как там Черное море -- не посинело? Не пора ли выходить рыбачить? Люди смеялись, смеялись, шутили, шутили и до того дошутились, что сами привыкли и уже всерьез стали называть море Черным. На этом основаны многие победы глупости. Царь Феодорий был очень доволен, что новое название моря принято народом. -- Переименовать море, -- говорил он, -- еще не удавалось ни одному царю. На такое способен был только бог Посейдон, и то в древнегреческие времена. А между тем с другой стороны моря -- там, где была Византия, -- его продолжали называть Понтом Эвксинским, то есть Гостелюбивым морем. Византия восприняла новое название моря как удар по своему престижу и затаила гнев на царя Феодория Прекрасного. Но он этого не понял и, как принято было среди абхазских царей, воспитывал своего сына при дворе византийского императора. А слава Джамхуха -- Сына Оленя росла и росла, и это отравляло жизнь Тыквоголового. Он искал способа, как бы опозорить Сына Оленя, и наконец вот что придумал. Он созвал придворных и сказал: -- Народ считает Сына Оленя мудрым и праведником. Но может ли считаться мудрецом человек, который, просыпаясь, каждое утро по своей дикой оленьей привычке начинает жевать жвачку? Мы об этом узнали от нашей возлюбленной царицы, которая ушла от него не только потому, что любила меня, но и потому, что не сумела отучить его от этой привычки. Разошлите гонцов по всей Абхазии, и пусть люди знают, чем занимается лжемудрец, просыпаясь по утрам. Все гонцы, кроме главного гонца, разошлись по всей Абхазии. Главным гонцом в это время был Скороход. Его привлекла ко двору золотоголовая Гунда. Скороход, прекрасно зная, что Джамхух никакой жвачки не жует по утрам, и любя Джамхуха, не мог распространять такую ложь. Но и правду говорить не осмеливался. Поэтому он притворился, что жернов на его правой ноге натер ему щиколотку и он не может покинуть дворец. Разосланные по всем городам и селам Абхазии гонцы рассказывали народу, что Джамхух -- Сын Оленя, просыпаясь, по утрам жует жвачку. Но народ спокойно отнесся к этому