ошадей. Спрыгнув со своей кобылки, Малыгин долго ходил по снегу. Он нагибался и что-то рассматривал то в одном, то в другом месте, причмокивал губами и качал головой. -- Беда, -- подойдя к саням, сказал ямщик, -- волки недавно здесь были. -- Не зная, что делать дальше, он старательно стал очищать кнутовищем валенки от налипшего снега. -- Поезжай скорей, дурак, -- сказала старуха, -- опять время тянешь. Господи царю небесный, и наградил же ты меня остолопом! Ну, чего ради ты на снегу топчешься, бестолочь... Тьфу! Малыгин обиделся. -- Да ты вот так, а другой, поди, и не эдак... -- не находил он слов. -- Твоя воля, а мы тут, выходит, ни в чем не причинны. -- Он нахлобучил шапку, для чего-то снял и вновь надел обе рукавицы. -- Дурак, прямо дурак! Охота мне твою гугню слушать, бормочет невесть что. Да поезжай ты бога ради! Тебе-то заботы много ли: расшарашил ноги да и покрикивай на лошадок. Ямщик не сказал больше ни слова, взобрался на гнедую кобылку, и Лопатины снова тронулись в путь. Незаметно кончился короткий зимний день. Наступил тихий вечер. Полная луна выплыла из-за облаков, разливая всюду спокойный серебристый свет. Вековые разлапистые ели, засыпанные сверкающим снегом, стояли неподвижно, словно придавленные тяжестью. В лесу ни звука, ни движения. Даже глухарь, одиноко сидевший на суку, нахохлившись, не шевельнулся, когда лошади пробегали под ним, а ямщик чуть не зацепил его шапкой. В мертвой тишине далеко разносился назойливый скрип полозьев, бодрое пофыркивание лошадок. Изредка потрескивали раздираемые морозом деревья да с глухим шумом осыпался снег с отяжелевших ветвей. Ямщик на передовой лошадке смешно дергал руками и попрыгивал. Иногда он, забывая пригнуться, задевал головою низко склонившиеся ветви, и снег, словно нарочно, осыпался в сани, вызывая недовольное бурчание Аграфены Петровны и веселый смех Наташи. Но вот новые, незнакомые звуки нарушили лесную тишину, они слышались где-то далеко позади. Лошади прянули ушами и прибавили ходу. Звуки повторялись вновь и вновь. Ямщик испуганно обернулся. -- Волки! -- крикнул он. -- Слышишь, воют окаянные. Но-о-о! -- задергал он вожжами. -- Но-о-о, милые! Почуяв зверя, лошади и без кнута бежали резво. Прижимая уши, они испуганно храпели. -- Мамынька, проснитесь, волки... Проснитесь же, мамынька! -- будила Наталья мать. --Волки, мамынь-ка... Аграфена Петровна испуганно оглянулась. Там, где слышался звериный вой, она увидела огоньки волчьих глаз; огоньки то зажигались, то гасли. -- Спаси и помилуй нас бог, страхи какие! -- закрестилась старуха. -- Погоняй, Петька! -- взвизгнула она вдруг. -- Погоняй! Погоняй! Но ямщик ничего не слышал. Ругаясь и крича, он вовсю нахлестывал лошадей... Лошади понесли, не разбирая дороги. Сани с визгом кренились то на одну, то на другую сторону, каким-то чудом не переворачиваясь. Обернувшись, увидев разъяренных зверей совсем близко, ямщик с новой силой принялся нахлестывать лошадей. -- Девонька, -- словно во сне услышала Наталья его отчаянный крик, -- топор... обороняйся! Наталья очнулась. Огромный матерый волк, опередивший остальных, приближался к саням большими прыжками. -- Погоняй! Погоняй! Погоняй! -- не переставая, визжала обезумевшая от страха Аграфена Петровна. Поняв, что помощи ждать неоткуда, Наталья обрела решимость. Нашарив в сене топор, она, не спуская глаз со страшного зверя, приготовилась защищаться. Распластавшись в погоне, волчья стая охватывала широким полукружьем лошадей и сани. Загнанные лошади из последних сил бежали по глубокому снегу. -- Миленькие, наддай! -- подбадривал ямщик, дергая поводьями. -- Миленькие, не выдай... Эх, родные, золотые! -- вопил он срывающимся голосом. -- Погоняй! Погоняй! Погоняй! -- отчаянно раздавалось из саней. Вожак, огромный матерый волк, настигнув сани, высоко подпрыгнул. Наталья вскрикнула, не помня себя, ударила зверя в раскрытую дымящуюся пасть; волк, кувырнувшись в воздухе, тяжело рухнул в снег. Голодные волки, бежавшие сзади, тотчас окружили вожака и, словно сговорившись, дружно бросились на раненого зверя. В ушах Наташи дико отзывалось грозное, предсмертное рычание. Остальные звери, обогнав сани, бросились на гнедую кобылку. Лошади круто рванули в сторону. Сани с ходу зацепились за торчавший из снега пень, затрещали и остановились. Рванувшись вперед, обезумевшая лошадь оборвала постромки и вынесла ямщика из кольца волчьей стаи. Гнедой в яблоках жеребец бился, издавая отчаянное ржанье, силясь освободиться от застрявших саней. Грозно рыча, волки скопом обрушились на беззащитное животное. -- Дурак, дурак, погоняй... погоняй... -- шептала старуха, раскрыв в ужасе глаза. Неожиданно раздалось четыре выстрела. Наталья видела, как два волка, вцепившиеся в лошадиную шею, мешками свалились в снег... Видела она, как огромная собака с лету сбила широкой грудью третьего волка. Четверо мужиков в коротких малицах, гикая и размахивая руками, быстро приближались к саням... Глава восьмая. ЗЕМЛЯКИ Через неделю после отъезда Аграфены Петровны из Архангельска собрался в Питер Амос Корнилов. Малорослые крепкие мезенские лошадки быстро несли деревянные сани, лихо закатывая на поворотах. Зима разгладила дорожные ухабы и рытвины. На разъезженном пути санки встряхивало только изредка, да и то по вине дремавшего ямщика. Давно уж проехали старинный город Каргополь; позади осталось много деревень и сел, дремучие леса и бесконечные озера и реки. Вот перед глазами возник небольшой городок Поле Лодейное, стоявший на реке Свири. А сейчас и Поле Лодейное позади; давно укрылись за лесом церковные колоколенки тихого городка; и снова снег да бесконечная лента зимней дороги... Задремавшего морехода разбудил грозный окрик. Лихая тройка почтовых лошадей, звеня бубенцами, обгоняла санки Корнилова. Горластый ямщик из озорства полоснул кнутом по мезенским лошадкам. А лошадки оказались с норовом: рванули, санки понесло в сторону и зацепило за почтовый возок. Пока ямщики обменивались "любезностями", разнимали постромки, Корнилов успел разглядеть закутанного в меха человека. Он узнал известного в Архангельске купца -- англичанина Вильямса Бака. Давно скрылась почтовая тройка за поворотом дороги, затих звон колокольчиков, и ямщик давно перестал ворчать, а Амос Кондратьевич не мог успокоиться. Неприятен был Вильямс Бак Корнилову. В пасмурный мартовский день санки Корнилова миновали редкий еловый лесок и въехали в улицу, нечасто уставленную домишками. Ближе к Неве улицы стали оживленнее, дома наряднее и выше. Многочисленные сады и парки украшали город, над голыми вершинами деревьев стаями носились горластые вороны. Столица строилась: то там, то здесь высились кучи кирпича, горы леса, стояли кадки с известкой. По пути встречались розвальни, груженные бревнами и тесом. Наряду с роскошными дворцами, богатыми лавками и разодетой праздной толпой в столице со всех сторон глядела бедность и нищета. Корнилова поразило множество нищих: оборванные и грязные, они на всех углах протягивали руки прохожим. Но вот загремела музыка. На широком проспекте показались всадники. Уступая дорогу, Амос Кондратьевич подогнал свои санки к обочине и велел остановить лошадей у табачной лавки с золотой трубкой вместо вывески. Под торжественные звуки церемониального марша один за одним проходили эскадроны драгун. Корнилов с любопытством принялся рассматривать пышную парадную форму, сверкающее оружие, богатые седла с яркими попонами. Посмотреть на занятное зрелище народу собралось много. По обе стороны дороги, ругаясь и толкая друг друга, толпились мастеровые с топорами и пилами, крестьяне в рваных шубенках, лакеи в разноцветных ливреях, мелкий торговый люд. -- Дрягуны, дрягуны, -- кричали со всех сторон, -- пруссаков бить идут! -- Весной запахло, -- раздался чей-то скрипучий голос позади Корнилова, -- зашевелились наши полководцы. Ежели государыня Елизавета Петровна, дай бог, не помре, летом о новой виктории услышим. Мореход, закрытый высоким воротником бараньего тулупа, незаметно обернулся. Два господина в дорогих шубах стояли у дверей табачной лавки, посматривая на всадников. Один из них -- высокий старик с бледным худым лицом, другой -- молодой, краснощекий, дородный. Старик опирался на толстую трость с костяным набалдашником. -- Я не могу взять в толк, ваше сиятельство, -- отозвался воркующий тенорок, -- какое касательство имеет здоровье государыни к победам нашего воинства? -- Ах, мой друг, но сие так просто, -- снова заскрипел старик. -- Елизавета Петровна совсем плоха, мой друг... А будущий император Петр Третий почитает прусского короля Фридриха за первейшего друга; когда русские бьют пруссаков, наследник сходит с ума. От злости он готов уничтожить всю русскую армию. -- Старик вытащил изящную, с картинкой на крышке, французскую табакерку. -- Не угодно ли, мой друг, отменное средство против простуды? -- (Молодой отказался.) Старик с наслаждением зарядил обе ноздри табаком. -- Пока матушка Елизавета здравствует -- это не страшно, -- продолжал он, прочистив нос, -- но... все люди смертны... Император Петр Третий сумеет отомстить русским полководцам за победы над королем Фридрихом. -- Старик со злостью стукнул тростью по санкам Корнилова. --А понеже фельдмаршал граф Салтыков сие прекрасно знает, он не преминет подумать о будущем... Корнилова взволновали речи незнакомца. Он слушал, боясь пошевелиться, боясь проронить слово. -- Неужто, ваше сиятельство? -- воскликнул молодой. -- Но ведь в прошлом году фельдмаршал одержал блестящую победу под Кунерсдорфом! -- О, слава всевышнему, мой друг, наши храбрые офицеры и солдаты не занимаются высокой придворной политикой, и когда встретят врага, то бьют его со всем старанием... Бедная армия! Когда я вижу солдат, у меня разрывается сердце... Мне тяжело говорить об этом, мой друг, -- старик понизил голос, -- но наши солдаты побеждают врага, несмотря на предательство и измену, гнездящиеся во дворце. -- Я слышал, ваше сиятельство, но это так чудовищно! -- ворковал молодой голос. -- Я не давал веры... -- Через час решения военной конференции, -- не слушая, продолжал старик, -- известны английскому посланнику, мой друг, а засим и прусскому королю. Сей хитрый англичанин сумел... -- Старик нагнулся и что-то зашептал спутнику на ухо. -- Это невероятно, ваше сиятельство, я отказываюсь верить... наследник русского престола... -- Тсс, опомнитесь, сударь, -- зашептал старик, бросая вокруг себя быстрые взгляды, -- можно ли быть таким неосторожным!.. -- Он закашлялся, помолчал, тяжело вздохнул. -- Вот еще один славный полк ушел на поле брани. Дай бог хорошего здоровья нашей государыне. Проводив глазами удалявшееся воинство, собеседники вошли в табачную лавку. Тронулся в путь и Амос Кондратьевич. Он долго не мог прийти в себя от страшных слов старого графа. "Неужто правда? -- в смятении спрашивал он себя. -- Нет, не верю, не может быть... " У Зимнего дворца санки спустились к Неве. Переправу указывали шесты с пучками хвойных веток, воткнутые в лед. Не доезжая Васильевского острова, Корнилов остановил лошадей; у берега, вмерзнув в лед, рядами стояли громоздкие суда. Мореходу показалось, что он видит знакомые очертания большого корабля. Амос Кондратьевич подошел ближе. Высокая корма тяжелого седловатого судна горой нависла над ним. Снаружи корму обнимали вычурно изукрашенные галереи, а над ними возвышались, три огромных фонаря. Массивные, далеко выдавшиеся вперед щеки были украшены статуями. Вдруг Корнилов обрадовано вскрикнул, словно неожиданно встретил земляка: на корме блеснул полустертой позолотой знак судостроительной верфи. -- Петровский корабль, в Архангельске строен! -- громко, с гордостью произнес Амос Кондратьевич. -- Наши поморские руки ладили. -- Он подошел к самому борту заснувшего гиганта и, словно живого, ласково похлопал его по холодным доскам. -- Эй, земляк, проходи, что копаешься тут! Вот ужо слезу да накостыляю по шее, -- услышал мореход откуда-то сверху грозный голос. "Охраняют корабль, молодцы", -- не обидясь на угрозу, подумал Амос Кондратьевич, отходя в сторону. -- Недаром царь Петр уставы писал. Молодцы! -- повторял он, влезая в санки. Вечерело. Застучали в чугунные доски сторожа У богатых домов; в притихшем городе отчетливо раздавался лай перекликавшихся сторожевых псов. Где-то далеко на Выборгской стороне били в набат, виднелось большое зарево пожара. Санки Корнилова под яростный вой цепных псов въехали в просторный двор архангелогородца, теперь питерского купца Петра Семеновича Савельева -- старинного дружка. Савельев жил в большом деревянном доме, построенном по-поморски -- крепко и надежно. Скромный, неказистый с виду бородач ворочал большими тысячами и деловые связи в столичном городе имел обширные. Приятели обнялись и расцеловались. После парной баньки с квасом и березовым веником Корнилова усадили за стол. Приветствовать редкого гостя выплыла из своих покоев дородная Лукерья Саввишна, супруга Савельева. Не утерпела Лукерья Саввишна, не однажды вступала она в разговор, выпытывая о своей родне. Хозяин сердито кряхтел и хмурил мохнатые брови. -- Пошла бы ты, Лукерья, на свою половину, -- не выдержал наконец он, -- у нас тут дела с гостюшкой. Мешаешь ты нам. Лукерья Саввишна, недовольно поджавши губы, вышла из горницы, крутя подолом длинной обористой юбки. Друзья остались одни. Дело пошло по-другому. Положив локти на стол, придвинувшись друг к другу вплотную, борода к бороде, купцы заговорили откровеннее. -- Ну и времена пошли, -- косясь на дверь, понизил голос Савельев. -- Вовсе заморские купцы одолели, везде дорогу перебивают, везде свой нос суют. При дворце им подмога большая, -- доверительно сообщал Петр Семенович, -- а наш брат не сунься -- все равно не прав будешь. На своем ежели стоять -- разор, затаскают по судам... Указов много на пользу русскому купечеству матушка царица написала... а на деле не так выходит. Иноземцы в обход идут, в русское купечество пишутся, а капиталы свои за море отправляют. Корнилов не выдержал: -- Правильно говоришь, в торговых делах русскому человеку ходу нет. А ты посмотри, что в Поморье творится. Купчишка английский, Бак, мошенник и плут, да Вернизобер, шуваловский приказчик, всем делом крутят. Таким людям одна дорога -- на каторгу, а они по столицам катают. В ответ на слова Корнилова Петр Семенович вздыхал, соболезнующе покачивал головой. -- Жалобу привез. Матушке императрице писана. Может, и выйдет что? -- и Корнилов вопросительно посмотрел на своего приятеля. Савельев осторожно зацепил ложечкой мороженой ягоды в сахаре, медленно положил в рот, запил чаем и только тогда ответил: -- Что ж, попытаться можно, попытка не пытка. Да толк будет ли? Война, брат! Четвертый год воюем, и все конца не видно. Государыне по слабости здоровья для других дел времени вовсе не стало. -- Савельев замолчал раздумывая. -- Стонут мужики, что ни год, то хуже простому сословию на Руси жить. Невдосыт едят, в других местах и хлеба не видят: кору да мякину жрут. Все кому не лень шкуру с мужика норовят содрать. Помещики людей, аки скот, продают, императрица позволение, слышь, тому дала. Плетьми до смерти секут, в Сибирь самовольно засылают... тьфу! А тут война, новые поборы в казну тянут. А нам, Амос Кондратьевич, кто по старой вере живет, и вовсе конец пришел. Бывает, за крест да за бороду всем животом не откупишься. -- Оттого в народе смущение и соблазн. В наших лесах многие спасаются, -- вставил Амос Кондратьевич. -- Бунтуют мужики, бывает, и монастыри жгут. -- А во дворце что деется, -- шепнул Савельев дружку, -- послушать ежели по базарам да ярмаркам -- уши вянут, всего наслушаешься... Гудет народ, будто господа сенаторы немцу продались. И сам будто престолонаследник, Петр Федорович, прусских кровей... Савельев, встретив понимающий взгляд Корнилова, замолчал. "Значит, правда", -- болью отозвалось в сердце Амоса. Теперь он все больше и больше боялся за успех своего дела. -- А касаемо жалобы, -- перешел на другое купец, -- Ломоносова Михаилу Васильевича проси; захочет ежели, прямо в царские ручки жалобу передаст... Да в Питере ли он -- слых был, не то в Псков, не то в Новгород уехал. Подожди, подожди, Амос Кондратьевич, --вспомнил Савельев, -- друг у меня есть. Василий Помазкин, в истопниках у самого наследника престола. Наш помор, на фрегате боцманом был. Так вот, ежели его к делу пристегнуть, а? Как думаешь? Пусть Петра Федоровича слезно просит челобитную принять и передать императрице. Петру-то Федоровичу до государыни Елизаветы недалече, в одном доме живут. Ты не думай, -- посмотрел в лицо друга Савельев, -- что, дескать, истопник птичка-невеличка. И комар, говорят, лошадь свалит, коли волк поможет. -- Что ж, я не против, то верно, в другом разе истопник больше графа стоит, -- ответил Корнилов. Дружки посидели молча, думая каждый о своем. -- Прядунов, купец наш архангельский, слыхал ведь, -- снова заговорил Савельев, -- в тюрьму посажен. А за что? Каменное масло нашел и в Питер представил. Царь Петр за такие дела возвеличивал, а тут... Слова хозяина прервали захрипевшие часы. В тишине прозвучало семь ударов. Почти тотчас же стали отбивать время на церковной колоколенке. Глава девятая. ТАВЕРНА "ЗОЛОТОЙ ЛЕВ" Пронизывающий морской ветер нес хлопья мокрого липкого снега. Неуютно чувствовал себя Вильямс Бак, пробиравшийся по набережной Невы на Васильевском острове. Он поворачивался спиной к ветру, спасаясь от свирепых порывов, кутался в воротник и глубже натягивал цеховую шапку. Спотыкаясь о неровности дороги, незаметные в темноте, он зло ругался и бормотал нелестные отзывы о порядках в русской столице. Прохожие встречались редко. Они издали обходили друг друга. И не напрасно: уличные грабежи были здесь не редкостью. Купец с опаской оглянулся по сторонам. На реке чернели, словно тени, высокие корпуса военных кораблей с убранным на зиму рангоутом. На палубах морских гигантов изредка перекликалась стража, мелькал в темноте слабый свет фонаря. Невысокие деревянные домишки прижимались к набережной. Дальше, в глубь острова, тянулись болотистые места, поросшие лесом и кустарником. У одинокого масляного фонаря, тускло горевшего на углу, приютилась караульная будка. Из будки угрожающе торчала рыцарская алебарда, а сам будочник, опасаясь лихих людей, не высовывал носа. "Жди помощи от таких сторожей, -- с яростью поду мал Вильямс Бак, -- клещами его, мерзавца, из будки не вытащишь... И зачем нужны такие предосторожности: оставить лошадей на постоялом дворе и в темноте пешком тащиться в проклятую таверну, о которой я никогда не слыхал. Пожалуй, мне лучше держаться берега реки -- безопаснее", -- решил купец и перешел улицу. На пути попадались портовые харчевни: они манили путника ярко освещенными окнами. Но, посмотрев на вывеску, он шел дальше, недовольно бурча себе под нос. Вскоре Вильямс Бак миновал небольшую деревянную церковку и несколько домиков за невысокими заборами. Опять встретилась харчевня с решетчатыми освещенными окнами. -- "Золотой лев", наконец-то, -- обрадовался купец, прочитав название таверны. Не доверяя грамотности своих посетителей, хозяин повесил над дверью деревянного льва, в ярости раскрывшего пасть. Зверь держал в лапах большой фонарь, со скрипом качавшийся на ветру. На больших железных листах, прибитых к стенам, было намалевано много заманчивых вещей. Тут были пивные бочки, бутылки с ромом, бутылки с французской и голландской водкой, дымящиеся перекрещенные трубки и, наконец, добрый кусок жареного мяса на вертеле. Надписи на разных языках обещали отдых и развлечения, питье и пищу за очень недорогую цену. Поднявшись по двум каменным обшарканным ступенькам, Вильямс Бак открыл дверь. Звякнул колокольчик. Пахнуло дымом скверного табака, запахом дешевой снеди. Утопая в клубах табачного дыма, за пивом сидели разного звания иностранцы. Небольшой приземистый зал шумел разноголосой чужеземной речью. В большом камине, потрескивая, ярко горели корявые сосновые пни. Несколько человек, в молчании уставившись на огонь, с наслаждением грели ноги на решетке очага. Путник осмотрелся, присесть как будто было негде -- кабак был полон. Грянула музыка. Две-три девицы в ярких платьях, нарумяненные и набеленные, закружились в танце с пьяными посетителями. -- Господин Вильяме Бак? Прошу вас, -- вкрадчиво произнес кто-то по-английски. Купец обернулся. Перед ним стоял толстенький румяный человечек и почтительно кланялся. -- Вы хозяин? -- спросил Бак, скрывая свою растерянность. -- Прошу вас, пройдите со мной. -- Толстяк еще раз поклонился. -- Я покажу удобное место. Там вы спокойно отдохнете. Вам пришлось совершить трудное путешествие. Путь из Архангельска далек. Прошу вас... Вильямс Бак понял: хозяин таверны предупрежден о его приезде. Он молча кивнул головой и двинулся за толстяком. В глубине зала стоял небольшой столик, покрытый чистой скатертью. От любопытных взоров его укрывала большая изразцовая печка в синих цветах. Над столом висел большой портрет высокого статного мужчины во весь рост, с длинной шпагой и в старинном морском плаще, небрежно наброшенном на плечи. -- Кто это? -- неожиданно вырвалось у Бака. -- Сэр Генри Морган, -- ответил хозяин. -- Мой дед служил у него матросом. Вот здесь, господин Бак, вам никто не помешает. Садитесь грейтесь. Появился кофейник с дымящимся кофе и деревянное блюдо с мягкими сдобными хлебцами. Скинув шубу, сняв теплую меховую шапку, купец уселся, придвинув стул поближе к горячей печке. Вильямс Бак был человеком средних лет, с добродушным круглым лицом. В пышном парике с рыжими буклями он выглядел предприимчивым добропорядочным дельцом среднего пошиба. Наслаждаясь теплом, купец не забывал посматривать на бронзовые часы, украшавшие стойку. -- Осталось десять минут, -- отметил Вильямс Бак, прихлебывая горячий кофе. Взгляд его снова упал на портрет "Сэр Генри Морган, -- подумал он, -- глава английских пиратов в вест-индских водах, удостоился высокой чести за грабежи и разбои. -- Причмокнув, Вильямс Бак покачал головой. -- Другие времена. А мне стоило только протянуть руку к проклятому вест-индскому сахару, и я едва не угодил на виселицу..." Кукушка на затейливых часах прокуковала восемь раз. В дверях появился высокий человек в плаще и широкополой, надвинутой на глаза шляпе. Он оглянулся и зашагал по залу, направляясь к столу у изразцовой печки. -- Вильямс Бак, надеюсь, -- негромко сказал незнакомец, остановившись возле купца. -- Год назад я встречал вас в Лондоне, в нашей конторе. -- Ваш покорный слуга, мистер Бенджамин Вольф -- Бак выпрыгнул из-за стола, второпях опрокинув недопитый кофе. -- Рад вас видеть, сэр. Как здоровье вашего уважаемого папаши, сэр? -- неожиданно для себя выпалил купец. Он не на шутку был встревожен приездом гостя. -- Проклятая погода, дорогой Бак, -- вместо приветствия пробурчал наследник торгового дома "Вольф и сыновья", отряхивая шляпу. -- О, вы еще не знаете настоящего русского мороза, сэр. В Архангельске нередки случаи, когда на лету мерзнут птицы. -- Изумительно, дорогой Бак. -- Банкир бросил на руки подоспевшему толстяку шляпу и плащ, оставаясь в отличнейшем сером кафтане, обшитом серебряной тесьмой. -- Я говорю, изумительно то, что вы сказали относительно птиц, -- повторил он, вынимая трубку. "Он так похож на отца, -- удивился купец, глядя, как Бенджамин Вольф раскуривает трубку, -- будто старый джентльмен выплюнул его изо рта". Бак не смог удержать улыбки. -- Итак, дорогой Бак, -- пуская клубы дыма, начал Бенджамин Вольф, -- я думаю, вы понимаете: только очень важные дела могли заставить меня покинуть Лондон, -- он искоса взглянул на купца, -- чтобы увидеться с вами. -- Я уверен в этом, сэр, -- терзаемый недобрыми предчувствиями, пролепетал Бак, -- я польщен, сэр. -- Ваши торговые операции, дорогой Бак, -- продолжал банкир после небольшой паузы, -- заслуживают похвалы... это так. Но времена изменились, и требования торгового дома неизмеримо выросли; наши победы над Францией открыли большие возможности для морской торговли, значение вест-индских колоний для Англии трудно переоценить. Короче говоря, необходимо быстро увеличить численность флота... -- Бенджамин Вольф вынул из кармана маленькую записную книжку в переплете из свиной кожи и, замолчав, стал перелистывать страницы. Вильяме Бак слушал, слегка приоткрыв рот. Боясь проронить слово, он прислонил пухлую ладонь к левому уху, на которое был изрядно туговат. -- Корабли необходимы, как воздух, и немедленно, -- подняв глаза, снова начал банкир. -- Для этого нужен корабельный лес, много леса, по крайней мере пятьдесят судов в год с полным грузом сосны, ели, лиственницы... -- Вы шутите! Столько леса! Это невозможно, сэр! -- привскочил Бак. -- Я не найду лесорубов, я писал вам... я... я... -- Мы получили ваше последнее письмо, -- грубо оборвал купца банкир. -- Причина, о которой вы говорите, вполне устранима. Вспомните, два года назад вы писали об ограблении русских промышленников неизвестными кораблями. Ограбление и потопление промысловых судов. -- Да, в Архангельске ходило много разговоров... Русские промышленники собирались принять меры... -- Однако это помогло вам найти лесорубов. Видимо, русские мужики решили, что в лесу работать безопаснее. Правда, на наше счастье, жадность графа Шувалова разорила многих купцов, занимавшихся промыслом морского зверя. А теперь... -- Бенджамин Вольф задумался. Несколько минут он сидел, покачивая ногой и дымя трубкой. -- Дело, о котором я намерен вам сообщить, весьма конфиденциально. -- Банкир оглянулся и понизил голос; -- Вы понимаете, дорогой Бак, неосторожное слово и... Для Вильямса Бака нетрудно было представить, что таится за этим "и": тайная канцелярия, пытка на дыбе, рваные ноздри, разорение, Сибирь... Торговому дому "Вольф и сыновья" известны его темные дела в России. -- Я, кажется, никогда не нарушал... -- Мы знаем это, дорогой Бак, я решил предупредить вас на всякий случай... -- Банкир запнулся. -- Не будет ли разумным с нашей стороны продолжить подобные опыты? Ведь, в конце концов, мы с вами не возьмем в руки топора, не так ли?.. Следовательно, морской промысел на Севере должен стать еще более опасным, совсем опасным... невозможным, и тогда... понимаете меня, дорогой Бак? Стоит пустить ко дну еще два-три, может быть, десять судов, и это надолго отобьет охоту плавать у русских мужиков. -- Не угодно ли горячего кофе, господа? -- услышали собеседники вкрадчивый голос. С недовольным видом взглянув на толстяка хозяина, появившегося с большим серебряным кофейником в руках, Бенджамин Вольф кивнул головой. Толстяк, наполнив чашки ароматным напитком, удалился. -- Из ваших писем мы узнали, что моржей на Новой Земле осталось немного. Естественно, обремененный шуваловскими поборами, промысел там невыгоден. Вы писали нам, дорогой Бак, что русские мужики последние годы усиленно посещают Шпицберген, где моржовые стада пока неисчерпаемы. Не так ли? -- Все это так, сэр. -- Вильяме Бак догадывался, к чему клонит банкир. -- Русские охотнее промышляют на Груманте. Но я сомневаюсь... -- Не будет ли разумным в таком случае, дорогой Бак, отвадить их от этого острова? Я думаю... гм... следует потопить несколько промысловых кораблей где-нибудь поблизости от Шпицбергена, и тогда русские мужики попадут в тиски: с одной стороны, разорительная монополия графа Шувалова, а с другой -- вы, дорогой Бак. Вам не следует забывать: корабельный лес необходим для Англии, -- посмотрев внимательно на купца, добавил Бенджамин Вольф. -- Я уверен, королевское правительство оценит ваш патриотизм и сможет забыть некоторые досадные стороны вашей деятельности на родине. Надеюсь, вы согласны? А впрочем, это неважно, согласны вы или нет, -- отрезал банкир, увидев на лице Бака колебание, -- так или иначе, все это вы возьмете на себя. Вильямс Бак в крайнем замешательстве вытер пот со лба. -- Позволю себе заметить, сэр, -- робко вставил он, -- местное купечество относится к нам недоброжелательно. В Петербург на высочайшее имя написана жалоба... Банкир усмехнулся. -- Жалоба. Да кто сейчас в Петербурге будет разбираться в делах, происходящих на Севере! Императрица Елизавета доживает последние дни. Сановники заняты вопросами престолонаследия. Мы постараемся создать мнение при дворе, что русским мужикам опасно заниматься мореплаванием. -- И, не давая Баку вымолвить слово, банкир продолжал: -- С открытием навигации в Архангельске к вам явится шкипер купеческого судна с письмом от торгового дома "Вольф и сыновья". С подателем письма вы можете вести переговоры, он поможет вам найти лесорубов. Банкир поднялся и небрежно подал руку Баку. -- Желаю удачи. Юркий краснощекий трактирщик был уже тут как тут и помогал знатному гостю одеваться. Стараясь избежать любопытных глаз, торопливо проскользнул Бенджамин Вольф через шумный зал. Звякнул колокольчик -- за банкиром захлопнулась дверь. Задумавшись, Вильямс Бак долго сидел в таверне. Он не слышал, как буйствовал свирепый ветер, завывая в трубах, шевеля отставшей на крыше доской, хлопая где-то совсем рядом открытой ставней. Глава десятая. У ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ Вонючий дым солдатского табака ест глаза. Петр Федорович в куцем мундире голштинского офицера, попыхивая любимой глиняной трубкой, вышагивает взад и вперед по тесноватому, устланному коврами кабинету. Поворачиваясь, он каждый раз резко звякает шпорами. Непринужденно развалясь в удобном кресле, сидит розовощекий Роберт Кейт, английский посланник; он в задумчивости дымит душистой сигарой, изредка взглядывая на щуплую фигурку наследника. Веселые огоньки камина тускло отсвечивают на лакированной мебели, на эфесе шпаги князя, вспыхивают в доспехах медного тевтонского рыцаря, застывшего у дверей на бессменной вахте. Для великого князя Петра-Ульриха из Голштинии рыцарское чучело олицетворяло воинственное высокопочитаемое пруссачество. Наследник российского престола, будущий император, презирал все русское. Даже восковые и деревянные солдатики на большом длинном столе, которыми великий князь неизменно "одерживал победы" над датскими полководцами, были в прусских цветистых мундирах. С заседания военной конференции Петр Федорович вернулся огорченный, расстроенный. И недаром: над головой короля Фридриха, кумира недалекого князя, собрались грозные тучи. Русская императрица посылает новые полки на прусскую землю, русские фельдмаршалы готовят коварные планы... "Очень кстати, -- раздумывал князь, -- пришел этот напыщенный болван Кейт. Он всегда начинен новостями, как шоколадная бонбоньерка сюрпризами". И сегодня Кейт обрадовал князя весточкой о большом друге Фридрихе. Развеселившись, Петр Федорович много и, как казалось ему, остроумно высмеивал генералов, выступавших на военном совете. Хитрый англичанин, умевший ловить рыбку в мутной воде, был отменно доволен. Теперь он ждал удобного случая распрощаться с князем. -- Ваше высочество, анекдоты о сегодняшнем совещании были особенно остроумны, и я уверен: слова ваши окажутся пророческими, -- посланник зашевелился, собираясь встать. Уткнувшись в угол, великий князь звякнул шпорами и, круто повернувшись, зашагал прямо на Роберта Кейта. "А князь и вправду придурковат", -- удивлялся Кейт, глядя на покрасневшее от напряжения и выпитой водки маленькое злое лицо князя. Наследник наступал, четко отбивая шаг и грозно выпучив глаза. У самого кресла, где сидел Кейт, Петр Федорович, стукнув каблуками, застыл в неподвижной позе. -- Да здравствует мой друг великий Фридрих! -- вдруг тонким голосом крикнул наследник. Подгибая длинные журавлиные ноги, с охапкой березовых поленьев вошел слуга Василий Помазкин и бесшумно свалил их у камина. Старик хитрил: не охапка дров привела его сегодня в кабинет наследника. Вчера он виделся с дорогими земляками -- Петром Савельевым и Амосом Корниловым, прочитал поморскую жалобу и долго расспрашивал морехода о тамошних делах. Вспомнив молодость, родные далекие края, Студеное бескрайное море, Василий Помазкин всплакнул и твердо решил помочь землякам. -- Василий, жарко, отставить, -- повернув голову в сторону лакея, отрывисто сказал князь, -- зачем здесь... не звал. Василий Помазкин, закинув голову, вытянулся. -- Батюшка Петр Федорович, дозволь старику слово молвить. -- Он с мольбой глядел на князя. -- Что? Говори, говори, -- проскрипел наследник, вытаращив глаза. -- Что, а? Наследник не сердился, он по-своему любил преданного слугу Василия Помазкина. Злое лицо князя сделалось будто проще, добрее. Вынув из-за пазухи плотный белый пакет, бывший гвардеец рухнул на мягкий бухарский ковер. -- Милостивец, родимец наш, возьми. -- Старик стукнул об пол головой. -- Жалоба матушке императрице. -- Обидели тебя? Кто? -- Петр сделал свирепое лицо. -- Ежели б меня, батюшка, -- не вставая с колен, ответил Помазкин, -- и просить бы не стал. Поморян, мореходов наших, злодеи извести умыслили. Корабельщину без разума рубят, в заморье отправляют, а без леса-то, сам знаешь, батюшка, ни кораблей, ни мореходов... Престолу поруха. Английский посланник, с невозмутимым видом разглядывавший восковых солдат, расставленных на подступах к игрушечным крепостям, при этих словах насторожился. -- Кто смеет?! -- сорвался на визг наследник. -- Встань, Василий! -- Он, нагнувшись, схватил старика за ворот. -- Передам, сегодня передам... Как смеют? -- Он вырвал пакет из рук Помазкина и бросил на стол. Василий поднялся и со слезами благодарности кинулся целовать руки наследнику. -- Петр Федорович, да за это, за такую твою милость мы... -- голос старика дрогнул, -- я, то есть, жизнь... -- Глаза помора затуманились. -- Только скажи, все сделаем. Великого князя тронули искренние, идущие от души слова преданного слуги. -- Сегодня передам, -- твердо повторил он. -- Сам просить тетушку стану. Старик снова растянулся на ковре. -- Довольно, уйди, -- махнул рукой наследник, -- занят! Помазкин, утирая слезы, пятясь, вышел из комнаты, плотно прикрыв дверь. Воцарилось молчание. Посланник холеными ногтями отбивал дробь на полированном столе. В камине весело потрескивали сухие дрова. Громко тикали громоздкие бронзовые часы. Наследник усиленно пыхтел глиняной трубкой. -- Беспорядки, беспорядки, -- неожиданно громко заговорил он, -- везде беспорядки... большое государство... трудно женщине. -- Ваше высочество, -- поднялся посланник, взглянув на часы, -- мне пора. Но перед уходом я должен выполнить приятное поручение. -- Он поклонился. -- Ваше высочество, миссис Кейт скоро уезжает на родину и решила на память преподнести вашей светлейшей супруге этот маленький сувенир. -- Англичанин вынул из кармана атласную коробочку и открыл ее. Великий князь с любопытством взглянул на большую бриллиантовую брошь. -- Какие камни! Прелесть! Передайте глубочайшую благодарность миссис Кейт. Но чем я отблагодарю? Я, право, затрудняюсь... -- Не затрудняйтесь, ваше высочество. У меня к вам будет только одна просьба. Наследник поднял жиденькие брови. Его небольшая головка дернулась. -- О, не беспокойтесь, ваше высочество, просьба самая маленькая, -- поспешил успокоить великого князя посланник. Он помолчал. -- Подарите мне это, ваше высочество. -- Кейт взял в руки поморскую жалобу. Брови наследника еще больше поднялись. Да и как не удивляться чудаковатому англичанину! -- Этот конверт... О дорогой сэр, но это ничтожно! -- воскликнул он. -- Если хотите, прошу вас! -- Великий князь склонил голову. -- Однако меня мучает любопытство, зачем вам этот конверт? -- Благодарю вас, ваше высочество, вы так великодушны... Итак, я считаю конверт своей собственностью. -- Посланник взглянул на великого князя. -- Да-да, дорогой сэр! Взяв со стола пакет, англичанин шагнул к камину и бросил его в огонь. -- Я хотел избавить вас от лишнего беспокойства, ваше высочество. -- Любезно раскланявшись, англичанин вышел. x x x На другой день в дом к Петру Савельеву пришел старик Помазкин. Красная с золотым позументом ливрея была изрядно выпачкана грязью. Он был пьян, но на ногах держался крепко и рассуждал здраво. -- Амос Кондратьевич, друг милый! Прости ты старого дурака. Не вышло дело... Прошибся я, тем людям веру дал. Вот оно и получилось... с того и пьян седни. -- Да что получилось-то? -- допытывался встревоженный Корнилов. -- А так, -- отмахивался старик, -- вдругорядь жалобу писать надо. На тот год привезешь, дак я без ошибки, в собственные руки... А теперь ехал бы ты домой, друг, -- опустишь зимнюю дорожку, намаешься. Тем и кончился разговор. Ничего не добившись, уехал в Архангельск Амос Кондратьевич. А Василий Помазкин даже старому своему дружку Петру Савельеву не открыл, куда делась поморская жалоба. Сам-то Помазкин хорошо про то знал. Выгребая золу из камина в кабинете наследника, он нашел там обгоревшие остатки гербовой бумаги. Глава одиннадцатая. В ЗАПАДНЕ Очнулась Наталья в теплой избе, на мягкой постели. Около нее хлопотали две молоденькие девушки с завидным румянцем на щеках. Они радостно вскрикнули, увидев, что Наталья открыла глаза. Подошла полная пожилая женщина с приятным спокойным лицом. Она подала Наталье кружку с какой-то темной жидкостью. -- Пей, родная, -- певуче сказала женщина, -- на божьей травке настоено, сил вдвое прибудет. О матери не тревожься, жива -- здорова она. -- Спасибо, -- ответила Наталья. Она осушила кружку с горьковатым напитком. Помолчав, спросила: -- Что за люди спасли нас? -- Муж мой и сыновья, -- с гордостью сказала женщина. -- Услышали, кто-то кричит в лесу, и поспешили. А это дочки мои, -- показала она на девушек. Сестры-близнецы Дуняша, Дарья и Луша -- девки краше одна другой. Круглолицые, пышнотелые, с толстыми русыми косами, ростом невелички -- в мать, они, словно колобки, катались по горнице. Любопытные не в меру девушки засыпали Наталью вопросами: как живут в городе, богато ли, весело ли, много ли женихов да часты ли свадьбы? -- Есть ли у тебя, Натальюшка, жених? -- помолчав, спросила бойкая смешливая Луша. -- Есть, девоньки, Иваном зовут, -- ответила, зардевшись, девушка, -- и свадьба летом. -- Счастливая ты... у нас в лесу не сыщешь женихов-то, окромя волков да медведей, -- с сожалением промолвила Даша, накручивая кончик косы на палец. -- Осьмнадцатый годок на свете живем, а путного ничего не видели, -- вторила ей Дуня, лукаво посматривая на сестер. -- А скажи, Натальюшка, -- спросила она, вздохнув, скромно опустив глаза, -- правду люди говорят, нет лучше игры, как с милым в переглядушки? -- Одно, девушки, скажу, -- вспыхнув, смутилась Наталья, -- без солнышка нельзя пробыть и без милого нельзя прожить... За милого я на себя поступлюсь, не пожалею... -- Прошлым летом, -- тараторила Луша, -- к нам охотник в избу заходил. Мужик молодой и лицом приглядист, я как увидела, так, поверишь, голова вкруг пошла .. И посейчас не спится, не лежится, все про милого грустится. -- Цыц, бесстыдницы! -- прикрикнула мать. -- Только и дела им, что о женихах толковать. -- Взамуж-то охота, матушка,