а общественного
мнения. Лучше бы он со своими эшевенами и 26 городскими советниками - все
они назначены сверху - тихо сидели в своих длинных мантиях, размышляя с
ужасом в глазах о том, к чему приведут эти потрясения снизу и какова будет
при этом их собственная судьба.
Глава четвертая. К ОРУЖИЮ!
Нечто неопределенное, роковое нависло над Парижем в эти душные июльские
дни. Публикуется страстный призыв Марата воздержаться при всех
обстоятельствах от насилия27. Тем не менее голодные бедняки
сжигают городские таможенные заставы, где взимаются пошлины с
продовольствия, и требуют хлеба.
Утро 12 июля, воскресенье; улицы завешаны огромными плакатами, которые
именем короля (De par le Roi) "призывают мирных горожан оставаться в домах",
не волноваться и не собираться толпами. Зачем? Что означают эти "плакаты
огромного размера"? А самое главное, что означает этот войсковой шум,
стягивающиеся со всех сторон к площади Людовика XV драгуны и гусары, лица
которых серьезны, хотя их осыпают бранью и даже кидают в них всякую
всячину?28 С ними находится Безанваль. Его швейцарские гвардейцы
уже расположились с четырьмя пушками на Елисейских Полях.
Неужели все-таки погромщики добрались до нас? От Севрского моста до
самого Венсенна, от Сен-Дени до Марсова поля мы окружены! Тревога смутной
неизвестности наполняет каждую душу. В Пале-Руаяле изъясняются испуганными
междометиями и кивками: можно представить себе, какую душевную боль вызывает
полуденный залп пушки (она стреляет, когда солнце пересекает зенит),
напоминающий неясный глас рока29. Все эти войска и впрямь
призваны "против грабителей"? Но где же тогда грабители? Что за тайна
носится в воздухе? Слушайте! Человеческим голосом внятно возвещаются вести к
Иову*: Неккер, народный министр, спаситель Франции, уволен в отставку.
Невозможно, невероятно! Это заговор против общественного спокойствия! Этот
голос следует задушить в зародыше30, если бы его обладатель не
поспешил скрыться. Тем не менее, друзья, думайте что хотите, но новость
соответствует действительности. Неккер ушел. Со вчерашней ночи Неккер
безостановочно гонит лошадей на север, покорно сохраняя тайну. Мы имеем
новое министерство: Брольи, этого бога войны, аристократа Бретейя, Фулона,
сказавшего: "Пусть народ жрет траву!"
* Библ. аллюзия (см.: Книга Иова I, 14-18), т. е. известие о грядущих
несчастьях.
В Пале-Руаяле и по всей Франции поэтому растет ропот. Бледность залила
все лица, всех охватили смутный трепет и возбуждение, вырастающие до
огромных раскатов ярости, подстегиваемой страхом.
Но взгляните на Камиля Демулена с лицом пророка, стремглав выбегающего
из Кафе-де-Фуайе: волосы развеваются, в каждой руке по пистолету! Он
взлетает на стол; полицейские прихвостни поедают его глазами: живые живым
они не возьмут его, но, и умерев, не возьмут его живым. На этот раз он не
заикается: "Друзья! Неужели мы умрем, как затравленные зайцы? Как овцы,
гонимые на бойню, блеющие о пощаде там, где пощады нет, а есть только острый
нож? Час пробил, великий час для француза и человека, когда угнетатели
должны помериться силой с угнетенными. Наш лозунг: скорая смерть или
освобождение навеки! Встретим же этот час как подобает! Мне кажется, нам
пристал лишь один клич: "К оружию!"" Пусть по всему Парижу, по всей Франции
пронесется ураганом и звучит "К оружию!". "К оружию!" - взрываются в ответ
бесчисленные голоса, сливающиеся в один громовый демонический глас. На лицах
загораются глаза, все сердца воспламеняются безумием. Такими или еще более
подходящими словами Камиль пробуждает стихийные силы в этот великий момент.
- "Друзья, - продолжает Камиль, - нам нужен опознавательный знак! Кокарды,
зеленые кокарды - цвета надежды!" Как при налете саранчи погибает зеленая
листва, так же исчезают зеленые ленты из соседних лавок, все зеленые вещи
изрезаны и пущены на кокарды. Камиль сходит со стола, "его душат в объятиях,
орошают слезами", ему протягивают кусок зеленой ленты, который он
прикрепляет к шляпе. А теперь - в картинную лавку Курциуса, на Бульвары, на
все четыре стороны. Покоя не будет, пока всю Францию не охватит пожар!
Франция, уже давно сотрясаемая общественными бурями и иссушенная
ветрами, вероятно, и так находится в точке возгорания. А бедный Курциус,
который, к прискорбию, вряд ли получит полную цену, не может связать и двух
слов в защиту своих "образов". Восковой бюст Неккера, восковой бюст герцога
Орлеанского, спасителей Франции, выносятся толпой на улицу, накрываются
крепом, как в похоронной процессии или по образцу просителей, взывающих к
небесам, к земле, к самому Тартару. Это символы! Ведь человек с его
исключительными способностями к воображению совсем или почти совсем не может
обходиться без символов: так турки глядят на знамя Пророка, так было сожжено
чучело из ивовых прутьев, а изображение Неккера уже недавно побывало на
улицах - высоко на шесте.
В таком виде они проходят по улицам, смешанная, постоянно возрастающая
толпа, вооруженная топорами, дубинами, чем попало, серьезная и многозвучная.
Закрывайте все театры, прекращайте танцы и на паркетных полах, и на зеленых
лужайках! Вместо христианской субботы и праздника кущей* будет шабаш ведьм,
и обезумевший Париж будет плясать под дудку Сатаны!
* Священный день отдохновения в иудаизме, воскресенье - в христианской
обрядности (Левит 23, 34-36).
Однако Безанваль с конницей и пехотой уже находится на площади Людовика
XV. Жители, возвращаясь на исходе дня после прогулки из Шайо или Пасси,
после небольшого флирта и легкого вина, плетутся более унылым шагом, чем
обычно. Будет ли проходить здесь процессия с бюстами? Смотрите на нее;
смотрите, как бросается к ней принц Ламбеск со своими немецкими гвардейцами!
Сыплются пули и сабельные удары, бюсты рассечены на куски, а с ними, к
сожалению, и человеческие головы. Под сабельными ударами процессии не
остается ничего иного, как развалиться и рассеяться по подходящим улицам,
аллеям, дорожкам Тюильри и исчезнуть. Безоружный изрубленный человек
остается лежать на месте - судя по мундиру, это французский гвардеец. Несите
его, мертвого и окровавленного (или хотя бы весть о нем), в казарму, где у
него еще есть живые товарищи!
Но почему бы победителю Ламбеску не атаковать аллеи сада Тюильри, в
которых прячутся беглецы? Почему бы не показать и воскресным гулякам, как
сверкает сталь, орошенная кровью, чтобы об этом говорили до звона в ушах?
Звон, правда, возник, но совсем не тот. Победитель Ламбеск в этой второй,
или тюильрийской, атаке имел только один успех: он опрокинул (это нельзя
даже назвать ударом сабли, поскольку удар был нанесен плашмя) бедного,
старого школьного учителя, мирно трусившего по аллее, и был вытеснен
баррикадами стульев, летящими "бутылками и стаканами" и проклятиями,
звучавшими как в басах, так и в сопрано. Призвание укротителя черни все-таки
весьма щекотливо: сделать слишком много столь же плохо, как и сделать
слишком мало, потому что каждый из этих басов, а еще более каждое из этих
сопрано разносятся по всем уголкам города, звенят яростным негодованием и
будут звенеть всю ночь. Десятикратно усиливается крик: "К оружию!"; с
заходом солнца гудят набатным звоном колокола, оружейные лавки взломаны и
разграблены, улицы -живое пенящееся море, волнуемое всеми ветрами.
Таков результат атаки Ламбеска на сад Тюильри: она не поразила
спасительным ужасом гуляющих в Шайо, но полностью пробудила Безумие и трех
Фурий, которые, правда, и так не спали! Ведь, затаившись, эти подземные
Эвмениды* (мифические и в то же время реальные) не покидают человека даже в
самые унылые дни его существования и вдруг взметаются в пляске, потрясая
дымящимися факелами и развевающимися волосами-змеями. Ламбеск с немецкой
гвардией возвращается в казармы под музыку проклятий, затем едет обратно,
словно помешанный; мстительные французские гвардейцы, со сведенными бровями,
ругаясь, бросаются за ним из своих казарм на Шоссе-д'Антен и выпускают по
нему залп, убивая и раня окружающих, но он проезжает мимо, не
отвечая31.
* В греческой мифологии богини проклятия, мести, кары (также Эринии). В
римской мифологии им соответствуют Фурии.
Спасительная мысль не скрывается под шляпой с плюмажем. Если Эвмениды
пробудились, а Брольи не отдает приказов, что может сделать Безанваль? Когда
французские гвардейцы вместе с волонтерами из Пале-Руаяля, горя отмщением,
врываются на площадь Людовика XV, они не находят там ни Безанваля, ни
Ламбеска, ни немецкую гвардию и вообще каких-либо солдат. Весь военный строй
исчез. В дальний конец Восточного бульвара в Сент-Антуанском предместье
вступают нормандские стрелки, пропыленные, томимые жаждой после тяжелого дня
верховой езды; но они не могут найти ни квартирмейстера, ни дороги в этом
городе, объятом беспорядками; они не могут добраться до Безанваля или хотя
бы выяснить, где он находится. В конце концов нормандцы вынуждены стать
биваком на улице, в пыли и жажде, пока какой-то патриот не подносит им по
чарке вина, сопровождая ее полезными советами.
Разъяренная толпа окружает Ратушу с криками "Оружия!", "Приказов!". 26
городских советников в длинных мантиях уже нырнули в бешеный хаос, из
которого не вынырнут уже никогда. Безанваль с трудом пробирается на Марсово
поле и вынужден оставаться там "в ужасающей неопределенности"; курьер за
курьером скачет в Версаль, но ни один не приносит ответа, да и сами они
возвращаются с большим трудом, потому что на дорогах заторы из батарей и
пикетов, потоков экипажей, остановленных - по единственному приказу,
отданному Брольи, - для осмотра. Oeil de Boeuf, слыша на расстоянии этот
безумный шум, который напоминает о вражеском нашествии, в первую очередь
старается сохранить в целости свою голову.
Новое министерство, у которого только одна нога вдета в стремя, не
может брать барьеры. Безумный Париж предоставлен самому себе.
Что являет собой этот Париж после наступления темноты? Столица Европы,
внезапно отринувшая старые традиции и порядки, чтобы в схватках и
столкновениях обрести новые. Привычки и обычаи больше не управляют
человеком, каждый, в ком есть хоть капля самостоятельности, должен начать
думать или следовать за теми, кто думает. Семьсот тысяч человек в одно
мгновение ощущают, что все старые пути, старые образы мысли и действия
уходят из-под ног. И вот устремляются они, охваченные ужасом, не зная, бегут
ли они, плывут или летят, стремглав в новую эру. Звоном оружия и ужасом,
своими раскаленными ядрами угрожает сверху разящий бог войны Брольи, а
разящий мир бунтовщиков - снизу - грозит кинжалом и пожарами: безумие правит
свой час.
К счастью, вместо исчезнувших 26 собирается избирательный клуб и
объявляет себя Временным муниципалитетом. Поутру он призовет старшину
Флесселя с одним-двумя эшевенами для оказания помощи в делах. Пока же он
издает одно постановление, но по наиболее существенному вопросу - о
немедленном образовании парижской милиции. Отправляйтесь, вы, главы округов,
трудиться на благо великого дела, в то время как мы в качестве постоянного
комитета будем бодрствовать. Пусть мужчины, способные носить оружие, всю
ночь несут стражу, разделившись на группы, каждая в своем квартале. Пусть
Париж заснет коротким лихорадочным сном, смущаемым такими бредовыми
видениями, как "насильственные действия у Пале-Руаяля", чтобы время от
времени при нестройных звуках вскакивать в ночном колпаке и вглядываться,
вздрагивая, в проходящие взаимно несогласованные патрули, в зарево над
отдаленными заставами, багрово взметающееся по ночному своду.
Глава пятая. "ДАЙТЕ НАМ ОРУЖИЕ!"
В понедельник город проснулся не для повседневной деятельности, а
совсем для иного! Рабочий стал воином, и ему не хватало только одного -
оружия. Работа прекратилась во всех ремесленных мастерских, кроме кузнечных,
где без устали куются пики, и частично продуктовых, где готовят на ходу
продовольствие: ведь есть все-таки нужно. Женщины шьют кокарды, но теперь не
зеленые - это цвет графа д'Артуа, и Отель-де-Виль должен был вмешаться, - а
красные и синие, наши старые парижские цвета. Наложенные на конституционный
белый фон, они образуют знаменитый триколор, который (если верить
пророчествам) "обойдет весь мир"*.
* Белый цвет был цветом королевского знамени, так что трехцветная
кокарда должна была символизировать единение короля с народом.
Все лавочки, кроме булочных и винных, закрыты: Париж на улицах, он
кипит и пенится, как вино в венецианских бокалах, в которое подсыпали яд.
Набатный звон в соответствии с приказом несется со всех колоколен. "Эй, вы,
городские выборщики, оружия! Дай нам оружие, эй, Флессель и твои эшевены!"
Флессель дает то, что может: обманчивые, а может быть, и предательские
заверения выдать оружие из Шарлевиля, приказы искать оружие здесь, искать
оружие там. Новые члены муниципалитета отдают все, что у них есть: около
трехсот шестидесяти плохих ружей - снаряжение городской стражи; "какой-то
человек в деревянных башмаках и без камзола тут же хватает одно из них и
становится на часах". Кроме того, намекают, что кузнецам дан приказ
приложить все силы для изготовления пик.
Губернаторы бурно совещаются; патриоты, находящиеся под их началом,
блуждают в поисках оружия. До сих пор из Отель-де-Виль получено лишь то
небольшое количество плохих ружей, о котором мы знаем. В так называемом
Арсенале не хранится ничего, кроме ржавчины, грязи и селитры, более того, на
него направлены пушки Бастилии. Оружейная Его Величества, которую они
называют Garde mouble, взломана и разграблена: в ней немало тканей и
украшений, но весьма ограниченное количество боевого оружия: две
посеребренные пушки - старинный дар Его Величества короля Сиама Людовику
XIV, позолоченный меч Генриха Доброго*, вооружение и латы древних рыцарей.
За неимением лучшего бедные патриоты жадно расхватывают и эти, и им подобные
вещи. Сиамские пушки катятся на дело, для которого они не предназначены.
Среди плохоньких ружей видны турнирные копья, рыцарский шлем и кольчуга
сверкают среди голов в рваных шляпах - прообраз времени, когда все времена и
их атрибуты внезапно смешались.
* Имеется в виду Генрих IV.
В Сен-Лазаре, доме св. Лазаря, где когда-то помещалась больница для
бедных, а теперь находится исправительный дом на попечительстве монахов, нет
и следов оружия, зато есть хлеб, прямо-таки в преступном количестве.
Вытащить его - и на рынок! И это при теперешней нехватке хлеба! О небо!
Удастся ли 52 телегам, вытянувшимся в длинный ряд, вывезти его в Halle aux
Bles? Да, преподобные отцы, ваши кладовые куда как полны, обильны ваши
ледники, переполнены винные погреба, вы, заговорщики, доводящие бедняков до
отчаяния, предатели, загребающие хлеб!
Напрасны протесты, коленопреклоненные мольбы: в Сен-Лазаре много добра,
которое уплывает, несмотря на протесты. Смотрите, как извергаются из каждого
окна целые потоки барахла под рев и гам, а из погребов сочится вино! И вот -
как и следовало ожидать - подымается дым, пожар разожжен, как говорят,
самими отчаявшимися обитателями Сен-Лазара, потерявшими надежду на иное
избавление. И заведение исчезает из этого мира в клубах пламени. Отметьте
тем не менее, что "вор (подосланный, а может быть и нет, аристократами),
пойманный там, был немедленно повешен".
Посмотрите также на тюрьму Шатле*. Долговая тюрьма Ла-Форс взломана
снаружи, и те, кто задолжал аристократам, освобождены; услышав об этом,
заключенные в Шатле делают то же самое, вырывают из мостовой булыжники и
готовятся к наступлению; у них много шансов на освобождение, но проходящие
патриоты "дали залп" по скопищу заключенных и загнали их обратно в камеры.
Патриоты не имеют дела с ворами и уголовниками: и в эти дни, как и всегда,
наказание ковыляло (если оно все еще ковыляет) за преступлением с удручающей
быстротой! "Одна-две дюжины" несчастных, мертвецки пьяными свалившихся у
погребов Сен-Лазара, с негодованием были водворены в тюрьму, но у тюремщика
не нашлось для них места, вследствие чего - за неимением другого надежного
помещения, как написано, - они были повешены (on les pendit)32.
Короткое, но не лишенное значительности сообщение, независимо от того, было
ли это на самом деле или нет.
* Шатле - старинная крепость в Париже, служившая в XVIII в. тюрьмой.
В этих обстоятельствах аристократам и непатриотически настроенным
богачам лучше всего укладывать вещи и уезжать. Но им не удастся уехать.
Сила, обутая в деревянные сабо, захватила все заставы, и сожженные, и
уцелевшие; всех, кто въезжает, и всех, кто порывается уехать, задерживают и
тащат в Отель-де-Виль: кареты, телеги, утварь, мебель, "множество мешков
муки", по временам даже "стада коров и овец" загромождают Гревскую
площадь33.
И вот все ревет, бурлит и вопит; бьют барабаны, звонят колокола,
носятся глашатаи с колокольчиками: "Ойе, ойе, все мужчины - в свои округа,
вступайте в ополчение!" Округа собираются в садах, на площадях, формируют
отряды волонтеров. Из лагеря Безанваля еще не упало ни одного раскаленного
ядра; напротив, оттуда постоянно приходят дезертиры с оружием, более того -
о, верх радости! - в два часа дня французская гвардия, которой было
приказано направиться в Сен-Дени и которая решительно отказалась это делать,
пришла в полном составе! Это стоит многого: 3600 отличных солдат с полной
амуницией, с канонерами и даже пушками! Их офицеры остались в одиночестве и
даже не успели "заклепать пушки". Можно даже надеяться, что швейцарцы,
старая дворцовая гвардия и другие подумают, прежде чем браться за оружие.
Наша парижская милиция, которую, по мнению некоторых, было лучше
назвать Национальной гвардией, процветает. Пред полагалось, что в ней будет
48 тысяч человек, но через несколько часов это число удваивается и
утраивается: непобедимая сила, если бы у нас было оружие!
Но вот и обещанные шарлевильские ящики, помеченные надписью:
"Артиллерия". Ящики и здесь и там, так что оружия будет достаточно!
Представьте себе вытянувшиеся лица патриотов, когда они обнаружили, что
ящики набиты тряпками, грязными лохмотьями, огарками свечей, древесными
опилками! Купеческий старшина, как же так? И в монастыре картезианцев, куда
нас послали с подписанным им приказом, не оказалось, да и никогда не было
боевого оружия. А вот на Сене стоит корабль, на котором под брезентами
спрятано 5 тысяч пудов пороха, и если бы не тончайшее чутье патриотов, то
они не ввозились бы, а тайком вывозились. Что ты по этому поводу думаешь,
Флессель? Опасная игра - "дурачить" нас. Кошка играет с пойманной мышью, но
может ли мышь играть с разъяренной кошкой, с разъяренным тигром-нацией?
Пока же вы, кузнецы в черных фартуках, куйте быстрее, твердой рукой и
горящей душой. И этот и тот бьют изо всех сил, удар следует за ударом, и
опускается большой кузнечный молот, наковальня вздрагивает и звенит, а над
их головами отныне и впредь грохочет сигнальная пушка - теперь у города есть
порох. Пики, пятьдесят тысяч пик изготовлено за 36 часов: судите сами,
бездельничали ли черные фартуки? Ройте траншеи, разбирайте мостовые, вы,
другие, работайте прилежно, мужчины и женщины; насыпайте землю в бочки для
баррикад и на каждой выставляйте добровольца-часового; складывайте на
подоконниках в верхних этажах булыжники. Держите наготове кипящую смолу или
на худой конец кипяток, вы, старухи, чтобы слабыми костлявыми руками лить ее
и кидать камни на немецких гвардейцев, а ваших пронзительных ругательств
конечно же будет в избытке! Патрули новорожденной Национальной гвардии всю
ночь обходят с факелами улицы, на которых, кроме них, нет ни души, но
которые ярко освещены зажженными по приказу огнями в окнах. Странное
зрелище! Оно напоминает освещенный факелами Город Мертвых, по которому здесь
и там бродят потревоженные Духи.
О несчастные смертные, сколь горьким вы делаете этот мир друг для
друга, эту страшную и прекрасную жизнь страшной и ужасной, и Сатана живет в
каждом сердце! Какие страдания, и страсти, и рыдания переносите и во все
времена переносили вы, чтобы быть погребенными в молчании, и соленое море не
переполнилось вашими слезами!
И тем не менее велик час, когда весть о свободе приходит к нам, когда
подымается порабощенная душа из оков и презренного застоя, пусть в слепоте и
смятении, и клянется Тем, кто сотворил ее свободной. Свободной? Поймите, что
быть свободным - это глубокая, более или менее осознанная потребность всего
нашего естества. Свобода - это единственная (разумно ли, неразумно ли
преследуемая) цель всей человеческой борьбы, трудов и страданий на этой
земле. Да, это самая возвышенная минута (если ты знал ее), как первый взгляд
на гору Синай, объятую дымом*, в нашем исходе через пустыню**, - и отныне не
нужны облачный столп днем и огненный ночью!*** Как важно, как необходимо,
когда оковы проржавели и разъедают тело, освободиться "от угнетения нашими
ближними"! Вперед, исступленные сыны Франции, навстречу судьбе, какой бы она
ни была! Вокруг нас лишь голод, ложь, разложение и погребальный звон. Нет
для вас иного исхода.
* Библ. аллюзия на сошествие Саваофа к Моисею на горе Синай. - Исход
19, 16-19.
** Библ. аллюзия; исход иудеев из Египта и сорокалетнее скитание в
пустыне. - Исход, Числа.
*** Библ. аллюзия; выводя иудеев из Египта, Саваоф указывал им путь в
виде движущихся столпов. - Исход 13, 21-22.
Воображение может лишь весьма несовершенно нарисовать, как провел эти
горестные часы на Марсовом поле комендант Безанваль. Вокруг буйствует мятеж!
Его люди тают! Из Версаля на самые настоятельные послания ответ не приходит,
или один раз несколько невнятных слов, которых лучше бы и не было. Совет
офицеров может вынести решение только о том, что решения нет; полковники "в
слезах" докладывают ему: они не думают, что их люди будут сражаться. Царит
жестокая неуверенность: бог войны Брольи недосягаем на своем Олимпе, он не
спускается, наводя ужас, не дает картечных залпов и даже не посылает
распоряжений.
Воистину в Версальском дворце все выглядит загадочно: город Версаль -
будь мы там, то увидели бы воочию - полнится слухами, тревогой и
возмущением. Верховное Национальное собрание заседает, видимо, с опасностью
для жизни, силясь не поддаваться страху. Оно постановило, что "Неккер уносит
с собой сочувствие нации". Оно направило во дворец торжественную депутацию с
мольбой о выводе войска. Тщетно. Его Величество с редким спокойствием
советует нам заняться нашим собственным делом - составлением конституции!
Иностранные пандуры и прочие подобные им прихорашиваются и гарцуют с
заносчивым видом, поглядывая на Зал малых забав, но все подходы к нему
забиты толпами людей "мрачной наружности"34. Будьте тверды,
сенаторы нации, путеводная звезда твердо, мрачно настроенного народа!
Верховные сенаторы нации решают, что по меньшей мере заседание будет
постоянным, пока все это не кончится. В связи с этим представьте себе, что
достопочтенный Лафранк де Помпиньян, наш новый председатель, которого мы
назвали преемником Байи, - старик, утомленный жизнью. Он брат того
Помпиньяна, который грустно размышлял по поводу книги "Сетований"*:
* Savez vous, pourquoi Jйrйmie
Se lamentait toute sa vie?
C'est qu' il prйvoyait
Que Pompignan le traduirait!
Знаете ли вы, почему Иеремия Жаловался всю свою жизнь? Потому что он
предвидел, Что Помпиньян переведет его!
Бедный епископ Помпиньян удаляется, получив Лафайета в помощники или
заместители; последний в качестве ночного вице-председателя бодрствует
вместе с поредевшей палатой в унылом расположении духа при свечах, с которых
никто не снимает нагара, и ожидает, что принесут бегущие часы.
Так обстоят дела в Версале. Но в Париже взволнованный Безанваль, прежде
чем удалиться спать, отправился в Дом инвалидов нажать на старого месье де
Сомбрейя. Это большой секрет: у месье де Сомбрейя в подвалах хранится около
28 тысяч ружей, но настроению своих инвалидов он не доверяет. Сегодня,
например, он послал двадцать человек развинтить эти ружья, чтобы ими не
овладели бунтовщики. Но за шесть часов они вывинтили курки едва ли у
двадцати ружей - по ружью на человека. Если им приказать стрелять, то, он
полагает, они направят свои ружья на него.
Несчастные старые ветераны, это не ваш звездный час! В Бастилии старый
маркиз Делонэ* тоже уже давно поднял подвесные мосты и "удалился в свои
покои", выставив на бастионах под ночным небом часовых - высоко над огнями
освещенного Парижа. Национальный патруль, проходя мимо них, имеет дерзость
стрелять по ним: "семь выстрелов около полуночи", но
безрезультатно35. Это был 13-й день июля 1789 года, худший, как
говорили многие, нежели предшествующее тринадцатое число: тогда с небес
падал только град, теперь же безумие подымалось из преисподней, сокрушая
далеко не только урожай.
* Делонэ - последний комендант Бастилии.
В эти самые дни, как свидетельствует хронология, старый маркиз Мирабо
лежал в жару в Аржантейе, и звуки сигнальных пушек не достигали его ушей,
поскольку уже не он сам был тут, а лишь его тело, глухое и холодное. В
субботу вечером он принял последний вздох и испустил дух, покинув этот мир,
который и никогда-то не следовал его представлениям, а теперь и вообще впал
в горячку и полетел кувырком (culbute generale). Но что это все значит для
него, отправляющегося в иные края, в дальнее странствие? Старый замок Мирабо
тихо возвышается вдалеке на крутой скале, "разделяющей две извилистые
долины", бледный, исчезающий призрак замка; и эта гигантская мировая
круговерть, и Франция, и сам мир - все исчезает, как тень на гладком зеркале
моря; и все будет, как судил Бог.
Молодой Мирабо с тяжелым сердцем, потому что он любил своего честного,
храброго старика отца, с тяжелым сердцем и погруженный в тягостные заботы,
отстранен от исторической сцены. Великий кризис произойдет без
него36.
Глава шестая. БУРЯ И ПОБЕДА
Для живых же и сражающихся рассветает новое утро 14 июля. Под всеми
крышами бурлящего города назревает развязка драмы, не лишенной трагизма.
Сколько суеты и приготовлений, страхов и угроз, сколько слез пролито из
стареющих глаз! В этот день, сыны мои, будьте мужчинами. В память о
страданиях ваших отцов, ради надежды на права ваших детей! Тирания угрожает
неистовой злобой, и ничто не поможет вам, кроме ваших собственных рук.
Сегодня вы должны погибнуть или победить.
На рассвете не сомкнувший глаз Постоянный комитет услышал знакомый
крик, выросший до яростного, возмущенного: "Оружия! Оружия! Пусть старшина
Флессель и другие предатели, какие у вас там есть, подумают о шарлевильских
ящиках. Нас сто пятьдесят тысяч, но лишь один из трех вооружен хотя бы
пикой! Оружие - это единственное, что нам нужно: с оружием мы - непобедимая,
грозная Национальная гвардия, без оружия мы - чернь, которую сметет залп
картечи".
По счастью, разносится слух - ибо нет ничего тайного, что не стало бы
явным, - что в Доме инвалидов лежат мушкеты. Скорее туда! Королевский
прокурор месье Эти де Корни и каждый обладающий властью, кого может
отпустить Постоянный комитет, пойдет с нами. Там расположился Безанваль,
возможно, он не станет стрелять в нас, ну а если он убьет нас - умрем.
Увы, у бедного Безанваля войска редеют и нет ни малейшего желания
стрелять! В пять часов утра, когда он в забытьи еще видит сны, в Военной
школе у его изголовья вырастает фигура "с лицом довольно красивым, горящими
глазами, речью быстрой и краткой, видом дерзким"; такая фигура отдернула
завесы у ложа Приама!* Фигура предупредила,
* Илиада, XXIV, 682.
что сопротивление бесполезно, и если прольется кровь - горе тому, кто
будет в этом повинен. Так сказала фигура и исчезла. "Во всем сказанном было
некое красноречие, которое поражало"37. Безанваль признает, что
следовало бы арестовать его, но сделано это не было. Кто мог быть этой
фигурой с горящими глазами, быстрой и краткой речью? Безанваль знает это, но
не раскрывает тайну. Камиль Демулен? Пифагореец маркиз Валади, одушевленный
"бурным движением в Пале-Руаяле, продолжавшимся всю ночь"? Молва называет
его "молодым месье Майяром"38*, но больше никогда не упоминает
его.
* Майяр Станислас Мари (1763-1794) - деятель революции по прозвищу
Крепкий Кулак, участник штурма Бастилии, арестовавший коменданта крепости.
Гильотинирован, привлеченный по делу Эбера.
Как бы то ни было, около девяти часов утра наше национальное ополчение
катится на юго-запад широким потоком к Дому инвалидов в поисках единственно
необходимого. Королевский прокурор месье Эти де Корни и другие представители
власти уже там; кюре прихода Сент-Этьен Дюмон отнюдь не миролюбиво
возглавляет свой воинственный Париж. Мы видим марширующих судейских в
красных камзолах, ставших теперь судейским ополчением; волонтеров из
Пале-Руаяля, единых духом и мыслью, ставших национальными волонтерами, число
которых исчисляется десятками тысяч. Королевские ружья должны стать ружьями
нации; подумайте, месье де Сомбрей, как в этих обстоятельствах вы откажете
им! Старый месье де Сомбрей готов начать переговоры, выслать представителей,
но это ни к чему: несколько человек перелезают через стены, чтобы открыть
ворота, и ни один инвалид не выпускает ни пули. Патриоты шумно устремляются
внутрь, растекаются по всем комнатам и коридорам от подвала до кровли в
поисках оружия. Ни один погреб, ни один чердак не избежит обыска. Оружие
найдено - все в целости, упакованное в солому, - не для того ли, чтобы сжечь
его! Толпа бросается на него яростнее, чем голодные львы на мертвую добычу,
с лязгом и руганью; толкотня, свалка, драка вплоть до того, что давят,
топчут - возможно, даже насмерть - наиболее слабосильных
патриотов39. И вот под этот оглушительный рев и грохот не
сыгранного еще оркестра сцена меняется, и 28 тысяч хороших ружей подняты на
плечи такого же количества национальных гвардейцев, вынесены из мрака на
ослепительный свет.
Пусть же Безанваль посмотрит на сверкание этих ружей, когда они
проплывают мимо него! Говорят, что французская гвардия навела на него пушки
с другого берега реки, чтобы в случае необходимости открыть
огонь40. Он пребывает в нерешимости, "пораженный", как они льстят
себе, "неустрашимым видом (fiere contenance) парижан". А теперь к Бастилии,
неустрашимые парижане! Там все еще есть угроза картечных залпов, туда
устремляются мысли и шаги всех людей.
Старый Делонэ, как мы уже говорили, удалился "в свои покои" за полночь
в воскресенье и с тех пор остается там в замешательстве, как и все старые
военные, из-за неопределенности положения. Отель-де-Виль "предлагает" ему
впустить солдат нации, что в мягкой форме означает сдачу крепости. Но с
другой стороны, у него есть твердые приказы Его Величества. Конечно, его
гарнизон составляют всего 92 ветерана-инвалида и 32 молодых швейцарца, но
зато стены толщиной 9 футов; конечно, у него есть пушки и порох, но, увы,
всего однодневный запас продовольствия. Кроме того, город населен
французами, и гарнизон состоит по преимуществу из французов. Суровый, старый
Делонэ, подумай, что тебе делать!
Начиная с девяти часов все утро повсюду раздаются крики: "К Бастилии!"*
Здесь побывало несколько "депутаций горожан", ищущих оружия, от которых
Делонэ отделывался мягкими речами, произносимыми через бойницы. Ближе к
полудню выборщик Тюрио де ла Росье получает разрешение войти и обнаруживает,
что Делонэ не намерен сдаться и готов скорее взорвать крепость. Тюрио
поднимается с ним на бастионы: груды булыжников, старых железок и снарядов
собраны в кучи, пушки направлены на толпу, в каждой амбразуре по пушке, лишь
немного отодвинутой назад! Но снаружи, смотри, о Тюрио, толпы стекаются по
каждой улице, набаты яростно бьют, все барабаны выбивают общий сбор;
Сент-Антуанское предместье все, как один человек, катится сюда! Это видение
(призрачное и тем не менее реальное) созерцаешь ты, о Тюрио, в этот момент
со своей горы Видений: оно пророчит другие фантасмагории и яркие, но
невнятные, призрачные реальности, которые ты пока не осознаешь, но скоро
увидишь! "Que voulez vous?" (Что вам угодно?) - вопрошает Делонэ, бледнея
при виде этого зрелища, но с укоризной, почти с угрозой. "Милостивый
государь, - ответствует Тюрио, возносясь в выси мужества, - что вы
собираетесь делать? Подумайте, ведь я могу броситься вместе с Вами вниз с
этой высоты" - всего-то сотня футов, не считая рва под стеной! В ответ
Делонэ умолкает. Тюрио показывается с какой-то башни, чтобы успокоить толпу,
которая волнуется и подозревает неладное, затем он спускается и удаляется,
выражая протест и предупреждения, адресованные также и инвалидам, на
которых, однако, это производит смутное, неопределенное впечатление: ведь
старые головы нелегко воспринимают новое, да и, говорят, Делонэ был щедр на
напитки (prodigua des boissons). Они думают, что не будут стрелять, если в
них не будут стрелять и вообще если удастся обойтись без этого, но в целом
они будут руководствоваться обстоятельствами.
* Бастилия - крепость и государственная тюрьма в Париже, сделавшаяся
символом французского абсолютизма. Взятие Бастилии восставшим народом 14
июля 1789 г. явилось началом революции. С 1880 г. День взятия Бастилии -
национальный праздник Франции.
Горе тебе, Делонэ, если в этот час ты не можешь, приняв некое твердое
решение, управлять обстоятельствами! Мягкие речи бесполезны, жесткие
картечные залпы - сомнительно, но метание между тем и другим невозможно. Все
сильнее накатывают людские волны, их бесконечный рокот все громче и громче,
в нем различимы проклятия и треск одиночных выстрелов, которые безвредны для
стен толщиной девять футов. Внешний подъемный мост был опущен для Тюрио, и
этим путем воспользовалась третья, самая горластая депутация, проникшая во
внешний двор; поскольку мягкие речи не производят впечатлений, Делонэ дает
залп и поднимает мост. Слабая искра, но она поджигает горючий хаос и
превращает его в ревущий хаос пожара! При виде собственной крови мятежники
бросаются вперед (потому что эта искра вызвала несколько смертей),
бесконечно перекатываются ружейные залпы, всплески ненависти и проклятий. В
это время из крепости над головами выпаливает с грохотом залп картечи из
орудий и показывает, что мы должны делать. Осада Бастилии начата!
Встань, каждый француз, в ком есть душа! Сыны свободы, пусть вопят ваши
луженые глотки, напрягите изо всех сил все способности ваших душ, тел и
умов, потому что час настал! Бей, Луи Турне, каретник из Маре, ветеран полка
Дофине, бей по цепи наружного подъемного моста среди огненного града,
свистящего вокруг тебя! Никогда твой топор не наносил такого удара ни по
ободам, ни по ступицам колес. Снести Бастилию, снести ее в царство Орка*,
пусть провалится туда все это проклятое сооружение и поглотит навеки
тиранию! Стоя, как говорят одни, на крыше кордегардии или, как говорят
другие, на воткнутых в щели стены штыках, Луи Турне бьет по цепи, а храбрый
Обэн Боннемер, тоже ветеран, помогает ему, и цепь поддается, разбивается,
огромный наружный мост с грохотом (avec fracas) падает. Великолепно! И все
же, увы, это только наружные укрепления. Восемь мрачных башен с вооруженными
инвалидами, булыжниками и жерлами пушек все еще вздымаются неповрежденные;
мощенный камнем, зияющий ров непреодолим, внутренний подъемный мост обратил
к нам заднюю сторону; Бастилию еще предстоит взять!
* В римской мифологии Орк - царь мертвых, соответствует греческому
Аиду.
Думаю, что описать осаду Бастилии -одно из важнейших событий в истории,
вероятно, не под силу кому-либо из смертных. Может ли кто-нибудь, даже
бесконечно начитанный, хотя бы представить себе внутренний план здания! В
конце улицы Сент-Антуан находится открытая эспланада, есть ряд наружных
дворов, сводчатые ворота (где сейчас сражается Луи Турне), затем новые
подъемные мосты, постоянные мосты, укрепленные бастионы и зловещие восемь
башен: лабиринт мрачных помещений, первое из которых было построено 420 лет
назад, а последнее - всего 20. И как мы уже сказали, оно осаждено в свой
последний час возродившимся хаосом! Артиллерийские орудия всех калибров,
истошные крики людей с самыми различными планами на будущее, и каждый из них
- сам себе голова; никогда еще со времен войны пигмеев с журавлями* не
видели такого противоестественного положения. Состоящий на половинном
жалованье Эли отправляется домой надеть мундир: никто не хочет подчиняться
ему, одетому в штатское. Юлен, также на половинном жалованье, произносит
речь перед французскими гвардейцами на Гревской площади. Фанатичные патриоты
подбирают пули и несут их, еще
* Т. е. с незапамятных времен. Литературная аллюзия на распространенный
в греческой мифологии сюжет гераномахии - ежевесенней борьбы пигмеев с
журавлями, - разработанный многими античными писателями.
горячие (или кажущиеся таковыми), в Отель-де-Виль: вы видите, они хотят
сжечь Париж! У Флесселя "бледнеют губы", потому что рев толпы становится
угрожающим. Весь Париж достиг верха ярости, паническое безумие бросает его
из стороны в сторону. На каждой уличной баррикаде вихрится кипящий местный
водоворот, укрепляющий баррикаду, ведь Бог знает, что грядет, и все эти
местные водовороты сливаются в огромный огненный Мальстрем*, бушующий вокруг
Бастилии.
* Крупный водоворот у Лофотенских о-вов у побережья Норвегии.
Так он бушует, и так он ревет. Виноторговец Шола превратился в
импровизированного артиллериста. Взгляните, как Жорже, только что
вернувшийся из Бреста, где он служил во флоте, управляется с пушкой
сиамского короля. Странно (если бы мы не привыкли к подобным вещам): прошлой
ночью Жорже спокойно отдыхал в своей гостинице, а сиамская пушка стояла уже
сто лет, ничего не зная о его существовании. А теперь в нужный момент они
соединились и оглашают окрестности красноречивой музыкой, потому что Жорже,
услышав, что здесь происходит, соскочил с брестского дилижанса и примчался
сюда. Французская гвардия тоже прибудет сюда с настоящими орудиями - если бы
стены не были столь толсты! Вверх с Эспланады, горизонтально со всех
близлежащих крыш и окон льется беспорядочный ливень ружейного огня - но
безрезультатно. Инвалиды распростерлись за каменными прикрытиями и
отстреливаются из сравнительно удобного положения, но из бойниц не
высовывается и кончик носа. Мы падаем застреленные, но никто не обращает
внимания!
Пусть бушует пламя и пожирает все, что горит! Кордегардии сожжены,
столовые инвалидов тоже. Рассеянный "парикмахер с двумя зажженными факелами"
поджег бы "селитру в Арсенале", если бы не женщина, с визгом выскочившая
оттуда, и не один патриот, несколько знакомый с натурфилософией*, который
быстро вышиб из него дух (прикладом ружья под ложечку), перевернул бочонки и
остановил разрушительную стихию. Юную красавицу, приняв ее за дочь Делонэ,
схватили во внешних дворах и едва не сожгли на глазах у Делонэ; она упала
замертво на солому, но снова один патриот - это храбрый ветеран Обэн
Боннемер - бросается и спасает ее. Горит солома, три телеги, притащенные
сюда, превращаются в белый дым, угрожающий задушить самих патриотов, так что
Эли приходится, опаляя брови, вытаскивать одну телегу, а Реолу, "мелочному
торговцу-великану", - другую. Дым, как в аду, суета, как у Вавилонской
башни, шум, как при светопреставлении!
* В это понятие в средневековье включались и есте