естал. Сырцов молча и долго переваривает мысль и тихо изрекает: - Сволочь ты все-таки, Миша! Не любишь нас. Разговоры такого плана уже не раз возникали между командиром полка и его начальником штаба, и виноват в этом был Сырцов - он первым лез на рожон, ибо от природы страдал чрезмерным любопытством и любознательностью. Вначале он задавал вопросы довольно наивные и бесхитростные, но чем ближе узнавал Дольникова, тем больше ему доверял, тем глубже и политичнее становились его вопросы. А когда однажды на совещании в штабе корпуса поручик возразил самому Думенко, заявив: "Вы можете не уважать меня лично, но считаться с моим мнением обязаны", поверил окончательно и за вечерним чаем спросил: - Ты веришь в бога? - Крещеный, - не понимая, что означает столь странный вопрос, ответил Дольников. - И я крещеный, - вздохнул Сырцов. - Меня бабка в церковь водила.-Он встал, подошел к окну и долго тяжелым, немигающим взглядом смотрел на деревенскую церквушку со сбитыми колоколами и покосившимся от взрыва крестом, оборудованную Советами под склад для хранения зерна. - Понимаешь, Миша, я все-таки командир, ко мне часто бойцы обращаются - что да как... А я, как баран... Да и самому хотелось бы до кой-чего докопаться, смысл, значит, понять. - Можешь. Ко мне обращаться. - Спасибо, - сказал Сырцов. - Вот ты, я заметил, книжки всякие там но истории читаешь, зачем? - Тоже хочу смысл понять. Сырцов сел, стиснул косточками пальцев виски и закачал головой. - Я под станицей Каменской одного вашего до хребта развалил, стою, значит, над ним и кумекаю: где ж у тебя, милый, правда - в башке или ногах? В башке, думаю, башка ноги водит. Так что правда, Миша, одна. А вот добираемся мы до нее разными путями. Вы - своим, а мы - своим! "А ведь он прав", - подумал тогда Дольников. И когда вскоре взяли небольшой уездный городишко, пригласил Сырцова в библиотеку, чтобы отобрать для него книги по истории. Они шли по городу, и Сырцов старательно не замечал того, на что Дольников взирал с преувеличенным вниманием - на взломанные и разграбленные лавки, магазины, квартиры... - Твои работали, - язвительно проговорил он. - Разве это бойцы? Варвары! Жители от вас как от чумных шарахаются! Нос из дома не высунут! - Не жители - буржуяки, Миша, - возразил Сырцов. - А этих сволочей не грех и грабануть. - Он указал рукой па розовый особняк с колоннами. - Смотри, какие хоромы себе понастроили! Дольников внимательно осмотрел дом, но восхищения не выразил. Сказал: - Дом как дом. У меня много лучше. И пруд рядом, и березовая роща. - И затих, ожидая взрыва пролетарского гнева. Но Сырцов, как ни странно, не разразился проклятиями, более того, проявил обыкновенное человеческое сочувствие. - Разграбили? - спросил мягко. - Наверное. - Жалко? - Вас жалко. Облик человеческий теряете. - Ты как Ворошилов, - хохотнул Сырцов. - Он чуть что: "Гады! Мародеры! Расстреляю, вашу мать!",.., - Я бы на его месте давно с десяточек к стенке поставил. Сырцов сделал вид, что не расслышал реплики. - А Буденный ему в ответ: "Климент Ефремыч, та нехай хлопцы побалуют, нехай буржуяков грабанут!" - Так это ты с его слов поешь? - Я, Миша, Семен Михайловича уважаю... - Слепой ты, Федя, - перебил его Дольников. - Семен Михайлович глупость сморозил, а ты повторяешь... А бойцы за ваши речи будут башкой расплачиваться - Ворошилов умеет слово держать. Сырцов всей пятерней помял твердые, как камень, монгольские скулы. - Да, с Думенко он строго обошелся... Рядовой царской армии Думенко командовал корпусом. Бойцы его боготворили: и рубака лихой, и в обращении прост. И не строг - на многие шалости своих подчиненных смотрел сквозь пальцы, ибо от природы сам был шаловлив, - и выпить не дурак, и до женского пола большой любитель. Но и Ростове Думенко хватил через край, и, чтобы остановить разбойного атамана, к нему в штаб прибыл комиссар корпуса Микеладзе. И погорячился. Надо бы разбор на утро оставить, когда Думенко, мучаясь совестью и сгорая от стыда за содеянное, обычно падал перед иконами на колени и бился лбом об пол, замаливая грехи. Но Микеладзе, увидев, что гуляет весь штаб, что гулянию этому и конца не видно, не выдержал, грохнул куликом но столу, заорал, сверкая белками изумрудных восточных глаз: - Пьянку прекратить! Может быть, Думенко и послушался бы - мужик он, в общем-то, был покладистый, - но подлила масла в огонь юная гимназистка, которую хлопцы пустили по рукам. Выскочив и слезах из соседней комнаты, она, прикрывая руками обнаженную грудь, истошно завопила: "Помогите!" Микеладзе бросился на помощь, но путь ему преградил Думенко. - Здесь я командую! - Он ухватил гимназистку за волосы и ткнул библейским личиком в миску с квашеной капустой. - Свои порядки у меня не заводи. - И, обложив комиссара трёхэтажным матом, указал на дверь. - Вон! - Повтори! - Микеладзе потянулся за револьвером, но Думенко опередил - выстрелил первым... Утром по приказу Ворошилова Думенко был арестован и препровожден в местную тюрьму. - Как думаешь, его расстреляют? - спросил Сырцов. - Расстреляют, - кивнул Дольников. - Но ведь Троцкий ему лично золотые часы вручал - "Лучшему солдату Красной Армии". - А теперь расстреляет - дисциплина! - Дольников остановился перед входом в библиотеку. - Ну вот, мы, кажется, у цели. - Он вошел в просторный вестибюль, осмотрелся. Весь пол устилали порванные книги. - И здесь твои хлопцы поработали... - Не мои - местные жители, - сказал Сырцов. - Им топить нечем. Дольников нагнулся, поднял книгу с пожелтевшими от сырости страницами - "Король Лир". - Хорошая? - поинтересовался Сырцов. - Серьезная, - сказал Дольников, вскинул голову и прислушался. - Кто-то скачет! Они вышли на крыльцо, и Сырцов, заметив двух всадников, моментально признал в одном из них командира полковой разведки Петра Лысенкова. И помрачнел. - Никак, стряслось что, - подумал вслух. Лысенков подскакал первым, осадил коня и, ткнув нагайкой в сторону незнакомца, молоденького солдата с выражением горделивой ответственности за порученное дело на широкоскулом лице, сказал: - До вас, командир! - Вы товарищ Сырцов? - спросил солдат. - Я. Солдат вытащил из-за пазухи и протянул Сырцову пакет. - Из штаба дивизии. Сырцов разорвал пакет, прочитал бумаги, и в глазах его отразилось недоумение. - А что па словах велено передать? - Всех сельских учителей расстреливать без суда и следствия. - За что? - изумился Сырцов. - Они агитаторы. Входят в агитационный отдел военного совета Махно. Сырцов протянул бумаги Дольникову, отпустил солдата и долго молчал, хмуро разглядывая свои заляпанные грязью сапоги. Затем сказал: - Махно что блоха - прыгает и прыгает... Так что пусть начштаба думает, как его изловить, а мы... Петро, завтра с утра дуй в разведку. Лоб разбей, но выясни, куда сгинули эти гады! Сырцов вторую неделю преследовал кавалерийский полк противника, но догнать не мог. Сильно потрепанный, уставший, он уходил из-под самого носа, ловко уходил: то петлял, как заяц, то по-волчьи огрызался - оставлял в самых неожиданных местах засады. На одну из таких засад и нарвался посланный в разведку конный разъезд Сырцова. Белые пропустили их, ударили с тыла и ушли, оставив на снегу девять теплых красноармейских трупов. Сырцов озверел - это были его лучшие разведчики, - поклялся отомстить. И вот вторую неделю как догоняют и никак не могут догнать этот неуловимый белогвардейский полк. - Ушли они, - сказал Дольников. - В Новороссийск умотали. И мой совет тебе: оставь ты их в покое, они уже отвоевались. - Как же, отвоевались! - Сырцов сузил глаза в две щелочки. - Где ни пройдут - кровь! Нет, я им, сволочам, своих ребят не прощу! Шифротелеграмма. Совершенно секретно. Ставка В. С. Ю. Р. Часть разведывательная. Настоящим докладываю: 1. Красные части хоть и прорвались к Дону, но их положение в данный момент крайне тяжелое. В боях за Новочеркасск и Ростов 8-я армия и 1-я Конная потеряли более трёх тысяч штыков и сабель. Эти потери дополнили страшнейшая эпидемия тифа и дезертирство... В тылу полнейший хаос. Нет подвоза снарядов, продовольствия, медикаментов. Железные дороги разрушены. Между армией и центром образовалась пропасть в 400 вёрст. Красные войска, предоставленные самим себе, живут исключительно местными средствами. Мародерство, грабежи, пьянство достигли, апогея. Ворошилов телеграфировал Сталину - взывает о помощи. И помощь будет - Тухачевский. 20 января он прибыл из Сибири и принял командование Южным фронтом. 2.Советское командование предписало Махно перейти с его армией на польский фронт. Махно отказался, и Троцкий объявил его вне закона. Ангел. ГЛАВА IV В баньке было темно и жарко. Федя вынул из кадушки с горячей водой распаренные веники, поднял над головой, просушивая, и взмахом руки приказал Вышеславцеву перебираться на полок. Полковник ткнулся носом в горячее дерево, глубоко вздохнул и только тут понял всю прелесть этой деревянной постройки - пахло лесом, смолой, хвоей. У него приятно закружилась голова, и он, вытянув руки, блаженно застонал. Федя взмахнул вениками, но не ударил, прошелся вдоль тела, нагоняя горячий воздух. Полковник не выдержал, завертелся ужом, но в этот момент Федя смачно хлестанул его по спине. Полковник охнул и затих и, уже не помня себя, крикнул: "Давай!" Федя парил его минут двадцать, а затем полуживого, обессиленного окатил холодной водой и проводил в предбанник. Полковник рухнул на скамейку, промочил горло хлебным квасом, которым их снабдила заботливая хозяйка, шумно выдохнул: - Хорошо! - Хорошо, - согласился Федя. - Теперь мой черед. - Он ловко сграбастал свое и полковничье нижнее белье. - Заодно и с насекомыми разделаюсь. Не возражаете? - Это ты вшей так деликатно называешь? - Ну а кого же? Я думал, они только мужиков грызут, а вчерась смотрю, и вы... того, почесываетесь. - Вши, Феденька, и крысы - бесплатное приложение гражданской войны. Как только в стране заваруха - они тут как тут. Федя задумался. - Тоже, что ль, от голода звереют? - А черт их знает! - Полковник набросил на плечи махровое полотенце и принялся яростно, с удовольствием растирать свое еще крепкое, сорокадвухлетнее тело. - Гнида - она и есть гнида, - подвел итог своим размышлениям Федя. - Знает, когда на халяву можно кровь чужую попить. - И, не дожидаясь ответа, в котором впрочем, и не нуждался, снова нырнул в горячую темень баньки, плеснул на камушки и, напевая: "Папа - турок, мама - грек, а я русский человек", полез на полок. - Папа - турок, мама - грек... - непроизвольно повторил полковник, улыбнулся и подумал, что в этой забавной присказке, которую Федя распевает и в горькие, и в радостные минуты жизни, заложена великая правда их белогвардейского лозунга: "За Единую и Неделимую!" Действительно, как же ее, Россию, можно разделить? Расчленить? Ведь она приютила и взяла под свое крыло многих - и татар, и немцев, и греков, и грузин... Да несть числа всем этим племенам и народностям! И все эти племена за последние сто-двести лет вступали друг с другом в кровное смешение. И выходит, что дети этих племен и есть Россия! А ее - на части! Рвут на части, как голодные псы кусок мяса! Да разве такое возможно?! Настя накрывала на стол - квашеная капуста, солененькие грибочки, нарезанная аккуратными кусочками холодная свинина. И - мой бог! - блины горкой! Полная тарелка! Нестеренко сидел у печки и, разомлев то ли от выпитого стакана самогонки, то ли от огня - полковник этого так и не понял, - наблюдал за хозяйкой. В глазах - откровенная похоть мартовского кота. - С легким паром! - сказала Настя, когда Вышеславцев шагнул в комнату. Нестеренко живо вскочил, помог полковнику снять шинель и заметался, не зная, куда ее пристроить. - На кровать положите, - Настя отдернула занавеску. - Вот на эту, справа... И спать теплее будет и... Они повернулась к Вышеславцеву лицом: - Как мне вас величать-то? - Владимир Николаевич. - Владимир Николаевич, - повторила Настя, поправляя волосы. - Садитесь к столу, Владимир Николаевич. После баньки и выпить не грех. - Рюмочку можно. - Полковник взглянул на часы, затем на Нестеренко, который, исполнив свои обязанности, снова развалился возле печки, и подумал, что вахмистр все-таки приличная свинья. Даже Федя, несмотря на свое мужицкое происхождение, крайне тактичен и почтителен ~ знает за столом свое место, а этот... Этот безграмотный вахмистр, которого от Феди отличает лишь городское происхождение - сын приказчика, - откровенно презирает последнего - мужик! - с офицерами держится слишком вольно, почти на равных, и это неумение держать дистанцию частенько выходит ему боком. ("Куда ты лезешь... со свиным рылом в калашный ряд?") - Нестеренко! Вахмистр мгновенно вытянулся. - Передай Задорожному и Крымову, чтобы удвоили караулы. Смена часовых - каждые два часа. И обоих пригласи ко мне... К одиннадцати. Понятно? - Так точно, господин полковник. Вместо привычного "исполняй" Вышеславцев брезгливо повел кистью руки, и Нестеренко кубарем выкатился за порог. - Строги вы, - улыбнулась Настя, ловко переворачивая на сковородке очередной блин. - Это не строгость - дисциплина, - сказал Вышеславцев, с удовольствием рассматривая хозяйку - крепкие, стройные ноги, бедра, изгиб шеи, руки... Руки составляли как бы отдельную часть тела. Они двигались легко и свободно, как у Феди, но в движении начисто отсутствовала его услужливость, которая иногда приводила Вышеславцева и бешенство, поэтому наблюдать за работой Настиных рук было радостно и... страшно - к ним тянуло. - Сегодня праздник, можно и без дисциплины.- Настя полезла в шкафчик, вытащила и поставила на стол бутылку николаевской водки. - Вот, берегла, - сказала смущенно, быстро проглатывая слова. - К празднику берегла. Полковник недоверчиво повертел в руках бутылку - царский все-таки налиток! - хотел было отказаться, но, сообразив, что жест этот будет истолкован превратно - от чистого сердца ведь предлагают, - открыл и налил себе полстакана. - За ваше здоровье! - Спасибо. Но он так и не выпил. Остановился на полдвижении поставил стакан на стол и снова взялся за бутылку. - Прошу вас... Выпейте со мной! - Голос дрогнул, глаза смотрели с непривычной нежностью. - Я даже не помню, когда последний раз пил с женщиной. - Хорошо, - чуть слышно произнесла Настя, одарив его светлой улыбкой. Они выпили. Вышеславцев потянулся за грибком, закусил. Настя торопливо отошла к печке, чтобы продолжить свои хозяйственные дела. И он, и она молчали. И обоих долго не покидало чувство, что совершили они тайный и великий грех. Неловкое молчание нарушил свалившийся с печки дед. Охая и постанывая, потирая ушибленное плечо, с трудом поднялся (все попытки Насти помочь ему пресек в корне, крикнув: "Не мешайся! Сам!") и, не обращая внимания на полковника, которому, правда, уже был представлен, уставился белесыми, давно плохо видевшими глазами на роскошный стол. - Праздник, что ль? - Масленица! - рассмеялся Вышеславцев. - Масленица? - Дед подтянул штаны. - Надо отметить.... Настя! - Чего тебе? - Одеваться! Настя бросила на полковника испуганный, виноватый взгляд. - Вы не против, Владимир Николаевич? - Старость надо уважать!., - не зная, что ответить сказал Вышеславцев. Минут через десять из-за занавески в старенькой, застиранной до белесого цвета рубашке "времен Очакова и покорения Крыма" довольно бодро выкатился дед. На груди - два "георгия", третьей и четвертой степени. - Где ж ты отличился, дед? - с почтением спросил Вышеславцев. - В Крымскую. И в Турецкую. - А у кого служил? - Донская конно-казачья 7-я батарея. В Крыме дрались под начальством генерала Багратиона Ивана Константиновича... - На Дунае? В 1853 году?! - Число не помню, вашблагородь. А вот что на Дунае точно. Я и в Турецкую на Дунае дрался, с генералом Драгомировым. Вот только имя его запамятовал... - Михаил Иванович. - Верно, Михаил Иванович, - оживился дед. - А вы что, знали его? - Знать не пришлось, но слышал много. - Здоров он? - Лет пятнадцать, как умер. - Царство ему небесное, - сказал дед, осенив себя крестным знамением. - Хороший был человек. У города Зимницы, когда переправу наводили, помню, идет берегом и туркам кулаком машет, кричит: "Забыли, паразиты, как Суворов вас лупил? Так я вам сейчас напомню! - Вытащил шашку и: - Вперед, братцы!" Ну мы и поперли... Всыпали им, крепко всыпали! Вышеславцев чуть не прослезился. Перед ним стояла сама история - дед воевал вместе с Драгомировым, Драгомиров - выученик Суворова, Суворов - это Екатерина Великая, это победы Потемкина, Алексея Орлова - славная Чесменская битва, а от неё, Екатерины, до Петра рукой подать! И Вышеславцев, - забыв, что перед ним простой солдат, обуреваемый восхищением и благодарностью, неожиданно для себя встал, крепко обнял старика и трижды, по-русски, расцеловал. - Садись, дед, выпьем с тобой во славу русского оружия! Они выпили по стопке, нацелились по второй, но им помешали - пришел из баньки Федя, подъехали в сопровождении Нестеренко Задорожный и Крымов. И сразу же в избе стало тесно, шумно, пропала атмосфера доброжелательства и домашнего уюта, по которой так соскучился Вышеславцев, и он пожалел, что устроил это дурацкое застолье, подумал: "Напрасные хлопоты... Мне их уже не взбодрить, боевой дух не поднять. Они столько видели, столько натворили, что противны друг другу". - Военный совет или проводы зимы? - спросил Крымов, расхаживая вокруг стола и восторженно щелкая пальцами. - Ба-а! Николаевская! Я почему-то был уверен, что буду пить сегодня николаевскую. Нюхом чувствовал. - Нюх у тебя собачий, - кивнул Вышеславцев. - Присаживайтесь. - Спасибо. - Крымов, чтобы подчеркнуть свое отношение к Задорожному, сел рядом с Федей. - Нюх у меня действительно есть. Только не собачий, а на собак. Люблю собак! Псарня была - вся округа завидовала! - Вы откуда родом? - спросил Вышеславцев. - Родился в Пензе, детство провел в родовом имении, Саранском уезде. - Усадьба цела? - Сожгли. - Жалко? - Собак жалко. - Так они что, и собак? - вскинул брови Федя. - И собак, - вздохнул Крымов. - Вой стоял верст на десять. Федя нашел глазами иконку, перекрестился. - Человека... я понимаю - скотина! Но собаку за что? - За родословную, - бухнул Нестеренко. - Жаль, что у тебя ее нет, - ужалил Федя. Нестеренко умел работать на зрителя. Вскочил, заиграл желваками, изображая обиду, но выложиться не успел Вышеславцев властным движением руки усадил его на место, обвел взглядом стол, и ему стало смешно и грустно: более разношерстной, не понимающей и не принимающей друг друга публики ему видеть еще не приходилось. - Господа, - сказал он, - сегодня праздник - масленица, последний день зимы. Встретили мы ее, голубушку, в девятнадцатом, а провожаем - в двадцатом. Встретили с радостью, как великую заступницу, а провожаем... Впрочем, не будем ее винить за наши неудачи - история есть история, ее не переделаешь, давайте выпьем за то, что она, уходя, оставила нам надежду, надежду любить, смеяться и верить, что все окончится благополучно, что Россия еще увидит светлые дни... За Россию! Федя выпил, закусил огурчиком и затих - склонил голову, смиренно сложил на коленях тяжелые, натруженные руки. "Стесняется, - пожалел его Крымов. - Не привык с офицерами за одним столом сидеть". Он взял тарелку, наложил от души блинов, свинины, не забыл и огурчик и строгим голосом скомандовал: - Ешь! - А вы? - смутился Федя. - Я наелся. Хозяйка накормила. - Хорошо устроились? - спросил Вышеславцев, с умилением наблюдая сию картинку: впервые видел, как офицер ухаживает за ординарцем. - Неплохо, - сказал Крымов. - Хозяин самогон гонит, хозяйка блины печет, дочка - лет двадцать стерве, пышная, как тесто, - на картах гадает. - И что же она вам нагадала? - Дальнюю дорогу, казенный дом, скорую любовь. Озорная девка! - И, заметив, что Настя внимательно прислушивается к его словам, спросил: - Озорная? - Гулящая. - Я так и подумал: пальцы - в кольцах, в ушах - серьги... Не подкатишься! - А почему хозяин не и армии? - спросил Вышеславцев. - Без руки он. Говорит, Буденный отхватил, - Это где же? - поинтересовался Задорожный. - А под Касторной, когда вы с Мамонтовым по тылам у красных гуляли. | - А что? Неплохо погуляли... Май-Маевский Орел взял, а мы - Козлов, Елец, Тамбов, Воронеж... - А дальше? Чего ж дальше не пошли? Ведь до Белокаменной один марш-бросок остался, марш-бросок - и в шашки! Молчите? - В глазах Крымова вспыхнули злые, волчьи огоньки. - Тогда я скажу... У Май-Маевского - очередной запой, у Мамонтова... Да разве возможно воевать, когда за тобой обоз в шестьдесят верст тянется? Вот и рванули казачки но домам - награбленное делить да самогон жрать! - Вы казачков не трогайте, - сдавленным от бешенства голосом процедил Задорожный. - Вы на Дону не были и не знаете, что там творилось. - Везде творилось... - Творилось, да не такое! - Лицо Задорожного исказила гримаса боли. - Там не усадьбы жгли - станицы! Да что там станицы, вся донская земля пылала! Запретили носить фуражки, штаны с лампасами, станицы переименовали в волости, хутора - в деревни, казаков насильно выгоняли из куреней, а в их дома вселяли пришлых, тоже насильно. Кто не согласен - к стенке! У белых служил - к стенке! Расстреливали но шестьдесят - семьдесят человек в день! Семьями уничтожали! И стариков, и детей, чтобы за родителей, надо понимать не мстили!.. Вот поэтому казаки и повернули к дому - сам себе не поможешь, никто не поможет! - Это верно: сам себе не поможешь - никто не поможет, - вяло согласился Крымов, - Только вот что я вам скажу, есаул... Самому себе можно помочь только сообща, объединившись, иначе... Иначе краснопузые как куропаток, перестреляют. - К тому дело и идет, - неожиданно подал голос Федя. - Мы уже все у них на мушке, По спине Крымова гусиными лапками побежали мурашки. Он вдруг вспомнил своего егеря деда Тимоху, который однажды, крепко выпив, полез на крышу - поправить подгнивший конек. И свалился. Да так неудачно, что сломал несколько ребер. Все думали - отлежится, и Крымов так думал и, когда ему сказали, помирает, не поверил - слишком много охотничьих верст протопал со стариком, знал его силу и выносливость, бесстрашие и твердую руку - зимой на спор с вилами на медведя ходил и вдруг - помирает! Дед Тимофей лежал на кровати, сухой, неестественно длинный, в лице - ни кровинки, и, глядя в потолок, отдавал домашним последние указания - какой и из чего смастерить гроб, где похоронить, кого звать на поминки, как жить дальше, жене. детям, внукам. Говорил он спокойно и деловит, от этой спокойной деловитости, рассудительности, обыденности происходящего Крымову стало страшно. Он неловко сунул и руку хозяйке сотенную и незаметно удалился. Именно такой рассудительностью и спокойной делвитостью дохнуло на Крымова и от слов Феди. "Как будто крышку гроба забил", - подумал, поеживаясь. - Глупый ты, Феденька, человек, - сказал Нестеренко, расценив заявление Машкова как опасное, оскорбительное для общества. - Чтобы взять нас на мушку надо голову иметь. Федя старательно прожевал кусок свинины, посмотрел на Нестеренко. Взгляд был не злобен, но насмешлив, с хорошо выраженной издевкой. - Я тебе не Феденька, а Федор Иванович. Запомнил?.. И еще одно запомни: пуля... она, конечно, дура, но дурака всегда найдет! - Это ты к чему? - К тому. Нестеренко задохнулся, пошел красными пятнами. - Господин полковник, прикажите ему замолчать! - завизжал он фальцетом. - Я в конце концов старше его по званию и не позволю себя... оскорблять! "И на кой черт я усадил их за один стол? Хотел как лучше, а вышло..." - Вышеславцев нахмурился, посмотрел в окно, за которым выл ветер, и, пока слушал его свирепые переливы, случилось таинственное. Настя, мышкой шмыгнув в сени, поманила за собой Федю. Он кивнул, выскочил следом, а через минуту, сунув в дверь свою рыжую голову, пробормотал: - Господин вахмистр, выйдь на час. На "господина" Нестеренко откликнулся моментально. Вытер ладонью губы, встал, развернув плечи, смело, с достоинством вышел. И больше его не видели. Ни его, ни Федю. - Куда вы их спровадили? - настороженно спросил Задорожный, когда хозяйка вернулась в комнату и вновь засуетилась у печи. - В баньку, -ответила Настя. -Дала им бутыль самогона и отправила в баньку. Там сухо, тепло... - Что тепло - понятно. ~ Задорожный вцепился в нее зоркими, круглыми, как у птицы, глазами. Усталое лицо напряглось, обозначив резкое, хищное выражение. - Но когда им хмель в голову ударит... Нельзя им вместе пить - передерутся. - Не волнуйтесь! - вспыхнула Настя. - Это они, перед вами выпендриваются, а когда вдвоем... Хорошо им вдвоем, они ж с одной грядки. "Вот тебе и баба, вот тебе и неграмотная крестьяночка", - подумал Вышеславцев, пораженный, с какой убийственной простотой и ловкостью Настя распутала им же завязанный гордиев узел... - И на одной грядке разные овощи растут, - возразил Задорожный. Вышеславцев заинтересованно вскинул голову. - Поясните вашу мысль, есаул. - Пожалуйста, господин полковник... Федя вам предан, а Нестеренко.,. Его бог обидел - вспыльчив, заносчив, злопамятен. Случай подвернется - отомстит. Федя это чувствует, поэтому не допускает его до себя, остерегается... А что в баньку с ним пошел... Так это он вам любезность сделал. - Нестеренко не ангел, согласен, - сказал Вышеславцев. - Но солдат он храбрый, в бою на него можно положиться. - А на него и красные могли бы положиться? - А вы лишнего не хватили, есаул? - Крымов щелкнул указательным пальцем по бутылке. - Нет. - Тогда объяснитесь. За такие слова надо отвечать. - Отвечу. - Задорожный решительно тряхнул чубом - Я вместе с Буденным служил... И в японскую, и в германскую - Приморский драгунский полк. Наездник он замечательный и рубака лихой, но тщеславия необыкновенного - спал и видел себя генералом. И когда такая возможность представилась, воспользовался - ему одни черт за кого воевать, лишь бы конь под ним был белый. - Завидуете? - Я крестьянину завидую, который землю пашет, а вот Нестеренко... Оп локти кусает: Буденный - командарм Первой Конной, а он как был вахмистр, так им и остался. - Интересная мысль. - Крымов неторопливо закурил, помял широкий раздвоенный подбородок. - А где моя белая лошадь? - Ускакала, - улыбнулся Вышеславцев. - А ваша, Настя? - Зачем мне лошадь? Мне бы мужика хорошего да детишек кучу. - Настя присела на березовый чурбачок, что стоял у печки, подперла кулаком щеку, пригорюнилась. - Не грустите, - успокоил ее Крымов. - Скоро эта свара кончится. И будет у вас муж, дети, полный дом счастья. - Сказал и сам не поверил в то, что сказал, смутился и, чтобы скрыть смущение, принялся разливать по стаканам водку. - За ваше здоровье, Настя! - Спасибо. На добром слове спасибо. Крымов выдохнул, глянул в последний момент на деда и расхохотался - дважды георгиевский кавалер спал. Сидя спал. Спал, выпятив грудь, изобразив на лице полную боевую готовность. - Вот так они, паразиты, на посту и дрыхнут, - процедил сквозь зубы Задорожный, - А вы проверьте, - усмехнулся Крымов. - Придется, - кивнул Задорожный, не уловив иронии, опрокинул в себя водку, легко поднялся. - Разрешите идти, господин полковник? - Подождите, - Вышеславцев вытащил из полевой сумки карту, отодвинув посуду, разложил ее на столе, - Пора из "мешка" выбираться... Настя, до станции далеко? - Верст двенадцать-тринадцать. - Есаул, необходимо выяснить, кто там и что... Какие части, куда двигаются и так далее... А вы, ротмистр, прощупайте соседние деревеньки. Если железнодорожный узел захватили красные, нам придется отходить именно в этом направлении... - К Новороссийску? - Да. - А дальше? - сухо спросил Задорожный. - Небольшое морское путешествие, - шутливо заметил Крымов. - Меня это не устраивает. Вышеславцев оторвался от карты. Задорожный поймал его взгляд, и какую-то долю секунды они смотрели друг другу глаза в глаза, зрачок в зрачок: первый - властно и требовательно, желая знать правду, какой бы горькой она ни была, второй - с явным недоумением и замешательством, как будто хотел сказать: "Ну что я могу поделать, если нам с тобой такой расклад выпал". Вышеславцев снова склонился над картой, ноготь большого пальца уперся в Крымский полуостров. - По всей вероятности, сюда. Задорожный заметил все: и непривычную растерянность полковника, и его нерешительность, когда он склонился над картой, и безразличие Крымова, очевидно смирившегося с положением загнанного зверя, но виду не подал, щелкнул каблуками, спросил; - Разрешите идти? - Идите. Есаул вышел, и через минуту с улицы донесся дробный, приглушенный снегом перестук копыт сорвавшейся в галоп лошади. - А он умнее, чем я думал, - сказал Крымов. - Здраво рассуждает и... У него есть стержень - знает, что ему делать. - Ну и что же он, по-вашему, будет делать? - спросил Вышеславцев, почесывая невесть откуда взявшуюся кошку, которая примостилась у него на коленях. - Не знаю. Но решение он принял. - А вы? - А что я? ~ вздохнул Крымов. - Я свой выстрел сделал. И промахнулся. Теперь очередь за противником. - Он встал, задумчиво прошелся по комнате, заметив на стене гитару, сиял, осторожно тронул струны. Звук понравился. - Чья? - спросил. - Мужа, - ответила Настя, вздрогнув от резкого и требовательного стука в окно. - Кто? - вскинулся дед. Посторонний звук подействовал на него, как револьверный выстрел. - На печь лезь! - зыкнула па него Настя, набросила Полушубок и скользнула за дверь. Через минуту вернулась, бледная, с широко распахнутыми, испуганно блестевшими глазами. - До вас, Владимир Николаевич! - Кто? - Жид. - Жид? - переспросил Вышеславцев, думая, что ослышался. - В барском доме жиды остановились, беженцы; а ваши их... того! - Зови! - Вышеславцев, догадываясь, что произошло, раздраженно махнул рукой. В комнату расторопно вкатился высокий, неопределенного возраста человек - заячья, потерявшая форму шапка, ветхое драповое пальто до пят, шарфик из гаруса, из-под которого светилась длинная, худая, грязно-желтая шея. Глаза смотрели напряженно и заискивающе. Так смотрят дворовые собаки - дадут или не дадут кусок мяса. - Я вас слушаю, - сказал Вышеславцев. - Помогите, господин... - Кадык дернулся, шея плоско, точно у кобры, расширилась, образовав по бокам глотки две напряженные жилы с провалом посередине. - Простите, я не разбираюсь в званиях... - Полковник. Старик неожиданно рухнул на колени. - Помогите, господин полковник! Дочек насилуют, а младшей только четырнадцать... - Встаньте! - Вышеславцев натянул шинель, взглядом поторопил Крымова и выскочил на заднее крыльцо. - Машков! Нестеренко! Из баньки вывалился Федя. - Коня! Черное, усыпанное яркими звездами небо... Дивная березовая роща... Белый двухэтажный каменный дом, похожий на собирающегося взлететь лебедя... Идиллия! Патриархальная Русь! Вышеславцев пришпорил коня, подъехал ближе и только тут обнаружил, что лебедь смертельно ранен: правый флигель разрушен, парадные днери вырваны, зияющие провалы окон озарены пламенем. Вместо с пламенем рвалась на свободу зажигательная мелодия знаменитого еврейского танца. - Гоголь! Мистика! - пробормотал Крымов, соскакивая с коня и прислушиваясь. - Вы знаете, что они поют? - Сейчас узнаю. - Вышеславцев обернулся, взмахом руки велел Машкову и Нестеренко следовать за собой. Посреди огромной, очевидно парадной, залы полыхал костер. Вокруг него, взявшись за руки, кружился хоровод - мужчины, безусые юнцы, женщины. Баянист наяривал "Семь сорок", а хор, дружно отплясывая, чеканил: "Бей жидов, спасай Россию!" Руководил этим смешанным хором взводный второго эскадрона подъесаул Колодный. Он стоял в центре, дирижировал и то и дело орал: "Веселе-ей!" И для устрашения размахивал шашкой. Острый клинок, отливая серебром, разгульно свистел над головами танцующих. - Это не Гоголь - Вальпургиева ночь! - сказал Вышеславцев и, чтобы прекратить вакханалию, выстрелил в потолок. Подъесаул, узнав командира, бросил шашку в ножны, баянист выронил баян, хоровод рассыпался, рассосался по дверям-щелям. - Они там, - тронул Вышеславцева за рукав старик - Мои девочки там! - Дрожащей рукой он указал на вход по внутренние покои. - Помогите, я боюсь, что... Вышеславцев шагнул в коридор, прошел несколько метров и остановился: тьма - руки вытянутой не видать.Прислушался. Где-то рядом делились впечатлениями: "Ну как?" - "Ничего. Ножки тонкие, как спички, а внутри поют синички!" - Федя, посвети. - Вышеславцев до боли в суставах сжал рукоятку револьвера. Вспыхнул огонь, кто-то вскрикнул - полковника, по-видимому, узнали, - бросился бежать. - Быстро, однако, - сказал Машков, взглядом провожая прыгающие тени. - Не догонишь. - Он поднял над головой горящую спичку, осмотрелся и, заметив слева сорванную с петли дверь, потянул ее на себя и вошел в небольшую комнату. На полу, в ворохе грязной соломы, слабо постанывая, лежала девочка - коротко стриженная, рыжеволосая, с тонкими, раскинутыми руками. Над ней прилежно трудился юный прапорщик. "Ей только четырнадцать, - вспомнил Вышеславцев слова старика. - По всей вероятности, это она, его дочь..." - Встать, скотина! - рыкнул он, чувствуя, как холодеет, разрываясь от слепой, безудержной ярости, грудь. Прапорщик удивленно замер - кто это, мол, решился побеспокоить? - приподнялся на локте, и в глазах его отразился ужас первобытного человека. - Я сказал: встать! - Вышеславцев вскинул револьвер. - Он пьян, - проговорил Крымо и, не сводя ледяного взгляда с рухнувшего на бок прапорщика. - Когда протрезвеет, тогда и расстреляем. Будет хоть знать - за что. Вышеславцев сунул револьвер в кобуру. - Машков, в сарай его, под замок! "В нас странная и, пожалуй, демонская любовь к огню, - думал Вышеславцев, расхаживая вокруг костра. Думал и неотрывно смотрел на красные языки пламени, в котором с ядовитым шипением и треском, словно протестуя против такой бесславной гибели, догорали ручной работы стулья, книжные полки, шкаф и прочая домашняя утварь - все, что некогда служило украшением этой старинной русской усадьбы. - Дикари! Варвары!".Он вдруг повернулся и пристально посмотрел на притихшего подъесаула Колодного. - Выверните карманы! Подъесаул икнул - то ли спьяна, то ли со страха, - и на пол выпали янтарные бусы, серебряный портсигар, витка жемчуга, кольца... - Кого ограбили? - Я не грабил - менялся, вашблагородь. - С кем? - А вот с этим... - Подъесаул ткнул пальцем в стоявшего поодаль еврея с окладистой бородой в гневно пылающими серыми, навыкате глазами. - И что же вы ему предложили в обмен? - Консервы. - Вы считаете обмен равноценным? Подъесаул окинул взглядом разбросанные по полу вещи, мрачно пожал плечами: - Так ведь жид, вашблагородь!.. - Более точнее свою мысль выразить не можете? - Куда ж точнее... Жид он и есть жид. Вышеславцев поднял согнутую в локте правую руку, и по бокам мгновенно выросли две тени - Машков и Нестеренко. - В холодную его. Вместе с прапорщиком. - Вашблагородь! - истошно взвыл подъесаул. - За что? - Но было поздно; Машков и Нестеренко уже снимали с него оружие. Сияла луна. Холодными, синими отблесками искрился снег на взгорье, на покатых крышах деревенских изб, и лишь в низинах да по крутым берегам озера лежали мрачные, тяжелые тени. Село гуляло. Где-то в отдалении искрометно заливалась гармонь, ей вторили молодые бабьи голоса, лихо плетя замысловатую вязь веселых, озорных частушек. - Кому война, а кому праздник, ядри их в корень! - выругался Машков, придерживая своего дончака. - Нестеренко, у нас в баньке чего осталось? - Есть еще. - Ну и ладно, и мы щас погуляем. Вышеславцев и Крымов ехали молча. Но когда тропинка, ведущая вдоль озера, расширилась, превратилась в хорошо накатанную дорогу и лошади пошли рядом, ротмистр неожиданно спросил: - Владимир Николаевич, Колодный ограбил жида...Он вам так и ответил; "Жид он и есть жид..." Но вы пожелали, чтобы он выразил свою мысль более яснее и точнее.. Что именно вы от него хотели услышать? Полковник вскинул голову и долго молчал, пристально рассматривая усыпанное звездами небо. - Вопрос сложный. Но я вам отвечу. Отвечу вопросом на вопрос... Что такое еврей? - Национальность. - А сионизм? - Политическое движение. - Правильно. Сионизм - политика. А политика и национальность... - Вышеславцев пожал плечами. - Это разные вещи. И путать их нельзя. - Но ведь путают, - возразил Крымов. - А если путают, то, значит, кому-то это выгодно. Кому? - Сионистам. Смешение политического и национального в этом вопросе как раз и мешает разоблачению сионизма. И это тоже его тактика. К тому же сионистом может быть и русский. - Но во главе этого движения, если я вас правильно понял евреи, так?, - Именно. Они захватили у большевиков все ключевые посты и стали внушать русскому народу - через прессу и устно, на митингах - сословный разлад, взаимную ненависть и междоусобицу, они возбуждали к братоубийству, грабежам, восстанию против царя, властей, Церкви... Они разрушили веру, семью, брак, они издеваются над долгом службы, долгом присяги, воинской честью, любовью к Родине... - А куда же смотрела власть? - А власть растерялась. Царь, видимо, так и не понял, с какой силой он столкнулся, и боролся с ней до методу рыцарских поединков прошлого века: "Не угодно ли вам...", "Я требую сатисфакции", "Позвольте договориться об условиях дуэли..." Губернаторы во многих местах сами приветствовали социалистов: "Долой самодержавие!" И делали вид - вместе с полицией, - что не замечают, как глумятся эти местечковые революционеры над всем, что свято и дорого русскому человеку. А те, видя, что их не трогают, пришли в экстаз - ломали кресты, жгли иконы, выкалывали глаза царю на портретах... - Этому я сам свидетель, - кивнул Крымов. - В сентябре пятого года я гостил у тетки в Киеве и лично видел, как разъяренная толпа сбросила с балкона городской думы царскую корону, слышал, как она грохнулась о грязную мостовую и какая жуткая после этого наступила тишина... А затем чей-то крик: "Жиды! Жиды сбросили царскую корону!" И началось светопреставление... - И не только в Киеве - по всем городам и весям России, - язвительно проговорил Вышеславцев. - Сионисты это светопреставление спровоцировали, а расплачивается за эту провокацию... - Он снял перчатку, растер ладонью раскрасневшееся от мороза лицо. Ярко светившая луна неожиданно скрылась за небольшой, но мрачной тучей, и Вышеславцев бросил поводья: в темноте лошадь предпочитает сама выбирать дорогу. - Еще один вопрос, - сказал Крымов. - Вы, как и я, человек военный, и политике разбираетесь основательно и представление о ситуации в с