по поручению г-на де Тревиля для переговоров о покупке лошадей и даже привез оттуда четырех на образец. В продолжение разговора миледи два или три раза кусала губы: этот гасконец вел хитрую игру. В тот же час, что накануне, д'Артаньян удалился. В коридоре ему снова повстречалась хорошенькая Кэтти - так звали субретку. Она посмотрела на него с таким выражением, не понять которое было невозможно, но д'Артаньян был слишком поглощен ее госпожой и замечал только то, что исходило от нее. Д'Артаньян приходил к миледи и на другой день и на третий, и каждый вечер миледи принимала его все более приветливо. Каждый вечер - то в передней, то в коридоре, то на лестнице - ему попадалась навстречу хорошенькая субретка. Но, как мы уже сказали, д'Артаньян не обращал никакого внимания на эту настойчивость бедняжки Кэтти. II. ОБЕД У ПРОКУРОРА Между тем дуэль, в которой Портос сыграл столь блестящую роль, отнюдь не заставила его забыть об обеде у прокурорши. На следующий день, после двенадцати часов, Мушкетон в последний раз коснулся щеткой его платья, и Портос отправился на Медвежью улицу с видом человека, которому везет во всех отношениях. Сердце его билось, но не так, как билось сердце у д'Артаньяна, волнуемого молодой и нетерпеливой любовью. Нет, его кровь горячила иная, более корыстная забота: сейчас ему предстояло наконец переступить этот таинственный порог, подняться по той незнакомой лестнице, по которой одно за другим поднимались старые экю мэтра Кокнара. Ему предстояло увидеть наяву тот заветный сундук, который он двадцать раз представлял себе в своих грезах, длинный и глубокий сундук, запертый висячим замком, заржавленный, приросший к полу, сундук, о котором он столько слышал и который ручки прокурорши, правда немного высохшие, но еще не лишенные известного изящества, должны были открыть его восхищенному взору. И кроме того, ему, бесприютному скитальцу, человеку без семьи и без состояния, солдату, привыкшему к постоялым дворам и трактирам, к тавернам и кабачкам, ему, любителю хорошо покушать, вынужденному по большей части довольствоваться случайным куском, - ему предстояло наконец узнать вкус обедов в домашней обстановке, насладиться семейным уютом и предоставить себя тем мелким заботам хозяйки, которые тем приятнее, чем туже приходится, как говорят старые рубаки. Являться в качестве кузена и садиться каждый день за обильный стол, разглаживать морщины на желтом лбу старого прокурора, немного пощипать перышки у молодых писцов, обучая их тончайшим приемам бассета, гальбика и ландскнехта (*57) и выигрывая у них вместо гонорара за часовой урок то, что они сберегли за целый месяц, - все это очень улыбалось Портосу. Мушкетер припоминал, правда, дурные слухи, которые уже в те времена ходили о прокурорах и которые пережили их, - слухи об их мелочности, жадности, скаредности. Но, если исключить некоторые приступы бережливости, которые Портос всегда считал весьма неуместными в своей прокурорше, она бывала обычно довольно щедра - разумеется, для прокурорши, - и он надеялся, что ее дом поставлен на широкую ногу. Однако у дверей мушкетера охватили некоторые сомнения. Вход в дом был не слишком привлекателен: вонючий, грязный коридор, полутемная лестница с решетчатым окном, сквозь которое скудно падал свет из соседнего двора; на втором этаже маленькая дверь, унизанная огромными железными гвоздями, словно главный вход в тюрьму "Гран-Шатле". Портос постучался. Высокий бледный писец с целой копной растрепанных волос, свисавших ему на лицо, отворил дверь и поклонился с таким видом, который ясно говорил, что человек этот привык уважать высокий рост, изобличающий силу, военный мундир, указывающий на определенное положение в обществе, и цветущую физиономию, говорящую о привычке к достатку. Второй писец, пониже ростом, показался вслед за первым; третий, несколько повыше, - вслед за вторым; подросток лет двенадцати - вслед за третьим. Три с половиной писца - это по тем временам означало наличие в конторе весьма многочисленной клиентуры. Хотя мушкетер должен был прийти только в час дня, прокурорша поджидала его с самого полудня, рассчитывая, что сердце, а может быть, и желудок ее возлюбленного приведут его раньше назначенного срока. Итак, г-жа Кокнар вышла из квартиры на площадку лестницы почти в ту самую минуту, как ее гость оказался перед дверью, и появление достойной хозяйки вывело его из весьма затруднительного положения. Писцы смотрели на него с любопытством, и, не зная хорошенько, что сказать этой восходящей и нисходящей гамме, он стоял проглотив язык. - Это мой кузен! - вскричала прокурорша. - Входите, входите же, господин Портос! Имя Портоса произвело на писцов свое обычное действие, и они засмеялись, но Портос обернулся, и все лица вновь приняли серьезное выражение. Чтобы попасть в кабинет прокурора, надо было из прихожей, где пребывали сейчас писцы, пройти через контору, где им надлежало пребывать, - мрачную комнату, заваленную бумагами. Выйдя из конторы и оставив кухню справа, гость и хозяйка попали в приемную. Все эти комнаты, сообщавшиеся одна с другой, отнюдь не внушали Портосу приятных мыслей. Через открытые двери можно было слышать каждое произнесенное слово; кроме того, бросив мимоходом быстрый и испытующий взгляд в кухню, мушкетер убедился - к стыду прокурорши и к своему великому сожалению, - что там не было того яркого пламени, того оживления, той суеты, которые должны царить перед хорошим обедом в этом храме чревоугодия. Прокурор, видимо, был предупрежден о визите, ибо он не выказал никакого удивления при появлении Портоса, который подошел к нему с довольно развязным видом и вежливо поклонился. - Мы, кажется, родственники, господин Портос? - спросил прокурор и чуть приподнялся, опираясь на ручки своего тростникового кресла. Это был высохший, дряхлый старик, облаченный в широкий черный камзол, который совершенно скрывал его хилое тело; его маленькие серые глазки блестели, как два карбункула, и, казалось, эти глаза да гримасничающий рот оставались единственной частью его лица, где еще теплилась жизнь. К несчастью, ноги уже начинали отказываться служить этому мешку костей, и, с тех пор как пять или шесть месяцев назад наступило ухудшение, достойный прокурор стал, в сущности говоря, рабом своей супруги. Кузен был принят безропотно, и только. Крепко стоя на ногах, мэтр Кокнар отклонил бы всякие претензии г-на Портоса на родство с ним. - Да, сударь, мы родственники, - не смущаясь, ответил Портос, никогда, впрочем, и не рассчитывавший на восторженный прием со стороны мужа. - И, кажется, по женской линии? - насмешливо спросил прокурор. Портос не понял насмешки и, приняв ее за простодушие, усмехнулся в густые усы. Г-жа Кокнар, знавшая, что простодушный прокурор - явление довольно редкое, слегка улыбнулась и густо покраснела. С самого прихода Портоса мэтр Кокнар начал бросать беспокойные взгляды на большой шкаф, стоявший напротив его дубовой конторки. Портос догадался, что этот шкаф и есть вожделенный сундук его грез, хотя он и отличался от него по форме, и мысленно поздравил себя с тем, что действительность оказалась на шесть футов выше мечты. Мэтр Кокнар не стал углублять свои генеалогические исследования и, переведя беспокойный взгляд со шкафа на Портоса, сказал только: - Надеюсь, что, перед тем как отправиться в поход, наш кузен окажет нам честь отобедать с нами хоть один раз. Не так ли, госпожа Кокнар? На этот раз удар попал прямо в желудок, и Портос болезненно ощутил его; по-видимому, его почувствовала и г-жа Кокнар, ибо она сказала: - Мой кузен больше не придет к нам, если ему не понравится наш прием, но, если этого не случится, мы будем просить его посвятить нам все свободные минуты, какими он будет располагать до отъезда: ведь он пробудет в Париже такое короткое время и сможет бывать у нас так мало! - О мои ноги, бедные мои ноги, где вы? - пробормотал Кокнар и сделал попытку улыбнуться. Эта помощь, подоспевшая к Портосу в тот миг, когда его гастрономическим чаяниям угрожала серьезная опасность, преисполнила мушкетера чувством величайшей признательности по отношению к прокурорше. Вскоре настало время обеда. Все перешли в столовую - большую комнату, расположенную напротив кухни. Писцы, видимо почуявшие в доме необычные запахи, явились с военной точностью и, держа в руках табуреты, стояли наготове. Их челюсти шевелились заранее и таили угрозу. "Ну и ну! - подумал Портос, бросив взгляд на три голодные физиономии, ибо мальчуган не был, разумеется, допущен к общему столу. - Ну и ну! На месте моего кузена я не стал бы держать таких обжор. Их можно принять за людей, потерпевших кораблекрушение и не видавших пищи целых шесть недель". Появился мэтр Кокнар; его везла в кресле на колесах г-жа Кокнар, и Портос поспешил помочь ей подкатить мужа к столу. Как только прокурор оказался в столовой, его челюсти и ноздри зашевелились точно так же, как у писцов. - Ого! - произнес он. - Как аппетитно пахнет суп! "Что необыкновенного, черт возьми, находят они все в этом супе?" - подумал Портос при виде бледного бульона, которого, правда, было много, но в котором не было ни капли жиру, а плавало лишь несколько гренок, редких, как острова архипелага. Госпожа Кокнар улыбнулась, и по ее знаку все поспешно расселись по местам. Первому подали мэтру Кокнару, потом Портосу; затем г-жа Кокнар налила свою тарелку и разделила гренки без бульона между нетерпеливо ожидавшими писцами. В эту минуту дверь в столовую со скрипом отворилась, и сквозь полуоткрытые створки Портос увидел маленького писца; не имея возможности принять участие в пиршестве, он ел свой хлеб, одновременно наслаждаясь запахом кухни и запахом столовой. После супа служанка подала вареную курицу - роскошь, при виде которой глаза у всех присутствующих чуть не вылезли на лоб. - Сразу видно, что вы любите ваших родственников, госпожа Кокнар, - сказал прокурор с трагической улыбкой. - Нет сомнения, что всем этим мы обязаны только вашему кузену. Бедная курица была худа и покрыта той толстой и щетинистой кожей, которую, несмотря на все усилия, не могут пробить никакие кости; должно быть, ее долго искали, пока наконец не нашли на насесте, где она спряталась, чтобы спокойно умереть от старости. "Черт возьми! - подумал Портос. - Как это грустно! Я уважаю старость, но не в вареном и не в жареном виде". И он осмотрелся по сторонам, желая убедиться, все ли разделяют его мнение. Совсем напротив - он увидел горящие глаза, заранее пожирающие эту вожделенную курицу, ту самую курицу, к которой он отнесся с таким презрением. Госпожа Кокнар придвинула к себе блюдо, искусно отделила две большие черные ножки, которые положила на тарелку своего мужа, отрезала шейку, отложив ее вместе с головой в сторону, для себя, положила крылышко Портосу и отдала служанке курицу почти нетронутой, так что блюдо исчезло, прежде чем мушкетер успел уловить разнообразные изменения, которые разочарование производит на лицах в зависимости от характера и темперамента тех, кто его испытывает. Вместо курицы на столе появилось блюдо бобов, огромное блюдо, на котором виднелось несколько бараньих костей, на первый взгляд казавшихся покрытыми мясом. Однако писцы не поддались на этот обман, и мрачное выражение сменилось на их лицах выражением покорности судьбе. Госпожа Кокнар разделила это кушанье между молодыми людьми с умеренностью хорошей хозяйки. Дошла очередь и до вина. Мэтр Кокнар налил из очень маленькой фаянсовой бутылки по трети стакана каждому из молодых людей, почти такое же количество налил себе, и бутылка тотчас же перешла на сторону Портоса и г-жи Кокнар. Молодые люди долили стаканы водой, потом, выпив по полстакана, снова долили их, и так до конца обеда, когда цвет напитка, который они глотали, вместо рубина стал напоминать дымчатый топаз. Портос робко съел свое куриное крылышко и содрогнулся, почувствовав, что колено прокурорши коснулось под столом его колена. Он тоже выпил полстакана этого вина, которое здесь так берегли, и узнал в нем отвратительный монрейльский напиток, вызывающий ужас у людей с тонким вкусом. Мэтр Кокнар посмотрел, как он поглощает это неразбавленное вино, и вздохнул. - Покушайте этих бобов, кузен Портос, - сказала г-жа Кокнар таким тоном, который ясно говорил: "Поверьте мне, не ешьте их! " - Как бы не так, к бобам я даже не притронусь! - тихо проворчал Портос. И громко добавил: - Благодарю вас, кузина, я уже сыт. Наступило молчание. Портос не знал, что ему делать дальше. Прокурор повторил несколько раз: - Ах, госпожа Кокнар, благодарю вас, вы задали нам настоящий пир! Господи, как я наелся! За все время обеда мэтр Кокнар съел тарелку супа, две черные куриные ножки и обглодал единственную баранью кость, на которой было немного мяса. Портос решил, что это насмешка, и начал было крутить усы и хмурить брови, но колено г-жи Кокнар тихонько посоветовало ему вооружиться терпением. Это молчание и перерыв в еде, совершенно непонятные для Портоса, были, напротив, исполнены грозного смысла для писцов: повинуясь взгляду прокурора, сопровождаемому улыбкой г-жи Кокнар, они медленно встали из-за стола, еще медленнее сложили свои салфетки, поклонились и направились к выходу. - Идите, молодые люди, идите работать: работа полезна для пищеварения, - с важностью сказал им прокурор. Как только писцы ушли, г-жа Кокнар встала и вынула из буфета кусок сыра, варенье из айвы и миндальный пирог с медом, приготовленный ею собственноручно. Увидев столько яств, мэтр Кокнар нахмурился; увидев эти яства, Портос закусил губу, поняв, что остался без обеда. Он посмотрел, стоит ли еще на столе блюдо с бобами, но блюдо с бобами исчезло. - Да это и в самом деле пир! - вскричал мэтр Кокнар, ерзая на своем кресле. - Настоящий пир, epuloe epularum. Лукулл обедает у Лукулла (*58). Портос взглянул на стоявшую возле него бутылку, надеясь, что как-нибудь пообедает вином, хлебом и сыром, но вина не оказалось - бутылка была пуста. Г-н и г-жа Кокнар сделали вид, что не замечают этого. "Отлично, - подумал про себя Портос. - Я, по крайней мере, предупрежден". Он съел ложечку варенья и завяз зубами в клейком тесте г-жи Кокнар. "Жертва принесена, - сказал он себе. - О, если бы я не питал надежды заглянуть вместе с госпожой Кокнар в шкаф ее супруга! " Господин Кокнар, насладившись роскошной трапезой, которую он назвал кутежом, почувствовал потребность в отдыхе. Портос надеялся, что этот отдых состоится немедленно и тут же на месте, но проклятый прокурор и слышать не хотел об этом; пришлось отвезти его в кабинет, и он кричал до тех пор, пока не оказался возле своего шкафа, на край которого он для пущей верности поставил ноги. Прокурорша увела Портоса в соседнюю комнату, и здесь начались попытки создать почву для примирения. - Вы сможете приходить обедать три раза в неделю, - сказала г-жа Кокнар. - Благодарю, - ответил Портос, - но я не люблю чем-либо злоупотреблять. К тому же я должен подумать об экипировке. - Ах да, - простонала прокурорша, - об этой несчастной экипировке! - К сожалению, это так, - подтвердил Портос, - об экипировке! - Из чего же состоит экипировка в вашем полку, господин Портос? - О, из многих вещей! - сказал Портос. - Как вам известно, мушкетеры - это отборное войско, и им требуется много таких предметов, которые не нужны ни гвардейцам, ни швейцарцам. - Но каких же именно? Перечислите их мне. - Ну, это может выразиться в сумме... - начал Портос, предпочитавший спорить о целом, а не о составных частях. Прокурорша с трепетом ждала продолжения. - В какой сумме? - спросила она. - Надеюсь, что не больше, чем... Она остановилась, у нее перехватило дыхание. - О нет, - сказал Портос, - понадобится не больше двух с половиной тысяч ливров. Думаю даже, что при известной экономии я уложусь в две тысячи ливров. - Боже праведный, две тысячи ливров! - вскричала она. - Да это целое состояние! Портос сделал весьма многозначительную гримасу, и г-жа Кокнар поняла ее. - Я потому спрашиваю, из чего состоит ваша экипировка, - пояснила она, - что у меня много родственников и клиентов в торговом мире, и я почти уверена, что могла бы приобрести нужные вам вещи вдвое дешевле, чем вы сами. - Ах, вот как! - сказал Портос. - Это другое дело. - Ну, конечно, милый господин Портос! Итак, в первую очередь вам требуется лошадь, не так ли? - Да, лошадь. - Прекрасно! У меня есть именно то, что вам нужно. - Вот как! - сияя, сказал Портос. - Значит, с лошадью дело улажено. Затем мне нужна еще полная упряжь, но она состоит из таких вещей, которые может купить только сам мушкетер. Впрочем, она обойдется не дороже трехсот ливров. - Трехсот ливров!.. Ну что же делать, пусть будет триста ливров, - сказала прокурорша со вздохом. Портос улыбнулся. Читатель помнит, что у него уже имелось седло, подаренное герцогом Бекингэмом, так что эти триста ливров он втайне рассчитывал попросту положить себе в карман. - Далее, - продолжал он, - идет лошадь для моего слуги, а для меня - чемодан. Что касается оружия, то вы можете о нем не беспокоиться - оно у меня есть. - Лошадь для слуги? - нерешительно повторила прокурорша. - Знаете, мой Друг, это уж слишком роскошно! - Вот как, сударыня! - гордо сказал Портос. - Уж не принимаете ли вы меня за какого-нибудь нищего? - Что вы! Я только хотела сказать, что красивый мул выглядит иной раз не хуже лошади, и мне кажется, что, если раздобыть для Мушкетона красивого мула... - Идет, пусть будет красивый мул, - сказал Портос. - Вы правы, я сам видел очень знатных испанских вельмож, у которых вся свита ездила на мулах. Но уж тогда, как вы и сами понимаете, госпожа Кокнар, этот мул должен быть украшен султаном и погремушками. - Будьте спокойны, - сказала прокурорша. - Теперь дело за чемоданом, - продолжал Портос. - О, это тоже не должно вас беспокоить! - вскричала г-жа Кокнар. - У мужа есть пять или шесть чемоданов, выбирайте себе лучший. Один из них он особенно любил брать с собой, когда путешествовал: он такой большой, что в нем может уместиться все на свете. - Так, значит, этот чемодан пустой? - простодушно спросил Портос. - Ну конечно, пустой, - так же простодушно ответила прокурорша. - Дорогая моя, да ведь мне-то нужен чемодан со всем содержимым! - вскричал Портос. Госпожа Кокнар снова принялась вздыхать. Мольер еще не написал тогда своего "Скупого" (*59). Г-жа Кокнар оказалась, таким образом, предшественницей Гарпагона. Короче говоря, остальная часть экипировки была подвергнута такому же обсуждению, и в результате совещания прокурорша взяла на себя обязательство выдать восемьсот ливров деньгами и доставить лошадь и мула, которым предстояла честь нести на себе Портоса и Мушкетона по пути к славе. Выработав эти условия, Портос простился с г-жой Кокнар. Последняя, правда, пыталась задержать его, делая ему глазки, но Портос сослался на служебные дела, и прокурорше пришлось уступить его королю. Мушкетер пришел домой голодный и в прескверном расположении духа. III. СУБРЕТКА И ГОСПОЖА Между тем, как мы уже говорили выше, д'Артаньян, невзирая на угрызения совести и на мудрые советы Атоса, с каждым часом все больше и больше влюблялся в миледи. Поэтому, ежедневно бывая у нее, отважный гасконец продолжал свои ухаживания, уверенный в том, что рано или поздно она не преминет ответить на них. Однажды вечером, явившись в отличнейшем расположении духа, с видом человека, для которого нет ничего недостижимого, он встретился в воротах с субреткой; однако на этот раз хорошенькая Кэтти не ограничилась тем, что мимоходом задела его, - она нежно взяла его за руку. "Отлично! - подумал д'Артаньян. - Должно быть, она хочет передать мне какое-нибудь поручение от своей госпожи. Сейчас она пригласит меня на свидание, о котором миледи не решилась сказать сама". И он посмотрел на красивую девушку с самым победоносным видом. - Сударь, мне хотелось бы сказать вам кое-что... - пролепетала субретка. - Говори, дитя мое, говори, - сказал д'Артаньян. - Я слушаю. - Нет, только не здесь: то, что мне надо вам сообщить, чересчур длинно, а главное - чересчур секретно. - Так что же нам делать? - Если бы господин кавалер согласился пойти со мной... - робко сказала Кэтти. - Куда угодно, красотка. - В таком случае - идемте. И, не выпуская руки д'Артаньяна, Кэтти повела его по темной винтовой лесенке; затем, поднявшись ступенек на пятнадцать, отворила какую-то дверь. - Войдите, сударь, - сказала она. - Здесь мы будем одни и сможем поговорить. - А чья же это комната, красотка? - спросил д'Артаньян. - Моя, сударь. Через эту вот дверь она сообщается со спальней моей госпожи. Но будьте спокойны: миледи не сможет нас услышать - она никогда не ложится спать раньше полуночи. Д'Артаньян осмотрелся. Маленькая уютная комнатка была убрана со вкусом и блестела чистотой, но, помимо воли, он не мог оторвать глаз от той двери, которая, по словам Кэтти, вела в спальню миледи. Кэтти догадалась о том, что происходило в душе молодого человека. - Так вы очень любите мою госпожу, сударь? - спросила она. - О да, Кэтти, больше, чем это можно высказать словами! Безумно! Кэтти снова вздохнула. - Это очень печально, сударь! - сказала она. - Почему же, черт возьми, это так уж плохо? - спросил он. - Потому, сударь, - ответила Кэтти, - что моя госпожа нисколько вас не любит. - Гм... - произнес д'Артаньян. - Ты говоришь это по ее поручению? - О нет, сударь, нет! Я сама, из сочувствия к вам, решилась сказать это. - Благодарю тебя, милая Кэтти, но только за доброе намерение, так как ты, наверное, прекрасно понимаешь, что твое сообщение не слишком приятно. - Другими словами, вы не верите тому, что я сказала, не так ли? - Всегда бывает трудно верить таким вещам, хотя бы из самолюбия, моя красотка. - Итак, вы не верите мне? - Признаюсь, что пока ты не соблаговолишь представить мне какое-нибудь доказательство своих слов... - А что вы скажете на это? И Кэтти вынула из-за корсажа маленькую записочку. - Это мне? - спросил д'Артаньян, хватая письмо. - Нет, другому. - Другому? - Да. - Его имя, имя! - вскричал д'Артаньян. - Взгляните на адрес. - Графу де Варду! Воспоминание о происшествии в Сен-Жермене тотчас же пронеслось в уме самонадеянного гасконца. Быстрым, как молния, движением он распечатал письмо, не обращая внимания да крик, который испустила Кэтти, видя, что он собирается сделать или, вернее, что он уже сделал. - О, боже, что вы делаете, сударь! - воскликнула она. - Ничего особенного! - ответил д'Артаньян и прочитал: "Вы не ответили на мою первую записку. Что с вами - больны вы или уже забыли о том, какими глазами смотрели на меня на балу у г-жи де Гиз? Вот вам удобный случай, граф! Не упустите его". Д'Артаньян побледнел. Самолюбие его было оскорблено; он решил, что оскорблена любовь. - Бедный, милый господин д'Артаньян! - произнесла Кэтти полным сострадания голосом, снова пожимая руку молодого человека. - Тебе жаль меня, добрая малютка? - спросил д'Артаньян. - О да, от всего сердца! Ведь я-то знаю, что такое любовь! - Ты знаешь, что такое любовь? - спросил д'Артаньян, впервые взглянув на нее с некоторым вниманием. - К несчастью, да! - В таком случае, вместо того чтобы жалеть меня, ты бы лучше помогла мне отомстить твоей госпоже. - А каким образом вы хотели бы отомстить ей? - Я хотел бы доказать ей, что я сильнее ее, и занять место моего соперника. - Нет, сударь, я никогда не стану помогать вам в этом! - с живостью возразила Кэтти. - Почему же? - спросил д'Артаньян. - По двум причинам! - А именно? - Во-первых, потому, что моя госпожа никогда не полюбит вас... - Как ты можешь знать это? - Вы смертельно обидели ее. - Я? Чем мог я обидеть ее, когда с той минуты, как мы познакомились, я живу у ее ног, как покорный раб? Скажи же мне, прошу тебя! - Я открою это лишь человеку... человеку, который заглянет в мою душу. Д'Артаньян еще раз взглянул на Кэтти. Девушка была так свежа и так хороша собой, что многие герцогини отдали бы за эту красоту и свежесть свою корону. - Кэтти, - сказал он, - я загляну в твою душу, когда тебе будет угодно, за этим дело не станет, моя дорогая малютка. И он поцеловал ее, отчего бедняжка покраснела, как вишня. - Нет! - вскричала Кэтти. - Вы не любите меня! Вы любите мою госпожу, вы только что сами сказали мне об этом. - И это мешает тебе открыть вторую причину? - Вторая причина, сударь... - сказала Кэтти, расхрабрившись после поцелуя, а также ободренная выражением глаз молодого человека, - вторая причина та, что в любви каждый старается для себя. Тут только Д'Артаньян припомнил томные взгляды Кэтти, встречи в прихожей, на лестнице, в коридоре, прикосновение ее руки всякий раз, когда он встречался с вей, и ее затаенные вздохи. Поглощенный желанием нравиться знатной даме, он пренебрегал субреткой: тот, кто охотится за орлом, не обращает внимания на воробья. Однако на этот раз наш гасконец быстро сообразил, какую выгоду он мог извлечь из любви Кэтти, высказанной ею так наивно или же так бесстыдно: перехватывание писем, адресованных графу де Варду, наблюдение за миледи, возможность в любое время входить в комнату Кэтти, сообщающуюся со спальней ее госпожи. Как мы видим, вероломный юноша уже мысленно жертвовал бедной девушкой, чтобы добиться обладания миледи, будь то добровольно или насильно. - Так, значит, милая Кэтти, - сказал он девушке, - ты сомневаешься в моей любви и хочешь, чтобы я доказал ее? - О какой любви вы говорите? - спросила Кэтти. - О той любви, которую я готов почувствовать к тебе. - Как же вы докажете ее? - Хочешь, я проведу сегодня с тобой те часы, которые обычно провожу с твоей госпожой? - О да, очень хочу! - сказала Кэтти, хлопая в ладоши. - Если так, иди сюда, милая крошка, - сказал д'Артаньян, усаживаясь в кресло, - и я скажу тебе, что ты самая хорошенькая служанка, какую мне когда-либо приходилось видеть. И он сказал ей об этом так красноречиво, что бедная девочка, которой очень хотелось поверить ему, поверила. Впрочем, к большому удивлению д'Артаньяна, хорошенькая Кэтти проявила некоторую твердость и никак не хотела сдаться. В нападениях и защите время проходит незаметно. Пробило полночь, и почти одновременно зазвонил колокольчик в комнате миледи. - Боже милосердный! - вскричала Кэтти. - Меня зовет госпожа. Уходи! Уходи скорее! Д'Артаньян встал, взял шляпу, как бы намереваясь повиноваться, но, вместо того чтобы отворить дверь на лестницу, быстро отворил дверцу большого шкафа и спрятался между платьями и пеньюарами миледи. - Что вы делаете? - вскричала Кэтти. Д'Артаньян, успевший взять ключ, заперся изнутри и ничего не ответил. - Ну! - резким голосом крикнула миледи. - Что вы там, заснули? Почему вы не идете, когда я звоню? Д'Артаньян услышал, как дверь из комнаты миледи распахнулась. - Иду, миледи, иду! - вскричала Кэтти, бросаясь навстречу госпоже. Они вместе вошли в спальню, и, так как дверь осталась открытой, Д'Артаньян мог слышать, как миледи продолжала бранить свою горничную; наконец она успокоилась, и, пока Кэтти прислуживала ей, разговор зашел о нем, д'Артаньяне. - Сегодня вечером я что-то не видела нашего гасконца, - сказала миледи. - Как, сударыня, - удивилась Кэтти, - неужели он не приходил? Может ли быть, чтобы он оказался ветреным, еще не добившись успеха? - О нет! Очевидно, его задержал господин де Тревиль или господин Дезэссар. Я знаю свои силы, Кэтти: этот не уйдет от меня! - И что же вы с ним сделаете, сударыня? - Что я с ним сделаю?.. Будь спокойна, Кэтти, между этим человеком и мной есть нечто такое, чего он не знает и сам. Я чуть было не потеряла из-за него доверия его высокопреосвященства. О, я отомщу ему! - А я думала, сударыня, что вы его любите. - Люблю?.. Да я его ненавижу! Болван, который держал жизнь лорда Винтера в своих руках и не убил его, человек, из-за которого я потеряла триста тысяч ливров ренты! - И правда! - сказала Кэтти, - ведь ваш сын - единственный наследник своего дяди, и до его совершеннолетия вы могли бы располагать его состоянием. Услыхав, как это пленительное создание ставит ему в вину то, что он не убил человека, которого она на его глазах осыпала знаками дружеского расположения, - услыхав этот резкий голос, обычно с таким искусством смягчаемый в светском разговоре, Д'Артаньян весь затрепетал. - Я давно отомстила бы ему, - продолжала миледи, - если б кардинал не приказал мне щадить его, не знаю сама почему. - Да! Зато, сударыня, вы не пощадили молоденькую жену галантерейщика, которую он любил. - А, лавочницу с улицы Могильщиков! Да ведь он давно забыл о ее существовании! Право же, это славная месть! Лоб д'Артаньяна был покрыт холодным потом: поистине эта женщина была чудовищем. Он продолжал прислушиваться, но, к несчастью, туалет был закончен. - Теперь, - сказала миледи, - ступайте к себе и постарайтесь завтра получить наконец ответ на письмо, которое я вам дала. - К господину де Варду? - спросила Кэтти. - Ну, разумеется, к господину де Варду. - Вот, по-моему, человек, который совсем не похож на бедного господина д'Артаньяна, - сказала Кэтти. - Ступайте, моя милая, - ответила миледи, - я не люблю лишних рассуждений. Д'Артаньян услыхал, как захлопнулась дверь, как щелкнули две задвижки - это заперлась изнутри миледи; Кэтти тоже заперла дверь на ключ, стараясь произвести при этом как можно меньше шума; тогда д'Артаньян открыл дверцу шкафа. - Боже! - прошептала Кэтти. - Что с вами? Вы так бледны! - Гнусная тварь! - пробормотал Д'Артаньян. - Тише, тише! Уходите! - сказала Кэтти. - Моя комната отделена от спальни миледи только тонкой перегородкой, и там слышно каждое слово! - Поэтому-то я и не уйду, - сказал Д'Артаньян. - То есть как это? - спросила Кэтти, краснея. - Или уйду, но... попозже. И он привлек Кэтти к себе. Сопротивляться было невозможно - от сопротивления всегда столько шума, - и Кэтти уступила. То был порыв мести, направленный против миледи. Говорят, что месть сладостна, и Д'Артаньян убедился в том, что это правда. Поэтому, будь у него хоть немного истинного чувства, он удовлетворился бы этой новой победой, но им руководили только гордость и честолюбие. Однако - и это следует сказать к чести д'Артаньяна - свое влияние на Кэтти он прежде всего употребил на то, чтобы выпытать у нее, что сталось с г-жой Бонасье. Бедная девушка поклялась на распятии, что ничего об этом не знает, так как ее госпожа всегда только наполовину посвящала ее в свои тайны; но она высказала твердую уверенность в том, что г-жа Бонасье жива. Кэтти не знала также, по какой причине миледи чуть было не лишилась доверия кардинала, но на этот счет д'Артаньян был осведомлен лучше, чем она: он заметил миледи на одном из задержанных судов в ту минуту, когда сам он покидал Англию, и не сомневался, что речь шла об алмазных подвесках. Но яснее всего было то, что истинная, глубокая, закоренелая ненависть миледи к нему, д'Артаньяну, была вызвана тем, что он не убил лорда Винтера. На следующий день Д'Артаньян снова явился к миледи. Миледи была в весьма дурном расположении духа, и Д'Артаньян решил, что причиной этому служит отсутствие ответа от г-на де Варда. Вошла Кэтти, но миледи обошлась с ней очень сурово. Взгляд, брошенный Кэтти на д'Артаньяна, говорил: "Вот видите, что я переношу ради вас!" Однако к концу вечера прекрасная львица смягчилась: она с улыбкой слушала нежные признания д'Артаньяна в даже позволила ему поцеловать руку. Д'Артаньян вышел от нее, не зная, что думать, но этот юноша был не из тех, которые легко теряют голову, и, продолжая ухаживать за миледи, он создал в уме небольшой план. У дверей он встретил Кэтти и, как и накануне, поднялся в ее комнату. Он узнал, что миледи сильно бранила Кэтти и упрекала ее за неисполнительность. Миледи не могла понять молчания графа де Варда и приказала девушке зайти к ней в девять часов утра за третьим письмом. Д'Артаньян взял с Кэтти слово, что на следующее утро она принесет это письмо к нему; бедняжка обещала все, чего потребовал от нее возлюбленный: она совершенно потеряла голову. Все произошло так же, как накануне: Д'Артаньян спрятался в шкафу, миледи позвала Кэтти, совершила свой туалет, отослала Кэтти и заперла дверь. Как и накануне, Д'Артаньян вернулся домой только в пять часов утра. В одиннадцать часов к нему пришла Кэтти; в руках у нее была новая записка миледи. На этот раз бедняжка беспрекословно отдала ее д'Артаньяну; она предоставила ему делать все, что он хочет: теперь она душой и телом принадлежала своему красавцу солдату. Д'Артаньян распечатал письмо и прочитал следующие строки: "Вот уже третий раз я пишу вам о том, что люблю вас. Берегитесь, как бы в четвертый раз я не написала, что я вас ненавижу. Если вы раскаиваетесь в своем поведении, девушка, которая передаст вам эту записку, скажет вам, каким образом воспитанный человек может заслужить мое прощение". Д'Артаньян краснел и бледнел, читая эти строки. - О, вы все еще любите ее! - вскричала Кэтти, ни на секунду не спускавшая глаз с лица молодого человека. - Нет, Кэтти, ты ошибаешься, я ее больше не люблю, но я хочу отомстить ей за ее пренебрежение. - Да, я знаю, каково будет ваше мщение, вы уже говорили мне о нем. - Не все ли тебе равно, Кэтти! Ты же знаешь, что я люблю только тебя. - Разве можно знать это? - Узнаешь, когда увидишь, как я обойдусь с ней. Кэтти вздохнула. Д'Артаньян взял перо и написал: "Сударыня, до сих пор я сомневался в том, что две первые ваши записки действительно предназначались мне, так как считал себя совершенно недостойным подобной чести; к тому же я был так болен, что все равно не решился бы вам ответить. Однако сегодня я принужден поверить в вашу благосклонность, так как не только ваше письмо, но и ваша служанка подтверждают, что я имею счастье быть любимым вами. Ей незачем учить меня, каким образом воспитанный человек может заслужить ваше прощение. Итак, сегодня в одиннадцать часов я сам приду умолять вас об этом прощении. Отложить посещение хотя бы на один день значило бы теперь, на мой взгляд, нанести вам новое оскорбление. Тот, кого вы сделали счастливейшим из смертных, Граф де Вард". Это письмо было прежде всего подложным, затем оно было грубым, а с точки зрения наших современных нравов, оно было просто оскорбительным, но в ту эпоху люди церемонились значительно меньше, чем теперь. К тому же Д'Артаньян из собственных признаний миледи знал, что она способна на предательство в делах более серьезных, и его уважение к ней было весьма поверхностным. И все же, несмотря на это, какая-то безрассудная страсть влекла его к этой женщине - пьянящая страсть, смешанная с презрением, но все-таки страсть или, если хотите, жажда обладания. Замысел д'Артаньяна был очень прост: из комнаты Кэтти войти в комнату ее госпожи и воспользоваться первой минутой удивления, стыда, ужаса, чтобы восторжествовать над ней. Быть может, его ждала и неудача, но... без риска ничего не достигнешь. Через неделю должна была начаться кампания, надо было уезжать, - словом, д'Артаньяну некогда было разыгрывать любовную идиллию. - Возьми, - сказал молодой человек, передавая Кэтти запечатанную записку, - отдай ее миледи: это ответ господина де Варда. Бедная Кэтти смертельно побледнела: она догадывалась о содержании записки. - Послушай, милочка, - сказал ей Д'Артаньян, - ты сама понимаешь, что все это должно кончиться - так или иначе. Миледи может узнать, что ты передала первую записку не слуге графа, а моему слуге, что это я распечатал другие записки, которые должен был распечатать господин де Вард. Тогда миледи прогонит тебя, а ведь ты ее знаешь - она не такая женщина, чтобы этим ограничить свою месть. - Увы! - ответила Кэтти. - А для кого я пошла на все это? - Для меня, я прекрасно знаю это, моя красотка, - ответил молодой человек, - и, даю слово, я тебе очень благодарен. - Но что же написано в вашей записке? - Миледи скажет тебе об этом. - О, вы не любите меня! - вскричала Кэтти. - Как я несчастна! На этот упрек есть один ответ, который всегда вводит женщин в заблуждение. Д'Артаньян ответил так, что Кэтти оказалась очень далека от истины. Правда, она долго плакала, прежде чем пришла к решению отдать письмо миледи, но в конце концов она пришла к этому решению, а это было все, что требовалось д'Артаньяну. К тому же он обещал девушке, что вечером рано уйдет от госпожи и, уходя от госпожи, придет к ней. Это обещание окончательно утешило бедняжку Кэтти. IV. ГДЕ ГОВОРИТСЯ ОБ ЭКИПИРОВКЕ АРАМИСА И ПОРТОСА С тех пор как четыре друга были заняты поисками экипировки, они перестали регулярно собираться вместе. Все они обедали врозь, где придется или, вернее, где удастся. Служба тоже отнимала часть драгоценного времени, проходившего так быстро. Однако раз в неделю, около часу дня, было условлено встречаться в квартире Атоса, поскольку последний оставался верен своей клятве и не выходил из дому. Тот день, когда Кэтти приходила к д'Артаньяну, как раз был днем сбора друзей. Как только Кэтти ушла, Д'Артаньян отправился на улицу Феру. Он застал Атоса и Арамиса за философской беседой. Арамис подумывал о том, чтобы снова надеть рясу. Атос, по обыкновению, не разубеждал, но и не поощрял его. Он держался того мнения, что каждый волен в своих действиях. Советы он даал лишь тогда, когда его просили об этом, и притом очень просили. "Обычно люди обращаются за советом, - говорил Атос, только для того, чтобы не следовать ему, а если кто-нибудь и следует совету, то только для того, чтобы было кого упрекнуть впоследствии". Вслед за д'Артаньяном пришел и Портос. Итак, все четыре друга были в сборе. Четыре лица выражали четыре различных чувства: лицо Портоса - спокойствие, лицо д'Артаньяна - надежду, лицо Арамиса - тревогу, лицо Атоса - беспечность. После минутной беседы, в которой Портос успел намекнуть на то, что некая высокопоставленная особа пожелала вывести его из затруднительного положения, явился Мушкетон. Он пришел звать Портоса домой, где, как сообщал он с весьма жалобным видом, присутствие его господина было срочно необходимо. - Это по поводу моего снаряжения? - спросил Портос. - И да и нет, - ответил Мушкетон. - Но разве ты не можешь сказать мне? - Идемте, сударь, идемте. Портос встал, попрощался с друзьями и последовал за Мушкетоном. Через минуту на пороге появился Базен. - Что вам нужно, друг мой? - спросил Арамис тем мягким тоном, который появлялся у него всякий раз, как его мысли вновь обращались к церкви. - Сударь, вас ожидает дома один человек, - ответил Базен. - Человек?.. Какой человек?.. - Какой-то нищий. - Подайте ему милостыню, Базен, и скажите, чтобы он помолился за бедного грешника. - Этот нищий хочет во что бы то ни стало говорить