ождя, Тиберий затем освободил
его, пожаловал большую сумму денег и поселил со всеми удобствами в Равенне.
Батон заслужил это: однажды он великодушно дал возможность Тиберию уйти из
долины, где тот оказался заперт с большей частью своего войска.
Германик был назначен консулом, и Август направил в сенат официальное
письмо, где рекомендовал его вниманию сената, а сенат -- вниманию Тиберия.
(Рекомендуя сенат Тиберию, а не наоборот, Август давал понять и то, что
назначает Тиберия споим преемником -- император выше сената, -- и то, что не
намерен произносить по его адресу хвалебную речь, хотя и произнес ее по
адресу Германика.) Агриппина всегда сопровождала мужа в военных походах, как
в свое время моя мать. Делала она это в основном из любви к нему, но и
потому также, что не хотела оставаться одна в Риме, где ее могли призвать к
Августу из-за сфабрикованного обвинения в прелюбодеянии. Она не знала, как к
ней относится Ливия. Агриппина была типичная римская матрона из старинных
легенд -- сильная, мужественная, скромная, благоразумная, набожная,
целомудренная и плодовитая. Она уже родила Германику четырех детей, а в
дальнейшем родит еще пять.
Хотя правило Ливии насчет моего присутствия -- вернее, отсутствия -- за
ее столом не было отменено, а мать по-прежнему обходилась со мной более чем
прохладно, Германик при каждой возможности приглашал меня в компанию своих
благородных друзей. Ради него они относились ко мне более или менее
уважительно, но взгляд семьи на мои умственные способности был известен, и
считалось, будто Тиберий его разделяет, поэтому никто не домогался моего
близкого знакомства. По совету Германика я объявил, что намерен устроить
публичное чтение моего последнего исторического труда, и пригласил ряд
известных любителей и знатоков литературы. Книга, которую я собирался читать
и над которой много работал, должна была представить интерес для слушателей
-- я разбирал в ней формулы, применяемые этрусскими жрецами во время
ритуальных омовений, и давал перевод каждой из них на латынь, что проливало
новый свет на многие наши очистительные обряды, точное значение которых со
временем стало неясным. Германик предварительно прочитал эту работу от корки
до корки и показал матери и Ливии, которые одобрили ее, а затем великодушно
послушал меня, когда я репетировал. Он поздравил меня как по поводу самой
работы, так и исполнения, и, по-видимому, его отзыв стал широко известен,
так как комната, где я намеревался читать, оказалась набита битком. Ливии не
было, Августа тоже, но мать, сам Германик и Ливилла пришли.
Я был в прекрасном настроении и нисколько не нервничал. Германик
предложил мне подкрепиться перед чтением бокалом хорошего вина, и я решил,
что это превосходная мысль. Поставили кресло для Августа -- если ему вдруг
вздумается прийти -- и для Ливии; роскошные кресла, в которых они всегда
сидели, посещая наш дом. Когда все собрались и заняли места, двери закрыли,
и я начал читать. Читал я отлично, следя за тем, чтобы не спешить и не
тянуть, не кричать и не произносить слова слишком тихо, читал так, как надо,
и чувствовал, что аудиторию, ничего не ждавшую от меня, чтение невольно
захватило. И тут, как назло, раздался громкий стук в дверь. Никто не открыл
ее, и стук повторился. Затем загрохотала ручка, и в комнату вошел самый
толстый человек, какого я видел в жизни, в тоге всадника, с большой вышитой
подушкой в руке. Я перестал читать, так как подошел к трудному и важному
месту, а меня никто не слушал -- все взгляды устремились на всадника. Он
заметил Ливия и приветствовал его с певучим акцентом, присущим, как я потом
узнал, падуанцам, затем обратился с приветствием ко всем присутствующим, что
вызвало приглушенные смешки. Толстяк не обратил особого внимания на
Германика, хотя тот был консул, или на нас с матерью, хотя мы были хозяева
дома. Оглядевшись в поисках места, он увидел кресло Августа, но оно
показалось ему узким, и он завладел креслом Ливии. Положил на него подушку,
собрал у колен плащ и с ворчанием уселся. И, естественно, кресло, старинное
и очень хрупкое, вывезенное из Египта в числе прочей мебели, захваченной во
дворце Клеопатры, с треском под ним развалилось.
Все, кроме Германика, матери, Ливия и наиболее серьезных людей среди
присутствующих, разразились хохотом; но когда толстяк со стонами и
проклятиями поднялся, потирая ушибленные места и вышел в сопровождении
вольноотпущенника из комнаты, тишина восстановилась, и я попытался
продолжать. Однако я никак не мог унять смех, у меня сделалась истерика.
Возможно, причиной тому было выпитое вино, а возможно, то, что я видел лицо
толстяка, когда под ним подломилось кресло, чего не видел никто другой, так
как кресло стояло в первом ряду, и он уселся прямо напротив меня. Так или
иначе, я обнаружил, что не могу сосредоточиться на ритуале омовения у
этрусков. Сперва слушатели разделяли мое веселье и даже смеялись вместе со
мной, но когда, с трудом преодолев следующий абзац, я случайно взглянул
уголком глаза на злосчастное кресло, еле стоявшее на расколотых ножках, и
опять расхохотался, аудитория стала выказывать признаки нетерпения. Но это
еще не все; только я успокоился, как двери распахнулись и в комнату вошли --
кто, вы думаете? -- ну конечно, Август и Ливия. Они торжественно
прошествовали между двумя рядами стульев, и Август сел. Ливия собиралась
сделать то же, но тут увидела, что кресло сломано, и спросила громким
голосом: "Кто сидел на моем кресле?" Германик прилагал все старания, чтобы
объяснить Ливии, в чем дело, но она решила, что над ней потешаются, и вышла
из комнаты. Август со смущенным видом последовал за ней. Кто меня обвинит в
том, что я провалил чтение? Должно быть, сам злой бог Мом уселся в это
кресло, потому что спустя пять минут ножки его разъехались, и оно снова
рухнуло на пол: с одной из ручек отломилась золотая львиная голова и
покатилась прямо мне под ноги. Я снова потерял над собой контроль и,
задыхаясь, захлебываясь и хрипя, принялся громко хохотать. Германик подошел
ко мне и умолял взять себя в руки, но я смог лишь поднять с пола львиную
голову и беспомощно указать на кресло. Если Германик когда-либо сердился на
меня, это было в тот раз. Я очень расстроился, увидев, что он сердится, и
это сразу отрезвило меня. Но я потерял всякую уверенность в себе и стал так
сильно заикаться, что мне, увы, пришлось замолчать. Германик изо всех сил
старался спасти положение: он предложил, чтобы мне вынесли благодарность за
мой интересный труд, выразил сожаление, что неудачное происшествие вынудило
меня прервать чтение и заставило Отца отчизны и сиятельную Ливию, его
супругу, лишить их своего общества, а также надежду, что в самом ближайшем
будущем при более благоприятных обстоятельствах я прочитаю еще какую-нибудь
из своих работ. На свете не было более заботливого брата и более
благородного человека. Но я с тех пор ни разу не читал своих трудов на
публике.
Однажды Германик пришел ко мне с очень серьезным и мрачным видом.
Долгое время он молчал, но наконец решился и заговорил:
-- Я беседовал сегодня утром с Эмилием, и мы вспомнили о бедном
Постуме. Эмилий сам завел о нем речь, спросив, в чем именно его обвинили, и
сказал, по-видимому, вполне искренне, что, как он понял, Постум пытался
совершить насилие над двумя патрицианками, но никто, похоже, не знает, кто
они. При этих словах я пристально на него посмотрел и увидел, что он не
лжет. Тогда я предложил поделиться с ним своими сведениями, но только если
он обещает держать в тайне то, что от меня услышит. Когда я сказал, что одна
из женщин -- его собственная дочь, обвинившая Постума в том, будто он хотел
лишить ее невинности, причем не где-нибудь, а в родительском доме, Эмилий
страшно был удивлен и не хотел мне верить. Он сильно разгневался и сказал,
что воспитательница Эмилии, несомненно, не покидала комнаты, пока там был
Постум. Он хотел пойти к Эмилии и выяснить, правда ли все это, и если так,
почему он слышит эту историю впервые, но я остановил его, напомнив об
обещании. Я не доверял Эмилии. Вместо этого я предложил расспросить
воспитательницу, но так, чтобы не напугать ее. Эмилий послал за ней и
осведомился, о чем разговаривали Постум и Эмилия во время ложной тревоги
насчет воров в тот последний раз, когда Постум у них обедал. Сперва женщина
ничего не могла вспомнить, но когда я спросил: "Не о фруктовых ли
деревьях?", -- она сказала: "Да, да, конечно, о вредителях фруктовых
деревьев". Эмилий поинтересовался, не говорили ли они во время его
отсутствия о чем-либо еще, и воспитательница ответила, что нет, насколько ей
известно. Она припомнила, что Постум объяснял новый греческий способ борьбы
с вредителем под названием "арап", и это вызвало у нее большой интерес, так
как она знает толк в садоводстве. Нет, ответила женщина, она ни на секунду
не отлучалась из комнаты. Поэтому, -- продолжал Германик, -- я пошел затем к
Кастору и, словно случайно, завел разговор о Постуме. Ты помнишь, что
поместье Постума было конфисковано, пока я был в Далмации, и продано с
торгов, а вырученная сумма внесена в военную казну? Так вот, я спросил,
какая судьба постигла мое столовое серебро, которое Постум как-то взял у
меня для какого-то пира, и Кастор надоумил меня, как получить его обратно.
Затем мы перешли на его ссылку. Кастор ничего не пытался скрыть, говорил без
обиняков, и я рад сказать тебе, что вполне уверен -- он в заговоре не
участвовал.
-- Но ты признаешь теперь, что заговор был? -- с жаром спросил я.
-- Боюсь, иначе всего этого объяснить нельзя. Но Кастор невинен, я не
сомневаюсь. Он сам, не дожидаясь расспросов, рассказал мне, что по наущению
Ливиллы дразнил Постума в саду, как и говорил тебе Постум. Делал он это
потому, что Постум пялил глаза на Ливиллу, и ему, ее мужу, это не нравилось.
Он добавил, что не сожалеет об этом, хотя шутки его были не самого лучшего
вкуса, -- ведь после того, как этот сумасшедший попытался насильно овладеть
Ливиллой и нанес серьезные раны ему самому, жалеть о каких-то там словах
было бы просто глупо.
-- Он верит, что Постум пытался изнасиловать Ливиллу?
-- Да. Я не стал открывать ему глаза. Я не хочу, чтобы Ливилла знала о
наших подозрениях. Ведь она сразу сообщит о них Ливии.
-- Теперь ты видишь, Германик, что все это -- дело ее рук?
Он не ответил.
-- Ты пойдешь к Августу?
-- Я дал тебе слово. Я всегда держу слово.
-- Когда ты пойдешь к нему?
-- Сейчас.
13 г. н.э.
Что случилось при этом разговоре, я не знаю и никогда не узнаю. Но в
тот вечер за обедом у Германика был куда более веселый вид; судя по тому,
что он избегал моих вопросов, Август, должно быть, ему поверил, но взял с
него клятву держать все пока в секрете. Прошло много времени, прежде чем мне
стало известно, что последовало за их беседой. Оказывается, Август написал
корсиканцам, которые уже несколько лет жаловались на набеги пиратов, что
вскоре лично приедет к ним и разберется в этом деле; по пути он остановится
в Марселе, где намеревается освятить храм. Немного погодя Август
действительно отплыл из Рима, но прервал свое плавание на два дня,
высадившись на Эльбе. В первый день он приказал, чтобы стражу Постума на
Планазии заменили новыми людьми. Это было исполнено. В ту же ночь Август
тайно отплыл на остров в рыбацкой лодке в сопровождении одного лишь Фабия
Максима, его старинного друга, и некоего Клемента, бывшего раньше рабом
Постума и удивительно похожего на своего прежнего хозяина. Я слышал, что
Клемент был внебрачный сын Агриппы. Им повезло -- они встретили Постума, как
только высадились на берег. Он ставил на ночь удочки и заметил вдали парус в
ярком свете луны; Постум был один. Август подошел к нему, открыл лицо и,
протянув руку, вскричал: "Прости меня, мой сын!" Постум взял его руку и
поцеловал. Затем оба они отошли в сторону, а Фабий и Клемент стояли на
страже. О чем у них шел разговор -- не знает никто, но когда они вернулись,
на глазах Августа были слезы. Потом Постум и Клемент обменялись одеждой и
именами; Постум отплыл вместе с Августом и Фабием на Эльбу, а Клемент занял
его место на Планазии до тех пор, пока не будет получен приказ об
освобождении Постума, что, по словам Августа, произойдет очень скоро.
Клементу обещали свободу и большую сумму денег, если он хорошо сыграет свою
роль. Он должен был притвориться больным на несколько ближайших дней и
отрастить подлиннее волосы и бороду, чтобы никто не заметил подмену; ведь
новая стража видела Постума в течение каких-то нескольких минут.
Ливия заподозрила, что Август делает что-то за ее спиной. Она знала,
что он не любит моря и не сядет на корабль, если может ехать по суше, даже
когда теряет при этом ценное время. Спору нет, на Корсику попасть было
нельзя иначе как морем, но пираты не представляли такой уж серьезной угрозы,
и Август вполне мог послать туда Кастора или еще кого-нибудь из своих
приближенных, чтобы они разобрались в этом деле. Поэтому Ливия стала
выспрашивать всех вокруг и в конце концов узнала, что, когда Август
останавливался на Эльбе, он приказал сменить стражу Постума и в тy же ночь
отправился вместе с Фабием в маленькой лодчонке ловить рыбу в сопровождении
одного раба.
У Фабия была жена по имени Марция, с которой он делился всеми своими
секретами, и Ливия, раньше не обращавшая на нее никакого внимания, теперь
принялась обхаживать ее. Марцию, женщину простую, легко было обмануть. Когда
Ливия убедилась, что полностью втерлась к ней в доверие, она отвела ее
как-то раз в сторону и спросила:
-- Скажи, милочка, Август очень разволновался, когда увидел Постума
после столь долгой разлуки? Он куда более мягкосердечный человек, чем хочет
казаться.
Фабий предупредил Марцию, что поездка на Планазию должна держаться в
тайне -- если она скажет о ней хоть одному человеку, это может привести к
роковым для него последствиям. Поэтому сперва Марция ничего не ответила
Ливии. Ливия рассмеялась и сказала:
-- Ну до чего же ты осторожная. Как часовой в лагере Тиберия в
Далмации, который не пропустил в лагерь самого Тиберия, когда тот вернулся с
верховой прогулки. потому что он не мог сказать пароль. "Приказ есть
приказ", -- заявил этот идиот. Милая моя Марция, у Августа нет от меня
секретов, как и у меня от Августа. Но я хвалю тебя за осмотрительность.
Марция извинилась перед ней и сказала:
-- Фабий говорил, что Август не мог унять слез.
-- Естественно, -- сказала Ливия. -- но знаешь, Марция, пожалуй, лучше
не рассказывай Фабию, что мы об этом говорили... Августу не нравится, когда
люди знают, до какой степени он мне доверяет. Фабий, верно, рассказывал тебе
о рабе?
Это был выстрел наугад. Возможно, раб тут был ни при чем, но задать
этот вопрос все же стоило.
Марция сказала:
-- Фабий говорил, что он удивительно похож на Постума, только ростом
чуть ниже.
-- Ты думаешь, стража заметит разницу?
-- Фабий сказал, что вряд ли. Клемент был рабом в доме Постума и хорошо
знает все его повадки; если он будет осторожен, то не выдаст себя, а стражу,
как ты знаешь, заменили.
Теперь Ливии оставалось только найти, где находится Постум, который,
как она полагала, скрывается под именем "Клемент". Она решила, что Август
намерен вернуть ему свое расположение и, возможно даже, чтобы загладить
вину, назначит его, в обход Тиберия, своим преемником. Ливия доверила эту
тайну Тиберию и предупредила его о своих подозрениях.
На Балканах опять начались беспорядки, и Август намеревался отправить
туда Тиберия, чтобы он подавил их, пока дело не приняло серьезный оборот.
Германик был во Франции -- собирал там дань. Август предполагал также
отослать из Рима и Кастора -- в Германию, и очень часто беседовал с Фабием,
из чего Ливия заключила, что тот является посредником между Августом и
Постумом. Как только путь будет свободен, Август, конечно же, сообщит о
Постуме в сенате, заставит отменить указ об его изгнании и предложит избрать
внука своим соправителем вместо Тиберия. Если Постума восстановят в правах,
ее жизнь будет в опасности. Постум обвинил ее в том, что она отравила его
отца и братьев, и Август вряд ли вернул бы ему свою благосклонность, если бы
не поверил, что эти обвинения имеют под собой твердую почву. Ливия поручила
лучшим своим агентам следить за всеми передвижениями Фабия, чтобы напасть на
след раба по имени Клемент, но их усилия не увенчались успехом. Ливия решила
не тратить времени даром и поскорей устранить Фабия. Однажды ночью его
подстерегли на улице, когда он шел во дворец, и нанесли двенадцать ножевых
ран; убийцы в масках скрылись. На похоронах произошел небольшой скандал:
Марция упала на труп мужа и с рыданиями просила у него прощения, говоря, что
одна она виновата в его смерти, она была неосторожна и не вняла его
предостережениям. Однако никто из присутствующих не понял, о чем речь, люди
подумали, что от горя у нее помутился рассудок.
14 г. н.э.
Ливия велела Тиберию держать с ней тесную связь по пути на Балканы и
двигаться как можно медленнее: за ним в любую минуту могут послать. Август,
проводивший Тиберия вдоль побережья до самого Неаполя, внезапно заболел: у
него расстроился желудок. Ливия собралась было за ним ухаживать, но Август
поблагодарил ее и сказал, что это пустяки, он сам себя вылечит. Он взял свою
шкатулку с медикаментами, принял сильное слабительное, затем целый день
ничего не ел. Он категорически отверг услуги Ливии: у ней без того хватает
забот. Со смехом он отказывался есть что-либо, кроме хлеба с общего стола и
зеленых фиг, которые он срывал своими руками, воду пил только из того же
кувшина, что и жена. Ничто в его обращении с Ливией, казалось бы, не
изменилось, так же как и ее обращение с ним, но каждый читал мысли другого.
Несмотря на все предосторожности, состояние Августа стало хуже; в Ноле
ему пришлось прервать поездку; Ливия послала Тиберию депешу, призывая его к
себе. Когда Тиберий прибыл, ему доложили, что Август с каждой минутой
слабеет и хочет его видеть. Он уже попрощался с несколькими экс-консулами,
поспешившими сюда из Рима, когда они услышали о его болезни. Август спросил
их с улыбкой, хорошо ли, по их мнению, он сыграл свою роль в фарсе --
вопрос, который актеры задают зрителям в конце комедии. И, улыбаясь ему в
ответ, хотя у многих на глазах были слезы, они отвечали: "Лучше тебя не
сыграл бы никто, Август". "Тогда похлопайте мне на прощание", -- сказал он.
Тиберий просидел часа три у его постели, затем вышел и скорбным голосом
сообщил, что Отец отчизны только что скончался на руках у Ливии с прощальным
приветом ему, Тиберию, сенату и римскому народу. Тиберий вознес хвалу богам,
что успел приехать вовремя, чтобы закрыть глаза своему отцу и благодетелю.
На самом деле Август уже двенадцать часов как был мертв, но Ливия скрыла это
и каждые несколько часов сообщала то утешительные, то тревожные сведения о
его здоровье. По странному совпадению Август умер в той самой комнате, в
которой умер его отец за семьдесят пять лет до того.
Я хорошо помню, как я узнал о его смерти. Это произошло двадцатого
августа. Я сильно заспался после того, как проработал всю ночь; летом мне
было куда легче работать ночью и спать днем. Меня разбудило прибытие двух
старых всадников, которые попросили прощения за то, что побеспокоили меня,
но дело не терпит отлагательства. Август умер, и благородное сословие
всадников, поспешно собравшись, избрало меня своим представителем в сенат. Я
должен был ходатайствовать от их имени, чтобы всадникам поручили почетную
миссию отнести тело Августа на плечах обратно в Рим. Я еще нс совсем
проснулся и не соображал, что говорю. Я вскричал: "Отрава царит над миром!
Отрава царит над миром!" Всадники смущенно и тревожно переглянулись; я
пришел в себя и извинился, сказав, что мне привиделся ужасный сон, и я
произнес вслух слова, которые слышал во сне. Я попросил их повторить, зачем
они ко мне пришли, и затем поблагодарил их за честь и пообещал сделать то, о
чем меня просили. По правде говоря, честь эта была небольшая, так как все
свободнорожденные граждане Рима были всадниками, если только не навлекали на
себя позор каким-нибудь бесчестным поступком и владели определенной
собственностью, и, выкажи я при моих семейных связях даже средние
способности, я бы уже давно был сенатором, как мой ровесник Кастор. Меня
избрали на этот раз как единственного представителя императорской семьи,
принадлежащего к сословию всадников, чтобы не вызывать распрей между другими
членами сословия. Впервые я оказался в сенате во время сессии. Я произнес
ходатайство, не заикаясь, не забыв ни слова и вообще никак не опозорив себя.
ГЛАВА XIV
Хотя давно было ясно, что силы покидают Августа и жить ему осталось
недолго, Рим не мог свыкнуться с мыслью о его смерти. Город чувствовал себя
так, как чувствует себя ребенок, когда умирает его отец, и это не пустое
сравнение. Неважно, каким был отец -- храбрецом или трусом, справедливым или
несправедливым, щедрым или скупым, -- он был отцом, и никакой дядюшка или
старший брат не заменит его ребенку. Август правил так долго, что только
старые люди помнили, как было до него. Чего ж удивляться, если в сенате
поставили вопрос, не вынести ли решение о том, чтобы божественные почести,
которые еще при жизни воздавались Августу в провинциях, оказывались ему
теперь в самом Риме.
Сын Поллиона Галл, которого Тиберий ненавидел за то, что тот женился на
Випсании (первой жене Тиберия, если вы не забыли, с которой он был вынужден
развестись ради Юлии) и ни разу не опровергнул публичных слухов о том, будто
он -- настоящий отец Кастора, и за то, что у него был острый язык, -- этот
Галл оказался единственным сенатором, отважившимся усомниться в уместности
этого предложения. Он спросил, какое священное предзнаменование указало на
то, что Августа встретят с распростертыми объятиями в небесной обители лишь
потому, что его рекомендуют туда его смертные друзья и почитатели. Настала
неловкая пауза. Наконец Тиберий поднялся с места и сказал:
-- Сто дней тому назад, как вы помните, в пьедестал статуи моего отца
Августа ударила молния. Первая буква надписи была стерта, остались слова
AESAR AUGUSTUS. Каково значение буквы "С"? Это значит "сто". А каково
значение слова AESAR? Я вам скажу. По-этрусски это означает "бог". Ясно, что
смысл всего этого таков: через сто дней после того, как молния ударила в
статую Августа, он должен сделаться богом в Риме. Какое еще нужно
предзнаменование?
Хотя честь интерпретации слова AESAR (об этом странном слове каждый
судил, как мог) была приписана Тиберию, перевел его не кто иной, как я,
будучи единственным человеком в Риме, который знал этрусский язык. Я сказал
об этом матери, и она назвала меня выдумщиком и дурачком, но, должно быть,
мое толкование все же поразило ее, раз она повторила его Тиберию, ведь,
кроме нее, я об этом не говорил никому.
Галл спросил, почему Юпитер предпочел передать свое повеление на
этрусском, а не на греческом или латинском языке? Может быть, кто-нибудь
видел другое, более убедительное знамение? Одно дело -- издавать декрет о
введении новых богов в невежественных азиатских провинциях, другое --
приказывать образованным гражданам Рима поклоняться одному из их числа,
пусть самому выдающемуся; тут уважаемому собранию нужно хорошенько подумать.
Вполне возможно, что этим обращением к гордости и здравому смыслу римлян
Галлу удалось бы задержать законопроект, если бы не некий Аттик, один из
старших магистратов. Поднявшись с важным видом, он заявил, что, когда тело
Августа сжигали на Марсовом поле, он заметил, как с неба спустилось облако,
и дух умершего вознесся на нем так точно, как, согласно преданию, вознеслись
духи Ромула и Геркулеса. Он клянется всеми богами, что говорит правду.
Речь Аттика была встречена громовыми рукоплесканиями, и Тиберий
торжествующе спросил, хочет ли Галл еще что-нибудь сказать. Галл ответил,
что хочет. Он вспомнил, сказал он, другое раннее предание о смерти и
исчезновении Ромула, которое приводится в трудах самых серьезных историков в
противовес версии их уважаемого друга Аттика, в чьей правдивости он отнюдь
не сомневался, а именно: Ромула так ненавидели за тиранию, которой он
подверг свободный народ, что однажды, воспользовавшись внезапным туманом,
сенаторы убили его, разрезали на куски и вынесли эти куски под тогами.
-- Ну а Геркулес? -- поспешно спросил кто-то.
Галл сказал:
-- Сам Тиберий в своей блестящей речи на похоронах возражал против
сравнения Августа с Геркулесом. Вот его собственные слова: "Геркулес в
детстве сражался только со змеями и даже в зрелом возрасте -- с одним-двумя
оленями, диким кабаном, которого он убил, и львом, и убивал он их неохотно,
по приказу, а Август сражался не с дикими зверями, а с людьми, и делал это
по собственной воле". И так далее, и тому подобное. Но я возражаю против
сравнения по другой причине: дело в обстоятельствах смерти Геркулеса.
Затем Галл сел. Намек был ясен всем, кто взял бы на себя труд подумать,
ибо, согласно преданию, Геркулес умер от яда, которым был пропитан плащ,
посланный ему женой.
Но предложение все равно прошло, и Август был обожествлен. В Риме и
ближайших городах ему возвели храмы, была основана новая коллегия жрецов,
отправляющих там богослужения, а Ливия, которой сенат тогда же пожаловал
почетные имена Юлии и Августы, была назначена его верховной жрицей. Аттик
получил от Ливии в награду десять тысяч золотых и был принят в новую
коллегию без вступительного взноса. Я тоже был назначен жрецом Августа, но
мне пришлось внести взнос больший, чем у всех прочих, -- ведь я был внуком
Ливии. Никто не осмеливался спросить, почему вознесения Августа не видел
никто, кроме Аттика. Самым забавным было то, что в ночь перед похоронами
Ливия велела спрятать на верхушке погребального костра клетку с орлом,
которую сразу, как только зажгут костер, должны были потихоньку открыть,
дернув снизу за веревку. Взлетевший орел был бы принят всеми за дух Августа.
К сожалению, чудо не удалось. Дверцу клетки заело. Вместо того, чтобы это
скрыть, пусть бы орел сгорел, -- офицер, которому была поручена вся
операция, влез на погребальный костер и открыл клетку своими руками. Ливия
была вынуждена сказать, что орла освободили по ее приказанию, это, мол,
символический акт.
Я не буду писать о похоронах Августа, хотя более великолепных похорон в
Риме не было, мне придется ограничиться лишь самыми важными событиями: я
заполнил более тринадцати свитков лучшей бумаги -- с новой бумажной фабрики,
где я совсем недавно поставил новое оборудование, -- а одолел лишь треть
моей истории. Но о том, что было написано в завещании Августа, я умолчать не
могу; все с интересом и нетерпением ждали, когда его прочтут, но ничье
нетерпение не могло сравниться с моим, и вот почему.
За месяц до смерти Август неожиданно появился в дверях моего кабинета
-- он навещал мою мать, поправлявшуюся после долгой болезни, -- и, отпустив
свою свиту, завел со мной бессвязный разговор, не глядя на меня и держась
так робко, словно он -- Клавдий, а я -- Август. Он взял книгу моей "Истории"
и прочел абзац.
-- Превосходно написано, -- сказал он. -- А когда вся работа будет
закончена?
-- Через месяц, а то и раньше, -- ответил я.
Август поздравил меня и сказал, что прикажет устроить публичное чтение
за его счет и пригласит на него друзей. Я был крайне удивлен, а Август
продолжал беседу дружеским тоном и спросил, не предпочту ли я, чтобы мою
книгу читал профессиональный чтец и ее смогли оценить по заслугам: читать на
публике свое произведение всегда неловко -- даже твердокаменный старик
Поллион признавался ему, что всегда при этом нервничает. Я поблагодарил
Августа от всего сердца и сказал, что, конечно, профессионал будет куда
уместнее на публичных чтениях, если моя работа вообще заслуживает такой
чести.
Тут Август вдруг протянул ко мне руку:
-- Клавдий, ты не таишь против меня зла?
Что я мог ответить ему? У меня на глазах выступили слезы, и я
пробормотал, что я глубоко почитаю его и что он никогда не сделал мне ничего
плохого, -- с чего бы я стал таить против него зло?
-- Да, -- сказал Август со вздохом, -- но, с другой стороны, и ничего
хорошего, чтобы вызвать твою любовь. Подожди еще несколько месяцев, Клавдий,
я надеюсь, мне удастся завоевать и любовь твою, и благодарность. Германик
говорил со мной о тебе. Он сказал, что ты верен трем вещам: Риму, друзьям и
истине. Я был бы очень горд, если бы Германик сказал то же самое обо мне.
-- Германик не просто любит тебя, он поклоняется тебе, как божеству, --
сказал я. -- Он часто говорил мне об этом.
Лицо Августа просияло:
-- Честное слово? Я счастлив. Значит, теперь, Клавдий, нас связывают
крепкие узы -- хорошее мнение Германика. А пришел я к тебе, чтобы сказать
вот что: я очень плохо обращался с тобой все эти годы, и я искренне сожалею
об этом, ты увидишь, теперь все изменится. -- И процитировал по-гречески: --
"Ранивший исцелит".
И с этими словами обнял меня. Повернувшись, чтобы уйти, Август
проговорил через плечо:
-- Я только что был у весталок и сделал несколько важных изменений в
документе, который у них хранится, и, поскольку произошло это частично из-за
тебя, твое имя тоже заняло в этом документе более видное место, чем раньше.
Но -- ни звука!
-- Можешь положиться на меня. -- сказал я.
Фраза Августа могла значить лишь одно: что он поверил рассказу Постума,
переданному ему Германиком с моих слов, и восстановил его в завещании,
находившемся у весталок, в качестве своего преемника и что я тоже буду
награжден за верность Постуму. В то время я, естественно, не знал о поездке
Августа на Планазию, но надеялся в душе, что Постума вернут в Рим и примут
здесь с честью. Мои надежды не сбылись. Поскольку Август держал новое
завещание, подписанное лишь Фабием Максимом и несколькими престарелыми
жрецами, в секрете, было нетрудно утаить его в пользу завещания, сделанного
за шесть лет до того, в то самое время, когда Август лишил Постума права
наследования. Начало этого завещания звучало так: "Ввиду того, что злая
судьба отняла у меня моих сыновей Гая и Луция, я желаю, чтобы моими
наследниками в первой степени стали Тиберий Клавдий Нерон Цезарь -- в
размере двух третей моего состояния и моя возлюбленная жена Ливия -- в
размере одной трети, если сенат, учитывая ее заслуги перед государством,
великодушно позволит ей в виде исключения получить в наследство такое
имущество (превышающее установленную законом сумму наследства, оставляемого
вдове)". Во второй степени -- то есть в случае, если упомянутые ранее
наследники умрут или по другой какой-нибудь причине не смогут наследовать
ему -- Август называл тех своих внуков, которые принадлежали к роду Юлиев и
не навлекли на себя общественного позора, значит, речь шла о Германике --
как приемном сыне Тиберия и муже Агриппины, самой Агриппине, их детях, а
также Касторе, Ливилле и их детях. Постума в их числе не было. Из них Кастор
должен был получить одну треть, а Германик с семьей -- две трети всего
состояния. В третьей степени в завещании были поименованы различные сенаторы
и дальние родственники, но это было скорее знаком расположения, чем реальным
подарком. Август не мог ожидать, что он переживет столько наследников первой
и второй степени. Наследники третьей степени были разбиты на три группы:
первые десять человек должны были разделить между собой половину имущества,
следующие пятьдесят должны были разделить треть имущества и третья группа,
где было еще пятьдесят человек, должна была получить оставшуюся шестую
часть. Последним именем в этом последнем списке последней степени
наследования было имя Тиберия Клавдия Друза Нерона Германика, другими
словами -- Клав-Клав-Клавдия, или идиота Клавдия, или, как сыновья Германика
все чаще называли меня, "бедного дяди Клавдия", а именно: мое собственное. В
завещании не упоминались ни Юлия, ни Юлила, за исключением одного пункта,
где Август запрещал после их смерти хоронить урны с их прахом в своей
усыпальнице.
Хотя за последние двадцать лет Август получил по завещаниям старых
друзей большие деньги -- около ста сорока миллионов золотых -- и был крайне
бережлив в частной жизни, он столько потратил на строительство храмов и
общественные работы, на вспомоществование и на зрелища для населения, на
пограничные войны (когда военная казна была пуста) и на прочие
государственные нужды, что от этих ста сорока миллионов и личного его
немалого достояния, собранного из различных источников, осталось для
завещательного отказа всего около пятнадцати миллионов, большая часть в виде
недвижимости, которую трудно было реализовать. В это количество, однако, не
входили некоторые значительные суммы, лежавшие в мешках отдельно от
остального имущества в подвалах Капитолия, которые Август оставил, чтобы
отказать их по завещанию союзным царям, сенаторам, всадникам и прочим
гражданам Рима. Они составляли еще два миллиона. Была также отложена сумма
на похоронные издержки. Все были удивлены незначительностью его имущества, и
по городу поползли неприятные слухи. Лишь когда душеприказчики предъявили
счета Августа, всем стало ясно, что тут нет никакого мошенничества. Римляне
были весьма недовольны, что им досталось всего ничего, и когда в честь
Августа за общественный счет показывали посвященную ему пьесу, актеры
взбунтовались, такую нищенскую субсидию дал сенат, -- один из них даже
отказался выйти на сцену за предложенную ему плату. О недовольстве в армии я
расскажу в скором времени. Сперва о Тиберии.
Август сделал Тиберия своим соправителем и наследником, но он не мог
оставить ему империю, во всяком случае, не мог сказать об этом напрямик. Он
мог только рекомендовать Тиберия сенату, к которому сейчас вернулась вся
власть, бывшая раньше в руках Августа. Сенат не любил Тиберия и не хотел,
чтобы он стал императором, но Германика, которого они избрали бы, будь у них
такая возможность, не было в Риме. А отказать Тиберию в его притязаниях было
не так легко.
Поэтому никто не осмеливался упоминать какое-либо другое имя, кроме
имени Тиберия, и когда консулы предложили просить его взять на себя функции
Августа, это было принято единогласно. Тиберий дал неопределенный ответ,
сказав, что он не честолюбив, а ответственность, которую они на него
возлагают, огромна. Одному лишь божественному Августу была по силам такая
гигантская задача, и, по его мнению, лучше было бы разделить все обязанности
Августа на три части и тем самым разделить ответственность.
Сенаторы, стремясь снискать его благосклонность, возражали, что за
прошлое столетие уже не раз прибегали к триумвирату -- правлению трех -- и
что единственным спасением от гражданских войн, к которым это приводило,
оказалось единовластие. Последовала позорная сцена. С притворными слезами и
вздохами сенаторы обнимали колени Тиберия, умоляя не отказывать им в
просьбе. Чтобы положить этому конец, Тиберий сказал, что отнюдь не
уклоняется от государственной службы -- у него этого и в мыслях нет, -- но
по-прежнему считает, что все бремя власти ему одному не по плечу. Он уже
далеко не молод, ему пятьдесят шесть лет, и у него плохое зрение. Но он
возьмет на себя любую часть правления, которую ему поручат. Вся эта комедия
разыгрывалась для того, чтобы никто не мог упрекнуть его, что он рвется к
кормилу государства, и в особенности для того, чтобы показать Германику и
Постуму (где бы он ни был), насколько прочно положение Тиберия в Риме.
Тиберий боялся Германика, чья популярность в армии была куда большей, чем
его собственная. Он не думал, будто Германик стремится захватить империю для
себя самого, но допускал, что, узнав об утаенном завещании, он попытается
восстановить Постума в его наследственных правах и даже сделать его третьим
-- Тиберий, Германик и Постум -- участником нового триумвирата. Агриппина
была привязана к Постуму, а Германик во всем следовал ее совету, как Август
-- совету Ливии. Стоит только Германику войти в Рим во главе своих войск, и
сенат будет единодушно приветствовать его, это Тиберий знал. Что он теряет?
В самом худшем случае теперешнее скромное поведение позволит ему спасти свою
жизнь и с честью уйти на покой.
Сенаторы поняли, что на самом деле Тиберий хочет того, от чего смиренно
отказывается, и собирались было возобновить свои мольбы, когда Галл прервал
их:
-- Хорошо, Тиберий, -- сказал он деловым тоном, -- так какую именно
часть правления ты желал бы получить?
Тиберий смешался от такого бестактного и непредвиденного вопроса.
Помолчав немного, он сказал:
-- Один и тот же человек не может и делить, и выбирать, и, даже будь
это возможно, согласитесь, было бы нескромно с моей стороны выбирать или
отвергать ту или иную часть государственного руководства, когда, как я уже
объяснял, хочу я лишь одного -- чтобы меня вообще освободили от него.
Галл решил использовать его ответ в своих целях:
-- Единственно возможное деление империи могло бы быть таково: первое
-- Рим и Италия, второе -- армия, третье -- провинции. Что из этого ты
выбираешь?
Тиберий молчал, и Галл продолжал:
-- Прекрасно. Я знаю, что на этот вопрос нет ответа. Поэтому-то я и
задал его. Своим молчанием ты признал, что делить на три части
административную систему, которая была создана и согласована так, чтобы все
нити сходились к одному лицу, чистая глупость. Или мы должны вернуться к
республиканской форме правления, или придерживаться единовластия. Говорить о
триумвирате -- значит попусту тратить время сената, решившего, по-видимому,
этот вопрос в пользу единовластия. Тебе предложили империю. Бери или
отказывайся.
Другой сенатор, друг Галла, сказал:
-- Как народный трибун ты обладаешь правом наложить вето на предложение
консулов. Если ты действительно против единовластия, тебе бы следовало
воспользоваться этим правом еще полчаса назад.
Поэтому Тиберий был вынужден извиниться перед сенатом и сказать, что
неожиданность и внезапность их предложения застали его врасплох; это,
конечно, большая честь, но нельзя ли ему еще немного подумать над ответом.
Сенат отложил заседание, и на следующих сессиях Тиберий соизволил принять
одну за другой все должности Августа. Однако он никогда не употреблял
завещанное ему имя "Август", кроме как в письмах чужеземным царям, и следил,
чтобы ему не вздумали оказывать божественные почести. Было и еще одно
объяснение его осторожности, а именно: то, что Ливия похвалялась во
всеуслышание, будто Тиберий получает империю в подарок из ее рук. Сделала
она это не только, чтобы укрепить свое положение вдовы Августа, но и желая
предупредить Тиберия, что если ее преступления когда-либо выйдут наружу, он
будет считаться ее сообщником, ведь он и никто другой в первую очередь
извлек из них выгоду. Естественно, Тиберий хотел показать, что ничем ей не
обязан, и империя навязана ему сенатом против его желания.
Сенат расточал Ливии льстивые комплименты и был готов воздать ей самые
неслыханные почести. Но, будучи женщиной, Ливия не могла присутствовать при
дебатах в сенате и была теперь официально под опекой Тиберия, ведь он стал
главой рода Юлиев. Поэтому, отказавшись от титула "Отец отчизны", Тиберий от
имени Ливии отказался от предложенного ей титула "Мать отчизны" на том
основании, что скромность не позволяет ей его принять. При всем том Тиберий
очень боялся Ливии и поначалу полностью зависел от нее, так как лишь Ливия
могла познакомить его с секретами имперской системы. И вопрос был не только
в том, чтобы ориентироваться в заведенном порядке. В руках Ливии были досье
на каждого сенатора