неваться, мистер Лэмпсон. -- Отлично. Я предлагаю вам следующее: в городе есть некая дама, и я хочу, чтобы вы ее нарисовали. Мне бы очень хотелось иметь ее хороший портрет. Однако в этом деле имеются некоторые сложности. К примеру, в силу ряда причин мне бы не хотелось, чтобы она знала, что это я заказал портрет. -- То есть вы хотите сказать... -- Именно, мистер Ройден. Именно это я и хочу ска­зать. Я уверен, что, будучи человеком благовоспитан­ным, вы меня поймете. Он улыбнулся кривой улыбочкой, показавшейся в бо­роде, и понимающе кивнул. -- Разве так не бывает, -- продолжал я, -- что мужчи­на -- как бы это получше выразиться? -- был без ума от дамы и вместе с тем имел основательные причины же­лать, чтобы она об этом не знала? -- Еще как бывает, мистер Лэмпсон. -- Иногда мужчине приходится подбираться к своей жертве с необычайной осторожностью, терпеливо выжи­дая момент, когда. можно себя обнаружить. -- Точно так. мистер Лэмпсон. -- Есть ведь лучшие способы поймать птицу, чем го­няться за ней по лесу. -- Да, вы правы, мистер Лэмпсон. -- И можно и насыпать ей соли на хвост. -- Ха-ха! -- Бот и отлично, мистер Ройден. Думаю, вы меня по­няли. А теперь скажите: вы случайно не знакомы с да­мой, которую зовут Жанет де Пеладжиа? -- Жанет де Пеладжиа? Дайте подумать... Пожалуй, да. То есть я хочу сказать, по крайней мере слышал о ней. Но никак не могу утверждать, что я с ней знаком. -- Жаль. Это несколько усложняет дело. А как вы думаете, вы могли бы познакомиться с ней -- например, на какой-нибудь вечеринке или еще где-нибудь? -- Это дело несложное, мистер Лэмпсон. -- Хорошо, ибо вот что я предлагаю: нужно, чтобы вы отправились к ней и сказали, что именно она -- тот тип, который вы ищете уже много лет, -- у нее именно то лицо, та фигура, да и глаза того цвета. Впрочем, это вы лучше меня знаете. Потом спросите у нее, не против ли она, чтобы бесплатно позировать вам. Скажите, что вы бы хотели сделать ее портрет к выставке в Академии а следующем году. Я уверен, что она будет рада помочь вам и, я бы сказал, почтет это за честь. Потом вы нари­суете ее и выставите картину, а по окончании выставки доставите ее мне. Никто, кроме вас, не должен знать, что я купил ее. Мне показалось, что маленькие круглые глазки ми­стера Джона Ройдена смотрят па меня проницательно, и голова его опять склонилась набок. Он сидел на кра­ешке кресла и всем своим видом напоминал мне мали­новку с красной грудью, сидящую на ветке и прислуши­вающуюся к подозрительному шороху. -- Во всем этом нет решительно ничего дурного, -- сказал я. -- Пусть это будет, если угодно, невинный ма­ленький заговор, задуманный... э-э-э... довольно роман­тичным стариком. -- Понимаю, мистер Лэмпсон, понимаю... Казалось, он еще колеблется, поэтому я быстро при­бавил: -- Буду рад заплатить вам вдвое больше того, что вы обычно получаете. Это его окончательно сломило. Он просто облизался. - -- Вообще-то, мистер Лэмпсон, должен сказать, что я не занимаюсь такого рода делами. Вместе с тем нуж­но быть весьма бессердечным человеком, чтобы отказать­ся от такого... скажем так... романтического поручения. -- И прошу вас, мистер Ройден, мне бы хотелось, чтобы это был портрет в полный рост. На большом хол­сте... Ну, допустим... раза в два больше, чем вот тот Ма­не на стене. -- Примерно шестьдесят па тридцать шесть? -- Да. И мне бы хотелось, чтобы она стояла. Мне ка­жется, в этой позе она особенно изящна. -- Я все понял, мистер Лэмпсон. С удовольствием нарисую столь прекрасную даму. Еще с каким удовольствием, сказал я про себя. Ты, мои мальчик, иначе и за кисть не возьмешься. Уж насчет удовольствия не сомневаюсь. Однако ему сказал: -- Хорошо, мистер Ройден, в таком случае я пола­гаюсь на вас. И не забудьте, пожалуйста, -- этот малень­кий секрет должен оставаться между нами, Едва он ушел, как я заставил себя усесться и сде­лать двадцать пять глубоких вдохов. Ничто другое не удержало бы меня от того, чтобы не запрыгать и не за­кричать от радости. Никогда прежде не приходилось мне ощущать такое веселье. Мой план сработал! Самая труд­ная часть преодолена. Теперь лишь остается ждать, дол­го ждать. На то, чтобы закончить картину, у него с его методами уйдет несколько месяцев. Что ж, мне остается только запастись терпением, вот и все. Мне тут же пришла в голову мысль, что лучше всего на это время отправиться за границу; и на следующее утро, отослав записку Жанет (с которой, если помните, я должен был обедать в тот вечер) и сообщив ей, что меня вызвали из-за границы, я отбыл в Италию. Там, как обычно, я чудесно провел время, омрачаемое лишь постоянным нервным возбуждением, причиной ко­торого была мысль о том, что когда-то мне все-таки пред­стоит возвратиться к месту событий. В конце концов в июле, четыре месяца спустя, я вер­нулся домой, как раз на следующий день после откры­тия выставки в Королевской Академии, и, к своему об­легчению, обнаружил, что за время моего отсутствия все прошло в соответствии с моим планом. Картина, изобра­жающая Жанет де Пеладжиа, была закончена и висела в выставочном зале и уже вызвала весьма благоприят­ные отзывы со стороны как критиков, так и публики. Сам я удержался от соблазна взглянуть на нее, однако Ройден сообщил мне по телефону, что поступили запросы от некоторых лиц, пожелавших купить ее, но он всем им дал знать, что она не продается. Когда выставка за­кончилась, Ройден доставил картину в мой дом и полу­чил деньги. Я тотчас же отнес ее к себе в мастерскую и со все­возрастающим волнением принялся внимательно осмат­ривать ее. Художник изобразил ее в черном платье, а на заднем плане стоял диван, обитый красным бархатом. Ее левая рука покоилась на спинке тяжелого кресла, также обитого красным бархатом, а с потолка свисала огромная хрустальная люстра. О Господи, подумал я, ну и жуть! Сам портрет, впро­чем, был неплох. Он схватил ее выражение -- наклон го­ловы вперед, широко раскрытые голубые глаза, боль­шой, безобразно красивый рот с тенью улыбки в одном уголке. Конечно же он польстил ей. На лице ее не было ни одной морщинки и ни малейшего намека на двойной подбородок. Я приблизил глаза, чтобы повнимательнее рассмотреть, как он нарисовал платье. Да, краска тут лежала более толстым слоем, гораздо. более толстым. И тогда, не в силах более сдерживаться, я сбросил пиджак и занялся приготовлениями к работе. Здесь мне следует сказать, что картины реставрирую я сам и делаю это неплохо. Например, подчистить кар­тину -- задача относительно простая, если есть терпение и легкая рука, а с теми профессионалами, которые дела­ют невероятный секрет из своего ремесла и требуют за работу таких умопомрачительных денег, я дела не имею. Что касается моих картин, то я всегда занимаюсь ими, сам. Отлив немного скипидару, я добавил в пего несколько капель спирта. Смочив этой смесью, ватку, я отжал ее и принялся нежно, очень нежно, вращательными движени­ями снимать черную краску платья. Только бы Ройден дал каждому слою как следует высохнуть, прежде чем наложить другой, иначе два слоя смешались и то, что я задумал, будет невозможно осуществить. Скоро я об этом узнаю. Я трудился над квадратным дюймом черного платья где-то в районе живота дамы и времени не жа­лел, тщательно счищая краску, добавляя в смесь каплю-другую спирта, потом смотрел на свою работу, добавлял еще каплю, пока раствор не сделался достаточно креп­ким. чтобы растворить пигмент. Наверно, целый час я корпел над этим маленьким квадратиком черного цвета, стараясь действовать все бо­лее осторожно, по мере того как подбирался к следую­щему слою. И вскоре показалось крошечное розовое пят­нышко, становившееся все больше и больше, пока весь квадратный дюйм не стал ярким розовым пятном. Я быст­ро обработал его чистым скипидаром. Пока все шло хорошо. Я уже знал, что черную краску можно снять, не потревожив то, что было под ней. Если у меня хватит терпения и усердия, то я легко смогу снять ее целиком. Я также определил правильный состав смеси и то, с какой силой следует нажимать, чтобы не повредить следующий слой. Теперь дело должно пойти быстрее. Должен сказать, что это занятие меня забавляло, я начал с середины тела и пошел вниз, и, по мере того как нижняя часть ее платья по кусочку приставала к ватке, взору стал являться какой-то предмет нижнего белья ро­зового цвета. Убейте, не знаю, как эта штука называет­ся, одно могу сказать -- это была капитальная конструк­ция, и назначение ее, видимо, состояло в том, чтобы сжи­нать расплывшуюся женскую фигуру, придавать ей складную обтекаемую форму и создавать ложное впечат­ление стройности. Спускаясь все ниже и ниже, я столк­нулся с удивительным набором подвязок, тоже розового цвета, которые соединялись с этой эластичной сбруей и тянулись вниз, дабы ухватиться за верхнюю часть чу­лок. Совершенно фантастическое зрелище предстало моим глазам, когда я отступил на шаг. Увиденное вселило в меня сильное подозрение, что меня как бы дурачили, ибо не я ли в продолжение всех этих последних месяцев вос­хищался грациозной фигурой этой дамы? Да она просто мошенница. В этом нет никаких сомнений. Однако инте­ресно, многие ли другие женщины прибегают к подоб­ному обману? -- подумал я. Разумеется, я знал, что в те времена, когда женщины носили корсеты, для дамы бы­ло обычным делом шнуровать себя, однако я почему-то полагал, что теперь для них остается лишь диета. Когда сошла вся нижняя половина платья, я пере­ключил свое внимание на верхнюю часть, медленно про­двигаясь наверх от середины тела. Здесь, в районе диаф­рагмы, был кусочек обнаженного тела; затем, чуть повы­ше, я натолкнулся на покоящееся на груди приспособ­ление, сделанное из какого-то тяжелого черного металла и отделанное кружевом. Это, как мне было отлично из­вестно, был бюстгальтер -- еще одно капитальное устрой­ство, поддерживаемое посредством черных бретелек столь же искусно и ловко, что и висячий мост с помощью под­весных канатов. Боже мой, подумал я. Век живи -- век учись. Но наконец работа была закончена, и я снова отсту­пил па шаг. чтобы в последний раз посмотреть на кар­тину. Зрелище было и вправду удивительное? Эта жен­щина, Жанет де Пеладжиа, изображенная почти в нату­ральную величину, стояла в нижнем белье -- дело, по-моему, происходило в какой-то гостиной, -- и над головой се свисала огромная люстра, а рядом стояло кресло, обитое красным бархатом, притом сама она -- это было осо­бенно волнующе -- глядела столь беззаботно, столь без­мятежно, широко раскрыв свои голубые глаза, а безоб­разно красивый рот расплывался в слабой улыбке. С чем-то вроде потрясения я также вдруг отметил, что она бы­ла необычайно кривонога, точно жокей. Сказать по прав­де, все это меня озадачило. У меня было такое чувство, словно я не имел права находиться в комнате и уж точ­но не имел права рассматривать картину. Поэтому спу­стя какое-то время я вышел и закрыл за собой дверь. На­верно, это единственное, что требовали сделать приличия. А теперь -- следующий и последний шаг! И не ду­майте, раз уж я в последнее время не говорю об этом, будто за последние несколько месяцев моя жажда мще­ния сколько-нибудь уменьшилась. Напротив, она только возросла, и, когда осталось совершить последний акт, ска­жу вам, мне стало трудно сдерживаться. В эту ночь, к примеру, я вообще не ложился спать. Видите ли, дело в том, что мне не терпелось разо­слать приглашения. Я просидел всю ночь, сочиняя их и надписывая конверты. Всего их было двадцать два, и мне хотелось, чтобы каждое послание было личным. "В пятницу, двадцать второго, в восемь вечера, я устраиваю небольшой обед. Очень надеюсь, что вы сможете ко мне прийти... С нетерпением жду встречи с вами... " Самое первое приглашение, наиболее тщательно об­думанное, было адресовано Жанет де Пеладжиа. В нем я выражал сожаление по поводу того, что так долго ее не видел... был за границей... хорошо бы встретиться и т. д. и т. п. Следующее было адресовано Глэдис Понсонби. Я также пригласил леди Гермиону Гэрдлстоун, прин­цессу Бичено, миссис Кадберд, сэра Хьюберта Кола, мис­сис Гэлболли, Питера Юана-Томаса, Джеймса Пинскера, сэра Юстаса Пигроума, Питера ван Сантена,. Элизабет Мойнихан, лорда Малхеррина, Бертрама Стюарта, Фи­липпа Корпелиуса, Джека Хилла, леди Эйкман, миссис Айсли, Хамфри Кинга-Хауэрда, Джона О'Коффи, миссис Ювари и наследную графиню Воксвортскую. Список был тщательно составлен и включал в себя самых замечательных мужчин, самых блестящих и влиятельных женщин в верхушке нашего общества. Я отдавал себе отчет в том, что обед в моем доме считается событием незаурядным; всем хотелось бы прий­ти ко мне. И, следя за тем, как кончик моего пера быст­ро движется по бумаге, я живо представлял себе дам, ко­торые, едва получив утром приглашение, в предвкушении удовольствия снимают трубку телефона, стоящего возле кровати, и визгливыми голосами сообщают друг дружке: "Лайонель устраивает вечеринку... Он тебя тоже пригла­сил? Моя дорогая, как это замечательно... У него всегда так вкусно... и он такой прекрасный мужчина, не правда ли? " Неужели они так и будут говорить? Неожиданно мне пришло в голову, что все может происходить и по-друго­му. Скорее, пожалуй, так: "Я согласна с тобой, дорогая, да, он неплохой старик, но немножко занудливый, тебе так не кажется?.. Что ты сказала?.. Скучный?.. Верно, моя дорогая. Ты прямо в точку попала... Ты слышала, что о нем однажды сказала Жанет де Пеладжиа?.. Ах да, ты уже знаешь об этом... Необыкновенно смешно, тебе так не кажется?.. Бедная Жанет... не понимаю, как она могла терпеть его так долго... " Как бы там ни было, я разослал приглашения, и в течение двух дней все с удовольствием приняли их, кро­ме миссис Кадберд и сэра Хьюберта Кола, бывших в отъезде. Двадцать второго, в восемь тридцать вечера, моя большая гостиная наполнилась людьми. Они расхажи­вали по комнате, восхищаясь картинами, потягивая мар­тини и громко разговаривая друг с другом. От женщин сильно пахло духами, у мужчин, облаченных в строгие смокинги, были розовые лица. Жанет де Пеладжиа наде­ла то же черное платье, в котором она была изображена на портрете, и всякий раз, когда она попадала в поле моего зрения, у меня перед глазами возникала картинка, точно из какого-нибудь глупого мультика, и на ней я ви­дел Жанет в нижнем белье, ее черный бюстгальтер, розовый эластичный пояс, подвязки, ноги жокея. Я переходил от одной группы к другой, любезно со всеми беседуя и прислушиваясь к их разговорам. Я слы­шал, как за моей спиной миссис Гэболли рассказывает сэру Юстасу Пигроуму и Джеймсу Пинскеру о сидевшем накануне вечера за соседним столиком в "Клэриджиз" мужчине, седые усы которого были перепачканы пома­дой. "Оп был просто измазан в помаде, -- говорила она, -- а старикашке никак не меньше девяноста... " Стоявшая неподалеку леди Гэрдлстоун рассказывала кому-то о том, где можно достать трюфели, вымоченные в бренди, а миссис Айсли что-то нашептывала лорду Малхеррину, тогда как его светлость медленно покачивал головой из стороны в сторону, точно старый, безжизненный метро­ном. Было объявлено, что обед подан, и мы потянулись из гостиной. -- Боже милостивый! -- воскликнули они, войдя в столовую. -- Как здесь темно и зловеще! -- Я ничего не вижу! -- Какие божественные свечи и какие крошечные! -- Однако, Лайонель, как это романтично! По середине длинного стола, футах в двух друг от друга, были расставлены шесть очень тонких свечей. Сво­им небольшим пламенем они освещали лишь сам стол, тогда как вся комната была погружена во тьму. Это бы­ло довольно оригинально, и, помимо того обстоятельства, что все эти приготовления вполне отвечали моим наме­рениям, они же вносили и некоторое разнообразие. Го­сти расселись на отведенные для них места, и обед на­чался. Всем им, похоже, очень нравится обедать при свечах, и все шло отлично, хотя темнота почему-то вынуждала их говорить громче обычного. Голос Жанет де Пеладжиа казался мне особенно резким. Она сидела рядом с лор­дом Малхеррином, и я слышал, как она рассказывала ему о том, как скучно провела время в Кап-Ферра неде­лю назад. "Там одни французы, -- говорила она. -- Всюду одни только французы... " Я, со своей стороны, наблюдал за свечами. Они были такими тонкими, что я знал -- скоро они сгорят до ос­нования. И еще я очень нервничал -- должен в этом при­знаться -- и в то же время был необыкновенно возбуж­ден, почти до состояния опьянения. Всякий раз, когда я слышал голос Жанет или взглядывал на ее лицо, едва различимое при свечах, во мне точно взрывалось что-то, и я чувствовал, как под кожей у меня бежит огонь. Они ели клубнику, когда я, в конце концов, решил -- пора. Сделав глубокий вдох, я громким голосом объя­вил: -- Боюсь, нам придется зажечь свет. . Свечи почти сгорели. Мэри! -- крикнул я. -- Мэри, будьте добры, включите свет. После моего объявления наступила минутная тишина. Я слышал, как служанка подходит к двери, затем едва слышно щелкнул выключатель и комнату залило ярким светом. Они все прищурились, потом широко раскрыли глаза и огляделись. В этот момент я поднялся со стула и незаметно вы­скользнул из комнаты, однако когда я выходил, я уви­дел картину, которую никогда не забуду до конца дней своих. Жанет воздела было руки, да так и замерла, по­забыв о том, что, жестикулируя, разговаривала с кем-то, сидевшим напротив нее. Челюсть у нее упала дюйма на два, и на лице застыло удивленное, непонимающее выра­жение человека, которого ровно секунду назад застре­лили, причем пуля попала прямо в сердце. Я остановился в холле и прислушался к начинаю­щейся суматохе, к пронзительным крикам дам и пего-дующим восклицаниям мужчин, отказывавшихся верить увиденному, а потому поднялся невероятный гул, все одновременно заговорили громкими голосами. Затем -- и это был самый приятный момент -- я услышал голос лор­да Малхеррина, заглушивший остальные голоса: -- Эй! Есть тут кто-нибудь? Скорее! Дайте же ей воды! На улице шофер помог мне сесть в мой автомобиль, и скоро мы выехали из Лондона и весело покатили по Норт-роуд к другому моему дому, который находится всего-то в девяноста пяти милях от столицы. Следующие два дня я торжествовал. Я бродил повсю­ду, охваченный исступленным восторгом, необыкновенно довольный собой; меня переполняло столь сильное чувст­во удовлетворения, что в ногах я ощущал беспрестанное покалывание. И лишь сегодня утром, когда мне позвони­ла по телефону Глэдис Понсонби, я неожиданно пришел в себя и понял, что я вовсе не герой, а мерзавец. Она сообщила (как мне показалось, с некоторым удовольстви­ем) , что все восстали против меня, что все мои старые, любимые друзья говорили обо мне самые ужасные вещи и поклялись никогда больше со мной не разговаривать. Кроме нее, говорила она. Все, кроме нее. И не кажется ли мне, спрашивала она, что будет весьма кстати, если она приедет и побудет со мной несколько дней, чтобы подбодрить меня? Боюсь, что к тому времени я уже был настолько рас­строен, что не мог даже вежливо ей ответить. Я просто положил трубку и отправился плакать. И вот сегодня в полдень меня сразил окончательный удар. Пришла почта, и -- с трудом могу заставить себя писать об с"том, так мне стыдно -- вместе с пей пришло письмо, послание самое доброе, самое нежное, какое только можно вообразить. И от кого бы вы думали? От самой Жанет де Пеладжиа. Она писала, что полностью простила меня за все, что я сделал. Она понимала, что, это была всего лишь шутка, и я не должен слушать ужасные вещи, которые люди говорят обо мне. Она любит меня по-прежнему и всегда будет любить до послед­него смертного часа. О, каким хамом, какой скотиной я себя почувствовал, когда прочитал эти строки! И ощущение это возросло еще сильнее, когда я узнал, что этой же почтой она выслала мне небольшой подарок как знак своей любви -- полу­фунтовую банку моего самого любимого лакомства, све­жей икры. От хорошей икры я ни при каких обстоятельствах не могу устоять Наверно, это самая моя большая слабость. И, хотя по понятным причинам в тот вечер у меня не было решительно никакого аппетита, должен признать­ся, что я съел-таки несколько ложечек в попытке уте­шиться в своем горе. Возможно даже, что я немного пе­реел, потому как уже час, или что-то около того, я не очень-то весело себя чувствую. Пожалуй, мне немедлен­но следует выпить содовой. Как только почувствую себя лучше, вернусь и закончу свой рассказ; думаю, мне бу­дет легче это сделать. Вообще-то мне вдруг действительно стало нехорошо. ------------------------- [1] Ныне отпущаеши (лат. ). [2] У. У. У. Рокингем (1730--1782) -- премьер-министр Англии. Дм. Споуд (1754--1827) -- английский мастер гончарного ремесла. Венециан -- шерстяная ткань и тяжелый подкладочный сатин. Шератон -- стиль мебели XVIII в., по имени англий­ского мастера Томаса Шератона (1751--1806). Чиппендель--стиль мебели XVIII в., по имени английского мастера Томаса Чиппенделя (1718--1779). Поммар, монтраше -- марки вин. [3] Дж. Констебель (1776--1837)-- английский живописец. Р. П. Бонингтон (1801/2--1828} -- английский живописец. А. Тулуз-Лотрек (1864--1901) - французский живописец. О. Редон (1840--1916) -- французский живописец. Э. Вюйяр (1868--1940)-- французский живописец. [4] Тейт -- национальная галерея живописи Великобритании, Роалд Дал. Яд Перевод И. А. Богданова В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991 OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. ) avrud@mail. ru Было, должно быть, около полуночи, когда я возвра­щался домой. У самых ворот бунгало я выключил фары, чтобы луч света не попал в окно спальни и не по­тревожил спящего Гарри Поупа. Однако я напрасно бес­покоился. Подъехав к дому, я увидел, что у него горел свет -- он наверняка еще не спал, если только не заснул с книгой в руках. Я поставил машину и поднялся по лестнице на ве­ранду, внимательно пересчитывая в темноте каждую сту­пеньку -- всего их было пять, -- чтобы нечаянно не сту­пить еще на одну, когда взойду наверх, потом открыл дверь с сеткой, вошел в дом и включил свет в холле. По­дойдя к двери комнаты Гарри, я тихонько открыл ее и заглянул к нему. Он лежал на кровати, и я увидел, что он не спит. Од­нако он не пошевелился. Он даже не повернул голову в мою сторону, но я услышал, как он произнес: -- Тимбер, Тимбер, иди сюда. Он говорил медленно, тихо произнося каждое слово. Я распахнул дверь и быстро вошел в комнату. -- Остановись. Погоди минутку, Тимбер. Я с трудом понимал, что он говорит. Казалось, каж­дое слово стоило ему огромных усилий. -- Что случилось, Гарри? -- Тес! -- прошептал он. -- Тес! Тише, умоляю тебя. Сними ботинки и подойди ближе. Прошу тебя, Тимбер, делай так, как я говорю. То, как он произносил эти слова, напомнило мне Джорджа Барлинга, который, получив пулю в живот, прислонился к грузовику, перевозившему запасной дви­гатель самолета, схватился за живот обеими руками и при этом что-то говорил вслед немецкому летчику тем же хриплым шепотом, каким сейчас обращался ко мне Гарри. -- Быстрее, Тимбер, но сначала сними ботинки. Я не мог понять, зачем нужно снимать ботинки, но подумал, что если он болен, -- а судя по голосу, так оно и было -- то лучше выполнить его волю, поэтому я на­гнулся, снял ботинки и оставил их посреди комнаты. По­сле этого я подошел к кровати. -- Не притрагивайся к постели! Ради Бога, не при­трагивайся к постели! Он лежал на спине, накрытый лишь одной простыней, и продолжал говорить так, будто был ранен в живот. На нем была пижама в голубую, коричневую и белую поло­ску, и он обливался потом. Ночь была душная, я и сам немного взмок, но не так, как Гарри. Лицо его было мок­рым, даже подушка вокруг головы была вся пропитана потом. Я подумал, что его сразила малярия. -- Что с тобой, Гарри? -- Крайт, -- ответил он. -- Крайт? О Господи! Он тебя укусил? Когда? -- Помолчи, -- прошептал он. -- Послушай, Гарри, -- сказал я и, наклонившись к нему, коснулся его плеча. -- Мы должны действовать бы­стро. Ну же, говори скорее, куда он тебя укусил. Он по-прежнему не двигался и был напряжен, точно крепился, дабы не закричать от острой боли. -- Он не укусил меня, -- прошептал он. -- Пока не укусил. Он лежит у меня на животе. Лежит себе и спит. Я быстро отступил на шаг и невольно перевел взгляд на его живот, или, лучше сказать, на простыню, кото­рая закрывала его. Простыня в нескольких местах была смята, и невозможно было сказать, что было под нею. -- Ты правду говоришь, что вот прямо сейчас на твоем животе лежит крайт? -- Клянусь. -- Как он там оказался? -- Этот вопрос можно было не задавать, потому что видно было, что он не валяет дурака. Лучше бы я попросил его помолчать. -- Я читал, -- сказал Гарри, заговорив медленно, с расстановкой, выдавливая из себя слова и стараясь не двигать мускулами живота. -- Лежал на спине и читал и почувствовал что-то на груди, за книгой. Будто меня кто-то щекочет. Потом краем глаза увидел крайта, пол­зущего по пижаме. Небольшого, дюймов десять. Я понял, что шевелиться мне нельзя. Да и не мог я этого сделать. Просто лежал и смотрел на него. Думал, что он пропол­зет по простыне. Гарри умолк и несколько минут не произносил ни слова. Взгляд его скользнул по простыне к тому месту, где она прикрывала живот, и я понял, что он хотел- убе­диться, не потревожил ли его шепот то, что там лежало. -- Там была складка, -- проговорил он еще медленнее и так тихо, что я принужден был наклониться, чтобы расслышать его слова. -- Видишь, вот она. Он в нее и за­брался. Я чувствовал, как он ползет по пижаме к живо­ту. Потом он перестал ползти и теперь лежит там в тепле. Наверно, спит. Я тебя уже давно жду. -- Он поднял глаза и посмотрел на меня. -- Как давно? -- Уже несколько часов, -- прошептал он. -- Уже не­сколько, черт побери, часов. Я не могу больше не дви­гаться. Мне хочется откашляться. В том, что Гарри говорит правду, не приходилось со­мневаться. Вообще-то на крайта это похоже. Они полза­ют вокруг человеческих жилищ и любят тепло. Не похо­же на него то, что он до сих пор не укусил Гарри. Если вовремя не схватить его, то он может укусить, а укус у него смертельный, и ежегодно в Бенгалии, главным об­разом в деревнях, они убивают довольно много людей. -- Хорошо, Гарри, -- заговорил я, и тоже шепотом. -- Не двигайся и ничего больше не говори без надобности. Ты же знаешь -- если его не пугать, он не укусит. Сей­час мы что-нибудь придумаем. Неслышно ступая, я вышел из комнаты и взял на кухне маленький острый нож. Я положил его в карман брюк на тот случай, если что-то произойдет, пока мы обдумываем план действий. Если Гарри кашлянет, поше­велится или сделает что-нибудь такое, что испугает змею и она его укусит, то я надрежу место укуса и высосу яд. Я вернулся в спальню. Гарри по-прежнему был недви­жим, и пот струился по его лицу. Он следил за тем, как я иду по комнате к кровати, и я понял, что ему не тер­пится узнать, что я затеял. Я остановился возле него, обдумывая, что бы предпринять. -- Гарри, -- сказал я, почти касаясь губами его уха, чтобы он мог расслышать мой шепот, -- думаю, что луч­шее, что я могу сделать, -- это очень осторожно стянуть с тебя простыню. А там посмотрим. Мне кажется, я смо­гу это сделать, не потревожив змею. -- Не будь идиотом. -- Голос его прозвучал бесстраст­но. Каждое слово он произносил медленно, осторожно и чересчур мягко, и фраза не прозвучала грубо. Все, что он хотел выразить, я увидел в его глазах и в уголках его рта. -- Но почему? -- Она испугается света. А там темно. -- Тогда как насчет того, чтобы быстро сдернуть про­стыню и сбросить змею, прежде чем она успеет укусить тебя? -- Почему бы тебе не пригласить врача? -- спросил Гарри. Его взгляд выражал то, о чем я бы и сам мог до­гадаться. -- Врача? Ну конечно. Вот именно. Сейчас вызову Гандербая. Я на цыпочках вышел в холл, разыскал в телефонной книге номер Гандербая и попросил телефонистку побы­стрее соединить меня с ним. -- Доктор Гандербай? -- сказал я. -- Это Тимбер Вудс. -- Хэлло, мистер Вудс. Вы еще не спите? -- Послушайте, не могли бы вы немедленно приехать? И захватите сыворотку от укуса змеи. -- Кто укушен? -- Вопрос был задан так резко, буд­то у меня выстрелили над самым ухом. -- Никто. Пока никто. Гарри Поуп в постели, а на животе у него лежит змея и спит -- прямо под просты­ней. Секунды три в трубке молчали. Потом медленно и отчетливо Гандербай произнес: -- Передайте ему, чтобы он не шевелился. Он не дол­жен ни двигаться, ни разговаривать. Вы понимаете? -- Разумеется. -- Я сейчас буду! -- Он положил трубку, и я отпра­вился назад, в спальню. Гарри следил за тем, как я при­ближаюсь к нему. -- Гандербай сейчас будет. Он сказал, чтобы ты не шевелился. -- А что он, черт побери, думает, я тут делаю? -- Слушай, Гарри, и он сказал, чтобы ты не разго­варивал. Вообще не разговаривал. Да и я тоже. -- Почему бы тебе тогда не заткнуться? -- Едва он сказал это, как уголок его рта быстро задергался, и про­должалось это какое-то время после того, как он замол­чал. Я достал платок и очень осторожно вытер пот на его лице и шее, чувствуя, как под моими пальцами по­дергивается та мышца, которая служит для выражения улыбки. Я выскользнул на кухню, достал лед из морозилки, завернул его в салфетку и принялся разбивать на мел­кие кусочки. Мне не нравилось, что у него дергается уго­лок рта. Да и то, как он разговаривал, мне тоже не нра­вилось. Я вернулся в спальню и положил на лоб Гарри мешочек со льдом. -- Так тебе будет лучше. Он сощурил глаза и, не раскрывая рта, резко втянул в себя воздух. -- Убери, -- прошептал он. -- У меня от этого начи­нается кашель. -- Мышца, служащая ему для выраже­ния улыбки, снова задергалась. По комнате скользнул луч света. Это Гандербай по­вернул свою машину к бунгало. Я вышел встретить его, держа в обеих руках мешочек со льдом. -- Как дела? -- спросил Гандербай и, не дожидаясь ответа, прошествовал мимо меня; он прошел через ве­ранду, толкнул дверь с сеткой и ступил в холл. -- Где он? В какой комнате? Оставив свой чемоданчик на стуле в холле, он после­довал за мной в комнату Гарри. На нем были мягкие тапочки, и передвигался он бесшумно и мягко, как осто­рожный кот. Скосив глаза, Гарри наблюдал за ним. Дой­дя до кровати, Гандербай посмотрел на него сверху впил и улыбнулся со спокойной уверенностью, кивком головы дав Гарри понять, что дело тут простое и не о чем бес­покоиться, а нужно лишь положиться на доктора Ган­дербая. Затем он повернулся и вышел в холл, а я после­довал за ним. -- Прежде всего попытаемся ввести ему сыворотку, -- сказал он и, раскрыв свой чемоданчик, занялся необхо­димыми приготовлениями. -- Внутривенно. Но мне нужно быть осторожным. Он не должен дрогнуть. Мы прошли на кухню, и он прокипятил иглу. Взяв в одну руку шприц для подкожных впрыскиваний, а в другую -- небольшой пузырек, он проткнул резиновую пробку пузырька и начал набирать в шприц бледно-жел­тую жидкость. Потом протянул шприц мне. -- Держите, его, пока он мне не понадобится. Он взял свой чемоданчик, и мы вернулись в спальню. Глаза Гарри были широко раскрыты и блестели. Гандер­бай склонился над Гарри и очень осторожно, будто имел дело с кружевом шестнадцатого века, закатал ему до локоть рукав пижамы, не пошевелив руку. Он проделал все это, не касаясь кровати. -- Я сделаю вам укол, -- прошептал он. -- Это сыво­ротка. Вы почувствуете слабую боль, но постарайтесь не двигаться. Не напрягайте мышцы живота. Гарри взглянул на шприц. Гандербай достал из чемоданчика красную резиновую трубку и обмотал ею его руку выше локтя, затем крепко завязал трубку узлом. Протерев небольшой участок кожи спиртом, он протянул мне тампон и взял у меня шприц. Поднеся его к свету, он, сощурившись, выпустил вверх тоненькой струйкой какую-то часть желтой жидкости. Я стоял возле него и наблюдал за его действиями. Гарри тоже не спускал с него глаз; лицо его блестело от пота, точно было намазано толстым слоем крема, который таял на коже и стекал на подушку. Я видел, как на сгибе руки Гарри, стянутая жгутом, вздулась голубая вена, а потом увидел над веной иглу, причем Гандербай держал шприц почти параллельно ру­ке, втыкая иглу через кожу в вену, втыкая медленно, но так уверенно, что она входила мягко, словно в сыр. Гар­ри закатил глаза, закрыл их, потом снова открыл, но не шелохнулся. Когда все кончилось, Гандербай склонился над ним и приставил губы к уху Гарри. -- Даже если теперь она вас укусит, все будет в по­рядке. Но только не двигайтесь. Прошу вас, не двигай­тесь. Я сейчас вернусь. Он взял свой чемоданчик и вышел в холл. Я последо­вал за ним. -- Теперь он в безопасности? -- спросил я. -- Нет. -- Но хоть какая-то надежда есть? Маленький врач-индиец молча покусывал нижнюю губу. -- Это ведь должно ему хоть как-то помочь? -- спро­сил я. Он отвернулся и направился к. дверям, выходившим на веранду. Я подумал было, что он собирается выйти из дома, но он остановился перед дверьми с сеткой и уста­вился в темноту. -- Сыворотка ему не поможет? -- спросил я. -- К сожалению, нет, -- не оборачиваясь, ответил он. -- Она может помочь ему. Но скорее всего, нет. Я пыта­юсь придумать что-нибудь другое. -- А не можем мы быстро сдернуть простыню и сбро­сить змею, прежде чем она успеет укусить его? -- Ни в коем случае! Мы не имеем права рисковать. -- Голос его прозвучал резче обычного. -- Но ведь не можем же мы ничего не делать, -- ска­зал я. -- Он начинает психовать. -- Пожалуйста! Прошу вас! -- проговорил он, обер­нувшись и воздев руки. -- Ради Бога, потерпите. В таких случаях не бросаются очертя голову. -- Он вытер лоб платком и стоял нахмурившись, покусывая губу. -- Впро­чем, -- произнес он наконец, -- есть один выход. Вот что мы сделаем -- дадим этой твари наркоз. Это была великолепная мысль. -- Это небезопасно, -- продолжал он, -- потому что змея относится к холоднокровным существам и наркоз не действует на них ни хорошо, ни быстро, но это луч­шее, что можно сделать. Мы можем использовать эфир-хлороформ... -- Он говорил медленно, вслух обдумывая свой замысел. -- Так на чем же мы остановимся? -- Хлороформ, -- вдруг произнес он. -- Обычный хлороформ. Это лучше всего. А теперь -- быстро! -- Он схва­тил меня за руку и потянул за собой на балкон. -- Поез­жайте в мой дом. Пока вы едете, я разбужу по телефону моего помощника, и он вам покажет шкафчик с ядами. Вот ключ от шкафчика. Возьмите бутыль с хлороформом. На нем оранжевая этикетка. Я останусь здесь на тот случай, если что-то произойдет. Поторапливайтесь же! Нет, нет, ботинки не надевайте! Я быстро поехал к нему и минут через пятнадцать вернулся с хлороформом. Гандербай вышел из комнаты Гарри и встретил меня в холле. -- Привезли? -- спросил он. -- Отлично, отлично. Я ему только что рассказал, что мы собираемся сделать. Но теперь нам нужно спешить. Он уже порядком измучил­ся. Боюсь, как бы он не пошевелился. Он возвратился в спальню, и я последовал за ним, бережно неся бутыль в обеих руках. Гарри лежал на кровати точно в той же позе, что и прежде, и пот ручьем стекал по его щекам. Лицо его было бледным и мокрым. Он скосил глаза в мою сторону, и я улыбнулся и кивнул ему в знак поддержки. Он продолжал смотреть на меня. Я поднял вверх большой палец, давая понять, что все будет в порядке. Он закрыл глаза. Гандербай присел на корточки возле кровати; рядом с ним на полу лежала полая резиновая трубка, которую он ранее использовал как жгут; к одному концу этой трубки он приделал не­большую бумажную воронку. Потихоньку он начал вытаскивать край простыни из-под матраса. Он находился прямо против живота Гар­ри, примерно в восемнадцати дюймах от него, и я следил за его пальцами, осторожно тянувшими край простыни. Он действовал так медленно, что почти невозможно бы­ло различить ни движения пальцев, ни того, как тянется простыня. Наконец ему удалось немного приподнять простыню, и он просунул под нее резиновую трубку, так чтобы можно было протолкнуть ее по матрасу к телу Гарри. Не знаю, сколько у него ушло времени на то, чтобы про­сунуть трубку на несколько дюймов. Может, двадцать минут, может, сорок. Я так и не увидел, чтобы трубка двигалась. Я знал, что она продвигается, потому что ви­димая ее часть становилась короче, но я сомневался, чтобы змея почувствовала хотя бы малейшее колебание. Теперь и Гандербай вспотел, на лбу его и над верхней губой выступили большие капли пота. Однако руки его не дрожали, и я обратил внимание на то, что он следил не за трубкой, а за складками простыни на животе Гарри. Не поднимая глаз, он протянул руку за хлорофор­мом. Я отвернул плотно притертую стеклянную пробку и вложил бутыль в его руку, не отпуская ее до тех пор, пока не. убедился, что он крепко держит ее. Затем он кивнул мне головой, чтобы я наклонился, и прошептал: -- Скажите ему, что матрас под ним сейчас станет мокрым и очень холодным. Он должен быть готов к это­му и не должен двигаться. Скажите ему об этом сейчас же. Я склонился над Гарри и передал ему это послание. -- Почему же он не начинает? -- спросил Гарри. -- Сейчас он приступит, Гарри. Тебе будет очень хо­лодно, так что приготовься. -- О Господи, да начинайте же! -- Он впервые возвы­сил голос, и Гандербай бросил на него недовольный взгляд, несколько секунд глядел на него, после чего про­должил свою работу. Гандербай капнул немного хлороформа в бумажную воронку и подождал, пока он побежит по трубке. Затем оп капнул еще немного, чуть-чуть выждал, и по комнате распространился тяжелый, тошнотворный запах хлоро­форма, неся с собой смутные воспоминания о сестрах в белых халатах, о хирургах, стоящих в выбеленной ком­нате вокруг длинного белого стола. Гандербай теперь лил жидкость непрерывной струей, и я видел, как тяжелые пары хлороформа медленно клубились над бумажной во­ронкой. Сделав паузу, он поднес пузырек к свету, налил еще одну полную воронку и протянул пузырек мне. Осторожно вытащив резиновую трубку из-под простыни, он поднялся. Должно быть, вставить трубку и налить в нее хлоро­форм явилось для него большим напряжением, и я помню, что, когда Гандербай обернулся ко мне и шепотом заговорил, голос у него был слабый и усталый. -- Подождем пятнадцать минут. На всякий случай. Я склонился над Гарри. -- На всякий случай мы подождем минут пятнадцать. Но ей, наверно, уже конец. -- Тогда почему, черт побери, вы не посмотрите и не убедитесь в этом? Он снова заговорил громким голосом, и Гандербай резко повернулся, при этом на его маленьком смуглом лице появилось очень сердитое выражение. Глаза у него были почти совсем черные, и он уставился на Гарри; мышца, служащая Гарри для выражения улыбки, нача­ла подергиваться. Я достал платок, вытер его мокрое ли­цо и, чтобы немного успокоить его, несколько раз провел рукой по его лбу. Потом мы стояли возле кровати и ждали, Гандербай пристально вглядывался в лицо Гарри. Маленький ин­диец более всего беспокоился о том, чтобы Гарри не по­шевелился. Он не отрывал глаз от пациента и, хотя не произнес и звука, казалось, все время кричал на него: "Послушайте, ну неужели вы все испортите? " И у Гар­ри при этом подергивался рот, он потел, закрывал глаза, о