ало быть, речь может идти о подземной горе? В некоторых
легендах, бытующих в основном в Монголии и на Тибете, есть намек на некий
подземный мир, местопребывание "Царя мира", где, подобно бессмертному
семени, хранится традиционное знание. Но это местопребывание не
соответствует второму условию существования Горы Аналог; биологическая среда
не могла бы быть там достаточно близкой к нашей обычной среде обитания; и
даже если этот подземный мир существует, вполне возможно, что располагается
он именно в отрогах Горы Аналог. Поскольку же все гипотезы такого свойства
неприемлемы, мы вынуждены подойти к проблеме с другой стороны. Искомая
территория должна существовать в каком-то районе на поверхности нашей
планеты; нужно, стало быть, изучить, при каких же условиях она может быть
недоступна не только для кораблей, самолетов и любого другого вида
транспорта, но и для взгляда. Я хочу сказать, что она вполне могла бы,
теоретически, существовать на середине этого стола, а мы о том и не
догадывались бы.
Чтобы вы лучше поняли меня, позволю себе показать вам нечто аналогичное
тому, что должно быть.
Он пошел в соседнюю комнату, принес оттуда тарелку и налил в нее
постного масла. Порвал бумажку на мелкие кусочки и бросил их в тарелку.
Я взял масло, потому что эта вязкая жидкость более наглядна для
примера, чем, скажем, вода. Эта маслянистая поверхность -- поверхность нашей
планеты. Этот кусочек бумажки -- континент. Этот, еще меньший клочок, --
корабль. Острием тоненькой иголки я осторожно толкаю корабль к континенту;
видите, мне не удается загнать его туда. Как только он оказывается в
нескольких миллиметрах от берега, его, похоже, отталкивает масляный круг,
образовавшийся вокруг континента. Разумеется, подтолкнув корабль чуть
сильнее, я загоняю его на континент. Но если бы поверхностное натяжение
жидкости было достаточно велико, вы увидели бы, как мой корабль кружит
вокруг континента, так и не прибиваясь к нему. Представьте себе теперь, что
эта невидимая маслянистая структура вокруг континента отталкивает не только
так называемые "материальные" тела, но и лучи света. Навигатор на корабле
будет кружить вокруг континента не только не касаясь, но даже не видя его.
Эта аналогия слишком груба; оставим ее. С другой стороны, как вам известно,
любое тело способно и в самом деле оказывать как бы отталкивающее
воздействие на лучи света, которые на него попадают. Факт, теоретически
предугаданный Эйнштейном, был проверен 30 мая 1919 года астрономами
Эддингтоном и Кроммелином, воспользовавшимися для опыта солнечным затмением;
они доказали, что какая-либо звезда может быть видна, даже если по отношению
к нам она находится за солнечным диском. Это отклонение, вне всякого
сомнения, минимально. Но ведь могут же существовать субстанции, еще
неизвестные -- неизвестные, впрочем, именно по этой причине, -- способные
создать вокруг себя гораздо большее искривление пространства7 Так и должно
быть, ибо это -- единственное возможное объяснение того факта, что
человечество осталось до сего дня в неведении относительно Горы Аналог.
Вот что я установил, просто-напросто отринув все несостоятельные
гипотезы. Где-то на Земле есть территория радиусом не меньше многих тысяч
километров, над которой и возвышается Гора Аналог. Основание этой территории
состоит из пород, у которых есть свойство искривлять пространство вокруг
себя таким образом, что все сокрыто как бы в коконе этого искривленного
пространства. Какого происхождения эти породы? Земного ли? А может, они
происходят из тех центральных областей Земли, природу коих мы так мало знаем
и о которой только и можем сказать, что, по свидетельствам геологов, она не
может быть ни твердого, ни жидкого, ни газообразного свойства? Не знаю, но
мы все это изучим на месте, раньше или позже. Впрочем, я смог установить
путем умозаключений еще и тот факт, что так называемый кокон не может быть
закрыт полностью, он должен быть открыт сверху, туда должна попадать и
радиация самого разного свойства, излучение звезд, например, необходимое для
жизни обычных людей; "кокон", к тому же, должен заключать в себе
значительную массу нашей планеты и в силу подобной же причины быть открытым
в сторону своего центра.
Он встал, чтобы что-то нарисовать на доске.
-- Вот как мы можем схематически представить себе это пространство;
линии, которые я провожу, представляют собой (весьма примерно) траектории
световых лучей; вы видите, что эти направляющие проникают в каком-то смысле
в небо, где и соединяются с общим нашим космическим пространством. Это
проникновение, по всей вероятности, происходит на такой высоте -- намного
выше плотности атмосферы, -- что и думать нечего попасть в "кокон" сверху,
на самолете или воздушном шаре.
Если же теперь мы представим себе эту территорию горизонтально, у нас
получится такая схема. Заметьте, что в самом районе Горы Аналог не должно
быть никаких ощутимых космических аномалий, потому что там должна быть
среда, подходящая для обитания таких существ, как мы. Речь идет о некоем
кольце искривления, более или менее большом, в которое невозможно
проникнуть, оно на некотором расстоянии окружает весь этот район невидимым
валом, к которому нельзя прикоснуться; благодаря ему, в общем, все обстоит
так, будто Горы Аналог не существует. Предположив -- я сейчас скажу вам
почему, -- что искомая территория может быть островом, я рисую здесь путь,
которым идет корабль из пункта А в пункт Б. Мы на этом корабле. В пункте Б
есть маяк. Из пункта А я нацеливаю бинокль в направлении движения корабля;
вижу маяк Б, свет его не попадает на Гору Аналог, и я нипочем не заподозрю,
что между мной и маяком -- высокогорный остров. Я продолжаю свой путь.
Искривление пространства настолько отклоняет свет звезд и магнитные силовые
линии земли, что, пользуясь при навигации и секстантом, и компасом, я все
равно буду уверен, что иду по прямой. Рулю и поворачиваться не надо, мой
корабль, вместе со всем тем, что у него на борту, пойдет себе из А в Б
маршрутом, который я прочертил на схеме. Так что остров мог бы быть
величиной с Австралию -- теперь это понять нетрудно, -- а никто нипочем
никогда бы все равно не заподозрил, что он существует. Понимаете? Мисс
Панкейк даже побледнела от радости:
-- Да ведь это же история Мерлина в его волшебном круге! Я, впрочем,
всегда была уверена, что дурацкую историю с Вивианой придумали уже задним
числом сочинители, которые вообще перестали что-либо понимать. Это
собственная природа Мерлина была такова, что он скрылся от нас за незримой
оградой и может находиться где угодно.
Соголь на минуту замолк, всем своим видом показывая, что ему очень
интересно замечание мисс Панкейк, высказанное ею по ходу дела.
-- Оно, конечно, все так, -- сказал тогда г-н Бивер, -- но ведь рано
или поздно капитан непременно заметит, что истратил на путь из пункта А в
пункт Б гораздо больше угля, чем рассчитывал.
-- Ни в коем разе, в искривленном пространстве пропорционально
искривлению удлиняется и корабль. Это чистая математика. Машины удлиняются,
каждый кусок угля тоже удлиняется...
-- А, я понял! То есть, действительно, получается все то же самое. Но в
таком случае, как же вообще возможно попасть на остров, даже, предположим,
если мы вычислим его географическое положение?
-- А это и есть второй вопрос, который надо было решить. Я справился с
ним, используя, как всегда, метод, при котором задача рассматривается как
уже решенная, и таким образом выводится следствие, логически из этой задачи
вытекающее. Скажу вам, кстати, что принцип этот никогда, ни в одной области
меня не подводил. Чтобы найти способ проникновения на остров, надо в
принципе, как мы это уже сделали, предположить, что попасть туда возможно, и
даже необходимо. Единственная приемлемая гипотеза состоит в том, что "кокон
искривления", окружающий остров, не совсем -- то есть не всегда, не отовсюду
и не для всех -- недостижим. В некий момент в некоем месте некие лица (те,
кто знает и хочет) могут попасть туда. Лучший момент, которого мы ждем,
должен определяться эталоном измерения времени, являющимся общим для Горы
Аналог и всего остального мира; стало быть, какими-то природными часами и --
вполне возможно -- движением Солнца. Эта гипотеза надежно опирается на
некоторые наблюдения, сделанные по аналогии, и ее подтверждает тот факт, что
она порождает еще одну трудную задачу. Обратитесь к первой моей схеме.
Видите, линии искривления уходят довольно высоко в небо. Каким же образом
солнце в своем суточном движении может постоянно, без перерывов, посылать
свои лучи на остров? Нельзя не признать, что у солнца есть способность
"раскривлять" пространство, окружающее остров. Стало быть, при своем восходе
и своем закате, оно должно в каком-то смысле проделывать дыру в коконе,
сквозь эту-то дыру мы туда и проникнем!
Потрясенные смелостью и невероятной логичностью этого вывода, все мы
замерли. Все молчали, все были полностью согласны.
-- Однако же во всем этом есть для меня -- в теоретическом плане --
несколько непонятных мест; не могу сказать, что ясно представляю себе, какая
именно связь существует между солнцем и Горой Аналог. Но в практическом
смысле сомнений нет никаких. Надо только занять позиции на востоке или на
западе Горы Аналог (только точно на западе или на востоке, если это момент
солнцестояния) и ждать в зависимости от времени суток восхода или заката
солнца. И вот тогда, в течение нескольких минут -- пока солнечный диск будет
оставаться на линии горизонта, -- врата будут открыты и мы, еще раз повторю
вам это, туда войдем!
Сейчас уже поздно. В другой раз (во время нашего похода, например) я
объясню вам, почему войти можно именно с запада, а не с востока: причина,
во-первых, символическая, а во-вторых, там -- сквозняк. Остается изучить
третий вопрос: где расположен остров?
Воспользуемся тем же методом. Масса тяжелых пород, тех, что образуют
гору и ее субструктуры, должна была непременно -- при различных движениях
нашей планеты -- породить аномалии, которые не могли остаться незамеченными;
аномалии эти, по моим подсчетам, более существенные, чем те, что наблюдались
до сей поры. Однако же масса эта существует. Стало быть, невидимая аномалия
земной поверхности должна быть компенсирована какой-то другой аномалией. В
таком случае, у нас есть счастливая надежда, что именно эта, компенсаторная
аномалия заметна; заметна настолько, что даже бросалась в глаза геологам и
географам. Я имею в виду странное распределение земель, выступающих на
поверхность, т.е. суши и морей, которое в общем-то делит наш земной шар на
"полушарие земель" и "полушарие морей".
Соголь взял с этажерки глобус и поставил его на стол.
-- Вот что, собственно, лежит в основе моих расчетов. Прежде всего я
намечаю параллель -- между пятидесятым и пятьдесят вторым градусами северной
широты. Наибольшая протяженность суши -- именно на этой широте; она
пересекает юг Канады, затем весьма старый континент от юга Англии до острова
Сахалин. А теперь я провожу меридиан, тоже пересекающий наибольшую
поверхность суши. Он располагается между двадцатым и двадцать восьмым
градусами восточной долготы и пересекает старый мир примерно от Шпицбергена
до Южной Африки. Я оставляю этот зазор в восемь градусов, потому что
Средиземное море можно рассматривать и как море в собственном смысле этого
слова, и как простой морской анклав на континенте. Следуя некоторой
традиции, надо было бы проводить этот меридиан строго по Большой пирамиде
Хеопса. Но в принципе это не так уж и существенно. Эти две линии
пересекаются, как вы видите, где-то в районе восточной Польши, на Украине
или в Белоруссии, в четырехугольнике Варшава--Краков--Минск--Киев...
-- Восхитительно! -- воскликнул Чикориа, портной-гегельянец. -- Я все
понял! Поскольку искомый остров безусловно больше по площади, чем очерченный
четырехугольник, эти приблизительные вычисления совершенно достаточны. Гора
Аналог в таком случае находится в районе--антиподе этого, очерченного вами,
то есть расположена она, подождите-ка, сейчас прикину... вот здесь, на
юго-востоке от Тасмании и на юго-западе от Новой Зеландии, к востоку от
Оклендских островов.
-- Рассуждение толковое, -- сказал Соголь, -- рассуждение, бесспорно,
толковое, но несколько поспешное. Это все было бы так, если бы плотность
суши повсюду была одинаковой. Но предположим, что мы разрезали бы -- на
рельефной планисфере -- все эти огромные массы континентальных пород и
подвесили бы все это на веревочке, крепящейся в центральном
четырехугольнике. Можно предположить, что массы американских, евро-азиатских
и африканских горных пород, в большинстве своем расположенные ниже
пятидесятой широты, сильно перетянут планисферу в сторону юга. Вес Гималаев,
гор в Монголии и африканских горных массивов одержит верх -- да, да,
возможно и такое -- над американскими горами и изменит баланс в пользу
востока, но точно я это смогу сказать вам только после некоторых, более
подробных вычислений. Надо, стало быть, сильно сместить центр тяжести суши к
югу или даже чуть-чуть к востоку. Это может привести нас на Балканы или
прямо в Египет, а то и в Халдею, к библейским райским местам. Но не будем
ничего предполагать. В любом случае Гора Аналог была и остается где-то в
южной части тихоокеанского бассейна. Я прошу у вас еще несколько дней, чтобы
окончательно привести в порядок свои расчеты. Затем нам понадобится
некоторое время на подготовку -- как для того, чтобы отправиться в
экспедицию, так и для того, чтобы каждый мог уладить свои собственные дела
перед дальним походом. Предлагаю наметить отправление на первые числа
октября; у нас останется целых два месяца -- таким образом, мы окажемся в
южной части тихоокеанского бассейна в ноябре, то есть весной.
Остается утрясти кучу второстепенных, но довольно существенных проблем.
Например, решить вопрос материально-технического оснащения экспедиции.
Артур Бивер быстро сказал:
-- Моя яхта "Невозможная" -- славное суденышко, она ходила в
кругосветку, и доплывем мы на ней прекрасно. Что до денег, необходимых нам,
так вместе как-нибудь разберемся, но уже теперь я уверен, что у нас будет
все, что нужно.
-- За такие добрые слова, дорогой Артур, -- сказал отец Соголь, -- вам
положен титул "Спасителя миллиардеров". Ну и пусть нам предстоит огромная
работа. Надо только, чтобы каждый из нас внес свою лепту. Давайте назначим,
если вы не против, вторую нашу встречу на будущее воскресенье, в два часа. Я
расскажу о своих последних расчетах, и мы наметим план действий.
Тут все пропустили по одному-другому стаканчику, выкурили по сигарете,
и через слуховое окошко с помощью веревки каждый в задумчивости удалился
своей дорогой.
В эту неделю не произошло ничего такого, о чем стоило бы непременно
рассказать. За исключением, пожалуй, нескольких писем. Прежде всего о
грустной записке поэта Альфонса Камара, который сожалел, что состояние его
здоровья, по зрелом размышлении, не позволяет ему отправиться вместе с нами.
Он, впрочем, хотел на свой лад принять участие в экспедиции и посему прислал
мне несколько "Походных песен горцев", благодаря которым, по его
утверждению, "он мысленно будет сопутствовать нам в этом восхитительном
приключении". Песни у него были на самый разный лад и на все возможные в
альпинистской жизни обстоятельства. Я вам процитирую ту, которая мне
понравилась больше других, -- хотя, вне всякого сомнения, если вам незнакомы
мелкие неприятности, о которых здесь идет речь, все это покажется страшно
глупым. Это и впрямь глупо, но, как говорится, всякого жита должно быть по
лопате.
ПЕЧАЛЬНАЯ ПЕСНЬ ГОРЕ-АЛЬПИНИСТОВ
Чай пахнет алюминием, и на троих -- один тюфяк, так, правда, было
потеплее, но на рассвете воздух злее и режет бритвой, не жалея, а ониушли
впотьмах.
Мои часы. остановились, твои как-то заблудились, все мы липкие от меда,
над нами небо все в комках, мы вышли, раз уж день настал, камнями горы
плакали и лед уже желтел; в руке холодной -- тяжесть, во фляге -- керосин, а
канат замерз, ну чисто ерш колючий трубочиста.
Хижина была -- блоховник, храп стоял безжалостный, ухи мои отморожеты,
на турпан похожа ты; мне карманов не хватило, в косточке чернослива компас
ты мой все ж нашла; ножик свой позабыл я, но зато у тебя щетка есть, и
какая!-- зубная она у тебя.
Двадцать пять тысяч часов восходим, а все еще будто внизу, шоколад
гололедом мы заедаем, пробуя на зуб; пробуксовываем мы в сыре, что-то едкое
есть в эфире, и в двух шагах ничего не видать.
Постой чуть-чуть, себя побереги, смотри, как мой рюкзак резвится, мне
сердце болью надрывая, он прыгает, стремится вниз; провалы, что-то булькает,
и воздух черно-сиз; там -- железные дороги, на моренах --рюкзаки,
десять тысяч, -- ломать ноги приходите, дураки; правда, нет, не
рюкзаки, это пропасти повсюду, да еще торчат оттуда гнусные подножки. Вот
какой во мне хавос, дай мне на спину свой воз, будем очень осторожны с
косточками черных слив.
Трещина ледника от смеха лопнет, провалимся мы до подбородка, вот и
пространство в серых тонах; улуаром мы кошиблись, зубы свои о колени
расшибли, жандармы к себе нас не подпускают; в памяти моей -- блок, консоль
-- в желудке, жажда мучает целые сутки, а два пальца у меня синие, как
незабудки.
И какая там вершина -- только баночка сардинок, наши отзывы заклинило
-- развязывали вечность. А потом влетели в стадо коров. "Ну как прогулка,
ничего?" -- 'Чудесно, мсье, но трудно".
Кроме того, я получил письмо от Эмиля Горжа, журналиста. Он обещал
одному своему приятелю приехать к нему в августе в Уазанс, чтобы одолеть
спуск с центрального пика Мейже по южному скату -- известно, что камень, там
брошенный, долетает до скалы за 5--6 секунд, -- после чего Горж должен был
написать репортаж о Тироле, но не хотел, чтобы наше отправление
откладывалось из-за него, к тому же, оставаясь в Париже, он был готов
печатать в газетах все рассказы о путешествии, которые мы ему пришлем.
Соголь в свой черед получил очень длинное и взволнованное,
проникновенное и патетическое послание от Жюли Бонасс, она разрывалась между
желанием последовать за нами и жаждой беззаветно служить своему Искусству;
это была самая большая жертва, которую ревнивый бог Театра когда-либо
требовал от нее... быть может, она бы и взбунтовалась, уступила бы своей
эгоистической склонности, но что сталось бы с ее милыми молодыми друзьями,
души которых она взялась опекать?
-- Ну как? -- сказал Соголь, прочитав мне это письмо. -- Слезами не
обливаетесь? Вы так огрубели, что ваше сердце не тает, как восковая свеча?
Что до меня, так мысль, что Жюли Бонасс еще, быть может, в сомнениях,
взволновала меня настолько, что я тут же написал ей, чтобы она не колеблясь
оставалась со своими душами и возвышенностями.
Ну и Бенито Чикориа тоже написал Соголю. Внимательное изучение его
письма, в котором было двенадцать страниц, привело нас к выводу, что он тоже
решил не отправляться в поход. Его резоны были представлены серией
"диалектических триад" поистине архитектурного порядка. Бесполезно излагать
их вкратце; надо было бы воспроизвести всю его конструкцию, а это занятие
опасное. Процитирую первую попавшуюся фразу: "Хотя триада
возможное-невозможное-авантюра может рассматриваться как легко
феноменологизируемая, а стало быть, феноменологизирующая по отношению к
первой онтологической триаде, она является таковой лишь при условии --
честно говоря, эпистемологическом -- диалектического reversus'а,
предискурсивная сущность которого есть не что иное, как принятие
исторической позиции, имплицирующее практическую реверсивность процесса,
ориентированного онтологически, -- это имплицированность, подтвердить
которую могут только факты". Разумеется, разумеется.
В общем, четыре бздуна, как в народе говорят. Нас осталось восемь.
Соголь мне признался, что был готов к некоторой подлости. Именно поэтому он
притворился во время нашего общего собрания, что не закончил расчеты, хотя
они у него были сделаны. Он не хотел, чтобы точное местонахождение Горы
Аналог было известно кому-нибудь кроме участников экспедиции. Позже мы
убедимся, что предосторожности эти были в высшей степени разумны, и даже
были недостаточными; если бы все в точности соответствовало выводам Соголя,
если бы один момент не ускользнул от его внимания, эта недостаточная
предосторожность могла привести к чудовищным катастрофам.
Глава третья, ОНА ЖЕ ГЛАВА, РАССКАЗЫВАЮЩАЯ О ПУТЕШЕСТВИИ
Импровизированные матросы. -- Сами взялись за дело. -- Исторические и
психологические подробности. - Измерение мощности человеческо ймысли. -- Что
веемы умеем считать не больше чем до четырех. -- Эксперименты в
подтверждение этого факта. -- Наши припасы. --Портативный огород. --
Искусственный симбиоз. -- Обогревающие устройства. -- Западные врата
иморской бриз. -- Прощупывания. --Легенда о людях-пустышках и Горькой розе.
-- Вопрос валюты.
ДЕСЯТОГО октября мы погрузились на "Невозможную". Как вы помните, нас
было восемь: Артур Бивер, владелец яхты; Пьер Соголь, глава экспедиции; Иван
Лапе, лингвист; братья Ганс и Карл; Джудит Панкейк, живописец высокогорий;
моя жена и я. Меж собой мы договорились, что никому из наших близких о
подлинной цели экспедиции ничего не скажем: ведь либо все решат, что мы
сумасшедшие, либо, что более вероятно, подумают, что мы рассказываем байки,
чтобы скрыть настоящую цель нашего похода, насчет которой будут строить
самые разные предположения. Мы объявили, что собираемся исследовать
некоторые острова Океании, горы Борнео и австралийские Альпы. Каждый из нас
сделал все распоряжения на случай длительного пребывания вне Европы.
Артур Бивер счел своим долгом предупредить экипаж яхты о том, что
экспедиция будет очень продолжительной и, возможно, рискованной. Он уволил,
выплатив им приличное содержание, тех из своих людей, у кого были жены и
дети, и оставил только трех, самых отчаянных, не считая капитана, ирландца,
великолепного навигатора, для которого "Невозможная" стала его вторым телом.
Мы, все восемь человек, решили сами заменить недостающих в команде матросов,
что, впрочем, было лучшим способом интересно провести время в долгой
экспедиции.
Мы вовсе не были созданы для того, чтобы стать моряками. Некоторые
страдали морской болезнью. Те же, кто, только свесившись всем телом над
ледниковой пропастью, полностью обретал себя, с большим трудом выносили
длительное скольжение маленького кораблика по текучим склонам. На пути к
самому высшему и желанному часто приходится преодолевать самое
нежелательное.
Всякий раз, когда ветер благоприятствовал нам, яхта, у которой было две
мачты, шла под парусом. Ганс и Карл в конце концов научились чувствовать
воздух, ветер и парусину всем своим телом так же хорошо, как они ощущали
скалу и веревку. Обе наши женщины совершали всевозможные чудеса, готовя еду,
а отец Соголь при случае подменял "капитана", определял наше местоположение,
делил обязанности, помогал нам ориентироваться на яхте и успевал за всем
приглядывать. Артур Бивер драил палубу и следил за нашим здоровьем. Иван
Лапе приобщился к механике, а я стал сносным помощником кочегара.
Необходимость всем вместе напряженно работать связала нас друг с другом так
тесно, словно мы были одной семьей, да еще такой, которая попадается не
часто. В то же время мы представляли собой сборище самых разношерстных
характеров и личностей, и, сказать по правде, Иван Лапе порой находил, что
мисс Панкейк непоправимо бесчувственна к слову; Ганс исподлобья смотрел на
меня всякий раз, когда я пытался высказываться по поводу наук, называемых
"точными", и считал, что я отношусь к ним без должного уважения; Карл с
трудом выносил необходимость работать рядом с отцом Соголем, от которого, по
его выражению, "пахло негром", когда тот потел; довольная физиономия доктора
Бивера всякий раз, когда он ел селедку, вызывала у меня раздражение; но
именно этот милый Бивер, и как врач, и как хозяин яхты, следил за тем, чтобы
никакая зараза не разъела ни плоть, ни душу экспедиции. С какой-нибудь
незлобивой шуткой он подоспевал всегда вовремя и как раз в тот момент, когда
двое из нас приходили к убеждению, что другой не так ходит, не так говорит,
не так дышит или ест.
Если бы я рассказывал эту историю, как обычно принято рассказывать
истории или как каждый сам себе рассказывает свою историю, то есть говорит
только о самых славных моментах и, опираясь на них, строит непрерывную
воображаемую сюжетную линию, -- я бы оставил в тени эти незначительные
подробности и написал бы, что все восемь барабанов наших сердец с утра до
вечера и с вечера до утра звучали в унисон под палочками одного желания, --
или сочинил бы еще какое-нибудь вранье в том же роде. Но огонь,
подогревающий желание и воспламеняющий мысль, никогда не горел больше
нескольких секунд; все остальное время мы старались помнить о нем.
По счастью, трудности наших повседневных забот, когда у каждого был
свой строгий круг обязанностей, напоминали нам о том, что все мы здесь -- по
своей доброй воле, что все мы друг другу необходимы и находимся на яхте,
иными словами, что обиталище наше -- временное, предназначенное для того,
чтобы доставить нас куда-то; и если кто-то об этом забывал, другой тотчас
напоминал ему.
По сему случаю отец Соголь рассказал нам, что некогда он провел опыт по
измерению возможностей человеческой мысли. Я воспроизведу только то, что
запомнил из его рассказа. В ту пору я сомневался, стоит ли все это
воспринимать буквально, и, верный своему любимому занятию, восхищался в
Соголе его умением изобретать "абстрактные символы": вопреки обычно
принятому пониманию, нечто абстрактное символизировало вполне конкретную
вещь. Но позже я пришел к выводу, что эти представления об абстрактном и
конкретном большого значения не имели, и, как я понял, читая Ксенофана
Элейского или даже Шекспира, либо это нечто существует, либо его нет вообще.
А Соголь, стало быть, решил "измерить мысль"; не в том смысле, в каком это
понимают психотехники и те, кто манипулирует тестами: они ограничиваются
сравнением способа, которым пользуется индивидуум в том или ином роде своей
деятельности (впрочем, зачастую не имеющей никакого отношения к мысли), с
тем способом, каким средний индивидуум того же возраста осуществляет тот же
род деятельности. В нашем случае речь шла о возможности измерить мысль в ее
абсолютном значении.
-- Эта возможность, -- говорил Соголь, -- чисто арифметическая. В самом
деле, всякая мысль -- это способность разделить целое и осознать его
частности; ведь числа -- не что иное, кик разделенные части единства, то
есть деления чего-то непременно целого. Наблюдая за собой и за другими, я
заметил, сколько именно частностей человек может и в самом деле удержать в
мыслях, не разлагая и не искажая их; сколько последовательных следствий из
одного положения он может осознавать одновременно; сколько однородных
включений, сколько звеньев от причины до следствия, от цели до способа; и
никогда это число не было больше четырех. И даже больше того, цифра 4
соответствовала невероятным усилиям, на которые я не часто бывал способен.
Если хотите, я проведу с вами несколько подобных опытов. Следите внимательно
за тем, что я буду говорить.
Чтобы понять нижесказанное, необходимо самым добросовестным образом
проделать предложенный эксперимент. Это потребует определенного внимания,
терпения и спокойствия.
И Соголь продолжал:
-- 1) Я одеваюсь, чтобы выйти; 2) я выхожу, чтобы ехать на поезде; 3) я
еду на поезде, чтобы добраться до своей работы; 4) я работаю, чтобы
зарабатывать деньги на жизнь; попробуйте добавить пятое звено, и я уверен,
что по крайней мере одно из первых трех ускользнет от вас.
Мы проделали этот опыт: так оно и оказалось -- и даже нас еще
переоценили.
-- Возьмите для примера другой тип последовательности: 1) бульдог --
собака; 2) собаки -- млекопитающие; 3) млекопитающие -- позвоночные; 4)
позвоночные -- животные; я иду еще дальше: животные -- живые существа... но
вот я уже забыл про бульдога; если я напомню себе о "бульдоге", забуду о
"позвоночных"... Во всех видах последовательностей или логических делений вы
будете констатировать тот же феномен. Вот почему мы постоянно принимаем
случайность за сущность, следствие за причину, способ за цель, наше судно за
постоянное место жительства, наше тело и наш разум за самих себя, а самих
себя -- за нечто вечное.
Трюмы маленького кораблика были наполнены провизией и самыми разными
инструментами. Бивер подошел к проблеме запасов не только методично, но и
изобретательно. Пяти тонн самых разных продуктов должно было хватить нам
восьмерым и четырем членам команды для полноценного питания в течение двух
лет, учитывая, что никакого пополнения во время пути не будет. Искусство
пропитания -- очень важная составная часть альпинистской науки, и доктор
поднял ее на недосягаемую высоту. Бивер изобрел "портативный огород",
весивший не больше полукилограмма; это был ящик из слюды, наполненный
синтетической землей, где высеивались отборные семена с поразительно быстрым
произрастанием; в среднем через день каждое из этих устройств обеспечивало
пищевой рацион зелени для одного человека -- и еще там выращивалось
несколько изумительных грибочков. Он также предпринял попытку
воспользоваться современными методами тканевого культивирования (вместо того
чтобы выращивать быков, можно заняться непосредственным культивированием
бифштексов) -- но ему удалось создать лишь громоздкие и очень ненадежные
установки, способные производить только нечто тошнотворное, и он от своих
попыток отказался. Проще было вообще обойтись без мяса.
Зато, взяв себе в помощники Карла, Бивер значительно усовершенствовал
дыхательные и обогревающие устройства, которыми он пользовался в Гималаях.
Придумано все было очень изобретательно. Маска из эластичной ткани плотно
подгонялась к лицу. Выдыхаемый воздух по трубочке шел к "портативному
огороду", где хлорофилл молодых побегов, стимулированный жестким
ультрафиолетом, выделял углерод из углекислого газа и восполнял необходимый
человеку дополнительный кислород. Деятельность легких и эластичность лицевой
маски поддерживали легкий поддув, и устройство было отрегулировано таким
образом, чтобы обеспечивать оптимальный процент углекислого газа во
вдыхаемом воздухе. Растительность ктомуже поглощала выдыхаемый водяной пар,
и тепло дыхания усиливало ее рост. Так осуществлялся, для каждого
индивидуально, растительно-животный биологический цикл, что позволяло
значительно экономить продукты. Коротко говоря, реализовывался искусственный
симбиоз животного и растительного. Остальные продукты были: мука,
растительные жиры, сахар, сухие сыр и молоко.
Для высокогорий мы запаслись бутылками с кислородом и
усовершенствованными аппаратами для дыхания. О ссорах, возникших по поводу
этих устройств, и о том, какой они приняли оборот, я расскажу в свое время.
Доктор Бивер когда-то придумал одежду, обогреваемую внутри
каталитическим сгоранием, но в результате проведенных опытов пришел к
выводу, что хорошей одежды на пуху с надувной подкладкой, сохраняющей тепло
тела, вполне достаточно, чтобы передвигаться даже в самые большие холода.
Обогревающие устройства были действительно необходимы нам только во время
стоянок, да и тогда мы пользовались только теми же самыми, которые служили
для приготовления пищи; эти плитки работают на нафталине, их легко
переносить, на самой малой мощности они дают много тепла, хотя в специальной
плите обеспечивается полное сгорание (а стало быть, и полное отсутствие
запахов). И тем не менее, поскольку было совершенно неизвестно, на какие
высоты поднимется наша научная экспедиция, мы на всякий случай прихватили с
собой обогревающую одежду с двойной подкладкой из платинированного асбеста,
в которую поддувался воздух вместе с парами спирта.
Ну и, конечно, мы взяли с собой все обычное снаряжение альпинистов:
ботинки, подбитые железом, всевозможные крюки, веревки, кошки, молотки,
карабины, ледорубы, крючья, снегоступы, лыжи и все, что с этим связано, не
говоря о приборах для наблюдения, компасах, ватерпасах, альтиметрах,
барометрах, термометрах, дальномерах, алидадах, фото- и других аппаратах. Ну
и оружие: винтовки, карабины, револьверы, тесаки; взяли и динамит; в общем,
все, чтобы быть готовым к встрече с любыми возможными препятствиями.
Соголь сам вел бортовой журнал. Я в морском деле человек слишком
посторонний, чтобы рассказывать об инцидентах, случившихся во время
навигации, да их, впрочем, было очень немного, и особого интереса они не
представляют. Отправившись из Ла-Роше-ли, мы сделали стоянку на Азорских
островах, потом на Гваделупе, в Колоне и, пройдя Панамский канал, на первой
неделе ноября оказались в южных водах Тихого океана.
Именно в один из этих дней Соголь объяснил нам, почему мы должны
подойти к невидимому континенту на закате и с запада, а не с востока, на
рассвете: дело в том, что в это время, как в эксперименте Франклина с теплой
комнатой, поток холодного воздуха с моря должен устремиться в нижние слои,
перегретые атмосферой Горы Аналог. Таким образом, нас должно было втянуть
вовнутрь, тогда как на рассвете, с востока, нас бы сильно оттолкнуло.
Впрочем, подобный эффект мы могли только символически предвидеть.
Цивилизации в своем естественном движении к вырождению продвигаются с
востока на запад. Чтобы вернуться к истокам, надо идти в обратном
направлении.
Теперь, попав в район, который предположительно находился к западу от
Горы Аналог, надо было действовать наугад, прощупывать обстановку. Мы шли на
малой скорости и к моменту, когда солнечный диск вот-вот должен был
коснуться горизонта, взяли курс на восток и ждали, едва дыша, в полном
напряжении тараща глаза, пока солнце не исчезло совсем. Море было прекрасно.
Но ожидание -- страшно трудным. Один день сменялся другим, и каждый вечер мы
переживали эти несколько минут надежды и неизвестности. Порой казалось, что
на борту "Невозможной" уже завелся червячок сомнения, и терпение наше
иссякало. К счастью, Соголь предупредил, что эти наши "прощупывания" могут
затянуться на месяц, а то и на два.
Держались мы неплохо. Часто, чтобы чем-то занять трудные часы после
наступления сумерек, мы рассказывали друг другу всякие истории.
Помнится, однажды вечером мы заговорили о легендах, вдохновленных
горами. Я сказал, что, на мой взгляд, фантастических легенд, связанных с
высокогорьями, гораздо меньше, чем легенд о морях или лесах. Карл объяснил
это на свой лад:
-- Для фантастического, -- говорил он, -- на высокогорьях просто нет
места, настолько сама действительность там волшебнее всего, что способен
вообразить себе человек. Ну можно ли мечтать о гномах и великанах, о гидрах
или длинношеих подземных монстрах, которые могли бы соперничать с ледником,
даже самым малюсеньким ледничком? Ведь ледники -- живые организмы: их состав
периодически обновляется, а форма остается почти такой же, как была. Ледник
-- существо, сформированное очень органично: у него есть голова (это
фирновый лед, с его помощью ледник пощипывает снег и проглатывает обломки
скалы); голова эта отделена от корпуса ледниковой трещиной; потом у ледника
есть огромный живот, где заканчивается превращение снега в лед, живот,
изборожденный глубокими трещинами и канавками-каналами, выводящими избыток
воды; а из нижней своей части он выбрасывает отходы пищи в форме морены.
Жизнь его организована в ритмах времен года. Зимой он спит, а весной
просыпается -- со скрипом и взрывами. Некоторые ледники сами воспроизводят
себя, и процесс этот вовсе не такой примитивный, как у одноклеточных
существ; происходит это либо при совмещении и плавлении, либо при отколе,
порождающем то, что называют регенерирующими ледниками.
-- Я подозреваю, -- заговорил Ганс, -- что жизнь эта определяется
скорее метафизически, чем научно. Питание живых существ происходит благодаря
процессам химическим, тогда как ледниковая масса сохраняется физически и
механически: замерзание и плавление, сжатие и растяжение.
-- Отлично, -- отвечал ему Карл, -- но вы, ученые, наблюдающие вирусы,
способные кристаллизовываться, вы ведь действительно заняты изучением
перехода физического состояния в химическое, а из химического -- в
биологическое. И вы должны были бы многое почерпнуть, наблюдая за ледниками.
Быть может, именно здесь природа сделала первую попытку создать живое
существо исключительно физическим способом.
-- "Быть может", -- сказал Ганс, -- "быть может" -- это для меня ровно
ничего не значит. А вот абсолютно точно только то, что в состав ледниковой
субстанции углерод не входит, и, следовательно, это субстанция
неорганическая.
Иван Лапе, любивший показать, как хорошо он знает все литературы на
свете, перебил его:
-- В любом случае Карл прав. Виктор Гюго--а даже в его время этот
массив считался не очень высоким, -- вернувшись из Ригии, заметил, что,
когда созерцаешь высокие вершины, вид этот сильно противоречит всему, к чему
привык наш глаз, и противоречит настолько, что все естественное принимает
там вид сверхъестественного. Он даже считал, что средний человеческий разум
не способен вынести такого беспорядка в своем восприятии, и именно всем этим
объяснял изобилие дебилов в альпийских районах.
-- Верно, верно, хотя последнее предположение -- чистейшая глупость, --
вступил в разговор Артур Бивер, -- вот и мисс Панкейк вчера вечером показала
мне пару набросков к пейзажам высокогорий, которые подтверждают то, о чем вы
говорите... Мисс Панкейк пролила чай из своей чашки и сделала еще какой-то
неловкий жест, а Бивер тем временем продолжал:
-- Но вы ошибаетесь, утверждая, что с высокогорьями связано мало
легенд. Мне доводилось слышать их, и попадались даже престранные. Правда,
это было не в Европе.
-- Мы слушаем вас, -- тут же сказал Соголь.
-- Ну-ну, не так скоро, -- ответил Бивер. -- Я охотно расскажу вам одну
из этих историй; поведавшие ее мне потребовали, чтобы я дал обещание не
говорить, где родилась их легенда, да это, впрочем, и не важно. Но я хотел
бы как можно точнее воспроизвести ее, и для этого мне нужно восстановить
легенду в своей памяти на том языке, на котором я ее слышал, и еще мне
потребуется помощь нашего друга Ивана Лапса, чтобы перевести ее для вас.
Завтра к вечеру, если хотите, я вам эту легенду расскажу.
Назавтра после обеда, когда яхта легла в дрейф -- море было все так же
спокойно, -- мы собрались послушать его историю. Обычно мы говорили между
собой по-английски, иногда -- по-французски, все мы достаточно хорошо знали
оба языка. Иван Лапе предпочел перевести легенду на французский и сам
прочитал ее нам.
Легенда О ЛЮДЯХ-ПУСТЫШКАХ И горькой РОЗЕ
Люди-пустышки в камне живут, там и передвигаются,
каверны-путешественницы. Во льду они гуляют, пузыри будто люди, но на воздух
выйти не отваживаются -- ветер их унесет.
В камне у них дома, стены -- из дырок сделаны и из щелей во льду, а лед
сам -- из пузырей. Днем они в камне сидят, по ночам же во льду гуляют --
танцуют там в полнолуние. Но солнца они не видят, иначе бы лопнули сразу.
Едят