т судорожно кивнул, думая о том, что в армии этого хочется еще больше, голод еще сильнее. - Мог, Но не пошел. Не умею я клянчить. - Да, я понимаю. Но, по-моему, любую склоку можно уладить. Если, конечно, доволен своей работой и не хочешь ее терять. - Может быть. Только нет такой работы, чтобы из-за нее унижаться. Неужели не понимаешь? Мне ничего больше не оставалось... Иди сюда. Ну иди же ко мне. - Не сейчас. - Она с любопытством наблюдала за ним, разглядывая его лицо. - Обидно. Такую хорошую работу потерял. И звание тоже. - Обидно, - кивнул Пруит. Ладно, черт с ним, подумал он. - У тебя выпить нету? - Ты в прошлый раз приносил, там еще осталось, - сказала она. - Я не трогала, это же ты покупал. - Она гордо встала. - Бутылка на кухне. И, кажется, есть еще одна, неначатая. Ты ее давно принес. Тебе хочется выпить? - Да. - Он пошел за Вайолет на кухню. - Понимаешь, - осторожно начал он, - у меня больше не получится приезжать к тебе так часто. И платить мне будут всего двадцать один доллар в месяц, так что прежних денег я тебе давать уже не смогу. Вайолет молча кивнула. Странно, эта новость вроде никак на нее не подействовала. Хватит пока, решил он, незачем сейчас все портить. - Давай пойдем на горку, - сказал он. - На наше место, - добавил он тихо, и ему стало стыдно, что он ее упрашивает. Когда так долго обходишься без этого, делаешься сам не свой. Кровь тяжело стучала гулкими толчками. - Пойдем. Стекло в буфете давно разбилось, и бутылку можно было легко достать, не открывая дверцы, но Вайолет тем не менее ее открыла, потому что стеснялась выбитого стекла. Пока она стояла, подняв руки, Пруит сзади обнял ее и ласково сжал маленькую тугую грудь. Вайолет с досадой резко опустила руки, и тогда он повернул ее к себе, крепко схватил за локти и поцеловал, а она так и стояла, держа бутылку в руке. Без туфель она была чуть ниже его. По сухой примятой траве они взобрались на горку, Пруит нес бутылку, солнце приятно припекало голые спины. Наверху, в маленькой рощице, они легли на зелено-бурое переплетение живой и мертвой травы. Прямо под ними был ее дом. - Красиво, правда? - сказал Пруит. - Нет, - не согласилась она. - Уродство. Самое настоящее уродство. Внизу темнела россыпь домишек, безымянный поселок, не нанесенный на туристские карты, - казалось, первый же сильный порыв ветра сдует лачуги. С вершины горки, с верхней точки высокого конуса, им были видны хибарки, подковой окружавшие подножие и зеленое поле сахарного тростника по другую сторону холма. - Я в детстве жил в похожем месте, - сказал Пруит. - Только наш городок был гораздо больше. А так то же самое, - добавил он, думая обо всем том, давно забытом, что вдруг вернулось и принесло с собой столько живых воспоминаний и чувств, обо всем том, что, кроме тебя, не поймет никто, потому что это только твое. Ему стало грустно оттого, что все это безвозвратно ушло и никому теперь не нужно. - И тебе там нравилось? - спросила Вайолет. - Нет, - сказал он. - Не нравилось. Но есть места намного хуже, я в таких тоже потом жил. Он перевернулся на спину и смотрел на солнце, пробивающееся сквозь ветви деревьев. Откуда-то сверху медленно и мягко, будто осенние листья в далеком городке его детства, к нему слетал покой субботнего дня. Жизнь начнется вновь только в понедельник утром, шептал на ухо тихий голос. Вот бы так всегда, робко подумал он. Была бы вся жизнь двумя днями увольнительной. Глупости, Пруит. Он отпил виски и передал бутылку Вайолет. Она приподнялась на локтях и, глядя вниз, на поселок, глотнула из бутылки. Неразбавленный виски она пила так же, как он, - точно это вода. - Ужас, - сказала она, по-прежнему глядя вниз. - Люди не должны так жить. Мои приехали сюда с Хоккайдо. Даже этот дом и то не их собственный. Она хотела отдать ему бутылку, но Пруит поймал ее за руку, притянул к себе и поцеловал. В первый раз сегодня она ответила на поцелуй и погладила его по щеке. - Бобби, - тихо сказала она. - Бобби. - Давай же. Иди ко мне. Но она отодвинулась и посмотрела на свои дешевые часики. - Мама с папой вот-вот вернутся. Пруит сел на траве. - Ну и что? - нетерпеливо сказал он. - Сюда же они не полезут. - Я не потому, Бобби. Подожди до вечера. Днем нельзя. - Ерунда, - сказал он. - Можно когда угодно. Главное, чтоб хотелось. - Вот именно. А мне не хочется. Они сейчас должны приехать. - Они же все равно знают, что ночью мы спим вместе. - Ты ведь сам понимаешь, как я к ним отношусь. - Но они все равно все знают, - сказал он. И неожиданно засомневался, а знают ли? - Должны же они догадываться. - Днем это все не так. Они еще не вернулись с работы. И потом, ты же простой солдат. - Она замолчала и потянулась за лежащей в траве бутылкой. - А я с образованием. У меня диплом "Лейлегуа", - добавила она. А ты, Пруит, даже седьмой класс не кончил, подумал он. Видел он эту "Лейлегуа". Самая обычная женская средняя школа в Вахиаве. - Ну и что, что солдат? Что в этом плохого? Солдаты такие же, как все. - Я знаю. - Солдаты тоже люди, ничем не хуже других, - не унимался он. - Я все это знаю. Ты не понимаешь. Столько девушек-нисэи [нисэи - японцы, родившиеся в США (яп.)] гуляют с солдатами. - Ну и что? Ему вспомнилась местная песенка: "Мануэле, мой сыночек дорогой. Возвращался бы скорее ты домой. Без тебя тоска нас донимает, а сестра твоя с солдатами гуляет". - Солдаты, они все хотят от девушки только одного. - Ваши и с гражданскими гуляют. А гражданским от девушек нужно то же самое. Что здесь такого? - Я ничего не говорю. Просто на Гавайях девушки должны быть поосторожнее. Ни одна порядочная нисэи не будет гулять с солдатом. - Ни одна порядочная белая - тоже. И вообще ни одна порядочная. Если у солдата нет этого несчастного РПК, он все равно ничуть не хуже других. Все, черт возьми, хотят одного и того же! - Я знаю, - сказала она. - Не злись. Просто к солдатам такое отношение. - Тогда почему же твои родители меня не отошьют? Сделали бы что-нибудь, сказали... Если им это так не нравится. Вайолет откровенно удивилась. - Никогда они ничего не скажут и не сделают. - Тьфу ты, черт! Все же соседи видят, что я к тебе хожу. - Да, конечно. Но они тоже никогда ничего не скажут. Пруит посмотрел на нее: она лежала на спине, вся в светлых пятнышках просеянного листвой солнца, короткие шорты туго обтягивали ее бедра. - А ты бы хотела отсюда переехать? - осторожно спросил он. - С радостью. - Что ж, - еще осторожнее продолжил он, - думаю, скоро будет такая возможность. - Только жить вместе с тобой я не буду, - сказала она. - Ты же знаешь, я на это не пойду. - Но мы и так живем вместе. С той только разницей, что сейчас рядом твои родители. - Это совсем другое дело. Зря ты завел этот разговор. Знаешь ведь, я не могу. - Хорошо, молчу. - Жизнь все равно не начнется раньше понедельника. С разговором можно подождать до завтра. Он перевернулся на спину и стал глядеть в неправдоподобную синеву гавайского неба. - Посмотри-ка вон туда, левее, - сказал он. - Там, наверно, настоящий ураган. Видишь, тучи все затянули. - Красивые тучи. Какие черные! И уступами, как горы, все выше и выше. - Это граница шквала. Все, сезон дождей начался. - А у нас крыша течет, - сказала Вайолет и протянула руку к бутылке. Пруит следил глазами за стремительно надвигающейся стеной туч. - Почему твои родители не выгонят тебя из дому? - спросил он. - Если все, как ты говоришь... А то водишь меня к себе... Вайолет удивленно посмотрела на него. - Но я же их дочь. - Ясно. - Он вздохнул. - Давай-ка лучше спускаться. А то вот-вот польет. Как только тучи перевалили через гряду гор, пошел дождь. К вечеру он превратился в настоящий ливень. Пруит сидел один на задней веранде, Вайолет помогала матери готовить ужин. Ее отец в одиночестве сидел в гостиной. Старики, как он про себя их называл, вернулись домой, когда дождя еще не было. Прочирикав что-то по-японски, они вылезли у своей калитки из битком набитого допотопного "форда", а машина загромыхала дальше, к следующему дому. "Форд" принадлежал сразу пяти семьям, как принадлежала всему поселку построенная японской общиной сеть оросительных канав, прорезавших маленькую долину вдоль и поперек; гнилые бревна шлюзов торчали словно подпорки, на которых в доисторические времена возвели окрестные горы. Они быстро прошли через дом на заднее крыльцо, где сидели Пруит с Вайолет, а оттуда - на свой тщательно ухоженный огород, воду для которого в засушливый сезон отмерял деревянный шлюз. Пруит смотрел, как, согнувшись над мотыгами, они возятся на клочке земли, смотрел на их лица, будто вырезанные из высохших, сморщенных яблок, и в нем поднимался гнев на весь род человеческий: почему они обречены так жить, эти люди, почему они похожи на древних стариков, хотя им нет еще и сорока? Огород был средоточием всей их жизни, в него они вкладывали все свое трудолюбие: ни один дюйм земли не пропадал здесь даром, на безупречно ровных квадратиках и треугольниках грядок выращивались на продажу редиска, капуста, салат, таро, нашлось место и для залитого водой крошечного рисового поля, и для каких-то диковинных овощей. Они работали, пока не начался дождь, потом убрали мотыги и вернулись в дом. Поднялись на веранду, не сказав Пруиту ни слова, и прошли мимо, будто его здесь не было. Он сидел, прислушиваясь к звукам, доносившимся с кухни, и в нем проснулся недавний гнев, его наполнило ощущение утраты, одиночества и беспомощности, на которые обречен каждый человек на земле, потому что каждый замурован, как пчела в своей ячейке, отделен от всех остальных людей. Из глубины дома запахло вареными овощами, свининой, и чувство одиночества на время оставило его. Теплый влажный запах обнадеживал: есть и другие люди, они живут, готовят ужин. Он слушал шум ливня, гулкие, как в бочке, раскаты грома, радовался вместе с взволнованно гудящими насекомыми, что их укрыла от непогоды уютная веранда, и изредка хлопал себя по ногам, отгоняя москитов и нарушая громкими шлепками пронизанную дождем и жужжанием тишину. Навес защищал веранду от дождя, и Пруита обдавали приятной прохладой лишь брызги попадавших на пол капель. На душе у него было спокойно, потому что где-то там, за стеной воды, человечество по-прежнему существовало и готовило ужин. Вайолет позвала его, и он пошел на кухню, чувствуя, что армия и загадочные сумасшедшие глаза Тербера отодвинулись куда-то очень далеко, что утро понедельника всего лишь дурной сон, смутное воспоминание, заложенное в подсознательную память много веков назад, холодное, как луна, и такое же далекое. На столе дымилась тарелка со свининой и пресными чужеземными овощами, он сел и с наслаждением принялся за еду. Кончив ужинать, старики составили тарелки в раковину и неслышно вышли в гостиную, где стояли ярко раскрашенные низенькие алтари и куда Пруита никогда не приглашали. За столом старики не произнесли ни слова, но Пруит давно свыкся с тем, что заговаривать с ними бесполезно. Они с Вайолет остались на кухне, молча пили душистый чай и слушали, как ветер стучит в хлипкие стены, а дождь оглушительно барабанит по рифленой жестяной крыше. Вслед за Вайолет Пруит поставил посуду в старую выщербленную раковину. Ему было хорошо, он чувствовал, что он дома. Еще бы чашку кофе. Они вошли в спальню, и Вайолет даже не закрыла дверь, сквозь которую виднелась ярко освещенная гостиная. Когда она, нисколько не стесняясь, повернулась к нему, на ее золотистом теле вспыхнули блики света. Эта естественность была ему приятна, от нее веяло теплом прожитых вместе долгих лет и возникало редкое в солдатской жизни ощущение домашнего, непреходящего покоя; но беспечно распахнутая дверь смущала, он боялся, что их увидят, и от этого стыдился собственного желания. Среди ночи он проснулся. Дождь кончился, и в открытое окно светила луна. Вайолет лежала спиной к нему, положив голову на согнутый локоть. По неподвижной напряженности ее тела он понял, что она не спит. Он положил руку ей на бедро и повернул ее к себе. Ювелирная точность и высочайшее мастерство, с которым был выточен крутой изгиб ее бедра, наполнили его благоговением, озарили очищающим пониманием высшего смысла и разбудили дремавшие в глазах прозрачные золотые крапинки. Она повернулась к нему сразу же, словно ждала этого, и ему захотелось узнать, о чем она думала, лежа рядом с ним без сна. Но, обняв ее, он снова отчетливо понял, что не знает ни ее лица, ни имени, и сейчас, в миг самой полной близости двух человеческих миров, той близости, когда один человек проникает в другого, даже сейчас он не знает ее, а она - его, и им не прикоснуться к душе друг друга. Для мужчины, из года в год живущего в стаде себе подобных, мускулистых, волосатых и угловатых, все женщины - нечто округлое и мягкое, и все - существа странные и непостижимые. Утром он проснулся и увидел, что лежит на спине совершенно голый. Дверь спальни была по-прежнему открыта, в кухне Вайолет и ее мать готовили завтрак. Он подавил инстинктивное желание скорее прикрыть наготу простыней, встал и надел шорты. Когда он вошел в кухню, мать Вайолет даже не повернула головы. После завтрака и утренней уборки старики молча вышли из дома и побрели в гости к соседям. Пруит долго обдумывал, как снова вернуться к вчерашнему разговору, и в конце концов выложил все с обычной для него прямотой. - Я хочу, чтобы ты переехала в Вахиаву и жила там со мной, - без обиняков заявил он. Вайолет сидела в кресле на веранде. Она повернулась к Пруиту и глядела на него, подперев щеку вялым кулачком. - Чего это ты вдруг, Бобби? - Она смотрела на него с любопытством, с тем самым любопытством, которое появлялось в ее глазах каждый раз, когда она наблюдала за ним: будто только сейчас убедилась, как сложно устроена любимая игрушка, всегда казавшаяся ей незамысловатой. - Ты же знаешь, я не перееду. Зачем устраивать сцену? - Затем, что я не смогу больше ездить сюда, как раньше. Как было до перевода, уже не будет. Если бы мы жили в Вахиаве, я бы приходил домой каждый вечер. - А чем плохо, как сейчас? - спросила она все тем же удивленным тоном. - Приезжай только по выходным, я согласна. Совсем необязательно приезжать каждый вечер, как раньше. - Одних выходных мало, - сказал он. - По крайней мере мне. - Если ты меня бросишь, у тебя и этого не будет. Какая женщина согласиться жить с солдатом, которому платят всего двадцать один доллар в месяц? - Мне неприятно, что рядом твои родители, они мне действуют на нервы. Я им не нравлюсь. Если мы хотим быть вместе, то можем и жить вместе. А сейчас ни то ни се. Такие вот дела. - Он проговорил это бесстрастно и сухо, словно перечислял достоинства и недостатки нового пальто. - Мне тогда придется уволиться. Я должна буду подыскать работу в Вахиаве, а это трудно. Можно, конечно, пойти официанткой в какой-нибудь бар, но это не для меня. Я и так уже бросила работу в Кахуку, - равнодушно продолжала она, - ушла с хорошего места, хотя хозяева относились ко мне как к дочери. Родители были против, но я все-таки ушла оттуда, вернулась сюда, в эту дыру. Сделала это, чтобы быть поближе к тебе, чтобы ты мог приходить ко мне каждый вечер. Я пошла на это, потому что ты меня попросил. - Я знаю. Все знаю. Но я же не думал, что так получится. - Бобби, на что ты рассчитывал? За жилье нужно платить, а ты столько не зарабатываешь. - Раньше зарабатывал. Мне еще должны заплатить почти за весь прошлый месяц, - сказал он осторожно. - Нам этих денег хватит на первые дни, пока ты подыщешь работу, а я тем временем еще получу. Двадцать один доллар, конечно, мало, но, если ты будешь сколько-нибудь зарабатывать, мы будем жить даже лучше, чем сейчас. Тебе же здесь не нравится. Не понимаю, что тебе мешает уехать? - Он умолк, чтобы перевести дух, и сам был поражен тем, что говорит так быстро. - Я же сказала, что не могу, и просила тебя не устраивать сцен. Я серьезно сказала, а ты мне не поверил. Бобби, тебе меня не заставить. Мама с папой будут против, они меня не отпустят. - Почему они будут против? - спросил он, стараясь говорить не так быстро. - Потому что я простой солдат? Ведь тебе-то все равно, солдат я или кто. А если не все равно, почему ты со мной связалась, зачем разрешила мне сюда ездить? Мало ли, что они против - силой не удержат. Что значит "не отпустят"? - Для них это будет позор. - Что за бред?! - взорвался он. - Если б я был вонючим подметалой на пляже, они бы и то не возражали. А солдат - сразу позор! Он так и знал, что этим кончится. Голытьба несчастная, хуже, чем шахтеры в Харлане, но, если дочь живет с солдатом, - позор! На тростниковых плантациях их мытарят так, что у них скоро руки-ноги отвалятся, но это ничего, это не позор. А вот жить с солдатом... Бедняки - худшие враги сами себе, подумал он. - Конечно, если бы мы поженились, тогда другое дело, - тихо сказала она. - Поженились?! - Он был ошарашен. Перед глазами у него вдруг возник сержант Доум. Лысый, грузный, затравленный, он всю жизнь возил за собой толстую неряшливую жену-филиппинку и семерых детей-полукровок; неудивительно, что Доум вечно лезет в драку, ведь он обречен до конца своих дней жить за границей, как изгнанник, - кому он нужен в Америке с таким прицепом? Вайолет улыбнулась, заметив ужас на его лице: - Вот видишь. Ты не хочешь на мне жениться. А поставь себя на мое место. Рано или поздно ты вернешься на континент. Ты же не возьмешь меня с собой? Ты хочешь, чтобы я ушла от родителей, а потом осталась и без них, и без тебя? Может, еще и с ребенком. - А если бы я на тебе женился, родители были бы довольны? - Нет. Но все равно было бы лучше, чем сейчас. - Ты хочешь сказать, для них это все равно был бы позор, - криво усмехнулся Пруит. - А если бы мы поженились, ты бы переехала? - Конечно. Тогда все было бы иначе. Если бы ты вернулся на континент, я бы поехала с тобой. Я была бы твоя жена. Жена, подумал он. А действительно, почему бы не жениться? В нем росло желание уступить. Минутку, парень, минутку! Через это проходят все, кто в конце концов женится. И перед Доумом наверняка стоял такой выбор. С одной стороны, свобода, с другой - женщина в постели, всегда, когда тебе ее хочется, всегда рядом, только протяни руку, и не надо тратить силы на ухаживание, ждать недели и месяцы, и проститутки - как запасной вариант - тоже не нужны. Так что же ты выберешь? - Если мы поженимся и я увезу тебя с собой, - осторожно сказал он, - все равно ничего не изменится. Мы оба будем как прокаженные. В Штатах такие, как мы, никому не нужны. И даже если я на тебе женюсь, это еще не значит, что я обязан везти тебя с собой. Женитьба ничего не решает. А большинству она ничего и не дает. Я-то знаю. - Как Доуму, подумал он, Доум женился, чтобы в постели под боком была баба, а когда он дал поймать себя на крючок, эта баба вдруг навсегда повернулась к нему спиной. - Но ты же все равно не хочешь на мне жениться. - А на черта мне это? - Он был уязвлен тем, что она сказала правду, и чувствовал себя виноватым. - Если бы я собирался прожить на Гавайях всю жизнь, тогда другое дело. А меня будут перебрасывать с места на место. Я же в армии на весь тридцатник. И я не офицер, мне никто не будет платить подъемные, чтобы я таскал за собой свою ненаглядную по всему свету. Я рядовой, я не буду получать даже на жилье для тебя. Таким, как я, жениться нельзя. Я - солдат. - Вот видишь. Почему же ты не хочешь оставить все как есть? - Почему? А потому, что раз в неделю мне мало... Скоро мы вступим в войну, и я собираюсь воевать, как все остальные. Я не хочу, чтобы меня что-то держало. Потому что я солдат. Вайолет откинулась в кресле, прижав голову к спинке, ее руки безвольно свисали с подлокотников. Она смотрела на него все с тем же любопытством. - Ну вот, - сказала она. - Сам видишь. Пруит встал и шагнул к ней. - Да на кой черт мне на тебе жениться? - грубо бросил он ей. - Чтобы наплодить кучу черномазых сопливых ублюдков? Чтобы, как все наши ребята, которые женились на местных, до гроба ишачить на вшивых ананасных плантациях или мотаться таксистом по Скофилду? Почему, думаешь, я подался в армию? Потому что не хотел всю жизнь как каторжный рубить в шахте уголь и плодить сопливых ублюдков - они от тамошней пыли все равно что черномазые! Потому что не хотел жить, как жили мой отец, и мой дед, и все остальные! Чего вам, бабам, нужно? Посадить мужика на цепь, вынуть из него душу и подарить мамочке на день рождения?! Какого черта ты... Глаза его сейчас не блестели прозрачными льдинками, как при разговоре с Тербером и как несколько минут назад, когда он пытался убедить ее, - они полыхали как огонь, который долго стлался по дну угольной ямы и вдруг взметнулся ввысь. Он судорожно глотнул воздух и взял себя в руки. Она почти видела, как на него надвигается белая холодная лавина гнева - так тысячелетия назад надвигались на землю ледники. Девушка откинулась в кресле, беспомощная, как тюремный заключенный под струей брандспойта, и позволила лавине подмять себя, приняла ее мощный удар не сопротивляясь, с терпеливой покорностью, рожденной поколениями бесправных, поколениями согнутых спин и лиц, вырезанных из высохших, сморщенных яблок. - Ты извини меня, - сказал Пруит из-за разделяющего их льда. - Да что уж там, - сказала она. - Я не хотел тебя обидеть. - Ничего. - Решай сама. Из-за этого перевода у меня теперь вся жизнь пойдет иначе. Знаешь, как бывает: новый ритм - новая песня. И совсем не похожая на прежнюю... Я здесь у тебя в последний раз. Хочешь - переезжай, не хочешь - как хочешь. Если уж решил менять жизнь, нужно менять все, подчистую. Оставишь что-то из прошлого - вообще ничего не выйдет. Если я и дальше буду к тебе сюда ездить, в конце концов пожалею, что перевелся, и стану что-нибудь придумывать. А я не хочу так, и не хочу, чтобы кто-то узнал, что я готов пойти на попятный... Так что решай все сама. - Я не могу переехать, Бобби, - сказала она все тем же ровным голосом, продолжая неподвижно сидеть в кресле. - Ну что ж. Тогда я ухожу. У нас многие ребята живут со своими девушками в Вахиаве. И ничего, никто не жалуется. Собираются вместе на вечеринки, ходят в бары, в кино. И вообще. Девушки не чувствуют себя одинокими. По крайней мере не больше, чем все остальные, - добавил он. - А когда их солдаты уезжают, что тогда? - спросила она, глядя на рощицу на вершине горки. - Не знаю. И мне наплевать. Наверно, находят себе других солдат. Ладно, я ухожу. Когда он вышел из спальни, в руках у него были парусиновые туфли и две завернутые в шорты бутылки: одна почти полная, в другой на донышке - это было все, что принадлежало ему здесь, и все, что он уносил с собой. Сколь ни ничтожны были эти пожитки, они хранились здесь как гарантия, как пропуск, как ломбардный залог под отпущенную ему в кредит жизнь вне армии, и, забрав их отсюда, он сам закрыл себе кредит. Вайолет сидела все в той же позе, и он заставил себя улыбнуться ей, с усилием растянув губы. Но девушка не видела эту улыбку, она, казалось, не замечала его. Он сошел с веранды и завернул за дом. Ее голос долетел к нему из-за угла: - До свиданья, Бобби. Пруит снова усмехнулся. - Алоха нуи оэ! [Прощай! (канакский)] - крикнул он в ответ, доигрывая роль до конца и остро ощущая мелодраматичность сцены. Поднявшись на вершину небольшого холма, он не оглянулся, но затылком чувствовал, что она стоит в дверях, уперев вытянутую руку в косяк, словно не пускает в дом назойливого торговца. Он зашагал к перекрестку, так ни разу и не оглянувшись, и представил себе, как, должно быть, красива и трагична эта картина со стороны: одинокая фигура медленно скрывается за холмом. И странно, он никогда не любил Вайолет так сильно, как сейчас, потому что в эту минуту она стала частью его самого. Но это не любовь, подумал он, ей нужно другое, им всем нужно другое - они не хотят, чтобы ты нашел себя в них, они хотят, чтобы ты в них растворился. А сами все равно всегда пытаются найти себя в тебе. Ты был бы отличным актером, Пруит, мысленно отметил он. Только спустившись с холма, он наконец перестал играть роль, остановился, оглянулся назад и позволил себе ощутить всю тяжесть утраты. И ему подумалось, что все люди вечно ищут себя, ищут в барах, в поездах, в конторах, в зеркале, в любви - особенно в любви, - ищут частицу себя, которая обязательно есть в каждом человеке. Любовь - это не тогда, когда отдаешь себя, а когда находишь и узнаешь себя в ком-то другом. И все принятые объяснения и толкования любви заведомо неверны. Потому что единственное, что ты способен понять и ощутить в другом человеке, - это ту частицу себя, которую ты в нем распознал. И человек вечно ищет способ выбраться из своей замурованной кельи и проникнуть в другие столь же герметично закупоренные ячейки, с которыми он связан общими восковыми сотами. За свою жизнь он нашел для себя только один способ прорваться к людям, только один ключ отпирал ему двери других камер, только на одном языке он мог говорить так, чтобы люди его понимали. Это был горн. Будь у тебя с собой горн, ты бы мог сказать ей сейчас что угодно, и она бы поняла; ты мог бы сыграть для нее сигнал построения, усталый призыв строиться на мороку, когда живот набит и тянет вниз и все равно надо идти подметать чужие улицы, а так хотелось бы остаться дома и поспать, - и она бы все поняла. Но нет у тебя горна, ни с собой, ни вообще. Тебе вырвали язык. Все, что у тебя есть, - это две бутылки: одна почти полная, в другой на донышке. А это, друг, нам через проходную не пронести, сказал он себе, потому что патрульные отберут и сами высосут, и под забором мы тоже ничего прятать не станем, потому что есть ребятки, которые рыщут там по ночам и именно так добывают себе выпивку. Слушай, друг, а может, выпьем прямо сейчас? Так оно будет лучше. Мы ведь с тобой, когда напиваемся, у нас сразу такое взаимопонимание, мы даже вроде бы видим друг друга. Давай пойдем к нашему дереву. У подножия холма на полпути к перекрестку стояла особняком сучковатая старая киава, накрывая своей тенью пятачок травы, где он не раз устраивал себе привал по дороге к Вайолет и где скопилось немало пустых бутылок. Ему пришлось высоко поднимать ноги, чтобы сквозь спутанную, доходящую до колен траву пробраться на гладкую прогалинку, где он обычно усаживался, прислонясь спиной к шершавой коре киавы, и откуда никто не мог увидеть его с дороги - каждому временами необходимо побыть одному, а в спальне отделения ты можешь быть только одинок, но не один. Он добавил две пустые бутылки к тем, что валялись в траве, и на грузовике 13-го учебного полевого артиллерийского полка, который вез в гарнизон солдат с пляжа в Халейве, добрался домой - в кишащее людьми одиночество казармы, домой - в спальню отделения, где ничто тебя ни от кого не отделяет, - и, пьяный, завалился спать. А в конце месяца ему в последний раз выдали получку по аттестату РПК и специалиста четвертого класса, и он, сам понимая, как иронично смеется над ним судьба, просадил в сарае у О'Хэйера все те деньги, на которые Вайолет должна была обосноваться в Вахиаве. Он хотел начать новую жизнь с нуля, и за пятнадцать минут продулся за карточным столом так, что у него не осталось даже на бутылку или на бордель. Это был шикарный жест, и огромные ставки, на которых он прогорел, произвели сенсацию.  * КНИГА ВТОРАЯ. РОТА *  9 Из всех времен года только сезон дождей мало-мальски напоминал на Гавайях зиму. В месяцы, считавшиеся тут зимними, небо было, может быть, не такое яркое, не такое ясное и синее, а солнце не так слепило, но все равно зима на Гавайях отличалась от лета не больше, чем конец сентября у нас на континенте. Было так же тепло, и на огромном красноземном плато, где неподалеку от ананасных плантаций стоял Скофилдский гарнизон, зима одинаково отсутствовала и летом, и зимой. Да, зимой на Гавайях никто не страдал от холода. Зато осенью воздух никогда не бывал здесь напоен октябрьским ароматом хурмы, а весной природа не пробуждалась внезапно навстречу теплу и торопливым шагам юного апреля. Единственную резкую перемену нес с собой сезон дождей, и потому все, кто еще помнил зиму, радовались дождям. Все, кроме туристов, конечно. А он наступал не сразу, этот сезон дождей. Февраль выдавал на исходе одну-две бессильные грозы - так человек бессильно корчится и бьется перед тем, как умереть, - но в них таилось обещание, и прохладный ветер нашептывал: "Скоро, скоро пойдет большая вода, потерпите еще немного". Ранние грозы затихали, едва земля выпивала их влагу, и тучи отступали под натиском солнца, а оно снова превращало мокрую грязь в сухую пыль и оставляло от первых дождей лишь потрескавшиеся, запекшиеся лепешками воспоминания, которые рассыпались под тупоносой нахрапистостью солдатских ботинок. Но в начале марта перерывы между дождями становились короче, а сами дожди лили дольше, и наконец перерывы прекращались вовсе, оставался только дождь: земля жадно напивалась им досыта, а потом, как человек, который нашел в пустыне колодец и пил, не зная удержу, исторгала обратно то, что не могла в себя принять, - вода затопляла улицы, подножия холмов, мелкие расщелины; оросительные каналы, нитями паутины расползшиеся по пунцово-красной поверхности плато, бурлили, как горные реки. И так продолжалось до тех пор, пока вся земля и все сущее на ней не начинали, как невеста в медовый месяц, умолять о передышке. В такую пору жизнь Скофилда замыкалась в казармах. Строевые занятия заменялись лекциями в комнатах отдыха о разных видах оружия, муштра в сомкнутом и расчлененном строю уступала место тренировкам на галереях в наведении оружия на цель и почитаемым издавна упражнениям в плавном нажатии курка. Но всей этой тягомотине было не перешибить бодрящую радость от мысли, что ты сидишь под крышей, а за окнами тем временем хлещет дождь. В дождливый сезон солдаты собирались в спортзале за старой гарнизонной церковью, они группами сходились со всех сторон к рингу на дне чаши крытого амфитеатра, как сходятся к втулке колеса спицы, и все несли с собой одеяла - подстелить на холодный бетон, чтобы не нажить геморрой, да и поплотнее закутаться самим. Для согрева, конечно, неплохо было захватить бутылку, но ее надо было ухитриться пронести мимо патруля военной полиции. И осенним гавайским мартом здесь, под крышей Скофилдского спортзала, где на ринге старались одолеть друг друга два безымянных пронумерованных боксера, оживали на мгновенье, повиснув над чашей амфитеатра, как мираж, октябрь в Америке, футбольные матчи, румяные яблоки и тысячи разбросанных по всей стране городков с их школьными командами футболистов. Во вторую неделю марта оставалось провести еще три встречи, но судьба чемпионата по боксу Гавайской дивизии была уже предрешена. "Медвежата" Динамита Хомса проиграли 27-му пехотному тридцать очков, ровно вдвое больше, чем можно было набрать за три оставшиеся встречи, и почетный "Золотой ринг" с золотыми боксерами был уже вынут из застекленного ящика в "боевых воротах", чтобы на закрытии сезона торжественно перейти к победителям. Динамит бродил по гарнизону поникший и хмурый. Ходили слухи, что его понизят в должности и отстранят от бокса; к тому же в седьмой роте впервые за несколько лет двое солдат в течение одного месяца попали под трибунал и загремели в гарнизонную тюрьму. Полк переживал поражение отнюдь не так болезненно, как казалось Динамиту, и, уж конечно, далеко не так болезненно, как сам Динамит. Преданность солдат той или иной команде менялась слишком часто, и огорчение длилось ровно столько, сколько уходило на дорогу из спортзала до казармы, где ребята тотчас запирались в уборной и начинали резаться в кости по маленькой. Яркая слава боксерской команды померкла почти мгновенно. День получки был куда ближе, чем следующий спортивный сезон, а тут еще кто-то пустил слух, что в добрую половину борделей между Ривер-стрит и Нууана-авеню завезли из Штатов новых девочек. Но если честь полка не волновала никого, кроме Динамита, то лично он готов был лечь за нее костьми. После разговора с подполковником Делбертом, выклянчив отсрочку смертного приговора, Динамит собрал все свои тренерские разработки и принялся продумывать тактику на будущий год, призванный обеспечить его боксерам небывалый триумф и вернуть "Золотой ринг" законным хозяевам. "Он будет наш во что бы то ни стало", - заявил Динамит и еще до закрытия чемпионата начал вычерчивать схемы боев и собирать бойцов под свои знамена. Милт Тербер стоял у входа в коридор, когда Хомс обрушил на него новость о переводе в роту повара Старка из форта. Камехамеха. В тот день шел сильный дождь, и с порога коридора Терберу было видно, как командир роты, подняв воротник пальто, размашисто шагает по грязи через двор сквозь серебристую завесу воды. Сшитое на заказ пальто с поясом тяжело, но тем не менее элегантно, хлопало намокшими полами по сапогам капитана. Как ни стыдно в этом признаться, но в душе Цербера не всколыхнулась волна привычного радостного обожания. Что-то в шагающей фигуре наводило на мысль, что капитан идет сюда не просто проверить, все ли в порядке, и сердце Цербера заныло от зловещего предчувствия. - Кавалерия вшивая! - ухмыляясь, с вызовом сказал он вслух, но не настолько громко, чтобы Хомс услышал, и, повернувшись спиной к приближающемуся капитану, вошел в канцелярию, дабы доказать себе, что он человек независимый. - Это нужно оформить сейчас же, - сказал Хомс, входя в канцелярию и вынимая из кармана мокрого пальто какие-то бумаги. - А где Маззиоли? - В штабе, в кадрах, - без всякого воодушевления ответил Тербер. - Главный сержант О'Бэннон утром вызвал к себе всех писарей. - Тогда придется заняться вам. - И Хомс протянул ему бумаги. - Тут должна стоять виза начальства, как вам известно, и я хочу, чтобы была составлена _хорошая_ характеристика. Старк служил у меня в Блиссе, я уже говорил насчет него с подполковником Делбертом. Подполковник написал в управление штаба, чтобы все прошло через положенные инстанции. - Хомс снял свою кавалерийскую шляпу и энергично взмахнул ею, стряхивая воду на пол. - Ну и дождь, черт возьми, - сказал он. - Старк отличный солдат. Я всегда стараюсь помочь моим бывшим ребятам. - Так точно, сэр, - буркнул Тербер, продолжая изучать бумаги. - Я хочу все это отправить сегодня же, - жизнерадостно заявил Хомс. - Я подожду и сам отправлю. Мне все равно нужно с вами еще кое о чем поговорить. У нас сейчас есть одна свободная ставка РПК, так ведь? - Так точно, сэр, - ответил Тербер, не отрываясь от бумаг. - Вы слушаете меня? - Так точно, сэр. - Тербер поднял бумаги над столом, словно показывая их Хомсу. - У нас по штату все поварские единицы заняты. - Он старался говорить небрежно. - Чтобы взять этого парня, вам придется выгнать кого-то из поваров. Вы уже говорили с Примем? Насколько я знаю, он на своих нынешних поваров не жалуется. Все-таки получилось недостаточно небрежно, потому что лицо Хомса тут же потеряло благодушную округлость и превратилось в суровую комбинацию углов и прямых линий. - Не думаю, что сержант Прим будет возражать против Коего решения. - Конечно, не будет, если дадите ему бутылку лимонной эссенции. - Что? - переспросил Хомс. - Я говорю, конечно, не будет возражать, если дорожит своим местом. Хомс уставился на него в изумлении. - Прим и Старк вместе работали на кухне в Блиссе. Пока что, кстати, я сам принимаю решения и обойдусь без подсказок. - Так точно, сэр, - сказал Тербер, глядя ему прямо в глаза. - Я знаю, что я делаю, сержант, и прошу вас не вмешиваться. Когда мне будет нужен ваш совет, я вам об этом скажу. - Так точно, сэр. - Тербер продолжал глядеть на него в упор. Хомсу никогда не найти другого такого старшину, и Хомс это знал, а Тербер знал, что поэтому ему все сойдет. Хомс долго пристально смотрел на него и, лишь когда убедил себя, что наглый шантаж Тербера ему не страшен, перевел взгляд на свою остроконечную шляпу и снова стряхнул с нее воду. Смотреть Терберу в глаза было выше его сил - Тербер плевать на него хотел. - Ну и дождь, черт возьми, - пробормотал Хомс. - Так точно, сэр. - Тербер наблюдал, как капитан уселся за стол и начал что-то рисовать на листке бумаги. Эта короткая схватка закончилась его победой, и ему захотелось испытать судьбу еще раз. - Капитан, а нельзя с этим дня два повременить? Лива совсем зашился с отчетами по снабжению, и я сейчас ему помогаю. Отчеты не отложишь, а это ерунда, сделаем в любое время. Дня через два у Хомса пройдет пыл, и он может забыть о своих благородных намерениях. Так уже бывало. Хомс резко положил карандаш на стол. - А что делает О'Хэйер? - спросил он. - Если я не ошибаюсь, вопросами снабжения у нас ведает он. - Так точно, сэр! - Тогда пусть он и займется отчетами. Это его работа. - О'Хэйер не сможет, сэр. Этот чертов сарай отнимает у него все время. - Что значит "не сможет"? Он сержант по снабжению. Это его обязанность. Вы не согласны с моим распоряжением? - Никак нет, сэр! - Вот и прекрасно. Пусть О'Хэйер занимается своей работой. За это ему платят. Пока я командир этой роты, каждый будет делать то, что ему положено, и все будет так, как я скажу. И извольте оформить эти бумаги немедленно. - Есть, сэр, - со злостью сказал Тербер. - Оформлю немедленно. - А снабжение и все остальное пусть катится к чертовой матери, подумал он. Теперь роту будут портить сразу пять гадов из Блисса! Он сел за пишущую машинку и застучал, словно Хомса здесь не было, самой своей деловитостью показывая, что не ставит капитана ни в грош. - Кстати, сержант, - невозмутимо сказал Хомс, отрывая его от работы. - Насчет этого РПК. Проследите, чтобы Маззиоли оформил приказ по роте о присвоении РПК Блуму. Тербер поднял глаза от машинки, и брови его дрогнули. - Блуму?! - Да, - безмятежно подтвердил Хомс. - Блуму. Он отличный солдат, и у него есть все задатки, чтобы стать хорошим сержантом. Галович говорил мне, что Блум самый трудолюбивый и инициативный солдат роты. - Блум?! Ну уж нет! - Не нет, а да. - По голосу Хомса чувствовалось, что он доволен. - Я давно к нему приглядываюсь. Я, между прочим, слежу за жизнью роты гораздо внимательнее, чем вы думаете. И я давно пришел к выводу, - добавил он со злорадством, - что из хороших спортсменов получаются отличные воины. Блум на чемпионате выиграл четыре из пяти боев. Вполне возможно, на будущий год мы сделаем из него чемпиона. Его будет тренировать Уилсон. Хомс выжидательно замолчал и посмотрел на Тербера взглядом, требующим ответа. - Распорядитесь, чтобы Маззиоли оформил все завтра же, - мягко, но настойчиво сказал Хомс. - Так точно, сэр, - отозвался Тербер, не подымая глаз. - Так точно. Я прослежу. - Благодарю вас, - кивнул Хомс и с торжеством взял со стола карандаш. Тербер печатал на машинке, пытаясь понять, действительно ли Хомс верит в то, что говорит, или просто пускает пыль в глаза. Допечатав, он протянул бумаги Хомсу, сознавая, что только что стал свидетелем первой фазы сложного мыслительного процесса, в результате которого больше половины нынешних сержантов роты в свое время получили это звание. Хомс с глубоко удовлетворенным видом скользнул глазами по бумагам. - Надеюсь, здесь все правильно? - Как вы сказали, сэр?! - взорвался Тербер. - Если документами занимаюсь я, они всегда в порядке. - Хорошо, хорошо, сержант. - Хомс поднял руку жестом епископа, благословляющего паству. - Я знаю, вы прекрасный работник. Просто я хочу быть уверен, что в приказе нет опечаток. - Их нет. Печатал я, - отрезал Тербер. - Да,