- А мне бы очень понравилось, что все коричневое и только две полоски белые, - сказал он ей. - Я бы себе представлял, как ты на пляже эти места закрываешь, чтобы никто не видел, а потом только мне разрешается смотреть. - До чего ты забавный! Забавный малыш Пру. - Ты это уже говорила. - И снова скажу. Забавный, очень забавный и не очень понятный. - Что же во мне непонятного? Надо только ключик подобрать. - А у меня не выходит. Никак не подбирается. - Да, у тебя не выходит, - сонно сказал он. - И тебе это, вижу, не дает покоя. - Верно. Я люблю, когда все просто и ясно, когда все разложено по полочкам и можно заранее рассчитать. Я и сюда приехала, только когда все рассчитала. - Да. - Он заметил, что ее голос доносится до него сквозь дремоту то громче, то тише. Наверно, я засыпаю, подумал он. Наверно, это все во сне. - Ты мне уже говорила. Когда мы только познакомились, помнишь? Я еще тогда удивился. Но ты не объяснила. Расскажи, с чего ты вдруг взялась за это ремесло? - Меня никто не заставлял, - сказала Лорен, и по ее голосу он понял, что ей совсем не хочется спать. - Ты что, думаешь, все проститутки - жертвы Счастливчика Лучано, невинные девушки, которых он похитил, изнасиловал и продал в бордели? - долетел до него ее голос. - Или, может, думаешь, их набирают, как солдат на войну, по всеобщей мобилизации? Ничего подобного. Очень многие идут на это добровольно. Некоторым попросту нравится такая жизнь, да и сама работа не очень угнетает. Другие - потому что ненавидят какого-нибудь парня, который лишил их девственности или, может, даже наградил ребенком, и они теперь ему мстят таким вот странным способом. Третьи - потому что им на все наплевать. Так что видишь, - сказал в темноте голос, - среди наших девочек много добровольцев, очень много. - И многие застревают на сверхсрочную, - сказал Пруит. - На весь тридцатник. - Не обязательно. Некоторые действительно застревают, но их гораздо меньше, чем ты думаешь. Многие все рассчитывают заранее, как я. Отслужат один срок, а потом на покой. Таких много. - И ты, значит, тоже так решила? - Неужели ты думаешь, я собираюсь быть проституткой всю жизнь? По-твоему, мне это очень нравится? Через год я вернусь в наш городишко с кучей денег и заживу как человек. - А как же дома? - сонно, неуверенно спросил он этот звучащий в темноте голос, не зная, слышит ли он его наяву или ему все только снится. - Пойдут же разговоры, слухи. - Никаких разговоров не будет, никто ни о чем не узнает. У нас в городе - там у меня до сих пор мать живет, и, кстати, живет на те деньги, которые я ей посылаю, - у нас в городе все думают, что я работаю личным секретарем у одного из гавайских сахарных королей. Начинала в родном городке официанткой, потом кончила вечернюю школу, пообтесалась и попала в секретарши на хорошее место. Сейчас девушка работает, копит деньги, а накопит - вернется домой, будет ухаживать за больной матерью. - А если все-таки пронюхают? - спросил он свое сновидение. - Каким образом? Маленький городок в Орегоне, никто никуда не ездит, даже очень богатые дальше Сиэтла не выбираются. Вернется приличная девушка, строго одетая, как положено секретарю солидного бизнесмена, будет жить на "скромные сбережения". Кто догадается, что я не та, за кого себя выдаю? - Пожалуй, никто. А как тебе вообще пришла в голову эта затея? - У меня был парень, - начал объяснять голос из сна. - Я работала официанткой в кафе. А он был из солидной, богатой семьи. Банальная история, ничего нового. Я, правда, не забеременела, обошлось. Он два года со мной спал, а потом женился на другой, которая подходила ему больше, как считали его родители. - Паршиво, - пробормотал он. Неужели это его от виски так разморило? Руки и ноги как ватные. - Очень паршиво. - Занятная история, верно? - улыбнулся голос. - В Голливуде могли бы снять неплохой фильм. - Уже сняли, - сказал он. - Таких фильмов десятки тысяч. - Но у моего фильма другой конец. Помнишь "Западню желания"? Прекрасная картина. Там героиня идет служанкой к молодым супругам и нянчит их детей, чтобы только быть рядом со своим возлюбленным. В моем фильме ничего похожего нет. - Конечно, - сказал он. - В жизни такое не часто встретишь. Я лично не знаю ни одного примера. - И никто не знает. Потому что так не бывает. Когда он женился, я уехала в Сиэтл, устроилась официанткой. К нам в кафе часто заходил один воротила-сутенер, и девушки быстро меня на него нацелили. Завести с ним роман было легко, труднее было убедить его, что он мне нравится. Он должен был поверить, что я в него влюбилась, и сделать то, что он и сам собирался. Только я настояла, чтобы он послал меня сюда, а не в Панаму или Мексику. Потому что, видишь ли, мы с ним якобы любили друг друга. Он-то не знал, что каждый вечер, когда он уходит, меня наизнанку выворачивает. - Лорен, - сказал он, не понимая, снится ему это или он говорит наяву. - Лорен... Ты очень смелая, Лорен. И я горжусь тобой. Я теперь тебя понимаю. Я горжусь тобой, и мне плевать, кто что про тебя говорит. - Смелость - ерунда, - произнес ее голос. - Главное не сама смелость, а то, чего смелостью можешь добиться. - Зачем ты так цинично? - Если приличным мужчинам требуются жены с хорошей репутацией, со средствами, с положением в обществе, у меня все это будет. Есть только один способ это приобрести. За деньги. Вернусь домой с мешком денег, куплю нам с матерью новый дом, запишусь в загородный клуб, начну играть в гольф и бридж, по вторникам буду ходить в литературный клуб, выступлю там с разбором "Западни желания", и тогда какой-нибудь мужчина с приличным положением решит, что я для него приличная жена, что я сумею вести хозяйство в приличном доме и воспитаю ему приличных детей. И я выйду за него замуж. И буду счастлива. - Лорен, - говорил он во сне. - Лорен. Пусть у тебя все исполнится, пусть все сбудется, как ты задумала. Дай бог, чтобы ты все это провернула. - Здесь нечего проворачивать. Все давно разложено по полочкам. Ясно и просто, как дважды два четыре. В нашем городке многим женщинам это удавалось, только они были не профессиональными шлюхами, а, так сказать, любительницами, они были чьими-то любовницами. А потом, - тихо продолжал голос, - когда все наладится и пойдет как по маслу, то, что было раньше, постепенно отодвинется в прошлое и умрет. Останется только воспоминание, как о сне. Знаешь, бывает, приснится что-нибудь, а потом боишься, вдруг так и будет, но ничего никогда не происходит. Порядочным людям бояться нечего. - Лорен, - говорил он во сне, - Лорен... Кажется, я люблю тебя, Лорен. Ты смелая, красивая... Наверно, потому и люблю... - Ты пьяный, - ответил голос. - Разве можно полюбить проститутку? Ты меня в первый раз видишь, и мы в публичном доме. Ты пьяный. Лучше спи. - Я так и думал, что ты это скажешь, - лукаво улыбнулся он своему сновидению. - Так и знал. - Откуда ты знал? - спросил голос. - Знал, и все. Я знаю тебя, Лорен. А тот, богатый, за которого ты выйдешь замуж, он будет тебя любить, как я? - Ты меня не любишь, - сказал обволакивающий его сон. - Ты пьяный. И мой муж вовсе не будет богатый. - Но у него будет репутация, положение в обществе, деньги - все, про что ты говорила. Все, что нам, солдатне, и не светит. Только мне кажется, он не будет тебя любить. Почему-то мне так кажется. - Он не узнает, что я была проституткой. Никогда. - Я ведь не о том. - А остальное - моя забота. Я заставлю его себя полюбить. К тому времени я буду знать, как это делается. - Нет, Лорен. Не бывает, чтобы было все. Некоторым везет, они могут выбирать, но даже тогда это не настоящий выбор. А чтобы у человека было все, такого почему-то не бывает никогда. Нельзя на это рассчитывать и даже бороться бесполезно. И ты тоже не рассчитывай. Он никогда тебя не полюбит, этот твой богатый. Не сможет он тебя полюбить, твой ум ему помешает. Любви с ним у тебя не будет никогда. Это твоя расплата. Не бывает, чтобы у человека было все. Даже за те крохи, которые получаешь от жизни, платишь дорогой ценой, отказываешься от того, что тебе хочется больше всего на свете. Но человек не знает этого и не понимает, пока его не загонят в угол и не заставят подписать чек. - Тебе надо спать, - ласково сказал голос. - Я знаю. Надо спать, потому что я пьяный. Знаешь, Лорен, когда я пьяный, я понимаю очень многое, а на трезвую голову я так не могу и мне ничего не вспомнить. Да, я пьяный, и я сплю, но знаешь, Лорен, я сейчас так ясно все понимаю, так ясно вижу всю правду, вот она здесь, рядом. А потом ему почудилось, что стройная бледная тень в прозрачном струящемся одеянии, которое оставляло открытыми соски и притягивающий его взгляд черный выпуклый треугольник, опустила перед ним на блюде золотой горн, а другой рукой подала блюдо с двумя банками консервированных бобов с мясом, потом склонилась над ним и поцеловала в губы, потому что он выбрал неправильно, и его окутали мягкие облака. - А теперь спи. - Почему ты меня поцеловала? Думаешь, я пьяный и забуду? Я не забуду. И я к тебе снова приду. - Тс-с-с. Конечно, придешь. - Думаешь, не приду? А я приду. Я буду всегда приходить. - Да, да. Я знаю. - Я приду в получку... - Я буду тебя ждать. - Я запомню все, что мне сегодня привиделось, и объясню тебе. Мне же все было так ясно, я все понимал. Я знаю, я не забуду. Ты веришь, что я не забуду? - Конечно, верю. - Мне нельзя забыть. Это очень важно. Лорен, не уходи. Останься со мной. - Я никуда не ухожу. Спи. - Я сплю, - сказал он. - Я сплю, Лорен. 17 И он не забыл. Он был очень пьян и очень плохо соображал сквозь сон, но он не забыл. И все то время, пока они, три солдата, зеленые с тяжкого похмелья, но с разгладившимися, облегченными лицами, смиренно поглощали в высшей степени питательный и вкусный завтрак в роскошном зеркальном зале отеля "Александр Янг" в самом центре Гонолулу, а потом, после вафель, яичницы с ветчиной, бекона и многих чашек кофе, шли пешком по дышащим утренней свежестью улицам к зданию АМХ садиться на такси, которое привезет их в гарнизон, когда утренняя поверка уже кончится, - все это время он вспоминал. И пока они тряслись тридцать пять миль до Скофилда, он тоже вспоминал. Голова с перепоя превратилась в большой мягкий шар, и отделить вчерашний сон от реальности было трудно. Но он ясно помнил, что она поцеловала его. В губы. Проститутки не целуют солдат в губы и историю своей жизни им не рассказывают. Но он помнил ее рассказ во всех подробностях и помнил, что, когда она разволновалась, ее очень правильное, интеллигентное произношение и отстраненная невозмутимость, выработанные, должно быть, мучительным трудом, вмиг куда-то пропали и перед ним осталась Лорен настоящая, без прикрас. Твердая как алмаз, такая же холодная и сверкающая, но зато настоящая, настоящая и живая. Это все и решило. Он сумел заглянуть ей в душу, а мужчине очень редко удается заглянуть в душу женщины, солдату же заглянуть в душу проститутки не дано никогда, и пусть даже придется эти пятнадцать долларов украсть, в день получки он все равно опять поедет к ней, потому что в нашем мире, в наше проклятое время, думал он, самое трудное - отличить реальность от иллюзии, встретить человека и услышать его, преодолеть обязательные патентованные звуконепроницаемые заслоны современной гигиены и знать, что перед тобой действительно этот человек какой он есть, а не маска выбранной им в эту минуту роли; в нашем мире это самое трудное, думал он, потому что в нашем мире каждая пчела выделяет из брюшка воск, чтобы построить свою, личную ячейку, чтобы отгородить от других свой, личный запас меда, но я все-таки пробился сквозь стену, один-единственный раз, но пробился. Или хотя бы верю, что пробился. И перебирая в памяти вчерашнюю ночь, он, пожалуй, не мог вспомнить только одно - знакомое пьяное озарение, миг, когда он вдруг до конца постиг всеобъемлющую истину и спрессовал ее в одну фразу, в емкую, компактную капсулу с лекарством от всех напастей, которая глотается легко и без усилий. Он помнил только, что ему это удалось. Но саму фразу вспомнить не мог. Да ты ведь и не ждешь, что вспомнишь, подумал он, ты ведь каждый раз забываешь, всю жизнь, пора бы привыкнуть. На тот случай, если Хомс или Цербер их подкарауливают, они, осторожности ради, последние два квартала до гарнизона шли пешком и попали в казарму, когда рота уже позавтракала и солдаты поднимались в комнаты отделений. Входя в полузабытые за ночь стены, Пруит немного нервничал, а Анджело и вовсе был как на иголках, зато освобожденный от утренней поверки Старк не волновался нисколько и даже подтрунивал над ними. Но беспокоились они зря, на этот раз все обошлось. Командиром отделения у них как-никак пока оставался Вождь Чоут, и он поджидал их на галерее. Ни Хомса, ни Цербера, ни штаб-сержанта Доума на поверке сегодня не было, сказал Вождь, построение проводил второй лейтенант Колпеппер, и когда Вождь доложил, что в отделении присутствуют все, это сошло, потому что при всем своем служебном рвении сержант Галович - круглый дурак; но где их, сволочей, носило, хотел бы он знать? Радуясь своему везению, Пруит и Маджио помчались наверх, как бейсболисты, под шумок пробежавшие во вторую зону поля противника и готовые прорваться в третью, и начали переодеваться в рабочую форму. Вождь Чоут невозмутимо поднялся за ними по лестнице, после очередной ночной пьянки у Цоя глаза его были налиты кровью, но смотрели, как всегда, бесстрастно, и по каменной индейской флегматичности непроницаемого лица легко было догадаться, что он сказал им еще не все. - Форму изменили, - неторопливо сообщил он. - Ремень со штыком и краги. - Какого черта сразу не сказал? - взорвался Маджио, считавший, что уже переоделся. - Не успел, - сказал Вождь. - Сами не дали. - Тогда надо быстро. - И Маджио бросился к своему шкафчику. Круглое как луна лицо Вождя ничем не выдавало важность глубинного смысла, заложенного в приказе о переходе на другую форму одежды. - Значит, теперь строевая будет в поле, - глядя на Вождя, сказал Пруит. - Угадал. План занятий изменили только сегодня утром. Похоже, дожди кончились. Чем болтать, надевал бы краги. Пруит кивнул и пошел к шкафчику, а Чоут закурил и, разглядывая вьющуюся петельками нитку дыма, терпеливо ждал. - Старый Айк еще до завтрака рыскал по всем углам, тебя искал. Я ему сказал, ты за сигаретами пошел. - Спасибо, Вождь. - За что спасибо? При чем здесь спасибо? - Я всегда говорил, что Пруит трусоват, - сказал с усмешкой Анджело, лихорадочно затягивая шнурки на первой краге. Вождь флегматично поглядел на них обоих: - Это, парень, не ерунда. Это серьезно. Может, не расслышал? Я говорю, строевая теперь будет в поле. - А я и не слышал, - сказал Анджело. Не обращая на него внимания. Вождь смотрел на Пруита. - Всем, кому надо, уже намекнули. Теперь ты никуда не денешься. В поле они тебя будут иметь как хотят. Пруит просунул ступню под ремешок краги и пошевелил пальцами. Он молчал. Что он мог сказать? Он давно знал, что когда-нибудь это случится, но все равно был застигнут врасплох. Это как со смертью. - Еще один фортель вроде сегодняшнего опоздания - и тебе конец, - продолжал Вождь. - Я тебя утром прикрыл, но это был риск. Больше я свою шею подставлять не буду. - Понимаю. Я и не рассчитываю. - Мне рисковать нельзя, - невозмутимо сказал Вождь, констатируя бесспорный факт. Ни в лице, ни в голосе его не было и намека на угрызения совести. - Мы с тобой дружили, теперь, наверно, будешь думать, я тебя предаю. - Не буду. - Я хочу, чтобы ты понял и не думал, что я сволочь, если я тебя заложу. - Я уже понял. - Подполковник со мной считается, - бесстрастно констатировал Вождь, - но далеко не во всем. Если смогу тебе чем-то помочь, помогу, а рисковать больше не буду. У меня здесь приличное положение, оно меня устраивает, и терять его я не хочу. Мне в этой роте нравится. - Мне тоже, - сказал Пруит. - Смешно, да? - Очень. Обхохочешься. Ха-ха-ха. - Веселая со мной вышла история. - Ты схлестнулся с боксерами, а за ними целая большая организация. Боксеры командуют всей этой ротой. Может, даже всем полком. Им надо, чтобы ты был в команде. Они ради этого тебя до полусмерти заездят. - Это я и сам знаю, расскажи что-нибудь поновее. - Ладно. Я думал, надо парня предупредить. А тебе и ни к чему. Ты у нас герой. Железный человек. Такого они разве одолеют? - И Вождь собрался уйти. - Подожди, - остановил его Пруит. - Одно дело, если б я хоть раз нарушил устав, а так они ведь ничего со мной сделать не смогут. К чему им прицепиться? Я не понимаю. - Может, и так. Только им позарез нужно в новом сезоне первое место. Динамит костьми ляжет, чтобы его выиграть. - А что он со мной сделает, если я все четко по уставу? - Не смеши меня. И не пудри мне мозги. Ты не первогодок. Пора бы знать. Ты, наверно, не видел, как всем скопом заставляют человека пройти профилактику? - Сам не видел, но слышал. - Что еще за профилактика? - заинтересовался Маджио. Вождь пропустил его вопрос мимо ушей. - Может, они здесь еще не довели это до совершенства, как в Пойнте и в других училищах, но все равно действует безотказно, - оказал он Пруиту. - Самое верное средство поставить человека на место. Или убить. Я только один раз видел, как это делается. На Филиппинах. Так тот парень не выдержал - дезертировал, сбежал в горы и женился на местной. Когда его поймали, получил двенадцать лет. А потом ему дали пожизненное. - Я не такой дурак, чтобы дезертировать, - усмехнулся Пруит. - А убить меня тоже непросто, - добавил он, напряженно улыбаясь и чувствуя, как напряжение разливается по всему лицу, натягивает кожу на лбу, будто медленно застывающий гипс, туго приплюскивает губы к зубам, пропахивает борозды под скулами, и все это помимо его воли, всему виной это напряжение, то самое, от которого лицо у него немело каждый раз, когда на ринге противник готовился нанести ему удар, когда в пьяной драке на него замахивались ножом, когда возникала любая угроза, и всегда, когда звучало это слово, слово "убить", самое грязное, отвратительное и непотребное из всех слов, хотя многие произносят его легко и даже с гордостью. Вождь Чоут флегматично глядел на него с непоколебимым спокойствием, но у Маджио, который тоже в эту минуту смотрел на Пруита, внутри защемило. - Ничего, Вождь, пусть попробуют. - Пруит усмехнулся. - Не на того напали. Я двужильный. - Правильно. Я тоже, - заявил Маджио. - Башку проломить не надо? - серьезно спросил его Вождь. - Нет. - Тогда заткни фонтан. Это не шутки. Если ты не дурак, не суй свой длинный нос куда не надо. Тебя в эту драку не приглашают. Это касается только его. Вмешаешься - ему же будет хуже. - Он верно говорит, Анджело. - Глядя на разъярившегося маленького узкоплечего итальянца, Пруит улыбнулся и почувствовал, как напряжение постепенно отпускает его. - Я не привык спокойно смотреть, когда над человеком издеваются, - сказал Маджио. - А ты привыкай, - посоветовал Вождь. - Ты молодой, тебе на это еще долго смотреть. Не понимаю, чего ты так уперся, - повернулся он к Пруиту, - сам же себя гробишь. Мое дело, сторона, тебе виднее. Просто обидно за тебя, вот и все. - В свое время ты тоже отказался идти в команду Динамита. - Мне было проще. У меня была крепкая поддержка в полку, и все обошлось. А у тебя не обойдется. - Может быть. Посмотрим. Когда мне приказывают по службе, официально, я всегда все выполняю. Но, по-моему, начальство не имеет права распоряжаться моим свободным временем. - Имеет оно право или нет - неважно. Важно, что оно им распоряжается. И еще вопрос, есть ли у солдата вообще свободное время. Еще неизвестно, имеет солдат право быть просто человеком или нет. - Нынче вроде все идет к тому, что такого права нет. - И не только у солдат, - вставил Маджио, и Пруит понял, что Анджело вспомнил склад "Гимбела". - Верно, - согласился Вождь. - Ну и что дальше? - А то, что, когда война, это понятно, - сказал Маджио. - На войне солдат себе не хозяин. Но ведь сейчас-то мирное время. - Я в армии тринадцать лет, - сказал Вождь. - И все тринадцать лет как на войне. В армии всегда как на войне. - Факт, - кивнул Пруит. - В любой армии так. Только никто меня не убедит, что боеготовность армии зависит от полковой команды боксеров и от того, буду я в ней выступать или нет. - А ты спроси Динамита, - сказал Вождь. - И послушай, что он тебе на это ответит. - Да уж. Динамит наплетет с три короба, - хмыкнул Маджио. - Его в Вест-Пойнте так напичкали пропагандой, что она у него изо всех дыр хлещет. - Возможно, - сказал Вождь. - И все-таки он командир роты. Во дворе горн повелительно протрубил сигнал построения, и Вождь Чоут поднялся с койки, вопросительно и бесстрастно глядя на Пруита. - Ладно, - сказал он. - Ладно, еще свидимся. - В гарнизонной тюряге, - улыбнулся Пруит и проводил взглядом могучую фигуру индейца, который неторопливой рысцой пробежал по проходу к своей койке надеть снаряжение. Пруит вспомнил, что не пристегнул ножны штыка, и продел крючок в широкую кожаную ленту пояса. - Хорошим подарочком меня встретили. - Пошли их всех к черту! - отозвался Маджио. - Что они могут с тобой сделать? Ничего! - Конечно. - Продев второй крючок, он тряхнул пояс, чтобы ножны болтались свободно, и продолжал наблюдать, как Вождь влезает в ремни полевого снаряжения: штык, повиснув на нем, превратился в зубочистку, ранец с облегченным походным комплектом выглядел на его спине спичечным коробком, массивная, тяжелая винтовка "Спрингфилд-03" в здоровенной лапище казалась игрушкой вроде тех, что фирма "Вулворт" выпускает для малышей. - Хорош, - сказал Маджио. - Друг называется. - Нет, он прав, - возразил Пруит. - Если мы с ним иногда вместе завтракали у Цоя, это еще не значит, что он мне чем-то обязан. Вождь отличный, порядочный мужик. - Ну конечно. Пилат тоже был порядочный. - Слушай, брось! Тебе это не понять. Говори лучше о том, что понимаешь. - Ладно. - Анджело засунул пачку сигарет и спички в карманчик поясного ремня. - Это на потом, когда курить захочется. Черт, голова трещит. А Старк, скотина, сейчас дает храпака. Ну что, выходим? Словно отвечая на его вопрос, горн во дворе снова протрубил построение, и раскатистый, зычный, как у простого солдата, голос штаб-сержанта Доума ворвался сквозь сетку в окна: - Эй, там, наверху! Все строиться! Выходите! Хватит копаться. Рота уходит на ученья. Быстро! - Отделение, за мной! - проревел Вождь Чоут. - Шапку в охапку, кругом-бегом! - Большой и грузный, он легко сбежал по лестнице, распевая на ходу сочным басом: "_На-у-че-нье-строй-ся, дан-сигнал. А-и-ди-ты-на фиг, я-не-жрал_. Я говорю: _на-у-че-нье-строй-ся, дан-си-гнал, ко-ман-дир при-дет, бу-дет скан-дал_". - Еще и петь умеет, - проворчал Анджело. Солдаты торопливо сновали по огромной комнате, хватали винтовки и выбегали на лестницу. - Что ж, потопали. - Пруит вынул из пирамиды свою оттягивающую плечо ношу из дерева и стали. С галереи четвертого этажа был виден весь двор, и можно было наблюдать за ритуалом построения на полевые занятия, первого построения после сезона дождей. Пруит остановился посмотреть. Анджело тоже остановился и ждал его, безразличный к открывшейся внизу картине. А картина была хороша, настоящая картинка из солдатской жизни, отличная картинка - кто на весь тридцатник, тот понимает. Тонкие, с острыми полями оливковые полевые шляпы, голубые рабочие брюки и гимнастерки "хаки", словно вылинявшие светлые кожаные ремни и краги, заполняли собой четырехугольник двора, солдаты выбегали из казарм и строились по ротам, строились с той солдатской удалью, что выигрывает войны, с гордостью подумал он, любые войны; но все другие роты и даже команда горнистов казались ему теперь далекими и безликими, они были лишь фоном для нашей роты, роты, в которой каждое лицо было ему знакомо, и, несмотря на одинаковую солдатскую форму, он ни за что бы не спутал эти лица, более того, одинаковая форма только подчеркивала их несхожесть, и у каждого из них была своя отдельная орбита, и все они вращались вокруг общего центра, вокруг Солнца, вокруг капитана Хомса (нет, Хомс - остывшая звезда, тогда, может быть, наше солнце - Цербер?): астероиды, недостаточно крупные, чтобы иметь самостоятельную орбиту; слишком мелкие, чтобы попасть в разряд планет (это и Доум, и Чемп Уилсон, и Поп Карелсен, и Терп Торнхил, Джим О'Хэйер, Исаак Блум, Никколо Лива - хорошие имена, подумалось ему, настоящие, исконные американские имена, - и новенький Малло, будущий чемпион в наилегчайшем, и Айк Галович, хотя, может. Старый Айк - планета? Да нет, он, скорее, заурядная луна какой-нибудь десятой величины). Глядя вниз сквозь москитную сетку, он увидел и узнал среди других лицо астероида по имени Ридел Трэдвелл. Ридел Трэдвелл, прозванный Толстяком, хотя он был не толще среднего циклопа, едва умел написать свое имя, но завоевал славу тем, что на всех учениях терпеливо пер на себе увесистую автоматическую винтовку Браунинга и никогда из нее не стрелял. Он увидел сверху Крэндела Родеса, прозванного Академиком, хотя вся его ученость сводилась к тому, что он то предлагал купить у него кольцо с настоящим бриллиантом, то пытался всучить какую-нибудь античную римскую монету (Клянусь, всамделишная! Только тебе, как другу!). Он узнал лицо Быка Нейра (он же Жеребец). Все они - частицы единого целого, думал он, глядя вниз, частицы не менее важные, чем мелкие воспоминания, составляющие жизнь человека, они - твой народ, быть может, даже избранный тобой удел, эти элементы крошечной солнечной системы - роты, затерянной среди галактик-полков, образующих вселенную, имя которой Армия, те элементы, что придают смысл этой единственной известной тебе вселенной, думал он, единственной вселенной, которая тебе нужна, потому что пока только в ней ты сумел найти свое место. А теперь ты стремительно теряешь обретенное. - Пошли, Анджело, - сказал он, глядя на группу сержантов, обступивших лысого широкоплечего Доума, который был выше даже Вождя Чоута. - Лучше не опаздывать. - У тебя больной вид, старик, - заметил Анджело, когда они встали в строй. - Ерунда. - Пруит искоса посмотрел на него из-под надвинутой на самые глаза полевой шляпы. - С перепою голова раскалывается, вот и все. Голова тут ни при чем, подумал он, не ври, ты выходил на строевую и с большего перепоя - ничего с тобой не было. Четыре часа занятий на солнце, когда голова с похмелья гудит, как котел, - это солдату так же привычно, как на учебных стрельбах запивать каждый выстрел глотком виски из спрятанной за поясом бутылки или в учебном форсированном марше шагать, чувствуя в кармане брюк тяжесть флакона из-под зубного эликсира, полного сакэ. Солдатская служба и пьянка - одна плоть и кровь. Солдатская служба, а что это, в сущности, такое? Самое странное, пожалуй, в том, что все, за что он в армии расплачивается такой дорогой ценой, не имеет ни малейшего отношения к солдатской службе. И это, должно быть, не случайно, сказал он себе. Потому что главное - реальность. Главное - отличить реальность от иллюзии. По-моему, ты зарапортовался, парень, хватит! Но он никак не мог избавиться от нового для него ощущения своей обособленности. Компания сержантов во дворе разбрелась, великан Доум пошел в голову колонны, остальные поспешили к своим взводам. Встав перед фронтом колонны, Доум, всем своим видом молодцеватый солдат, молодцевато скомандовал: "На плечо!", и винтовки дружно и молодцевато взметнулись вверх, но даже теперь Пруит не освободился от мучительного ощущения обособленности, которое было хуже самого черного одиночества, от ощущения, что ему известно нечто такое, чего другие не знают. Они вышли строевым шагом в северо-западные ворота и промаршировали через перекресток, где подтянутый военный полицейский-регулировщик направлял жезлом плотный утренний поток машин. Доум скомандовал перейти на походный шаг, и чей-то голос в хвосте колонны тотчас громко завел старый как мир диалог, придуманный пехотинцами в пику военной полиции: - Благодаря кому мы выиграли войну? - Благодаря военным полицейским, - последовал ответ. - Это как же? - А очень просто. Их матери и сестры брали с клиентов не деньгами, а облигациями фонда обороны. Высокий и статный красавец полицейский густо покраснел. Когда они прошли первый сторожевой пост, кто-то затянул полковую песню, и все подхватили похабные куплеты, не вписанные ни в один песенник. А потом Вождь Чоут звучным глубоким басом сольно исполнил свою любимую, самую похабную строчку припева. И из луженой глотки штаб-сержанта Доума начальственно прогремело: - Кончайте, вы! А то сейчас пойдете строевым! Соображать надо, тут вокруг женщины. Колонна солдат, которые все вместе были седьмой ротой, двигалась маршем на строевые занятия к перевалу Колеколе между двумя рядами высоких старых вязов, окаймлявших дорогу с обеих сторон и внушавших мысль о незыблемости миропорядка, - все это и было солдатская служба, но рядового Роберта Э.Ли Пруита ничто не трогало, колючие мурашки знакомого радостного волнения не холодили ему кожу, потому что солдатская служба, некогда бывшая для него единственной реальностью, теперь превратилась в откровенную иллюзию, потому что реальность пряталась от него неизвестно где, очень правдоподобно замаскированная. 18 Все утро ротой командовали сержанты, никто из офицеров не удосужился хотя бы заглянуть и посмотреть, как дела. Занятия, казалось, шли под лозунгом "Все на Пруита!", с таким пылом накидывались на него сержанты один за другим. Поиздевались над ним славно. Раньше он бы не поверил, что можно заставить человека так страдать, не причиняя ему физической боли. Оказывается, боль бывает разная, в последнее время он об этом узнавал все больше и больше. В первый час занятий Доум, руководивший физподготовкой (он был тренер боксерской команды, ему и карты в руки), отчитал его за небрежное исполнение прыжков в сторону - ноги врозь, тридцать шесть прыжков в сторону, считать про себя - и заставил повторить их в одиночку (стандартное наказание неопытному новобранцу), пока остальные отдыхали. Пруит, никогда не сбивавшийся в этом упражнении еще со времен курса начальной подготовки, безукоризненно отпрыгал заново все тридцать шесть раз, и Доум приказал повторить сначала, _но без ошибок_, и предупредил (стандартное предупреждение неопытному новобранцу), что если он будет ползать как сонная муха, то получит наряд вне очереди. Пруит знал Доума и всегда его недолюбливал. Как-то раз на вечерней поверке Доум, точно шар, сбивающий кегли, стремительно протаранил шеренгу и заехал в зубы молодому новобранцу, который разговаривал в строю; за такое могли и разжаловать, но Доума, конечно, никто бы не тронул, так что он не очень рисковал. С другой стороны, тот же Доум прошлой осенью во время ежегодного тридцатимильного марша последние десять миль тащил на себе четыре лишних винтовки и еще махину АВБ, чтобы седьмая рота пришла к финишу в полном составе, и она оказалась единственной в полку, кому это удалось. И наконец, все тот же Доум был в роте предметом неизменных шуточек, потому что все знали, как его пилит жена, неряшливая толстуха-филиппинка. Когда Пруит утром разговаривал с Вождем, он и в мыслях не допускал, что будет страдать. Если парень родился в округе Харлан, да еще и выжил, он с пеленок умеет терпеть физическую боль, и Пруит гордился этим своим испытанным качеством, он был твердо уверен, что, гоняй они его хоть всю жизнь, хоть до потери пульса, им не сломить его стойкости, единственного капитала, завещанного ему отцом. Во всем этом он видел лишь простую борьбу характеров на уровне физической выносливости, и в какой-то мере так оно и было. Но к этому примешивалось что-то большее, а что, он пока не разгадал. Он не понимал, что эти люди ему небезразличны. Еще давно, в Майере, когда он бросил бокс, чтобы пойти в горнисты, и это истолковали как трусость, он почти перестал надеяться, что его когда-нибудь поймут. Ему, конечно, было довольно одиноко, но он с этим смирился, потому что, как он объяснял себе, его и к горну-то потянуло прежде всего от одиночества. А потом, позже, когда за историю с триппером его выгнали из горнистов и никто из многочисленных друзей не вступился, не попытался помочь ему вернуть прежнее место, чувство одиночества усилилось, зато душа его огрубела и ранить ее стало труднее. И теперь, когда у него отняли все, а потому не могли больше заставить страдать, он считал себя неуязвимым и был совершенно уверен, что эти люди ему безразличны. Но он, конечно же, забыл, что они прежде всего люди и, значит, не могут быть ему безразличны, потому что сам он тоже человек. А он забыл, что он человек, и забыл, что они, в сущности, те самые люди, которые вчера вечером - господи, это же было только вчера! - тихо стояли на галереях и слушали его "вечернюю зорю". И неизвестный голос, долетевший от дверей Цоя, голос, гордо заявивший: "Я же говорил, это Пруит", был, в сущности, общим голосом этих людей, полномочно представляя их всех. Как такое могло быть, он не понимал. И чувствовал, что понять это ему будет трудно. Он проиграл в битве за веру в их дружбу и понимание, это он помнил, но начисто забыл, что по-прежнему верит в живое присутствие людей рядом с собой. На этой забывчивости они и могли его подловить. И боль не заставила ждать себя долго. Второй час занятий был отведен под отработку движения сомкнутым строем, и Старый Айк дважды сделал Пруиту замечание: первое за то, что он сбился с ноги при повороте на ходу (как минимум двое солдат перед Пруитом тоже сбились), а второе - за нарушение равнения при троекратном захождении роты фронтом по команде "Левое плечо вперед, марш" (при этом вся рота, за исключением двух первых шеренг, смешалась в беспорядочную, матерящуюся в пыли толпу). Оба раза Айк возмущенно вызывал Пруита из строя и отчитывал, брызгая ему на рубашку мокрой пылью стариковской слюны, а после второго замечания послал со свободным сержантом на гаревую дорожку для учебных газовых атак и заставил прошагать семь кругов по четверть мили ускоренным маршем с винтовкой наперевес (стандартное наказание неопытному новобранцу). Когда, взмокнув от пота, но не проронив ни слова, Пруит вернулся в строй, спортивная фракция роты уставилась на него с негодованием (стандартное отношение к неопытному новобранцу), а остальные отвели глаза и принялись внимательно изучать модернистские контуры новых бараков для занятий по химической войне. Только Маджио подмигнул ему и улыбнулся. Все это было, честное, слово, очень интересно. Если вся рота неуклюже топчется как бог на душу положит (занятия Айка Галовича тем и славились), а тебя отчитывают за неточности в нюансах, то это просто смешно. И Пруит смеялся. Происходящее было поистине торжеством фантазии над рассудком. Под руководством Айка рота превращалась в неповоротливое разобщенное стадо, о четкости и равнении не могло быть и речи, команды Галовича на его ломаном английском были, как правило, непонятны и часто отдавались не под ту ногу; треть роты, а то и больше, постоянно сбивалась, потому что Айк совершенно не выдерживал счет. То он подавал команды с застенчивой робостью монашки, то вдруг обрушивался на солдат с карикатурной самоуверенной яростью Муссолини. Ни то, ни другое отнюдь не способствовало четкости упражнений, и для всех, кто хоть раз в жизни побывал на нормальной строевой подготовке, занятия у Айка были не просто мукой, но еще и чем-то совершенно невероятным в армии, полной профанацией солдатской службы, кощунственно испохабленной бывшим истопником. По окончании второго часа они прошли строем на большое покатое поле рядом с дивизионными конюшнями, откуда начиналась верховая тропа, а внизу был корт для гольфа. На этом поле сержант Торнхил обычно проводил свои традиционные лекции по маскировке и укрытию от огня противника, а солдаты тем временем, лежа на животах в тени обступивших поле высоких дубов, развлекались игрой в "ножички" и изучали задницы офицерских жен и дочерей, когда те, болтаясь в седле, проезжали мимо верхом. И во время такой вот лекции худой, жилистый, с головой как у хорька сержант Терп Торнхил родом из штата Миссисипи, отслуживший уже семнадцать лет и не входивший ни в спортивную, ни в антиспортивную фракцию, отчитал Пруита за невнимательность и послал в сопровождении другого сержанта на ближайшую гаревую дорожку проделать еще семь кругов ускоренным шагом с винтовкой наперевес. За сочувствие Пруиту Маджио тоже заработал семь кругов, потому что Айк увидел, как итальянец ободрил Пруита священным ритуальным жестом - сжал левую руку в кулак и резко выбросил вперед, а ладонью правой хлопнул себя чуть ниже левого плеча, - и, разгневанный подобным неуважением к дисциплине и правосудию, сержант Галович послал Маджио вслед за Пруитом. Так оно и шло. От занятия к занятию. Методично и планомерно. Один за другим сержанты испытывали его выдержку, словно все они тренировались на нем, чтобы выцарапать себе должности инструкторов по подготовке местных гавайских новобранцев, число которых в дивизии после объявления мобилизации все прибавлялось. Даже надменный король узаконенного мордобоя, хладноокий, молчаливый, непрошибаемо безразличный ко всему Чемп Уилсон, и тот, снизойдя, нудно отчитал его, когда они упражнялись в холостой стрельбе с плавным нажатием на спусковой крючок, потому что, как заявил Чемпион, Пруит распределял огонь неравномерно. Пруит оперся на дуло винтовки и выслушал эту нотацию так же спокойно, как все предыдущие, в таких случаях только и остается спокойно слушать, но на этот раз он слушал вполуха. Потому что мысли его были далеко. Он стоял и смотрел на Чемпа, но при этом решал в уме занимавшую его задачку. Он представлял себе все это очень ясно, события раскручивались в его сознании, как соскочившая с катушки кинолента, кадр следовал за кадром в логической последовательности, начало было в одном конце пленки, а конец в другом: первый кадр, второй, третий, и так далее по порядку. Мешало только то, что начала сейчас было не увидеть, оно затерялось в спутанных на полу кольцах целлулоидной ленты, и конца он тоже не мог разглядеть - конец был еще намотан на катушку. Тем не менее он помнил, что только два сержанта - Вождь Чоут и Поп Карелсен, про которых все знали, что оба с ним дружат, - отказались от права поддать ногой новенький мяч, когда пришла их очередь играть в эту игру. Но даже у них была для этого уйма возможностей. Они же, по примеру рядовых антиспортивной фракции, предпочитали неловко отводить глаза в сторону. Или любоваться сверкающей белизной ледников, нагроможденных в прозрачном небе кучевыми облаками, которые медленно плыли в вышине, - белые горы над темными горами. А собственно говоря, чего ты от них ждал? - подумал он. Что они подымут бунт и спасут тебя? Ты ведь прекрасно понимаешь, что никто тебя ни к чему не принуждает. Ты идешь на все это по своей доброй воле, и ты сам это знаешь, сказал он себе. У тебя полная свобода выбора. Ну и дела! Живешь себе тихо-спокойно, ничего не требуешь, стараешься ни во что не совать нос, никому не мешать, а смотри, что получается. Ты только посмотри, что получается. Увязаешь по самые уши непонятно в каком дерьме. Взрослые люди на полном серьезе с пеной у рта спорят, должен такой-то солдат заниматься боксом или не должен. Нашли проблему первостепенной важности! Вся эта возня вдруг показалась ему такой смешной, он не мог поверить, что она обернется для него серьезными последствиями. И все же он знал, что по