найдет себе читателей даже тогда, когда автора этих строк давно не будет на свете. Итак, вчера речь зашла о строгих законах. Но во времена, о которых сегодня толкует наше только начинающееся повествование, законы пока что снисходительны и происхождение Амзеля вообще никак не карают; Лоттхен Амзель, урожденная Тиде, еще знать не знает об ужасной сахарной болезни; Альбрехт Амзель еще, "разумеется", вовсе никакой не еврей; Эдуард Ам- зель, тоже правоверный евангелический христианин, унаследовав от своей матери пышные, быстро отрастающие светло-рыжие волосы, увальнем-колобком слоняется среди сохнущих рыбацких сетей, сияя всеми своими веснушками, и смотрит на окружающий мир преимущественно сквозь ячеистую кисею сетей; неудивительно, что уже вскоре ему весь мир начинает видеться в косую мелкую клеточку, к тому же под конвоем бесчисленных жердин. Птичьи пугала! Со всей определенностью здесь следует заявить: понача- лу маленький Эдуард Амзель - а свое первое достойное упоминания пугало он соорудил пяти с половиной лет от роду - вовсе не имел намерения соз- давать именно птичьи пугала. Однако и местные жители, и проезжий народ - страховые агенты, стращавшие всех пожаром, коммивояжеры с образцами по- севного зерна, крестьяне, возвращавшиеся от нотариуса, - все, кто наблю- дал за мальчонкой, когда тот ставил на дамбе возле пристани свои причуд- ливые фигуры, заставляя их трепетать на ветру, почему-то мыслили именно в этом направлении; покуда старик Криве так прямо и не сказал Герберту Кинасту: - Слышь, сосед, глянь-ка, чего Амзелю его малец понастроил. Ни дать ни взять пугала огородные, честное слово! Как и в день своих крестин, так и позже Эдуард Амзель ничего не имел против птиц; однако по обе стороны Вислы любая пернатая тварь, способная рассекать крыльями воздух или просто парить на ветру, не в состоянии бы- ла ужиться с продуктами его творчества, именуемыми в народе "птичьими пугалами". Продукты эти - а он создавал по штуке в день - никогда не повторяли друг друга. Изделие, которое он, вооружившись всего-навсего шаткой, да к тому же ущербной стремянкой и охапкой свежих ивовых веток, за каких-нибудь три часа работы сотворял вчера из полосатых штанов, не- коего загадочного лоскута в крупную клетку, долженствующего изображать сюртук, и старой шляпы без полей, на следующее же утро безжалостно раз- биралось, дабы из тех же реквизитов создать некий уникум другого рода и племени, пола и вероисповедания, но в любом случае нечто такое, от чего все птицы предпочитали держаться на расстоянии. И хотя все эти преходящие сооружения всякий раз несомненно свидетель- ствовали о живейшей и неуемной фантазии автора, истинную силу изделиям Амзеля сообщала все же именно его неусыпная тяга к многосложностям ре- альной жизни: любознательный взгляд его беспокойных глазенок над пухлыми щечками неизменно и цепко выхватывал из гущи бытия какую-то одну деталь, которая и придавала художественному продукту окончательную убедитель- ность и функциональную действенность птичьего пугала. Они, эти изделия, отличались от общепринятых и традиционных пугал, что в изобилии населяли окрестные сады, поля и огороды, не только формально, но и по силе воз- действия: ибо если всякое другое пугало производило на птичий мир лишь скромный, малозаметный и почти не поддающийся учету эффект, то творения Амзеля, созданные не для устрашения и вообще без всякой видимой цели, способны были посеять среди пернатых настоящую панику. Пугала его казались живыми, да они и были живыми, стоило чуть подоль- ше на них посмотреть хотя бы в процессе их сотворения или в виде торса, когда он их разбирал, - в них все дышало жизнью! Вот они пустились вза- пуски по дамбе, бегут, машут, грозят кому-то, нападают, бьют, кого-то приветствуют на том берегу или, подхваченные ветром, парят в воздухе, ведут беседы с солнцем, благословляют реку и рыб в реке, пересчитывают тополя, обгоняют облака, обламывают маковки колоколен, хотят перепра- виться на небо, взять на абордаж паром, преследуют, шлют проклятья - ибо это не какие-нибудь анонимные фигуры, они всегда кого-то обозначают: ры- бака Иоганна Ликфетта, пастора Блеха, снова и снова, в бессчетных вари- антах, паромщика Криве - рот разинут, башка набекрень, - Бронсара, инс- пектора Хаберланда и вообще всякого, кого только не носит на себе плос- кая, как стол, пойма Вислы. Даже мосластая майорша фон Анкум, хотя ее имение-развалюха было в далеком Кляйн-Цюндере и на пароме она позировала крайне редко, и та в виде гигантской ведьмы утвердилась на шивенхорс- тской дамбе и отпугивала не только птиц, но и детей. А несколько позже, когда Эдуард Амзель пошел в школу, настал черед господина Ольшевского, молодого учителя начальной сельской школы в Ни- кельсвальде - в Шивенхорсте своей школы не было, - столбенеть от удивле- ния, когда самый веснушчатый его ученик водрузил своего наставника в ви- де птичьего пугала на самой большой дамбе по правую руку от устья. На самом гребне дамбы, среди девяти покореженных ветром сосен, Амзель уста- новил фигуру учительского двойника, для пущей наглядности положив к его ногам, под самые мыски его парусиновых туфель, всю плоскую, как сково- родка, Большую пойму Вислы до самого Ногата, а сверх того - всю песчаную косу вплоть до неприступных башен города Данцига, до холмов и лесов за городом, а вдобавок еще и реку от устья до самого горизонта, и открытое море вплоть до смутно угадывающегося полуострова Хела, включая корабли, что бросили якорь на рейде. Двенадцатая утренняя смена Год близится к концу. Странное окончание для года, поскольку из-за берлинского кризиса и новоявленной берлинской стены на Новый год разре- шено запускать только осветительные ракеты, а петарды - ни под каким ви- дом. К тому же здесь, в федеральной земле Нижняя Саксония, только что схоронили Хинриха Копфа, прирожденного отца нашего края, - одной причи- ной больше, чтобы не запускать в новогоднюю полночь искрометные хлопуш- ки-шутихи. По согласованию с производственным комитетом Брауксель забла- говременно распорядился вывесить на проходной и в здании конторы, а так- же на приемной площадке и на рудничном дворе объявления следующего со- держания: "Всем рабочим и служащим фирмы "Брауксель и Ко. Экспорт-им- порт" рекомендуется, учитывая серьезность момента, отметить новогодний праздник без лишнего шума". Кроме того, автор этих строк, не удержавшись от соблазна самоцитирования, заказал в типографии на бумаге ручной вы- делки партию открыток, на которых с большим вкусом воспроизведено изре- чение: "Пугала создаются по образу и подобию человеческому", кои открыт- ки в качестве новогоднего привета он и разослал клиентам и деловым парт- нерам. Первый школьный год Эдуарду Амзелю пришлось осиливать в одиночку. Сдобный колобок, усеянный веснушками, он был один такой на обе деревни, и притом каждый день на виду, - немудрено, что ему выпала роль мальчика для битья. Какие бы игры ни затевало местное юношество, он принимал в них непременное участие, а вернее, его непременно делали их участником. Правда, хотя малыш Амзель и плакал, когда ватага мальчишек затаскивала его в крапивные заросли, что за сараем у Фольхерта, или, привязав трух- лявыми, провонявшими дегтем веревками к столбу, в том же сарае подверга- ла его пусть не слишком изощренным, но все равно мучительным "пыткам", - однако сквозь слезы, которые, как известно, сообщают нашему зрению хотя и расплывчатую, но все же на редкость истинную и точную оптику, его се- ро-зеленые, заплывшие пухлым детским жирком глазки не упускали случая подметить, оценить и "ухватить" типичные движения и жесты мучителей. И вот два-три дня спустя после очередных колотушек - не исключено, что на десять ударов среди прочих ругательств и обидных кличек приходилось и одно не обязательно с пониманием смысла выкрикнутое словечко "абрашка!" - та же самая сцена избиения совершалась еще раз в прибрежном лесу, в дюнах или прямо на вылизанном прибоем песке, воссозданная в многорукой свистопляске одного-единственного пугала. Этим регулярным колотушкам, равно как и их последующему художествен- ному воспроизведению, положил конец Вальтер Матерн. Именно он, хотя не- которое время и лупил Амзеля вместе со всеми и даже, не слишком, правда, вникая в смысл, пустил в оборот кличку "абрашка", в один прекрасный день, возможно вспомнив обнаруженное им накануне на морском берегу, хотя и растрепанное ветром, но яростное, дикое, свирепо размахивающее вокруг себя кулачищами, не совсем даже на него похожее, а как бы воспроизводя- щее его в девятикратном умножении "пугало", - вдруг посреди драки опус- тил руки, дал им, так сказать, на промежуток в пять ударов остыть и оду- маться, после чего принялся лупить снова: но теперь уже не малышу Амзелю надо было сжиматься и прятать голову от этих расходившихся кулаков, те- перь удары сыпались на оставшихся мучителей Амзеля, и Вальтер Матерн на- носил их с таким остервенением, так истово поскрипывая зубами, что он долго еще молотил кулаками теплый летний воздух за сараем Фольхерта, прежде чем понял, что никого, кроме изумленно вылупившегося на него Ам- зеля, вокруг не осталось. Дружбе, которая заключается во время драки или после нее, суждено, как правило, - мы знаем об этом из приключенческих фильмов - пройти за- тем еще не одну суровую и увлекательную проверку. Так и дружба Амзеля и Матерна будет подвергнута в этой книге - по одной только этой причине наше повествование затянется - еще многим испытаниям. Уже в самом нача- ле, с большой, кстати, пользой для новой дружбы, кулакам Вальтера Матер- на пришлось немало поработать, поскольку крестьянские и рыбацкие олухи никак не могли уразуметь смысл столь стремительно возникшего дружеского союза и по старой привычке, едва завидев робко выходящего из школы Амзе- ля, норовили утащить его за фольхертовский сарай. Ибо медленно течет Висла, медленно ветшают дамбы, медленно сменяются времена года, медленно плывут облака, медленно пробивается паром, медленно приходит электри- чество на смену керосиновым лампам, так что и в деревнях по обе стороны Вислы тоже не до всех и не сразу дошло: кто хочет потолковать с Амзе- лем-коротышкой, сперва должен с Вальтером Матерном словечком перемол- виться. И тайна этой удивительной дружбы постепенно стала творить чуде- са. Одна и та же картина, символизируя собой обилие и пестроцветье мно- жества других житейских эпизодов этой ранней дружбы, разыгрывающаяся на фоне незыблемых статичных фигур деревенского бытия - хозяин и работник, пастор и учитель, почтальон и лодочник, владелец сыроварни и инспектор объединения молочников, лесничий и деревенский сумасшедший, - запечатле- лась в своей неповторимости навсегда, хотя никто не заснял ее на фотоп- ленку: где-нибудь в дюнах, спиной к прибрежному лесу со всеми его отра- дами и прелестями, работает Амзель. На песке в обозримом порядке разло- жены предметы одежды самых разных видов и форм. Законы моды тут не властны. Придавленные к поверхности земли горками песка или сучьями по- тяжелее, дабы их не унесло ветром, здесь мирно соседствуют фрагменты об- мундирования доблестно сгинувшего прусского воинства с не менее доблест- но задубевшим и забуревшим тряпьем - трофеями последнего паводка: ночные рубахи и сюртуки, штаны без поясной части, кухонные тряпки, фуфайки, скукоженный парадный мундир, шторы с дырками-гляделками, майка, лацканы, кучерские камзолы, набрюшники и нагрудники, траченные молью ковры, галс- туки, вывернутые кишкой, флажки от стрелкового праздника и целое ска- тертное приданое - все это изрядно воняет и притягивает мух. Гусени- ца-многочлен из войлочных, фетровых и соломенных шапочек, шляп, а также всевозможных кепок, армейских касок, ночных колпаков, беретов вьется, норовя укусить себя за хвост, беззастенчиво являет миру каждый предмет своих сочленений и, тоже облепленная мухами, ждет своего часа. Солнечный свет падает на воткнутые в песок штакетины, обломки стремянок и пристав- ных лестниц, жердины, гладкие и узловатые прогулочные трости и просто палки, прибитые к берегу морской волной или речным течением, заставляя их отбрасывать разновеликие, блуждающие, споспешествующие ходу времени тени. Тут же, поблизости, гора старых бинтов, проволоки от искусственных цветов, полуистлевшей бечевы, ветхой кожи, покрывал, шерстяной требухи и черной, осклизлой прессованной соломы, сорванной ветром с крыш крестьян- ских овинов. Пузатые бутыли, подойники без дна, ночные посудины и просто кастрюли лежат отдельно. И среди всех этих сокровищ, гляди-ка, неожидан- но резвый и прыткий - Эдуард Амзель. Взмокший, босой, прыгает прямо по песчаным колючкам, постанывая, прихрюкивая, похихикивая, уже воткнул в песок жердину, поперечиной приложил к ней штакетину, набросил проволоку - он не связывает, а именно набрасывает внахлест, и все прекрасно дер- жится, - затем в три витка обвивает эту конструкцию красно-бурым, с се- ребряной ниткой, покрывалом, милостиво позволяет горшку из-под горчицы, увенчавшему себя пучком соломы, превратиться в голову, сперва отдает предпочтение плоской шляпе-тарелке, потом меняет студенческую шапочку на квакерский котелок, после чего, разметав всю гусеницу из головных уборов и всполошив целое полчище разноцветных и жирных пляжных мух, на короткое время останавливает свой выбор на ночном колпаке, чтобы в конечном счете утвердить на макушке пугала чехол для кофейника, которому последнее на- воднение придало еще более выразительную форму. Он вовремя успевает смекнуть, что для завершения образа недостает еще жилетки, и не простой, а с шелковой спинкой, с безошибочным чутьем опытного старьевщика выхва- тывает из вороха тряпья и хлама то, что нужно, и, почти не глядя, уве- ренным движением набрасывает жилетку на плечи своего очередного детища. И вот уже он втыкает скособоченную убогую лесенку слева, две палки крест-накрест, в человеческий рост, справа, скашивает разболтанный кусок садовой ограды из трех штакетин, превратив его во фрагмент какой-то расхристанной арабески, набрасывает сверху, коротко прицелившись и точно попав, какую-то задубевшую хламиду, с треском и хрустом все это стягива- ет и укрепляет, затем с помощью всякого шерстяного отрепья придает этой фигуре, этому форейтеру, возглавляющему всю группу, некую военно-команд- ную стать, и в тот же миг, сгибаясь под ворохом тряпья, увешанный обрез- ками кожи, обмотанный веревками, увенчанный сразу семью шляпами и нимбом гудящих мух, он уже скатывается по склону куда-то вниз и вбок, даже не оглядываясь на то, что осталось позади и что по мере его удаления все явственнее обретает очертания птицеустрашающего образа; ибо со стороны дюн, из камыша, осоки, с пышных крон прибрежного сосняка некая сила уже поднимает в воздух как обычных, так и - с орнитологической точки зрения - редких птиц. Причина и следствие: та же сила сбивает их в тучу высоко над тем местом, где работает Эдуард Амзель. Своим причудливым птичьим шрифтом они выписывают на небе все более резкие, вихлявые и стремитель- ные каракули страха. В этом тексте явственно варьируется на все лады ко- рень "кар-р", слышно и его вихревое ответвление "мару-кру", он заканчи- вается - если вообще заканчивается - щемящим звуком "пи-и-и", но расцве- чен и широчайшим спектром других фонетических ферментов, начиная от бессчетных "тю-и-ить" и множества "э-эк" и кончая рявканьем кряквы и ис- тошными завываниями выпи. Нет такого ужаса, который, будучи разбужен творением Амзеля, не смог бы выразить себя в звуке. Но кто же, коли так, обходит дозором сыпучие гребни дюн, обеспечивая птицеустрашающей работе друга столь необходимый для творчества покой? Вот они - эти кулаки, а вот и их хозяин Вальтер Матерн. Ему семь лет, и взгляд его серых глаз скользит по морю, словно море принадлежит только ему. Молодая сука Сента заливисто лает на астматическую балтийскую вол- ну. Перкуна больше нет. Его унесла одна из многочисленных собачьих бо- лезней. Перкун зачал Сенту. Сента, из рода Перкуна, родит Харраса. Хар- рас, из рода Перкуна, зачнет Принца. Принц же, из рода Перкуна, Сенты и Харраса, - а в начале начал хрипло воет литовская волчица - будет тво- рить историю... но пока что Сента заливисто облаивает хилое Балтийское море. Хозяин же ее стоит босиком на песке. Одним только усилием воли и легкой вибрацией, от ступни до колен, он способен все глубже и глубже вбуравливаться в дюны. Песок вот-вот достигнет потрепанных обшлагов его вельветовых, задубевших от морской воды брючин - но тут Вальтер Матерн прыг из песка, песок по ветру, а сам он уже вниз по склону, и Сента прочь от мелкой воды, должно быть, оба что-то учуяли, оба - он коричне- во-зеленый, вельвет и шерсть, она черная, вытянувшись стрелой, - перема- хивают через верхушку соседней дюны, бросаются в камыши, выныривают на миг где-то совсем в другом месте, снова исчезают и затем - ленивое море едва успевает шестой раз лизнуть прибрежный песок - нехотя и тоскливо возвращаются назад. Ничего. Наверно, ничего и не было. Шиш с маслом. Дырка от бублика. Даже не кролик. А наверху, там, где со стороны Путцигского Угла по направлению к Хоф- фу по яркой синьке неба тянутся аккуратные, почти одинаковые, словно на- рисованные облака, неугомонные птицы своим истошно-пронзительным криком не устают подтверждать, что не совсем еще завершенное Амзелем птичье пу- гало на самом деле давно, давным-давно готово. Тринадцатая утренняя смена Завершение года было встречено на производственной территории с бла- годатным спокойствием. Подмастерья, под присмотром штейгера Вернике, за- пустили с башни копра несколько веселеньких ракет, огненными линиями воспроизведших на небе наш фирменный знак, небезызвестный пернатый мо- тив. К сожалению, была слишком низкая облачность, что помешало волшебс- тву развернуться в полную силу. Сотворение фигур, эта забава, свершавшаяся то в дюнах, то на гребне дамбы, то на черничной поляне береговой рощи, обрела дополнительный смысл, когда однажды вечером - паром уже кончил ходить - паромщик Криве провожал домой шивенхорстского сельского учителя и его дочурку в крас- но-белую клеточку, причем шли они как раз той лесной опушкой, на которой Эдуард Амзель под охраной верного друга Вальтера Матерна и собаки Сенты выстроил над крутым склоном лесной дюны шесть или семь своих изделий са- мого свежего изготовления, выстроил хотя и рядом, но даже не рядком и уж тем паче не шеренгой. Вдали за Шивенхорстом нехотя заходило солнце. Друзья отбрасывали на песок длинные, долговязые тени. А поскольку даже при таком освещении тень Амзеля оставалась заметно толще, пусть закатывающееся светило и засвидетельствует весьма незаурядную упитанность мальчика - с годами эта его полнота только усугубится. Оба не шелохнулись, когда кривой и задубелый Криве и увечный учитель Лау с плетущейся позади девчушкой и тремя тенями подошли ближе. Сента выжидала, изредка деловито почесываясь. Ничего не выражающим взглядом - они частенько его тренировали - оба уставились вдаль, поверх выстроенных пугал, поверх скатывающейся вниз луговины, где обитают кроты, куда-то в направлении матерновской мельницы. Мельница, сидя гузном на козлах, хотя и вознесена округлым загривком холма на самое ветряное раздолье, крыль- ями не шевелила. Но кто там стоит у подножия холма с огромным мешком муки, переломив- шимся через правое плечо? Да это же мельник Матерн, весь белый, стоит под мешком. И он тоже, как и крылья его мельницы, как и мальчишки на гребне дюны, как и Сента, застыл в неподвижности, хотя и совсем по дру- гой причине. Криве медленно вытянул вперед левую руку с корявым, бурым указатель- ным пальцем. Хедвиг Лау, даже по будням одетая по-воскресному, буравила песок мыском лаковой туфельки с пряжкой. Указательный палец Криве утк- нулся в экспозицию Амзеля: - Вот это они самые и есть. - И его палец обстоятельно проследовал от одного пугала к другому. Мужицкая, почти восьмиугольная голова Лау пос- лушно поворачивалась в такт каждому перемещению сучковатого пальца па- ромщика, отставая, впрочем, до самого конца этого действа (а числом пу- гал было семь) ровно на два такта. - Этот малец делает такие пугала, что у тебя, кум, ни одной пичуги на огороде не останется. Поскольку туфелька продолжала буравить песок, это движение передалось оборке платья и косичкам с бантиками из той же материи. Учитель Лау по- чесал под шапкой макушку и обтискал глазами уже степенно, с чувством, с толком, все семь пугал снова, но в обратном порядке. Амзель и Вальтер Матерн, усевшись на крутом гребне дюны, вразнобой болтают ногами и не сводят глаз с неподвижных крыльев далекой мельницы. Упитанные икры Амзе- ля туго перехвачены резинками гетр - в припухлостях розовой кожи есть что-то кукольно-голышовое. Белый мельник у подножия холма все еще стоит. Все так же покоится на его правом плече неподъемный шестипудовый мешок. И хотя самого мельника хорошо видно, мыслями он совсем не здесь. - Слышь, браток, если хочешь, могу спросить у мальца, сколько такое пугало может стоить, если оно вообще что-то стоит. Медленнее, чем кивает мужицкая голова сельского учителя, кивнуть просто невозможно. А у дочурки его каждый день воскресенье. Сента, на- вострив уши, ловит каждое движение, большинство из которых угадывает на- перед: она еще слишком молодая собака, чтобы привыкнуть к нерасторопнос- ти человеческих указаний. Когда Амзеля крестили и птицы подали первый знак, Хедвиг Лау еще плавала в водах материнского лона. Морской песок очень портит лаковые туфельки. Криве в своих деревянных башмаках, нехотя повернув голову в сторону дюны, сплевывает куда-то вбок сгусток табачной жижи, который в песке тут же превращается в шарик, и произносит: - Слышь, малец, тут кое-кто любопытствует, сколько такое вот пугало огородное может стоить, если оно вообще что-то стоит. Нет, белый мельник вдалеке не уронил свой мешок, и Хедвиг Лау не пе- рестала буравить песок мыском туфельки, только Сента подскочила, взмет- нув пыль, когда Эдуард Амзель свалился с гребня дюны. И покатился вниз, дважды перевернувшись через голову. И вскочил, как бы завершив тем самым два кувырка, и оказался аккурат посередке между двумя взрослыми мужчина- ми в суконных куртках, чуть-чуть не доходя до девчоночьей туфельки, что буравит песок. Только тут наконец белый мельник тронулся с места и неторопливо, за шагом шаг, стал подниматься на вершину холма. Лаковая туфелька с пряжкой прекратила буравить песок, красно-белое клетчатое платьице и такие же бантики в косичках то и дело подрагивали, теперь от хихиканья, сухого и бестолкового, как вчерашние хлебные крошки. Стороны приступили к торгу. Амзель, ткнув большим пальцем вперед и вниз, указал на лаковые туфельки с пряжками. Решительно мотнув головой, учитель то ли дал понять, что ту- фельки вообще не продаются, то ли временно изъял их из продажи. Несосто- ятельность натурального обмена вызвала к жизни звон твердой валюты. По- куда Амзель и Криве (а вместе с ними, но гораздо медленнее, и сельский учитель Эрих Лау) подсчитывали и вычисляли, то и дело загибая и выбрасы- вая пальцы, Вальтер Матерн продолжал восседать на гребне дюны и, судя по звукам, которые он издавал зубами, явно не одобрял всю эту торговлю, ко- торую он позже назовет "суетней". Криве и Эдуард Амзель сумели договориться гораздо быстрее, чем учи- тель Лау кивнуть. Его дочурка уже снова буравила песок своей туфелькой. Отныне одно пугало стоило пятьдесят пфеннигов. Мельник исчез. Мельница замахала крыльями. Сента к ноге. За три пугала Амзель запросил один гульден. Сверх того он запросил - и не без оснований, поскольку торговлю надо развивать, - по три старые тряпки на каждое пугало и впридачу лако- вые туфельки Хедвиг Лау, когда они будут сочтены изношенными. О, этот деловитый и торжественный день, когда заключена первая сдел- ка! На следующее утро сельский учитель благополучно переправил все три пугала в Шивенхорст и установил их в своей пшенице за железной дорогой. Поскольку Лау, как и многие крестьяне в долине, выращивал либо эппскую, либо куявскую пшеницу, то есть безостные сорта, особенно подверженные птичьей потраве, пугала Амзеля получили прекрасную возможность зареко- мендовать себя в деле. В своих кофейниковых нахлобучках, с пучками соло- мы вместо волос и ремнями крест-накрест, они вполне могли сойти за трех последних гренадеров первого гвардейского полка после битвы при Торгау, которая, если верить Шлиффену, была просто смертоубийственной. Так уже сызмальства возобладало явное пристрастие Амзеля к чеканному образу прусского воинства. Как бы там ни было, а эти три головореза свое дело сделали - над вызревающим полем яровой пшеницы, где прежде господствова- ли птичий грай и разорение, воцарилась мертвая тишина. Весть об этом разнеслась по округе. Уже вскоре стали приезжать крестьяне из соседних деревень по обе стороны Вислы, из Юнкеракера и Па- зеварка, из Айнлаге и Шнакенбурга, но и из глубинки - из Юнгфера, Шарпау и Ладекоппа. Криве посредничал, но Амзель поначалу цены все равно не взвинчивал и принимал, после того как Вальтер Матерн сделал ему серьез- ное внушение, сперва лишь каждый второй, а потом - каждый третий заказ. И себе, и своим клиентам он объяснял, что халтурно работать не хочет, а потому будет производить на свет по одному, от силы - по два пугала за день. Всякую помощь он отклонял. Помогать дозволялось лишь Вальтеру Ма- терну, который поставлял Амзелю сырье с обоих берегов и продолжал куда как надежно охранять художника и его творения с помощью двух своих кула- ков и черной собаки. Брауксель считает также необходимым сообщить, что уже вскоре у Амзеля было достаточно средств, чтобы за скромную плату снять у Фольхерта его хотя и развалюшистый, но все же запирающийся на замок сарай. В этом де- ревянном строении, пользовавшемся дурной славой, поскольку на одной из его балок якобы кто-то когда-то по какой-то причине повесился, то есть под крышей, которая способна вдохновить любого художника, хранилось все, что под рукой Амзеля должно было ожить в образе пугала. В дождливую по- году сарай из склада превращался в мастерскую. Дело здесь было поставле- но как у настоящего ремесленника, ибо Амзель работал на своем капитале: на свои деньги в магазине матери, то есть по оптово-закупочным ценам, он приобрел молотки, две ножовки, дрель, щипцы, клещи и кусачки, долото, стамеску и перочинный нож с тремя лезвиями, шилом, штопором и пилкой. Нож этот он подарил Вальтеру Матерну. А Вальтер Матерн два года спустя, когда он стоял на гребне дамбы и искал, да так и не нашел камень, швыр- нул этот нож вместо камня в половодную Вислу. Но об этом мы уже слышали. Четырнадцатая утренняя смена Некоторым господам не худо бы взять за образец рабочую тетрадь Амзе- ля, дабы научиться вести книгу как положено. Сколько уж раз Брауксель описывал обоим своим соавторам надлежащий порядок работы? Две поездки - обе, между прочим, за счет фирмы - сводили нас вместе, и обоим господам было предоставлено достаточно времени, дабы без всяких помех сделать не- обходимые записи, составить подробный план работы и всевозможные рабочие схемы. Вместо этого теперь в ответ сыплются вопросы: "Когда надо предс- тавить рукопись? Сколько строк должно быть в одной странице - тридцать или тридцать четыре? Вы действительно согласны с жанром писем или мне следует отдать предпочтение более современным формам в духе, допустим, французского "нового романа"? Удовлетворит ли Вас, если я опишу Штрисбах попросту как мелкий ручеек между Верхним Штрисом и Легштрисом? Или сле- дует ввести исторический контекст, упомянув, допустим, пограничный спор между городом Данцигом и Оливой, монастырем цистерцианцев? В частности, охранное письмо герцога Свянтополка, внука Субислава I, основателя мо- настыря, от одна тысяча двести тридцать пятого года? Там Штрисбах упоми- нается в связи с Сасперским озером: "Lacum Saspi usque in rivulum Strie- za...". Или охранную грамоту Мествина II от года одна тысяча двести во- семьдесят третьего, где о пограничном ручье Штрисбахе сказано так: "Pra- efatum rivulum Striesz usque in Vislam...". Либо же охранное письмо с подтверждением всех владений монастырей Олива и Сарновиц от года одна тысяча двести девяносто первого? Там в одном месте Штрисбах пишется как "Стризде", а в другом сказано: "...prefatum fluuium Strycze cum utroque littore a lacu Colpin unde scaturit descendendo in Wislam...". Другой господин соавтор тоже на ответные вопросы не скупится и в каж- дое письмо норовит вставить напоминание об авансе: "...если дозволено упомянуть об устной договоренности, согласно которой каждый соавтор, на- чиная работу над рукописью..." Что ж, да получит господин артист свой аванс. Но не худо бы ему при этом положить перед собой рабочую тетрадь Амзеля - если не подлинник, то хотя бы фотокопию, - и хранить ее как святыню. Пусть его вдохновит хотя бы жанр бортового журнала. Ведется на любом корабле, даже на пароме. Возьмем, к примеру, Криве: рожа сыромятная, вся в бороздах, глаза что мартовские лужи, без ресниц вовсе, и к тому же ко- сят, что позволяет ему, однако, водить свой паровой паром поперек тече- ния, то бишь тоже наискось, точнехонько от одной пристани к другой. По- возки и экипажи, рыбных торговок с их вонючими коробами, пастора и шко- ляров, просто проезжих и коммивояжеров с образцами товара, пассажирские и товарные вагончики местной узкоколейки, скотину убойную и племенную, свадьбы с молодоженами и похоронные процессии с венками и гробом - всех их Криве переправлял через реку и все происшествия исправно заносил в бортовой журнал. Между обитым железом бортом парома и пристанью монетку не просунешь - так плотно, без малейшего стука умел причаливать Криве. К тому же дольше, чем кто-либо еще, он пробыл у наших друзей, Вальтера Ма- терна и Эдуарда Амзеля, надежным торговым агентом, не требуя с произве- денных сделок никаких процентов, разве что иногда принимая в подарок та- бачок. А когда паром прекращал работу, он водил их обоих в места, одному ему, Криве, известные. Это он побудил Амзеля вплотную заняться изучением устрашающего действия ивы - ведь их, Криве и Амзеля, теории искусства, отразившись впоследствии в рабочем дневнике, вот к чему клонили: "Модели следует преимущественно заимствовать из природы". А уж позже, много лет спустя, под псевдонимом Зайцингер, Амзель развил этот тезис, записав в тот же дневник: "Все, что поддается набивке изнутри, принадлежит приро- де, включая, допустим, куклу". Но та - полая - ива, к которой отвел друзей Криве, шевелила ветвями и была еще не набита. Вдали, на плоском фоне, машет крыльями мельница. Из-за поворота медленно выползает по узкоколейке последний поезд, пыхтя куда быстрее, чем он едет. Еще бы - масло растает! Молоко скиснет! Четы- ре босые ступни, два рыбацких сапога, пропитанные ворванью. Сперва дер- нина и крапива, потом клевер. Через два забора, три жердины отвалить, потом еще забор перелезть. И вдруг, по обе стороны ручья, ивы обступают на шаг ближе, на шаг дальше, оборачиваются, живые, бедрастые, даже с пупками; а одна - ибо даже среди ив бывает одна ива - была совсем-совсем пустая, покуда Амзель три дня спустя ее не набил; уселся толстячком-хо- мячком на корточки и изучает нутро ивы, потому что паромщик Криве ска- зал... А потом, выбравшись из огромного дупла, где он все обсмотрел, си- дя на корточках, начинает внимательно обследовать все ивы по обоим бере- гам ручья, в особенности одну, о трех макушках, которая одной ногой на сухом бережку стоит, а другой в воде прохлаждается, потому что в незапа- мятные времена богатырь Милигедо, тот, что со свинцовой палицей, ей на пятку наступил, - вот ее-то Амзель и выберет моделью. И она стоит, не шелохнется. Хотя по виду - вот-вот сорвется прочь, тем более, что и ту- ман - ведь рань несусветная, до школы еще сто лет, - туман с реки по лу- гам ползет-клубится, проглатывая ивы сперва по пояс, потом целиком, так что вскоре лишь три головы ивы-натурщицы будут плавать над туманной пе- леной, о чем-то друг с дружкой переговариваясь. Тут наконец Амзель вылезает из своего кокона, но хочет не обратно до- мой, к маме, которая и во сне ворочает свои амбарные книги, снова и сно- ва все подсчитывая, а хочет, наоборот, быть свидетелем млечного часа, о котором говорил Криве. И Вальтер Матерн тоже хочет. А Сенты с ними нет, потому что Криве сказал: - Ребятки, только псину с собой не брать, а то еще напугается и ску- лить начнет, когда дело до дела дойдет. Что ж, без так без. Так что теперь между друзьями как бы пустое пятно о четырех лапах и с хвостом. Тишком босиком по серым лугам, с оглядкой назад, на клубящиеся клочья, то и дело подмывает свистнуть: "Сюда! К но- ге!" - но идут молчком, потому что Криве сказал... Вдруг, прямо перед ними, как памятники - коровы в туманной мути. Тут же, неподалеку от ко- ров, аккурат посередке между байстеровскими льнами и ивами у ручья, они залегают прямо в росу и ждут. Серая пелена мало-помалу сползает с дамб и с прибрежного леса. Вдали, над туманом, над тополями вдоль шоссе, что на Пазеварк, Штеген и Штутхоф, скрестились крылья матерновской мельницы. Неподвижные, будто выпиленные лобзиком. В такую рань даже мельник молоть не станет. Даже петух не крикнет, но уже скоро. Безмолвно и близко, как призраки, бредут гуськом, наклоненные ветром в одну сторону, с севе- ро-запада на юго-восток, девять береговых сосен по большой дюне. Жабы - или это волы? - жабы, а может, волы, надрываются что есть мочи. Лягушки, те понежней, будто молебен затянули. И комары в унисон. Вот кто-то - но вроде не чибис - то ли всполошился, то ли просто подал голос. Все еще ни одного петуха. Коровы, острова в тумане, сопят. Сердце Амзеля как булыж- ник по жестяной банке. Сердцем Матерна хоть дверь высаживай. Одна из ко- ров мыкнула теплым мыком. Другие отозвались нутряным, утробным сапом. Сколько же звуков в рассветном тумане: сердце по жести и в дверь, кто-то кому-то голос, девять коров, жабы-волы, комары... И вдруг, вроде и знака никто не подал - безмолвно. Сгинули лягушки, нет ни жаб, ни волов, ни комаров, никто никого не зовет, не приманивает, не кличет, коровы ложат- ся в траву, а Амзель с другом, затаив дыхание, усмиряя сердце, вдавив ухо в росистый клевер, слышат: вот они! Ровное шуршание от ручья. Как будто мокрая тряпка по половицам, но равномерно и по нарастающей: плюх-плюх-пшиф - плюх-плюх-пшиф. Неужто водяные? Или безголовые монахи- ни? Кума лешего гномы? Да кто же это бродит? Неужто призрак или сам дь- явол Злодей Асмодей? Или черный рыцарь Пиг-Пигуд? Или поджигатель Боб- ровский и его дружок Матерна, от которого все пошло? Дочка Кестутиса, ее, кажется, Туллой звали? И вдруг, вот они, высверком в траве, все еще в иле-тине, одиннадцать, пятнадцать, семнадцать бурых речных угрей пол- зут, плещутся в росе, извиваются, змеятся, проскальзывают сквозь клевер и рвутся все в одну сторону. Липкий-липкий извилистый след на примятой траве. Все еще в немоте жабы-волы и комары-мухи. Певуньи лягушки тоже помалкивают. Никто не зовет и никто не отзывается. Теплые коровы грузно лежат на черно-белом боку. Каждая выставила вымя - бледно-розово-желтое, по-утреннему тугое: девять коров, тридцать шесть сосцов-титек, восемнад- цать угрей. Тут на всех хватит, и вот они уже коричневато-черными шлан- гами приникли к розовато-пятнистым титькам: дружно-весело рядком смаком млеком-молоком... Сперва угри даже дрожат. Чья тут жажда, к кому-чему страсть? Потом, одна за другой, коровы роняют отяжелевшие головы в кле- вер. Течет молоко. Разбухают угри. Снова ревут жабы. Запевают потихоньку комары. Лягушки-вокалистки подхватывают. Все еще ни одного петуха, но зато Вальтер Матерн сдавленным голосом. Хочет подскочить и поймать ру- кой. Это запросто, там делать нечего. Но Амзель не хочет, у него другое на уме, он уже делает наброски. И вот угри уже уползают обратно к ручью. Коровы вздыхают. Первый петух. Медленно поворачиваются крылья мельницы. Из-за поворота узкоколейки уже слышно первый поезд. Амзель задумал сов- сем новое пугало. Сказано - сделано. Поскольку у Ликфеттов как раз был убой, свиной пу- зырь достался задарма. Вымя получилось хоть куда - тугое, звонкое. Коп- ченые шкурки настоящих угрей, насаженные на проволоку, набитые соломой и зашитые, были прикреплены к пузырю по кругу, так что угри, словно толс- тые волосы, извивались и шевелились в воздухе вокруг головы-вымени. И вот, покачиваясь между двумя скрещенными палками, над пшеницей кресть- янина Карвайзе поднялась голова Медузы. И точно в том виде, в каком Карвайзе пугало купил - это уж потом оно было дополнено чем-то вроде мантии, когда на перекрестье палок набросили дырявую шкуру сдохшей коровы, - Амзель зарисовал новое пугало в свой ра- бочий дневник: сперва как первоначальный и куда более выразительный наб- росок, одну голову без мантии, а затем уж и готовое изделие в дурацкой коровьей шкуре. Пятнадцатая утренняя смена Ну вот, с господином артистом уже начались неурядицы. Покуда Браук- сель и молодой человек изо дня в день усердно пишут - один склоняясь над рабочим дневником Амзеля, другой обращаясь к своей кузине и помышляя о ней, - этот третий уже в начале года исхитрился подхватить легкий грипп. Вынужден временно прерваться, не имеет надлежащего ухода, об эту зимнюю пору, оказывается, всегда был подвержен, еще раз "позволяет разрешить себе" напомнить об обещанном авансе. Распоряжение уже отдано, господин артист. Отправляйтесь в свой карантин, господин артист, надеюсь, он пой- дет вашей рукописи на пользу. О деловитая радость оттого, что есть на- дежное поприще повседневному тщанию - рабочий дневник, куда Амзель кра- сивым и только что разученным зюттерлиновским шрифтом заносил свои рас- ходы по изготовлению птичьих, или, как их еще называют, огородных пугал. Свиной пузырь достался задарма. Драную коровью шкуру Криве сосватал ему за две пачки жевательного табаку. О красивое и округлое словечко "сальдо": есть цифирки, пузатые и ост- роверхие, которыми Амзель заносил в свой дневник выручку от продажи раз- личных, садовых и огородных, пугал - в частности, вымя с угрями принесло ему полновесный гульден. Эдуард Амзель вел этот дневник года два, чертил вертикальные и гори- зонтальные графы, выводил зюттерлиновские буквы кругляшами и с хвости- ком, документировал историю создания множества пугал эскизами конструк- ций и цветовыми пробами, увековечил - задним числом - и почти все пуга- ла, которые к тому времени были проданы, и красными чернилами ставил сам себе оценки за каждое изделие. Позже, уже гимназистом, он куда-то засу- нул эту мятую, затрепанную общую тетрадку в потрескавшейся коленкоровой обложке и лишь много лет спустя снова нашел ее во время срочных сборов - он покидал город на Висле, торопясь на похороны своей матери, - в сун- дучке, который служил ему скамеечкой. Среди вещей, унаследованных от от- ца, среди книг о прусских героях и битвах, под толстенным томом Отто Вайнингера обнаружился рабочий дневник, а в нем добрая дюжина чистых страниц, которую Амзель позднее, уже будучи Зайцингером и Золоторотиком, правда нерегулярно, порой с годовыми паузами, заполнял многочисленными сентенциями. Сегодня Брауксель, чьи деловые книги ведут в конторе один делопроиз- водитель и семь служащих, располагает этой трогательной тетрадкой в ко- ленкоровых ошметках. У него, конечно, и в мыслях нет использовать бес- ценный и ломкий оригинал для освежения памяти! Нет, вместе с договорами, ценными бумагами, лицензиями и важными производственными секретами сей оригинал хранится в сейфе, тогда как фотокопия дневника действительно лежит сейчас прямо перед Браукселем между набитой окурками пепельницей и чашкой полуостывшего утреннего кофе в качестве неизменного подспорья. Первую страницу тетрадки почти целиком занимает всего одна фраза, скорее нарисованная, нежели написанная: "Пугала, изготовленные и продан- ные Эдуардом Амзелем". Под ней, наподобие девиза, значительно мельче и без даты: "Начато на Пасху, потому что ничего нельзя забывать. Криве намедни сказал". Брауксель, впрочем, считает, что нет особого смысла полностью воспро- изводить в данной рукописи своеобычно-терпкую манеру письма восьмилетне- го школьника Эдуарда Амзеля; с другой стороны, очарование этого языка, который вскоре, вместе с землячествами беженцев, отомрет и уже как мерт- вый язык, вроде латыни, будет представлять интерес лишь для науки, впол- не допустимо передать в ходе работы над текстом формами прямой речи. Так что лишь когда Амзель, его друг Вальтер, паромщик Криве или бабушка Ма- терн раскрывают рот - вот т