на Сикоку? -- Да, -- ответил Наката. -- А что ты там делать собираешься? -- Наката сам не знает. -- Зачем -- не знаешь. Куда -- тоже. И все таки едешь? -- Да. Наката по большому мосту переправится. -- Переправишься и что? Понятнее станет? -- По всей вероятности. Но пока Наката не переправится, ничего ясно не будет. -- Ага! -- сказал парень. -- Значит, через мост нужно? -- Да. Через мост, что ни говорите, очень важно. -- Ну дела! -- почесал голову Хосино. Парень поехал на склад универмага -- разгружать мебель, а Наката остался ждать его на скамейке в скверике у порта. -- Дедуля! Сиди здесь и никуда не уходи, -- сказал парень. -- Туалет вон там. Пить захочешь -- фонтанчик с водой есть. Все, что нужно. Смотри, отойдешь отсюда -- заблудишься и обратно дорогу не найдешь. -- Да. Потому что здесь не Накано. -- Точно. Накано уже тю тю. Так что сиди, не рыпайся. -- Понятно. Наката никуда отсюда не пойдет. -- Ну и отлично. А я разгружусь и обратно. Наката, как и обещал, не отходил от скамейки ни на шаг. Обошелся без туалета. А сидеть на одном месте он мог сколько угодно без всяких проблем. Как бы это сказать... Сидеть -- одно из занятий, которые у него получались лучше всего. Со скамейки открывался вид на океан. Наката не видел его очень давно. Маленьким родители несколько раз брали его с собой, когда всей семьей выезжали на море. Он плескался в воде, собирал ракушки при отливе. Однако далекие воспоминания о тех днях теперь будто размыло. Казалось, происходило это в каком то ином мире. Доводилось ли ему с тех пор еще бывать на море, он не помнил. После того загадочного происшествия в горах Яманаси Наката вернулся в Токио, в свою школу. Но хотя сознание и все функции организма восстановились, он полностью потерял память, разучился читать и писать и никак не мог вспомнить, как это делается. В учебниках он ничего не понимал, экзамены сдавать не стал. Все знания испарились из головы, а от навыков абстрактного мышления почти ничего не осталось. Тем не менее начальную школу Наката с грехом пополам все же высидел. Из объяснений на уроках он почти ничего не улавливал, лишь сидел тихонько в уголке с непонимающим видом. Делал все, что ему говорили учителя. Никому не мешал. И учителя почти не вспоминали о его существовании. Наката на уроках был для них вроде "гостя" и хлопот не доставлял. Все сразу же забыли, что до непонятного "случая" Наката учился отлично. Все школьные мероприятия проходили без него. Друзей он себе не завел, но не переживал по этому поводу. Никому до него дела не было, поэтому он мог заниматься в своем собственном, никому не доступном мирке чем нравилось. Наката полюбил ухаживать за зайцем и козочкой, которые обитали в школьном живом уголке, за цветами на клумбах, и следил в классе за чистотой. Занимался этим самозабвенно, с улыбкой и желанием. О мальчике почти забыли -- и не только в школе, но и в семье. Родители, всерьез озабоченные образованием детей, поняв, что старший сын разучился читать и не сможет дальше нормально учиться, переключились на хорошо успевавших младших сыновей, а на него просто перестали обращать внимание. Посылать Накату учиться дальше в муниципальную школу не имело никакого смысла, поэтому решили отправить его в Нагано к родственникам -- в дом, где родилась мать. Там была школа с сельскохозяйственным уклоном. На уроках мальчику приходилось тяжело -- снова читать он так и не выучился, но практика в поле пришлась ему по вкусу. Если бы в школе над ним так не издевались, Наката, возможно, в деревне бы как то устроился. Но одноклассники постоянно избивали городского чужака. Били жестоко (порвали мочку уха), и дед с бабкой посчитали, что больше в школе ему делать нечего. Сами стали воспитывать внука, следили только, чтобы он помогал им по дому. Наката был послушным, тихим ребенком, и они души в нем не чаяли. Тогда он и научился понимать кошачий язык. У них дома жили несколько кошек, с которыми Наката очень подружился. Сначала он разбирал в их мяуканье только отдельные "слова", однако, набравшись терпения, стал развивать в себе эту способность -- как иностранный язык постигал -- и наконец так выучился, что мог вести с кошками довольно долгие беседы. На досуге он садился на веранде, и начинались разговоры. От кошек Наката много чего узнал о природе и жизни. Наверное, можно даже сказать, что основные представления о том, как устроен мир, он получил от кошек. В пятнадцать лет Наката устроился работать на мебельную фирму поблизости. Впрочем, фирма -- громко сказано; скорее то была столярная мастерская, где изготавливали традиционную декоративную мебель. Стулья, столы, шкафы отправлялись оттуда в Токио. Наката сразу же полюбил столярное дело. У него были золотые руки; он не гнушался никакой работы, в том числе -- самой кропотливой и неблагодарной, делал свое дело без лишних разговоров, ни на что не жалуясь, и полюбился хозяину. Он не разбирался в чертежах и расчетах, зато со всем остальным справлялся замечательно. Стоило ему раз выполнить и запомнить какую нибудь операцию -- и дальше он мог без устали, раз за разом повторять ее. После двух лет ученичества его повысили -- зачислили в постоянные работники. Так прожил он до пятидесяти с лишним лет. Без происшествий, без болезней. Не пил, не курил, не ложился поздно спать, не объедался. Телевизор не смотрел, по радио слушал только утреннюю зарядку. Делал мебель -- день за днем, день за днем. Умерли дед и бабка, потом родители. К окружающим Наката относился доброжелательно, но близкими друзьями так и не обзавелся. Ну, как говорится, чего нет -- того нет. Обычному человеку хватало десяти минут разговора с Накатой, чтобы исчерпать все темы. Накате такая жизнь унылой не казалась, и несчастным он себя не чувствовал. Интереса к женскому полу у него не было совсем, желания быть с кем то рядом он не испытывал. Ему было ясно, что он получился не таким, как другие люди. Наката заметил, что даже тень у него отличается -- хилая и бледная, не то что у окружающих. (Хотя, кроме него, больше никто на это внимания не обращал.) Поделиться тем, что у него на душе, он мог только с кошками. Наступал выходной -- Наката отправлялся в парк по соседству и за разговорами с ними просиживал там целый день. Как ни странно, с кошками всегда было о чем поговорить. Когда Накате исполнилось пятьдесят два, умер хозяин мебельной фирмы, и почти сразу его мастерская закрылась. Тяжеловесная декоративная мебель уже не продавалась так, как раньше. Работники постарели, а молодежи такая традиционная ручная работа была неинтересна. Прежде местные жители постоянно жаловались на шум из мастерской -- она стояла посреди долины в окружении жилых домов -- и дым от сжигания отходов. Сын хозяина, державший в городе контору по учету налогов, естественно, от такого наследства отказался и после смерти отца тут же продал мастерскую какой то компании, торговавшей недвижимостью. Ее снесли, участок разровняли и продали под строительство многоквартирного дома. На том месте вырос шестиэтажный дом, и все квартиры в нем разлетелись в один день. Так Наката лишился работы. У фирмы остались долги, поэтому в качестве выходного пособия он получил гроши и больше нигде устроиться не сумел. Кому нужен человек, элементарно неграмотный, который кроме мебели ничего и делать то не умеет? Да еще возраст за пятьдесят? Наката тихо проработал в мастерской тридцать семь лет, ни на день не уходил в отпуск, так что на его счете в местном почтовом отделении накопились кое какие деньги. На жизнь он почти ничего не тратил и мог не работать -- сбережений на старость бы вполне хватило. Поскольку Наката не умел ни читать, ни писать, этими сбережениями по доброте душевной взялся распоряжаться его двоюродный брат, служивший в муниципалитете. Побуждения, которыми он руководствовался, были самыми благими, однако ему немного не доставало сообразительности. По наущению какого то пройдохи брокера брат вложил деньги в строительство домов на расположенном неподалеку лыжном курорте, залез в большие долги. И примерно в то самое время, когда Наката лишился работы, брат куда то исчез вместе со всей семьей. Вполне возможно -- спасаясь от преследований шайки финансовых проходимцев. Никто не знал, куда он девался. Непонятно даже было, жив он или нет. Наката сходил со знакомым на почту, где выяснилось, что на его счете осталось всего несколько десятков тысяч иен. Вместе со всеми деньгами пропало и выходное пособие, которое только только ему перечислили. Вот уж невезуха... Работу потерял и тут же всех денег лишился. Родня сочувствовала Накате, но все они сами так или иначе пострадали от махинаций родственника. Кому то он не вернул взятые взаймы деньги, кто то выступил поручителем в его финансовых делах. Помочь Накате они ничем не могли. В конце концов Накату взял на попечение один из его младших братьев -- тот, что постарше. Он жил в Токио; в наследство от родителей ему достался небольшой доходный дом в районе Накано -- он был его владельцем и управляющим. Квартиры в нем снимали, в основном, люди одинокие. Наката получил там комнату. Брат распоряжался небольшой суммой, оставленной Накате родителями, и кроме того выхлопотал ему, как умственно отсталому, пособие от токийского муниципалитета. Этим "присмотр" за старшим братом и ограничивался. Напрочь позабыв грамоту, Наката тем не менее, в общем то, сам справлялся с тем, что нужно по жизни, и мог обходиться без чужой помощи -- была бы только крыша над головой, да какие то средства к существованию. Младшие братья с Накатой почти не общались. Они даже виделись всего несколько раз. Больше тридцати лет жили каждый сам по себе, совершенно по разному. Родственных чувств братья к Накате не питали, да если бы между ними и была какая то близость, все равно собственная жизнь засасывала, и времени возиться с дефективным сородичем они не имели. Наката не сильно переживал из за безразличия родни. Он привык к одиночеству и наоборот чувствовал себя не в своей тарелке, когда кто то проявлял о нем заботу или ухаживал за ним. На двоюродного брата -- за то, что присвоил его деньги, которые он копил всю жизнь, -- Наката не сердился. После случившегося он не пал духом, хотя до него, конечно, доходило, что он оказался в затруднительном положении. Наката не представлял, что такое "дома на курорте", что значит "вложить деньги". Да что там говорить: даже о смысле слова "долг" у него были самые туманные представления. Его словарный запас был крайне ограниченным. Пять тысяч иен -- самая большая сумма, которую мог вообразить себе Наката. А дальше ему было все равно -- сто тысяч, миллион, десять миллионов... Это называлось "большие деньги". Своих сбережений -- когда они еще были целы -- он в глаза не видел. Ему просто говорили: "Сейчас ваш вклад составляет..." и называли какие то цифры. Короче говоря, деньги были для него не более чем простой абстракцией. Поэтому, когда Накате сказали, что его сбережения вдруг пропали, потери он не ощутил. Дни текли тихо -- Наката жил в доме младшего брата, получал от городских властей пособие, ездил на автобусе по специальному проездному, беседовал с кошками в ближайшем сквере. Этот уголок Накано стал его новым миром. Подобно кошкам и собакам он определил себе зону обитания и без необходимости не покидал ее пределов. Там у него было спокойно на душе. Он жил, не чувствуя ни недовольства, ни обид. Не страдал от одиночества, не беспокоился о будущем, не испытывал неудобств. Просто жил и беззаботно радовался каждому прожитому дню. Так прошло десять с лишним лет. Пока не появился Джонни Уокер. Наката давно не видел моря. Ни в Нагано, ни в Накано его не было. И он впервые подумал, как долго ему пришлось жить без моря. Можно сказать, раньше он о нем вообще не задумывался. Словно подтверждая этот печальный факт, Наката несколько раз кивнул самому себе. Снял шляпу, погладил ладонью короткие волосы. Потом опять водворил шляпу на голову и посмотрел на море. Что он знал о нем? Что оно очень большое, в нем живут рыбы, а вода соленая. Сидя на скамейке, Наката вдыхал ветерок с запахами моря, смотрел на круживших в небе чаек и стоявшее вдали на якоре судно. Смотрел и никак не мог наглядеться. Время от времени в скверик наведывались белоснежные чайки. Они опускались на изумрудную лужайку, поросшую молодой летней травой, образуя редкую цветовую гамму. Наката подал было голос, обращаясь к птицам, но те не отвечали -- только бдительно косились на него. Кошек в округе видно не было. В этом сквере обитали одни чайки и воробьи. Наката налил чаю из термоса, сделал глоток. На землю упали первые крупные капли дождя. Наката раскрыл свой драгоценный зонтик. Без чего то двенадцать вернулся Хосино. Дождь к этому времени кончился. Сложив зонтик, Наката недвижно сидел на скамейке и смотрел на море. Хосино приехал на такси -- грузовик, видно, где то оставил. -- Извини, старина. Задержался, -- сказал он. На плече у него болталась клеенчатая спортивная сумка. -- Должны были раньше закончить, да тут разная ерунда, как назло... По универмагам товар развозить -- такая морока... Куда ни приедешь, обязательно найдется какой нибудь хмырь, который станет тебе мозги компостировать. -- Что вы, ничего страшного. Наката здесь сидел и все время смотрел на море. Парень хмыкнул и покосился в ту сторону, куда был устремлен взгляд Накаты. Кроме обшарпанного пирса и воды в пятнах мазута он ничего там не увидел. -- Наката давно не видел моря. -- Да ну? -- В последний раз в начальной школе. Наката тогда ездил на Эносиму. -- Давненько, однако. -- Японию тогда оккупировала Америка, и на пляже на Эносиме было полно американских солдат. -- Врешь! -- Нет. Наката не врет. -- Ладно заливать, -- сказал парень. -- Когда это Америка Японию оккупировала? -- В трудных вопросах Наката плохо разбирается. Но у Америки были такие бомбардировщики, назывались "Б 29". Они бросали на Токио много больших бомб, и Наката поэтому уехал в Яманаси. А там заболел. -- Хм... Ну хорошо. Не люблю я долгих разговоров. Давай, поехали. И так задержались дольше, чем я думал. Пока будем резину тянуть, темнеть начнет. -- А куда мы поедем? -- На Сикоку. По мостам. Ты же на Сикоку собрался? -- Да. Но как же ваша работа, Хосино сан... -- Да ладно тебе. С работой как нибудь разберемся. Я и так переработал и как раз думал отдохнуть маленько. А на Сикоку я еще не был. Неплохо разок съездить, посмотреть. Да и потом, дедуля, ты же читать не умеешь. А билет или еще что нибудь купить надо? Со мной тебе всяко удобнее будет. Или, может, я тебе мешать буду? -- Что вы! Совсем не будете. -- Тогда по рукам. Расписание автобусов я посмотрел. Вперед, на Сикоку! Глава 23 В ту ночь я увидел призрака. Не знаю, правильно ли назвать то, что я увидел, "призраком". Но, во всяком случае, оно не было живым существом и нашему миру явно не принадлежало; я это с первого взгляда понял. Я проснулся сразу, словно по какому то сигналу, и увидел ее -- эту девушку. Посреди ночи в комнате было на удивление ярко -- через окно ее заливала светом луна. Шторы почему то были широко раздвинуты, хотя обычно перед тем как лечь я их задергивал. Четкий силуэт девушки омывали потоки белого, как сахарная кость, лунного сияния. Лет девушке было примерно сколько мне -- пятнадцать или шестнадцать. Скорее все таки пятнадцать. Да, пятнадцать. Ведь это совсем не то, что шестнадцать. Разница большая. Невысокая, хрупкая, но фигура что надо, и на кисейную барышню она не походила. Прямые волосы закрывали сзади шею, не доходя до плеч, на лоб падала челка. На ней было расширяющееся книзу бледно голубое платье. Не длинное и не короткое. И босиком -- ни чулок, ни туфель. Пуговицы на манжетах аккуратно застегнуты. Уткнув подбородок в руки, она сидела за столом и смотрела куда то в стенку. Наверное, думала о чем то. На тяжелые раздумья было не похоже. Казалось, она витает в приятных воспоминаниях о не столь далеком прошлом. Время от времени на ее губах проступала едва заметная улыбка. Однако при свете луны я не мог разобрать со своего места, что написано у нее на лице. Я притворился, что сплю. Что бы она здесь ни делала, мешать ей не хотелось. Я затаил дыхание. Я понял, что эта девушка -- призрак. Во первых, она была чересчур красива. Я имею в виду не только лицо. Весь ее облик был слишком отточен и безупречен. В реальной жизни такого не бывает. Она будто перенеслась в эту комнату из чьего то сна. И эта чистая, без малейшей примеси красота будила во мне печаль. Такую естественную, но в то же время -- какую то чужую в этом месте. Укутавшись в одеяло, я старался не дышать. А девушка сидела все в той же позе, лишь изредка чуть шевеля головой. Больше ничто в комнате не двигалось. Большой куст кизила под окном безмолвно купался в лунном свете. Ветер стих. До уха не доносилось ни единого звука. Такое ощущение, что я умер, сам того не заметив. Умер и теперь вместе с этой девушкой тону в глубоком озере в кратере вулкана. Неожиданно девушка резко выпрямилась и положила руки на колени. Две белые коленки, что выглядывали из под платья. Она вдруг отвела взгляд от стены, словно ей в голову пришла какая то мысль, повернулась и посмотрела в мою сторону. Поднесла руку ко лбу, коснулась челки. Тонкие девичьи пальцы замерли на несколько секунд -- как будто она старалась что то вспомнить. Девушка смотрела на меня. Сердце глухо заколотилось в груди. Но, как ни странно, я не чувствовал на себе чужого взгляда. Быть может, девушка смотрела не на меня, а на кого то или что то за моей спиной... На дне вулканического озера, куда мы погружались, было тихо. Вулкан спал уже много лет. В озере, как мягкая грязь, копилось одиночество. Слабый свет, проникавший сквозь толщу воды, расползался вокруг белесыми пятнами, словно обрывки воспоминаний о давно минувших днях. На дне признаков жизни я не заметил. Сколько времени она смотрела на меня... или на то место, которое я занимал? Время потеряло установленный ход. Здесь оно может растягиваться или останавливаться, откликаясь на порывы души. Наконец девушка неожиданно поднялась со стула, неслышно направилась к двери и, не открывая ее, беззвучно исчезла. Она ушла, а я, замерев, по прежнему лежал под одеялом. Чуть приоткрыл глаза и не шевелился. Может быть, она вернется , думал я. Пусть она вернется. Я так хочу. Но время шло, а девушки все не было. Подняв голову, я взглянул на светящиеся стрелки будильника у изголовья. Три двадцать пять. Я слез с кровати, коснулся рукой стула, на котором она сидела, и не почувствовал тепла. Внимательно осмотрел стул. Может, хоть волосок ее остался? Ничего. Я сел на стул, потер щеку и глубоко вздохнул. Заснуть после этого не удалось. В комнате было темно, я забрался под одеяло, но сон все не шел. Из головы не выходила эта загадочная девушка, которая так меня заворожила. Я чувствовал, как нечто , ни на что не похожее и страшно сильное, зарождается в моей душе, пускает в ней корни, уверенно разрастается. Запертое в грудной клетке горячее сердце сжималось и расширялось независимо от моей воли. Сжималось и расширялось. Я включил лампу, встал с постели и стал дожидаться утра. Читать не мог, музыку слушать -- тоже. Вообще ничего не мог. Лишь когда стало светать, удалось ненадолго заснуть. А когда открыл глаза, подушка была холодной и мокрой. Похоже, во сне я плакал. Из за чего? Непонятно. В начале десятого под рев "родстера" появился Осима, и мы вдвоем стали готовиться к открытию библиотеки. Потом я сварил ему кофе. Осима научил меня, как нужно его делать. Сначала мелешь в кофемолке зерна, хорошенько кипятишь воду, снимаешь с огня, чтобы она не бурлила, и не спеша процеживаешь напиток через бумажный фильтр. В готовый кофе Осима чисто символически добавлял сахара -- и никаких сливок. Он уверял, что так вкуснее всего. Себе я заварил "Эрл Грей". На Осиме была блестящая коричневая рубашка с короткими рукавами, белые льняные брюки. Он достал из кармана свежайший носовой платок, протер им очки и взглянул на меня. -- Что то сегодня ты явно не выспался. Лицо у тебя такое. -- У меня к вам просьба, -- сказал я. -- Что за просьба? Говори. -- "Кафку на пляже" хочется послушать. Пластинку нельзя достать? -- Не компакт диск? -- Лучше бы старую пластинку. Интересно, какой у них звук. Правда, проигрыватель нужен. Осима задумался, прижав палец к виску. -- Знаешь, кажется, у нас в кладовке стоит старая стереосистема. Только я не уверен, работает ли она. Кладовкой служила комнатушка, в которой единственным источником света было оконце под самым потолком, выходившее на автостоянку. В беспорядке там были свалены ставшие почему то ненужными вещи, оставшиеся от разных эпох. Мебель, посуда, журналы, одежда, картины... Кое что еще представляло какую то ценность, другие же вещи -- а таких оказалось подавляющее большинство -- были совершенно бесполезны. -- Когда нибудь все таки придется разбирать всю эту кучу, да не нашелся еще такой герой, -- мрачно проговорил Осима. В этой комнате, где время как будто остановилось, мы откопали старую стереосистему "Сансуй". Аппарат был сделан на совесть и когда то считался последним достижением техники, но с тех пор прошло лет двадцать пять. На нем тонким слоем лежала пыль. Совмещенный с радиоприемником усилитель, автоматическая вертушка, колонки, сделанные под книжные полки. Там же отыскалась и коллекция пластинок. "Битлз", "Роллинг Стоунз", "Бич Бойз", Саймон и Гарфанкел, Стиви Уандер... Модная музыка 60 х годов. Пластинок было штук тридцать. Я достал одну из конверта. Видно было, что с ней обращались аккуратно, -- заметных царапин я не обнаружил. Так же, как и следов плесени. Еще в кладовке мы нашли гитару -- все струны у нее были целы. Лежали стопки старых журналов с неизвестными названиями. Старая теннисная ракетка. Мы словно оказались на руинах недавнего прошлого. -- Это, наверное, его вещи -- друга Саэки сан. И пластинки, и гитара, и ракетка, -- сказал Осима. -- Я тебе уже говорил: он ведь жил в этом доме, вот его вещи собрали и сложили здесь. Хотя стереосистема вряд ли его -- помоложе будет. Мы перенесли систему и пластинки в мою комнату. Стерли пыль, вставили вилку в розетку, подсоединили вертушку к усилителю и включили. На усилителе загорелась зеленая лампочка, диск вертушки начал плавно вращаться. Стробоскоп, отмечавший число оборотов, покрутился немного, решил больше с ума не сходить и успокоился. Проверив иголку в картридже -- она была вполне пригодной, -- я поставил битловский диск из красного винила -- "Оркестр клуба одиноких сердец сержанта Пеппера". В динамиках ожила гитара -- полились знакомые вступительные аккорды. Звук оказался гораздо чище, чем я думал. -- Хотя в нашей стране проблем -- лопатой не разгребешь, но за уровень техники, по крайней мере, она достойна уважения, -- восхищенно проговорил Осима. -- Надо же! Столько лет стояла, никто не пользовался -- и такой звук! Мы послушали немного "Сержанта Пеппера". Мне показалась, что на вертушке получается другая музыка -- совсем не то, что я раньше слышал на компакт дисках. -- Так, воспроизводящее устройство мы имеем. А вот пластинку так просто не достать. Сейчас этот сингл -- "Кафка на пляже" -- большая редкость. У мамаши спрошу, вдруг у нее завалялась. А нет -- так, может, она знает, у кого есть. Я кивнул. Осима поднял перед моим носом указательный палец, как учитель, желающий привлечь внимание ученика, и предупредил: -- Кажется, я уже говорил: ни в коем случае не крути эту мелодию, когда Саэки сан здесь. Ни за что. Ясно? Я кивнул. -- Как в фильме "Касабланка", -- сказал он, мурлыкая первые ноты "Когда проходит время". -- Никогда не ставь эту песню. -- Осима сан, у меня такой вопрос... -- решился я. -- Вы случайно не знаете здесь девчонку? Ей лет пятнадцать... -- Где это -- здесь ? В библиотеке? Я кивнул. Осима чуть наклонил голову набок, подумал и сказал: -- Насколько мне известно, никаких пятнадцатилетних девчонок в окрестностях не водится. -- Он посмотрел на меня так, будто заглянул в комнату через окно. -- Откуда у тебя эти странные вопросы? -- Да я вроде недавно ее видел. -- Недавно -- это когда? -- Этой ночью. -- Значит, этой ночью ты здесь видел девчонку лет пятнадцати? -- Угу. -- Что за девчонка? Я слегка покраснел. -- Обыкновенная. Волосы до плеч, в голубом платье. -- Красивая? Я кивнул. -- А может, это просто видение, призрак, рожденный страстью? -- приветливо улыбнулся Осима. -- Чего только на свете не бывает. Для здорового гетеросексуала твоего возраста ничего странного в этом нет. Я вспомнил, как тогда в горах выставился перед Осимой во всей красе, и еще сильнее покраснел. В обед Осима потихоньку передал мне конверт с "Кафкой на пляже". -- Все таки нашел у матери. У нее их целых пять штук. Запасливая. Ничего не выбрасывает -- рука не поднимается. Привычка плохая, но в нашем случае оказалась полезной. -- Спасибо, -- поблагодарил я. Вернувшись в комнату, я достал из конверта пластинку. Совсем новенькая... Даже странно. Видно, лежала где то, и никто ее ни разу не послушал. Для начала я принялся разглядывать фото на конверте. Саэки сан в девятнадцать лет. Она сидела за роялем в студии и смотрела в объектив. Облокотившись о пюпитр, она подпирала рукой щеку. Легкий наклон головы, немного смущенная, но естественная улыбка. В уголках разъехавшегося в улыбке рта -- очаровательные маленькие морщинки. Никаких следов косметики. Пластмассовый обруч стягивал волосы, чтобы челка не сваливалась на лоб. Правое ухо наполовину открыто. Короткое свободное бледно голубое платье без рисунка. На левом запястье -- тоненький серебряный браслет, ее единственное украшение. Красивые босые нога. Под табуретом, на котором она сидела, валялась пара изящных сандалий. Эта девушка воплощала собой некий символ. Вероятно -- символ определенного времени, какого то места. И душевного состояния. Она казалась духом, вызванным счастливой, случайной встречей. Неприкосновенные навеки мысли и желания, наивные, невинные, окружали ее, плавали в воздухе, словно весенние споры. Время на фотографии застыло. 1969 год... До моего рождения еще столько лет. Конечно же, девушка, посетившая прошлой ночью мою комнату, -- Саэки сан. Я понял это сразу. Тут не могло быть никаких сомнений. Просто мне хотелось в этом убедиться. На фотографии Саэки сан девятнадцать. По сравнению с собой пятнадцатилетней она выглядела чуть более взрослой и зрелой. Может, лицо немного заострилось, хотя какие тут могут быть сравнения? Или исчезла легкая тревога. Но, в общем, в девятнадцать лет она была такой же, как в пятнадцать. Улыбалась той же улыбкой, какую я видел прошлой ночью, так же поддерживала рукой подбородок, наклоняла набок голову. В сегодняшней Саэки сан были те же черты, та же аура, хотя, наверное, так и должно быть. Я узнавал в ней лицо и манеры девятнадцатилетней девушки и пятнадцатилетней девчонки. Правильные черты, волшебная отрешенность от действительности остались прежними. Фигура тоже почти не изменилась, подумал я с удовольствием. Но было на этой фотографии и другое. Она четко запечатлела то, что с возрастом ушло навсегда. Саэки сан больше не лучилась энергией, словно бы лишившись некой силы. Не эффектной, броской, не той, что выставляют напоказ. А естественного незамутненного порыва, прозрачного, как чистая вода, кипящая между скал, доходящего до самого сердца. В сидевшей за роялем девятнадцатилетней Саэки сан эта сила сверкала особым блеском, била через край. Достаточно было взглянуть на ее улыбку, чтобы понять, какой ясный путь открывается ее светлой, ее счастливой душе. Эта улыбка напомнила мне пятнышко света, что отпечаталось на сетчатке: в кромешной тьме его нарисовал светлячок. С конвертом в руках я присел на край кровати. Мыслей не было, время шло. Открыв глаза, я подошел к окну и набрал в грудь свежего воздуха. Ветер нес с собой запах моря, хозяйничал в сосновом бору. Прошлой ночью в этой комнате я видел пятнадцатилетнюю Саэки сан. Конечно. Ошибки быть не могло. Разумеется, существует настоящая Саэки сан -- женщина за пятьдесят, которая реально живет в этом реальном мире. Сейчас она, должно быть, сидит за столом на втором этаже и работает. И я моту ее увидеть -- достаточно выйти из комнаты и подняться по лестнице. Могу с ней поговорить. И тем не менее, я видел здесь ее призрак. Как сказал Осима, человек не может одновременно присутствовать в двух местах. Однако в определенных обстоятельствах такое возможно, Я убежден в этом. Бывает, и живой человек становится призраком. И еще одна важная вещь... Меня тянуло к этому призраку. Не к нынешней Саэки сан, что тут, рядом, а к той, навсегда ушедшей, которой пятнадцать. Тянуло очень сильно. Так сильно, что словами не объяснишь. Это факт, что ни говори. Может статься, никакой девчонки на самом деле и не существовало. Но сердце то у меня есть, напоминает о себе мощными толчками в груди. И кровь, которой была перепачкана моя грудь в ту ночь, существовала тоже. Когда до закрытия библиотеки оставалось несколько минут, я услышал, как сверху спускается Саэки сан: на лестнице послышался привычный стук ее каблучков. От одного взгляда на нее у меня свело все мышцы и сердце прыгнуло к самым ушам -- я увидел в Саэки сан ту самую пятнадцатилетнюю девочку. Она тихонько спала где то внутри, как погрузившийся в зимнюю спячку зверек. Саэки сан что то спросила, но ответить я не смог. Даже смысла вопроса не понял. Его я, конечно, слышал, он вызвал колебания барабанных перепонок, через них передался в мозг и принял словесную форму, -- но увязать эти слова со смыслом никак не получалось. Я растерялся, покраснел и забормотал что то невразумительное. Хорошо хоть Осима пришел на помощь и ответил за меня. А я кивнул. Саэки сан улыбнулась, попрощалась с нами и пошла на стоянку, откуда донеслось тарахтенье "гольфа". Машина отъехала. Осима остался помочь мне закрыть библиотеку. -- Ты случайно не влюбился? -- спросил он. -- Чего рассеянный такой? Я не знал, как ответить, и, помолчав, спросил: -- Осима сан, странный вопрос, наверное... А бывает так, чтобы живой человек стал призраком? Наводивший порядок за стойкой Осима остановился и посмотрел на меня. -- Вопрос, конечно, интересный. Это в каком же смысле? В литературном, метафорическом, о сути человеческой души? Или вопрос более практический? -- Я больше в практическом смысле... -- сказал я. -- То есть если предположить, что призрак реален? -- Вот вот. Осима снял очки, протер их платком и водрузил обратно. -- Это называется "дух мщения". Не знаю, как за границей, а в нашей литературе -- довольно частый персонаж. Например, в "Повести о Гэндзи" полно таких духов. В эпоху Хэйан , по крайней мере, в духовном мире живших в то время людей, человек в некоторых случаях, оставаясь живым, мог превращаться в призрака, перемещаться в пространстве, осуществлять свои замыслы и желания. Ты "Повесть о Гэндзи" читал? Я покачал головой. -- У нас есть несколько изданий в переложении на современный язык. Возьми почитай. Например, возлюбленная Гэндзи -- Дама с Шестой линии жутко его ревновала к законной жене Аои. Обратилась злым духом и стала всячески терроризировать соперницу. Каждую ночь делала налеты на спальню Аои, пока ее не уморила. Узнав, что Аои носит ребенка Гэндзи, она ее возненавидела. Гэндзи собрал монахов и попробовал молитвами изгнать злого духа, но ее злоба была так сильна, что противостоять ей оказалось невозможно... Но вот что самое интересное в этой истории: Дама с Шестой линии совершенно не замечала своих превращений в этого мстительного духа. Когда она приходила в себя после мучительных кошмарных сновидений, ее длинные вороные волосы были пропитаны неведомо откуда взявшимся ароматом благовоний. Она была в смятении, не могла ничего понять. То был запах благовоний, которые возжигали, чтобы изгнать у Аои злых духов. Выходит, Дама, не отдавая себе отчета, преодолевала пространство и проникала в спальню Аои по коридору в глубинах подсознания. Это один из самых жутких и захватывающих эпизодов в "Повести о Гэндзи". Потом, узнав о том, что она, сама того не ведая, натворила, Дама с Шестой линии устрашилась своих грехов и постриглась в монахини... Непонятный, непостижимый мир суть мрак, царящий в наших душах. В XIX веке появились Фрейд и Юнг, и с тех пор, как они проанализировали глубины нашего подсознания, корреляция двух ипостасей мрака стала очевидным фактом, не требующим глубоких размышлений; это даже не метафора. Нет, если вернуться еще дальше назад, это даже не корреляция. До того, как Эдисон изобрел электрическую лампочку, большинство человечества в буквальном смысле слова прозябало в кромешной тьме. А затем границы между внешним мраком, физическим, и внутренним, мраком душ людских, стерлись, и они смешались... Вот так. Осима сцепил пальцы в замок. -- Во времена Мурасаки Сикибу духи представляли собой не поддающееся объяснению явление, и в то же время: присутствие рядом было совершенно естественным состоянием души. Тогдашние люди, скорее всего, были не способны разделить две ипостаси мрака. Но сейчас в нашем мире все не так. Внешняя тьма полностью рассеялась, зато в душах почти ничего не изменилось -- мрак как был, так и остался. То, что мы называем своим "я", сознанием, -- это как айсберг, и его большая, подводная часть скрывается в царстве мрака. Подчас такой разрыв рождает внутри нас глубокий разлад и смятение. -- Осима сан, а ведь там, где ваша горная хижина, я настоящий мрак видел. -- Верно. Там он еще остается. Временами я специально туда езжу, только чтобы посмотреть, -- сказал он. -- Человек в живого духа превращается... Есть же какой то повод, причины... За этим всегда отрицательные эмоции, да? -- спросил я. -- Нет оснований утверждать так на все сто. Однако насколько позволяют судить мои скудные знания и способности, духи почти всегда возникают из негатива. В большинстве случаев бурные эмоции у человека вызваны чем то личным со знаком минус. Дух рождается из таких необузданных страстей как бы сам собой, непроизвольно. А вот чтобы люди обращались в духов во имя мира для человечества и торжества логики -- таких примеров, к сожалению, нет. -- Ну а во имя любви? Осима сел на стул и задумался. -- Трудный вопрос. Не знаю, как ответить. Могу лишь сказать, что ни разу с подобными случаями не сталкивался. Возьмем, к примеру, "Луну в тумане" , новеллу "Встреча в праздник хризантем". Читал? -- Нет. -- Эту книгу во второй половине периода Эдо написал Уэда Акинари. Действие происходит в "эпоху воюющих провинций" . Уэда Акинари в каком то смысле -- писатель в стиле ретро, любитель поразмышлять о прошлом... В этой самой новелле подружились два самурая и поклялись быть друг другу братьями. Братство для самураев чрезвычайно важно, потому что дать такую клятву -- это положить свою жизнь. Добровольно отдать ее за другого. Вот что это такое... Эти двое жили далеко друг от друга и находились на службе у разных господ. И один самурай сказал второму: "Что бы ни случилось, жди меня, когда расцветут хризантемы". "Хорошо, я готов, буду ждать", -- ответил тот. Но в клане того друга, который обещал приехать, возникла какая то заваруха, и его заключили под арест. Не разрешали выходить из дома. Письмо послать не мог. Так минуло лето, установилась осень и наступило время цветения хризантем. Самурай так и не смог исполнить своего обещания повидаться с другом. А обещание для самурая -- превыше всего. Верность своему слову -- дороже жизни. И тогда он сделал себе харакири, а его душа, преодолев дорогу в тысячу ри , навестила друга в его доме. Любуясь цветами хризантем, они наговорились вволю и на этом его земной путь окончился. Очень красивая вещь! -- Но ради того, чтобы стать духом, ему ведь пришлось умереть. -- Да, -- сказал Осима. -- Стать духом во имя верности, любви и дружбы страшно трудно, почти невозможно. Для этого надо жизнь отдать. Жертвуешь своей жизнью и превращаешься в призрака. А если такое у живого человека получается -- это, насколько я знаю, по злобе. От отрицательных мыслей. Я задумался. -- Но то, о чем ты говоришь, -- когда человек становится духом во имя любви в положительном смысле, -- может, тоже бывает. Так глубоко я этот вопрос не изучал. Хотя всякое бывает, -- продолжал он. -- Любовь -- такая штука, способна мир перевернуть. Так что все может быть. -- Осима сан, а вы когда нибудь влюблялись? Он изумленно посмотрел на меня. -- Ну даешь! Интересно же ты о людях думаешь! Я же не баобаб какой нибудь. У меня ведь по жилам тоже кровь течет. И что такое любовь, знаю. -- Да я не в том смысле... -- промямлил я и покраснел. -- Все понятно, -- сказал Осима и мягко улыбнулся. Он уехал, а я пошел к себе, включил стереосистему и поставил на вертушку "Кафку на пляже". Установил переключатель на сорок пять оборотов, опустил иглу на пластинку и, поглядывая на карточку со словами песни, стал слушать. КАФКА НА ПЛЯЖЕ Ты уходишь на край земли, А я в жерле вулкана плачу, И за дверью застыли в тени Те слова, что уже ничего не значат. Ты уснешь, и тени луна растворит, С неба хлынет дождь шелковых рыбок, А за окном камнями стоит Караул солдат без слез и улыбок. А на пляже Кафка сидит на стуле, Смотрит, как мир качается: Маятник влево, маятник вправо -- Сердца круг замыкается. Лишь тень сфинкса с места не движется -- На ее острие сны твои нанижутся. Девушка в морской глубине -- Голубые одежды струятся и пляшут -- Ищет камень от входа, стремится ко мне И не сводит глаз с Кафки на пляже. Я заводил пластинку три раза подряд, слушал и задавал себе вопрос: почему песня с такими словами была так популярна? Почему разошлось больше миллиона пластинок? Что в ней такого? Слова не особо замысловатые, но с каким то символическим смыслом, я бы даже сказал -- сюрреалистические. Не из тех, что сразу запомнишь и начнешь мурлыкать под нос. Но я слушал их, и с каждым разом они звучали все ближе, все притягательнее, вызывали отзвук в моем сердце. Странное ощущение... Слова складывались в образы, перерастали свой смысл, вставали передо мной, словно вырезанные из бумаги силуэты, которые оживали, начинали двигаться. Это происходило как во сне. Прежде всего, у песни была замечательная мелодия. Красивая, без лишних выкрутасов. Но отнюдь не заурядная. Голос Саэки сан гармонично сливался с этой мелодией, растворялся в ней. Ему недоставало силы, которая бывает у профессиональных певиц, в нем не было технического совершенства. И тем не менее ее голос ласково омывал сознание, подобно тому, как весенний дождь моросит по каменному мостику через ручей в саду. Саэки сан пела, аккомпанируя себе на рояле, в сопровождении маленькой группы струнных и гобоя. Аранжировка даже для того времени достаточно незамысловатая -- может, с деньгами были проблемы, когда пластинку записывали, но именно из за отсутствия излишеств песня звучала свежо и ново. В припеве два аккорда были просто удивительные. Остальные звучали простовато и довольно банально, однако эти два сильно отличались. Оригинальные. Послушав немного, понять, что это за музыка, было невозможно. Но в первый момент она привела меня в смятение. Скажу -- хоть это и будет некоторым преувеличением: я даже почувствовал, что меня об