секр. русск. Кр. Креста в Америке 1922; представ. США в Ком-те Нансена 1923; секр. Америк. Ком-та Пом. русским детям с апр. 1922. В голодный год, холерный год, тифозный год Пекстон Хиббен приехал в Москву с Комитетом Помощи. В Париже все еще торговались о цене крови, ссорились из-за игрушечных флагов и речных границ на рельефных картах, об исторических судьбах народов, в то время как за кулисами испытанные мастера подрядов, Детерлинги, Захаровы, Стиннесы, сидели тихо и спокойно и прибирали к рукам сырье. В Москве был порядок. В Москве была работа. В Москве была надежда; Марсельеза 1905-го, "Марш вперед, христовы воины" 1912-го, хмурая покорность американских индейцев, пехотинцев, ждущих смерти на фронте, все это звучало в чудовищных раскатах Марксова "Интернационала". Хибоен уверовал в новый мир. Когда он вернулся в Америку, кто-то раздобыл фотографию, на которой был снят капитан Пекстон Хиббен, возлагающий венок на могилу Джона Рида; его пробовали выкинуть из Красного Креста. В Принстоне на двадцатом годичном собрании его выпуска однокашники пытались линчевать его; они были пьяны, и, может быть, это была всего только студенческая шалость, опоздавшая на двадцать лет, но ему уже накинули петлю на шею, линчевать красную сволочь. Нет больше в Америке места для реформ, нет больше места для старых лозунгов: социальная справедливость, прогресс, восстание против угнетателей, демократия; наденьте намордник на красных, нет для них денег, нет для них работы. Член Америк. писат. лиги, О-ва участ. колон, войн, Ветеранов зарубежн. войн, Америк. Легиона, член Королевск. и Америк, геогр. О-в, кавалер русского ордена св.Станислава, греческого ордена Спасителя, японского ордена Священного Сокровища. Член клубов - Принстонск; Журналистов, Гражданского (Нью-Йорк). Автор: Константин и греческий народ (1920), Голод в России (1922), Генри Уорд Бичер, американский портрет (1927). Ум. 1929. НОВОСТИ ДНЯ XXVI ЕВРОПА НА ОСТРИЕ НОЖА Tout Ie long de la Tamise Nous sommes allts tout les deux Gouter l'heare exqaise [Мы пошли вдвоем вдоль Темзы насладиться дивным часом (франц.)] в этих условиях не удивительно ли, что ведомство юстиции относится столь явно благосклонно к уклоняющимся от воинской повинности, столь снисходительно к убежденным анархистам и столь безразлично к подавляющему большинству тех из них, которые по сей день находятся на свободе и не высылаются вот уже несколько лет после того, как была организована Стальная корпорация Соед. Штатов, а Уолл-стрит старается измерить, в какой мере разводнен капитал ПЕРЕД ЗАКРЫТИЕМ ОЖИВЛЕНИЕ СО СТАЛЬЮ Куда отсюда, братцы, Куда же нам идти? ДИКИЕ УТКИ НАД ПАРИЖЕМ ВОЙНА СТИМУЛИРОВАЛА ПРОИЗВОДСТВО ХИМИЧЕСКИХ УДОБРЕНИЙ Куда угодно лишь бы Из Гарлема уйти победный исход войны зависит в равной степени от промышленных рабочих, как и от солдат. Наше незабываемое достижение в День независимости, когда мы спустили на воду сто судов, доказывает, сколь много мы сможем добиться, если мы возьмемся за работу с подлинным патриотическим рвением РАЗЛИВ СЕНЫ ВОДОЙ СМЫТЫ КУПАЛЬНИ САМАРИТЭН Я не знаю зачем И кому нужна К чертовой матери Эта война Но будь спокойна Сердце мое Я во всем разберусь И выясню все И тогда я мой ангел Мой кумир Привезу тебе с фронта Дорогой сувенир Привезу тебе турка И Вильгельма царя Что еще можно требовать От такого как я ПОСЛЕВОЕННЫЕ ПЛАНЫ ЭКСПЛУАТАЦИИ ВУЛКАНИЧЕСКИХ СИЛ ЭТНЫ ДРЕВНИЙ ГОРОД ПОГРУЖЕН В СУМРАЧНОЕ МОЛЧАНИЕ ДАЖЕ ВОСКРЕСНЫЕ КОЛОКОЛА БЕЗМОЛВСТВУЮТ Куда отсюда, братцы, Куда же нам идти? РИЧАРД ЭЛСУЭРС СЕВЕДЖ В Фонтенбло, выстроившись перед дворцом Франциска I, они впервые увидели большие серые "фиаты" - санитарные автомобили, которыми им предстояло править. Скайлер вернулся и сообщил о своей беседе с шоферами-французами, которые сдавали им эти машины, - они злились как черти, потому что теперь их опять отправляли в окопы. Они спрашивали, какого черта американцы не сидят дома и не занимаются собственными делами, а вместо этого лезут сюда и захватывают все теплые местечки. В тот же вечер отряд был размещен в крытом толем и вонявшем карболкой бараке в маленьком городке в Шампани. Оказалось, что сегодня как раз 4-е июля, поэтому квартирмейстер распорядился дать им шампанского к ужину, а потом явился генерал с белыми моржовыми баками и произнес речь о том, что с помощью Amerique heroique будет обеспечена la victoire [героическая Америка; победа (франц.)], и предложил тост за le president Вильсон. Командир отряда Билл Никербокер встал, слегка нервничая, и провозгласил тост за la France heroique, l'heroique Cinquieme Armee [героическая Франция, героическая пятая армия (франц.)] и la victoire к рождеству. О фейерверке позаботились боши, устроившие воздушный налет, и все помчались в бомбоубежище. Как только они спустились вниз, Фред Саммерс заявил, что тут дико воняет и что он хочет выпить, и вместе с Диком пошел искать какой-нибудь кабачок; они крались вдоль стен домов, чтобы не попасть под случайный шрапнельный осколок зенитных орудий. Они нашли кабачок, полный табачного дыма и французских пуалю, распевавших "Мадлон". Все закричали "ура!", когда они вошли, и к ним потянулась дюжина рук со стаканами. Тут они впервые закурили "Капораль ординер", и все наперебой угощали их, так что, когда кабак закрылся и фанфары проиграли сигнал, заменявший у французов вечернюю зорю, они пошли, слегка пошатываясь, по темным как могила улицам, в обнимку с двумя пуалю, которые обещали довести их до их барака. Пуалю говорили, что la guerre - это une saloperie, а la victoire - это - une sale blague [война - это гнусность, а победа - грязные враки (франц.)], и жадно спрашивали, не знают ли les americains каких-либо подробностей о la revolution en Russie [революция в России (франц.)]. Дик сказал, что он - пацифист и готов стоять за все, что положит предел войне, и они весьма многозначительно пожали друг другу руки и заговорили о la revolution mondiale [всемирная революция (франц.)]. Когда они уже лежали на своих походных кроватях, Фред Саммерс внезапно приподнялся и, закутавшись в одеяло, сказал своим курьезным, торжественным тоном: - Ребята - это не война, а гнуснейший сумасшедший дом. Было еще двое ребят в отряде, которые любили выпить и поболтать по-французски: Стив Уорнер, гарвардский студент, и Рипли, первокурсник Колумбийского университета. Они стали шляться впятером, отыскивая в окрестных деревнях трактиры, где можно было достать яичницу и pommes frites [жареный картофель (франц.)], и обходили по вечерам все estaminets [кабачки (франц.)]; их прозвали гренадиновой гвардией. Когда отряд перевели на Voie Sacree [Священная Дорога (франц.)] под Верден и на три дождливые недели разместили в разрушенной деревушке, именовавшейся Эриз-ла-Птит, они поставили свои кровати рядом, в одном углу ветхого, полуобвалившегося амбара, куда их загнали. Дождь шел днем и ночью; днем и ночью грузовики с солдатами и снарядами ползли по глубокой и жидкой дорожной грязи по направлению к Вердену. Дик обычно сидел на своей кровати и смотрел в открытую дверь на пляшущие, залепленные грязью лица молодых французских солдат, отправлявшихся в наступление, пьяных, отчаявшихся, оравших a bas la guerre, mort aux vaches, a bas la guerre [долой войну, смерть фараонам, долой войну (франц.)]. Однажды Стив вошел в амбар в мокром дождевике, лицо его было бледно, глаза сверкали, и он сказал тихо: - Теперь я знаю, как во времена террора выглядели повозки, на которых везли осужденных на казнь, вот так они и выглядели, эти повозки. Наконец их перевели на линию огня, и тут Дик с облегчением заметил, что он трусит не больше других. Когда им впервые дали наряд, он и Фред заблудились в истерзанном снарядами лесу и пытались поворотить машину на невысоком пригорке, голом, как поверхность луны, как вдруг три снаряда из австрийской 88-миллиметровки стеганули по ним, точно три удара бича. Они сами не помнили, как выкатились из автомобиля и залезли в овраг, но, когда редкий, голубой, пахнувший миндалем дым рассеялся, оба они лежали на брюхе в грязи. Фред окончательно расклеился, и Дику пришлось обхватить его рукой и все время шептать ему на ухо: - Пойдем, милый, надо идти. Пойдем, Фред, сейчас мы их одурачим. Все это дело показалось ему очень смешным, и он всю дорогу смеялся, пробираясь в более спокойную часть леса, где перевязочный пункт догадались устроить прямо перед батареей, так что при каждом орудийном выстреле раненые чуть не слетали от сотрясения с носилок. Приняв на перевязочном пункте партию раненых и сдав ее в распределитель, они вернулись к своим и показали им три дыры от шрапнельных осколков в боковой стенке автомобиля. На следующий день начались наступление и контрнаступление, и заградительный огонь, и большая газовая атака; в течение трех дней отряд работал по двадцать четыре часа в сутки, и в конце концов у всех началась дизентерия и расстроились нервы. У одного парня оказался нервный шок, хотя он вообще так трусил, что его никуда не посылали, и его пришлось отправить в Париж. Двух-трех пришлось эвакуировать по случаю дизентерии. Гренадиновая гвардия отделалась довольно легко, если не считать, что Стив и Рипли хватили однажды ночью на П-2 лишнюю порцию горчичного газа и блевали каждый раз, как брали что-нибудь в рот. Суточный отдых они проводили в маленьком садике в Ресикуре, где находилась их база. Никто, кроме них, по-видимому, не знал о существовании этого сада. Сад примыкал когда-то к розовой вилле, но вилла была превращена в прах и пыль, словно на нее наступил огромный сапог. Сад остался нетронутым, он был только слегка запущен и зарос сорной травой, в нем цвели розы и летали бабочки, и пчелы жужжали солнечным полднем над цветами. Сперва они принимали пчел за отдаленные arrivees и, заслышав их, ложились на живот. В середине сада был фонтан с цементным бассейном: в этот бассейн они залезали, когда немцам приходило в голову обстреливать шоссе и близлежащий мост. Бомбардировка происходила регулярно три раза в день, а в промежутках залетали случайные снаряды. Кто-нибудь один становился в очередь у походной лавки и покупал дыню с юга Франции и бутылку шампанского за четыре франка пятьдесят. Они стаскивали рубашки и, если светило солнце, поджаривали спины и плечи и сидели в сухом бассейне, поедая дыню и распивая тепловатое, отдающее сидром шампанское и беседуя о том, как они вернутся в Штаты и начнут издавать подпольную газету вроде "La Libre Belgique" и покажут людям истинное лицо войны. Больше всего полюбился Дику в саду нужник, напоминавший нужники на фермах Новой Англии, с чистеньким деревянным стульчаком и отверстием в виде полумесяца в двери; в солнечные дни в него, жужжа, влетали и вылетали осы, устроившие себе под потолком гнездо. Там он часто сиживал, когда у него болел живот, прислушиваясь к тихим голосам товарищей, беседовавших в высохшем бассейне. Их голоса наполняли его счастьем и родным чувством, когда он стоя подтирался старыми пожелтевшими листками "Petit Journal" ["Маленький журнал" (франц.)] за 1914 год, все еще висевшими на гвозде. Однажды он вышел к товарищам и, застегивая ремень, сказал: - Знаете, я подумал, как было бы чудно, если бы мы могли перестроить клеточки нашего тела таким образом, чтобы превратиться в какое-то другое существо... Очень уж противно быть человеком. Я бы хотел быть кошкой, славной, уютной домашней кошкой, греющейся у камина. - Хорошенькое дело, - сказал Стив, потянулся за своей рубашкой и надел ее. Туча заслонила солнце, и вдруг стало холодно. Вдали мерно громыхали пушки. Дик внезапно почувствовал себя одиноким и озябшим. - Хорошенькое дело, когда человек начинает стыдиться своей принадлежности к роду человеческому. Но, клянусь вам, я стыжусь, клянусь вам, я стыжусь, что я человек... Какая-то большая волна надежды должна подхватить меня - может быть, революция, - чтобы я вновь обрел самоуважение... Господи, мы ведь всего-навсего вшивые, жестокие, порочные, тупые, бесхвостые обезьяны. - Ну ладно, если ты хочешь вновь обрести самоуважение, Стив, а также уважение всех нас, прочих обезьян, то не сбегаешь ли ты в зону, пока не стреляют, и не купишь ли ты нам бутылку шампанской водички? - сказал Рипли. После штурма высоты 304 дивизия была отведена en repos [на отдых (франц.)] на две недели за Бар-де-Дюк, а потом на спокойный участок в Аргоннах, носивший название Парижской Печи, где французы играли с бошами в шахматы на передовой линии и где противники постоянно предупреждали друг друга, когда подводили мину под неприятельский окоп. В свободное время они ходили в брошенный жителями и оставшийся нетронутым город Сент-Менехуд и ели там свежий паштет, суп из тыквы и жареных цыплят. Когда отряд был распущен и всех отправили обратно в Париж, Дику ужасно жалко было покидать тихие осенние аргоннские леса. Все санитарные части, которые до тех пор были прикреплены к французской армии, вливались в армию США. Все получили по экземпляру приказа по отряду; Дик Нортон произнес перед ними речь под дождем снарядов, ни разу не выронив монокля из глаза, приветствовал их в качестве "джентльменов добровольцев", и так кончилось существование отряда. Если не считать случайных снарядов Большой Берты, в Париже было этим сентябрем тихо и приятно. Туман препятствовал воздушным налетам. Дик и Стив Уорнер сняли очень дешевую комнату за Пантеоном; днем они читали по-французски, а вечером бродили по кафе и распивочным. Фред Саммерс уже на второй день по прибытии в Париж добыл себе работу в Красном Кресте за двадцать пять долларов в неделю и постоянную любовницу. Рипли и Эд Скайлер сняли себе довольно стильную квартирку над Генри-баром. По вечерам они обедали вместе и спорили до хрипоты, что им теперь делать. Стив говорил, что поедет домой и заявит, что он - "сознательно уклоняющийся", черт с ними со всеми; Рипли и Скайлер говорили, что им все равно, что делать, лишь бы их не призывали в американскую армию, и мечтали попасть в иностранный легион или эскадрилью имени Лафайета. Фред Саммерс сказал: - Ребята, эта война - величайшее и гнуснейшее жульничество двадцатого века, я - за, и да здравствуют сиделки из Красного Креста! К концу первой недели у него уже были две службы в Красном Кресте, каждая по двадцать пять долларов в неделю, и, кроме того, он был на содержании у пожилой француженки, владелицы большого дома в Нейи. Когда у Дика вышли деньги, Фред достал для него небольшую сумму у своей содержательницы, но саму ее никому не показывал. - Не хочу, ребята, чтобы вы знали, до чего я опустился, - говорил он. Однажды Фред Саммерс явился к завтраку и сообщил, что он всех их устроил на работу. Итальяшки, объяснил он, совсем раскисли после Капоретто и никак не могут отучиться отступать. Решено послать к ним американский отряд Красного Креста - может быть, это поднимет им настроение. Ему временно поручили формирование отряда, и он всех их внес в списки. Дик немедленно заявил, что говорит по-итальянски и чувствует себя призванным поднять настроение итальянцев, словом, наутро они все явились в канцелярию Красного Креста, как только она открылась, и были по веем правилам зачислены в состав 1-го отряда Американского Красного Креста в Италии. Они еще две-три недели проболтались в Париже в ожидании отправки; тем временем Фред Саммерс откопал в кафе за площадью Сен-Мишель какую-то загадочную сербскую даму, которая все хотела научить их курить гашиш, а Дик завел дружбу с одним вечно пьяным черногорцем, который служил до войны буфетчиком в нью-йоркском баре и обещал, что все они получат ордена от короля Николая Черногорского. Но в тот самый день, когда король должен был принять их в Нейи на предмет вручения орденов, отряд отправили в армию. Колонна, состоявшая из двенадцати "фиатов" и восьми "фордов", покатила на юг по гладкому макадаму через лес Фонтенбло, а потом на восток, среди темно-красных холмов средней Франции. Дик самостоятельно правил "фордом" и был до того занят своими ногами, пытаясь вспомнить, когда и на что нажимать, что почти не замечал пейзажа. На следующий день они перевалили через горы и спустились в долину Роны, в богатый край виноградников, платанов и кипарисов, пахнувший вином, и осенними розами, и югом. Когда они подъезжали к Монтелимару, война и все их волнения относительно тюрьмы, и протеста, и мятежа показались им дурным сном из прошлого столетия. В тихом и розовом белом городке они отлично поужинали белыми грибами с чесноком и крепким красным вином. - Ребята, - все время твердил Фред Саммерс, - это не война, это форменная куковская экскурсия. Они роскошно выспались в гостинице в просторных кроватях под парчовыми балдахинами, и, когда утром уезжали, крохотный школьник побежал за машиной Дика, крича "Vive l'Amerique!", и сунул ему коробку отличной нуги местного производства. Это была страна молочных рек с кисельными берегами. В тот же день они подъехали к Марселю, и вся колонна расстроилась; дисциплина падала; шоферы останавливались у каждой винной лавки на солнечных шоссе и пили и играли в кости. Представитель отдела пропаганды Красного Креста и корреспондент "Сатердей ивнинг пост" - знаменитый писатель Монтгомери Эллис - надрались до потери сознания и оглушительно орали и ревели в штабной машине в то время, как маленький, жирный поручик, побагровевший и запыхавшийся, носился на каждой остановке взад и вперед вдоль колонны и истерически отдувался. В конце концов они кое-как собрались и стройной колонной въехали в Марсель. Только они выстроили машины на главной площади и ребята расселись в барах и кафе, выходивших на площадь, как одному парню по имени Форд пришла в голову блестящая идея заглянуть в газолиновый бак со спичкой, и машина взлетела на воздух. Местная пожарная команда примчалась молнией и, когда машина N_8 сгорела дотла, стала поливать из кишки прочие машины. Скайлер, лучше всех в отряде говоривший по-французски, был вынужден оторваться от беседы с продавщицей папирос в кафе на углу и обратиться к брандмейстеру с мольбой, чтобы он, Христа ради, перестал брызгаться. Разбухшая еще на одного человека - некоего Шелдрейка, знатока народных танцев, служившего ранее в знаменитом 7-м отряде, - гренадиновая гвардия пышно поужинала в "Бристоле". Остаток вечера они провели в променуаре "Аполло", в котором было столько petites feinmes [девицы (франц.)] со всех концов света, что они даже не поглядели на сцену. Повсюду шел дым коромыслом и было полно женщин: на шумных, ярких центральных улицах, в кафе и кабаре, в черных потных ущельях портовых переулков - смятые кровати и моряки, и черная кожа, и коричневая кожа, колыхающиеся животы, висячие бело-красные груди, трущиеся ляжки. Поздно ночью Стив и Дик очутились одни в маленьком ресторанчике; перед ними стояла яичница с ветчиной и кофе. Они были пьяны, их клонило ко сну, и они сонно переругивались. Когда они расплатились, подавальщица, пожилая женщина, сказала им, чтобы они положили чаевые на край стола, и они чуть не свалились со стульев, когда она спокойно подняла юбки и поймала монеты между ногами. - Вот это трюк так трюк, черт ее подери... Форменный автомат, - все твердил Стив, и эта история показалась им дико смешной, такой смешной, что они зашли в утренний трактир и попытались рассказать буфетчику, что они видели, но тот не понял ни слова и написал им на клочке бумаги адрес одного заведения, где они могли хорошо провести время, une maison propre, convenable et de haute moralite [почтенный, пристойный, высоконравственный дом (франц.)]. Потом они, задыхаясь от смеха, качаясь и спотыкаясь, ползли вверх по бесконечной лестнице. Дул адски холодный ветер. Они стояли перед каким-то потешным на вид собором и смотрели вниз на гавань, пароходы, огромные пространства платиновой воды, замкнутой пепельными горами. "Ей-богу, это Средиземное море". Они протрезвели от холодного, пронизывающего ветра и металлического блеска зари и вернулись в отель как раз вовремя - они успели разбудить товарищей, спавших пьяным сном, и первые явились к перекличке на автомобильную стоянку. Дику до того хотелось спать, что он забыл, как надо орудовать ногами, и налетел на шедшую впереди машину и разбил на слоем "форде" фары. Жирный лейтенант выругал его пронзительным голосом и отнял у него "форд" и посадил его в "фиат" к Шелдрейку, так что ему весь день нечего было делать; он только изредка просыпался и взглядывал то на Корниш, то на Средиземное море, то на красные крыши городов и бесконечную вереницу пароходов, ползших на восток вдоль берега из боязни подводных лодок, в сопровождении какого-нибудь случайного французского эсминца, у которого все трубы были не там, где надо. На итальянской границе их приветствовали толпы школьников с пальмовыми листьями и корзинами, полными апельсинов, и кинооператор. Шелдрейк все гладил бороду, и раскланивался, и отдавал честь на крики "Evviva gli americani!" [Да здравствуют американцы! (итал.)], покуда ему не угодили апельсином в переносицу так, что у него чуть не пошла кровь из носу. Другому шоферу чуть не выбили глаз пальмовой веткой, брошенной каким-то восторженным жителем Вентимильи. Прием был пышный. Вечером в Сан-Ремо итальянцы бегали за ребятами по улицам, жали им руки и поздравляли с иль президенте Вильсоном; кто-то украл все запасные шины с грузовика и чемодан представителя отдела пропаганды Красного Креста, оставленный им в штабной машине. В кабаках их невероятно чествовали и надували при размене денег. Evviva gli aleati! [Да здравствуют союзники! (итал.)] Весь отряд на чем свет стоит ругал Италию, и резиновые спагетти, и уксусное вино, кроме Дика и Стива, которые вдруг стали любителями итальяшек и купили себе грамматику на предмет изучения языка. Дик уже навострился довольно ловко имитировать итальянскую речь - в особенности перед служащими Красного Креста, - прибавляя ко всем известным ему французским словам букву "о". На все прочее ему было наплевать. Было солнечно, вермут оказался чудным пойлом, города, и игрушечные церкви на пригорках, и виноградники, и кипарисы, и синее море казались декорациями к какой-то старомодной опере. Здания имели театральный и курьезно-величественный вид; на каждой голой стене сволочи итальяшки намалевали окна, и колоннады, и балконы с жирными тициановскими красотками, свисающими через перила, и облака, и полчища толстозадых херувимов с ямочками. Вечером колонна расположилась на главной площади какого-то забытого богом пригорода Генуи. Дик, Стив и Шелдрейк пошли в кабак выпить; там они очутились в обществе корреспондента "Сатердей ивнинг пост", который вскоре набрался и заговорил о том, как он завидует их прекрасной внешности и полнокровной юности и идеализму. Стив придирался к каждому его слову и гневно утверждал, что молодость - это самая поганая пора жизни, и что он, черт бы его побрал, должен быть рад и счастлив, что ему сорок лет и он пишет о войне, а сам не воюет. Эллис добродушно заметил, что они-то ведь тоже не воюют. К величайшему неудовольствию Шелдрейка, Стив отрезал: - Конечно, мы не станем воевать, мы, черт побери, embusques [окопавшиеся (франц.)]. Дик и Стив удрали из кабака и помчались, как лани, чтобы Шелдрейк не успел догнать их. За углом они увидели трамвай с надписью "Генуя", и Стив вскочил в него, ни слова не говоря. Дику ничего не оставалось, как последовать за ним. Трамвай обогнул квартал и выехал на набережную. - Клянусь Иудой, Дик, - сказал Стив, - этот проклятый город горит. За черными остовами лодок, вытащенных на берег, стоял столб розового пламени, похожий на гигантскую керосиновую лампу; широкое зарево лежало на воде. - Слушай, Стив, уж не заняли ли Геную австрийцы? Трамвай грохоча летел дальше; кондуктор, взимавший с них плату за проезд, казался совершенно спокойным. - Inglesi? [Англичане? (итал.)] - спросил он. - Americani [американцы (итал.)], - сказал Стив. Тот улыбнулся и похлопал их по плечу и сказал что-то про президента Вильсона, чего они не поняли. Они сошли с трамвая на большой площади, окруженной огромными аркадами, в которых завывал резкий, сладковато-горький ветер. Франтоватые господа в пальто разгуливали по чистеньким мозаичным тротуарам. Город был весь мраморный. Все фасады, обращенные к морю, розовели от зарева. - Тенора, баритоны и сопрано уже на сцене, сейчас начнется спектакль, - сказал Дик. Стив пробурчал: - А хор, по-видимому, будет представлен австрийцами. Они продрогли и зашли выпить грогу в сияющее никелем и зеркальными стеклами кафе. Официант сообщил им на ломаном английском языке, что горит американское нефтеналивное судно, наскочившее на мину, горит вот уже третий день. Длиннолицый английский офицер, стоявший у стойки, подсел к ним и рассказал, что он приехал в Геную с секретной миссией; отступление было позорнейшее; оно до сих пор еще не приостановилось; в Милане поговаривают о том, что придется отходить за По; сволочи австрийцы не заняли всю сволочную Ломбардию единственно потому, что стремительное наступление дезорганизовало их и их армия находится почти в таком же поганом состоянии, как и сволочи итальянцы. Сукины дети итальянские офицеры все еще болтают об укрепленном четырехугольнике, и если бы за итальянской линией не стояли французские и английские войска, то они бы уже давным-давно продались немцам. Да и во французских войсках настроение довольно кислое. Дик рассказал ему, как у них крадут инструменты, стоит им на секунду отвернуться. Англичанин сказал, что воруют тут прямо неслыханно; он как раз разыскивает следы целого вагона солдатских сапог, исчезнувшего где-то между Вентимильей и Сен-Рафаэлем; в этом заключается его секретная миссия. - Целый груженый вагон испарился в одну ночь... Неслыханно... Поглядите-ка на этих типов - вот за тем столиком; каждый из них - австрийский шпион, каждый в отдельности... Но сколько бы я ни лез на стены, арестовать их нельзя... Какая-то дерьмовая мелодрама, прямо как в Друри-Лейне. Хорошо еще, что вы, американцы, подоспели. Если бы не вы, немецкий флаг уже сегодня развевался бы над Генуей. Он вдруг поглядел на часы-браслет, посоветовал им купить в буфете бутылку виски, если им хочется еще выпить, потому что сейчас кафе закроют, сказал "будьте здоровы" и исчез. Они опять очутились в пустынном мраморном городе и поплелись по темным переулкам и каменным ступенькам улиц; зарево пожара на нависающих над их головой стенах домов становилось все ярче и багровей по мере того, как они приближались к морю. Несколько раз они сбивались с пути; наконец они добрались до набережной и увидели мачты столпившихся в гавани фелук, и за ними багровые гребни колеблющихся волн, мол и за молом - пламенную глыбу нефтеналивного судна. Возбужденные и пьяные, бродили они по городу... - Ей-богу, этот город старше, чем мир, - все твердил Дик. В то время как они разглядывали у подножия какой-то лестницы мраморного льва, похожего на собаку и отполированного на протяжении веков до блеска человеческими руками, их окликнул американец и спросил, знают ли они, куда идут в этом проклятом городе. Это был молодой парень, матрос с американского парохода, доставившего партию мулов. Они сказали, что, конечно, они знают, куда идут, и угостили его коньяком из бутылки, купленной в кафе. Они сели на каменную балюстраду рядом со львом, похожим на собаку, и разговорились, дуя коньяк из бутылки. Матрос показал им шелковые чулки, взятые с горящего нефтеналивного судна, и рассказал, как он обставил одну итальянскую девку: как только она заснула, ему стало противно - и он смылся. - Эта война - сущий ад, верно? - сказал он; все трое начали хохотать. - Вы, ребята, кажется, славные парни, - сказал матрос. - Они дали ему бутылку, и он отхлебнул из нее. - Вы прямо орлы, - прибавил он глотая. - Я вам скажу, что я думаю, да... Вся эта проклятая война - сплошная спекуляция, все насквозь - вранье и гнусность с начала до конца. Чем бы она ни кончилась, ребята, наш брат все равно вытянет сволочной конец, верно? Вот я и говорю, никому нельзя верить... Пускай каждый сам заботится, как ему лучше подохнуть... Вот и все, верно? Они прикончили коньяк. С диким ревом: "К черту все!" - матрос со всего размаху шваркнул бутылку о голову каменного льва. Генуэзский лев продолжал спокойно смотреть в пространство остекленелыми собачьими глазами. Вокруг них скопилась толпа мрачных зевак, собравшихся посмотреть, что происходит, так что они поторопились смыться; матрос на ходу размахивал шелковыми чулками. Они нашли его судно, пришвартованное к пристани, и долго жали друг другу руки на сходнях. Теперь пришел черед Дику и Стиву брести десять миль пешком до Понте-Дечимо. Замерзшие и сонные, они шагали до тех пор, пока у них не подкосились ноги; остаток дороги они проехали на итальянском грузовике. Когда они добрались до своей площади, булыжник и крыши автомобилей были покрыты инеем. Дик с шумом улегся на койку рядом с койкой Шелдрейка, и Шелдрейк проснулся. - Что случилось? - спросил он. - Заткнись, - сказал Дик, - какого черта ты будишь людей? На следующий день они отправились в Милан - огромный холодный город с непомерно большим собором, похожим на подушку для булавок, с галереей, набитой народом, с ресторанами, с девками, с газетами, с чинцано и горьким кампари. Опять начался период ожидания; почти весь отряд сидел круглый день в задней комнате ресторана "Кова" и без конца дулся в кости; потом их перевели в местечко, именуемое Доло и расположенное на замерзшей реке где-то на венецианской равнине. Чтобы попасть в элегантную, украшенную резьбой и фресками виллу, в которой их разместили, нужно было перейти через Бренту. Рота британских саперов минировала мост и готовилась взорвать его, как только опять начнется отступление. Они обещали 1-му отряду, что, покуда отряд не переправится, они не взорвут мост. В Доло нечего было делать; стояла суровая зимняя погода; в то время как прочие ребята из отряда сидели вокруг печки и выколачивали друг из друга деньги в покер, гренадиновая гвардия варила себе пунш на керосинке, читала Боккаччо по-итальянски и спорила со Стивом об анархизме. Дик часами ломал себе голову, как ему пробраться в Венецию. Случай подвернулся: жирный лейтенант был озабочен тем, что в отряде нет какао и что комиссар Красного Креста в Милане не шлет отряду консервов. Дик заявил, что Венеция - один из величайших мировых рынков какао и что непременно следует послать туда за какао кого-нибудь, кто владеет итальянским языком; и в одно морозное утро Дик, вооруженный до зубов бумагами и печатями, вступил в Местре на палубу крошечного пароходика. Лагуна была затянута тонкой пленкой льда, которая рвалась с шелковым треском по обе стороны узкого носа; Дик стоял на носу, перегнувшись через поручни, и глазами, полными слез от резкого ветра, смотрел на длинные ряды свай и светло-красные здания, которые возникали из зеленой воды бледными, похожими на мыльные пузыри куполами и четырехугольными, островерхими башнями, вонзавшимися в цинковое небо. Горбатые мосты, затянутые зеленой тиной ступени, дворцы, мраморные набережные были пусты. Только на миноносцах, стоявших на якоре в Канале-Гранде, царило оживление. Дик забыл про какао, бродя по уставленным памятниками площадям и узким улицам и набережным, вдоль покрытых льдом каналов большого мертвого города, который лежал на лагуне, хрупкий и пустой, как сброшенная змеиная кожа. С севера за пятнадцать миль доносилось громыхание пушек на Пьяве. На обратном пути выпал снег. Еще через несколько дней их перевели в Бассано за Монте-Граппа и разместили в вилле в стиле позднего Ренессанса, сплошь размалеванной купидонами, ангелами и искусственными портьерами. За виллой под крытым мостом день и ночь ревела Брента. Тут они проводили время, перевозя солдат с обмороженными ногами, дуя горячий пунш в Читтаделле, где помещались базовый госпиталь и публичные дома, жуя резиновые спагетти и распевая "Туманная, туманная роса" и "С гор спустился черненький бычок". Рипли и Стив решили заняться рисованием и круглый день срисовывали архитектурные детали и крытый мост. Скайлер практиковался по-итальянски, беседуя с итальянским лейтенантом о Ницше. Фред Саммерс поймал триппер от одной миланской дамы, которая, по его словам, несомненно, принадлежала к одной из лучших миланских семей, так как ездила в карете и сама подцепила его, а не он ее, и почти все свободное время варил себе домашние лечебные снадобья вроде вишневых косточек в крутом кипятке. Дик начинал чувствовать одиночество и грусть, ощущал потребность в личной жизни и часто писал письма на родину. Но когда получал ответные письма, ему становилось еще тоскливей, лучше бы уж он их вовсе не получал. "Вы должны понять, что со мной происходит, - писал он супругам Терлоу в ответ на восторженные каракули Хильды о "войне, чтобы не было больше войн". - Я не верю больше в христианство и поэтому не могу спорить, исходя из него, но вы или по крайней мере Эдвин - верующие, и он-то должен уяснить себе, что, уговаривая молодых людей идти в этот дикий, сумасшедший дом, именуемый войной, он всеми доступными ему средствами разрушает те принципы и идеалы, в которые верит. Как сказал тот парнишка, с которым мы ночью столкнулись в Генуе, все это вранье, грязная биржевая спекуляция, предпринятая правительством и политиканами ради собственных корыстных интересов, все - гнусность с начала до конца. Если бы не цензура, я мог бы рассказать вам вещи, от которых вас бы стошнило". Потом вдруг резонерское настроение проходило, и все фразы о свободе и цивилизации, клубившиеся в его голове, начинали казаться ему глупыми, и он зажигал керосинку и варил пунш и беззаботно болтал со Стивом о книгах, и живописи, и архитектуре. Лунными ночами появлялись австрийские бомбардировщики и не давали им спать. Иногда Дик выходил из убежища, обретая горькое удовольствие в том, что рисковал жизнью, хотя, впрочем, убежище тоже не было надежным прикрытием от бомб. Однажды в феврале Стив прочел в газете, что умерла абиссинская императрица Таиту. Они справили поминки. Они выпили весь наличный запас рома, и вопили, и причитали до тех пор, пока весь отряд не решил, что они сошли с ума. Они сидели кружком у открытого, залитого луной окна, закутавшись в одеяла, и пили теплое забальоне. Несколько австрийских аэропланов, жужжавших над ними, внезапно выключили моторы и сбросили бомбы прямо перед ними. Затявкали зенитные орудия, и на лунно-туманном небе засверкала шрапнель, но они были так пьяны, что ничего не заметили. Одна бомба с громким плеском упала в Бренту, а другие озарили все пространство перед окном красным, прыгающим светом и потрясли виллу тройным ревущим раскатом. С потолка посыпалась штукатурка. Они услышали, как с крыши над их головой покатилась черепица. - Смотрите-ка, нас чуть было не кокнули, - сказал Фред Саммерс. Стив запел "Отойди от окна, свет души моей", но прочие заглушили его фальшивым "Deutschland, Deutschland uber alles" ["Германия, Германия превыше всего" (нем.)]. Они вдруг опьянели до бесчувствия. Эд Скайлер встал на стул и начал декламировать "Erlkonig" ["Лесной царь" (нем.)], как вдруг Фельдман, сын швейцарца - содержателя гостиницы, бывший теперь начальником отряда, просунул голову в дверь и спросил, какого черта они развлекаются. - Подите-ка лучше в убежище, механик-итальянец убит, а у одного солдата на шоссе оторвало ноги... Сейчас не время дурачиться. Они предложили ему выпить, и он ушел в бешенстве. После этого они взялись за марсалу. Время от времени Дик поднимался в серых предрассветных сумерках и, спотыкаясь, шел к окну блевать; лило как из ведра, под мерцающим дождем пенящийся поток Бренты казался очень белым. На следующий день Дику и Стиву пришлось ехать по наряду в Рову. Они выехали со двора в шесть, головы у них были как воздушные шары, и они были чертовски довольны, что им удалось улизнуть от грандиозного скандала, разыгравшегося в отряде. На участке Рова все было спокойно, надо было только эвакуировать нескольких больных воспалением легких и венериков, да еще двух-трех бедняг, простреливших себе ноги и подлежавших отправке в госпиталь под конвоем; но в офицерском собрании, где они обедали, царило большое оживление. Tenente [лейтенант (итал.)] Сардиналья находился под домашним арестом за то, что нагрубил Colonele [полковник (итал.)], и уже два дня сидел у себя в комнате и тренькал на мандолине марш, сочиненный им самим и прозванный "Маршем медицинских полковников". Серрати рассказал им об этом, хихикая в кулак, покуда они ждали в собрании прочих офицеров. Все началось с кофейной мельницы. На все офицерское собрание были только три мельницы, одна для полковника, другая для майора, третья переходила по очереди от одного младшего офицера к другому; так вот, на прошлой неделе они дурачились с одной bella ragazza [хорошенькая девушка (итал.)], племянницей того фермера, у которого они квартировали. Она ни одному офицеру не позволяла поцеловать себя и прямо-таки полезла на стену, когда они ее ущипнули за зад, а полковник страшно рассвирепел, в особенности когда Сардиналья предложил ему пари на шесть лир, что он ее поцелует, и шепнул ей что-то на ухо, и она позволила ему поцеловать ее, и тут полковник побагровел и сказал ordinanza [денщик (итал.)], чтобы он не давал кофейной мельницы tenente, когда наступит его очередь, а Сардиналья дал ordinanza по морде, поднялся страшный скандал, и в результате Сардиналья сидит под домашним арестом, и сейчас американцы увидят замечательный спектакль, прямо как в цирке. Тут им быстро пришлось сделать серьезные лица, потому что в офицерское собрание вошли, громыхая шпорами, полковник, майор и два капитана. Ordinanza вошел, отдал честь и веселым тоном сказал: "Pronto spaghetti" [спагетти готовы (итал.)], и все сели за стол. Некоторое время офицеры молча ловили губами длинные, масляные, облитые томатным соусом нити спагетти, винные бутылки переходили из рук в руки, и полковник только-только откашлялся, чтобы рассказать очередной анекдот, над которым всем полагалось смеяться, как вдруг откуда-то сверху донеслось треньканье мандолины. Полковник побагровел и, вместо того чтобы рассказать анекдот, сунул себе в рот намотанные на вилку спагетти. По случаю воскресенья обед тянулся необычайно долго; за десертом кофейная мельница была вручена Дику в знак внимания к gli americani, и кто-то достал бутылку "стрега". Полковник приказал ordinanza позвать bella ragazza, чтобы она выпила с ним стаканчик "стрега"; ordinanza, как показалось Дику, был не в восторге от этой идеи, но все-таки привел ее. Она оказалась красивой полной деревенской девушкой с оливковым цветом лица. С горящими щеками она робко подошла к полковнику и сказала: большое спасибо, но она, простите, не пьет крепких напитков. Полковник сгреб ее и усадил к себе на колени и хотел заставить пить из его стакана, но она стиснула свои прекрасные, белые, как слоновая кость, зубы и не захотела пить. Кончилось тем, что несколько офицеров схватили ее за руки и стали щекотать, а полковник вылил ей стакан на подбородок. Все расхохотались, кроме ordinanza, который стал белый как мел, и Дика и Стива, которые не знали, куда деваться. Покуда старшие тискали и щекотали ее и залезали ей руками за пазуху, младшие офицеры держали ее за ноги и шарили по бедрам. Наконец полковник справился с приступом смеха и выговорил: