ью заколоть, будет в дороге пропитание. До Сибири ехать не одну неделю. Я глянул на лейтенанта, он пожал плечами, мол, делай, как хочешь, мое дело - сторона. Из молодых, да ранних. Свалил на меня ответственность. Я разрешил. К женскому плачу добавился еще поросячий визг. Снова хозяин ко мне. Беда. В доме нет соли. А не просолить мясо - пропадет. - Где я тебе соли возьму? - рассердился я. - У соседа на хуторе есть. Пошлю дочку, она вмиг обернется. - Без конвоя запрещаю ходить, - вмешался лейтенант. - Ладно,- сказал я.- Со мной пойдет. У меня пистолет есть. - Под вашу ответственность, - напутствовал меня лейтенант. И мы вышли. Эта белокурая бестия в кофточке и черной юбке, тесно обжимавшей ей ноги при ходьбе. Икры, сильные, крестьянские, белеют в темноте. Пустой мешок под мышкой, шагает впереди меня по тропинке в кромешной темноте. И молчит. Ни слова. А мне чего разговаривать? Главное, чтоб не убежала. Шагаю сзади и глаз не свожу с ее ног. Юбка-то черная растворяется в темноте, а ноги босые белеют вроде ориентира. Гляжу на эти мелькающие икры, и нехорошие мысли одолевают: мол, повалить бы ее, эту бестию, в росную травку, задрать ее черную юбку, заголить белые ляжки до упора и задуть ей, чтоб лес закачался. Я эту блажь, конечно, из головы гоню. Пристойно ли коммунисту такое даже в мыслях иметь? А выселять мирных людей, лишать их крова, всего и гнать в холодную Сибирь - достойное коммуниста занятие? Невесело, скажу я вам. Дошли мы до хутора без приключений. Там тоже - пир горой. Идет выселение. Часовой пропустил нас. Сосед насыпал ей полмешка соли, и мы пошли назад. Она несет мешок на руках. Я - сзади. Вошли в ельник, где совсем темно, вдруг оборачивается ко мне: - Помоги, - говорит, - мне на плечи мешок взвалить. Я взял мешок, приподнял и хочу ей на плечи положить. Мешок упал на тропинку. Исчезла девица из-под носа, словно растаяла в кромешной тьме. - Эй,- кричу,- где ты? Возьми мешок! Ни слова в ответ. Только хруст хвои под ногами где-то в стороне. Я выхватил свой парабеллум, нажал. Осечка. Выстрела не получилось. Я снова закричал. Страх меня охватил. Упустил! За такое по головке не погладят. Можно даже партийный билет на стол. И еще хуже - в тюрьму самому загреметь. У лейтенанта чуть истерика не сделалась, когда я вернулся один, волоча на спине дурацкий мешок с солью. Он тут же, солдаты - свидетели, составил рапорт, обвинив меня в сотрудничестве с врагом. Всю эту семейку, но уже без дочки, мы доставили на станцию, погрузили в эшелон. Хозяин хутора в последний момент эдак тепло глянул мне в глаза и шепчет тихо, чтобы лейтенант не расслышал: - Спасибо, добрый человек, за дочку. Значит, есть и среди вас люди. Ну и чудило! Он-то, дурень, как и наш идиот лейтенант, тоже решил, что я по доброте душевной девицу отпустил на волю. Так, сам того не желая и не ведая, я в святые попал. Ну, что ходить каждому объяснять, что, мол, надула меня, стерва, белокурая бестия, из-под носа убежала, и разгляди я ее в темноте, и не дай пистолет осечки, ухлопал бы, уложил на месте как собаку. Я это потом долго по всем инстанциям объяснял, доказывал и проклинал эту суку, как самого лютого врага своего. Времена-то какие были! Судьба моя на волоске висела. Уцелел чудом. Сам не знаю как. Отделался строгачом с занесением в личное дело, и долго таскал это клеймо, и бабу-литовку в уме матом обкладывал. Время - лучший лекарь. Сняли с меня выговор. Пошел на повышение. Из памяти эта история выветрилась. Другие события, похлеще этого, ее затмили. И уж никак не думал, что жизнь снова сведет меня с этой чертовой бабой. Прошло с тех пор не меньше двух десятков лет. Я на Волге работал. Во вторые секретари обкома вышел. Жена, дети. Два личных секретаря, часовой у входа. Положение. Репутация строгого человека. И все, что полагается партийному боссу в глухой провинции. Однажды входит в мой кабинет секретарь и докладывает с нехорошей ухмылочкой: Все утро добивается вас по телефону одна дама. Из Литвы, говорит, приехала. С вами была лично знакома... в молодости. Я, хоть и столько лет прошло, сразу догадался, что это она, белокурая бестия. Значит, уцелела, стерва. Не подстрелили ее тогда в облавах, не поймали. И видать, покраснел, потому что мой секретарь, ушлый парень, глаза деликатно отвел в сторону. Мне бы, конечно, для своей безопасности следовало сказать, что не помню я никого из Литвы, и распорядиться не соединять ее со мной. Зачем давать материал для доноса? А вместо этого я велел секретарю соединить меня по телефону с этой... из Литвы и, как услышал ее голос, окончательно узнал и развол- новался как мальчишка. Оказывается, она у нас здесь в командировке, остановилась в гостинице и, гуляя вечером, опознала меня на портрете, вывешенном на Центральной площади, где стенд с рожами депутатов Верховного Совета, и стала звонить в обком. Очень она хочет меня повидать. Своего спасителя. Вот те раз! И она туда же! Как сговорились. Все делают из меня святого. Хоть я такой же подонок, ничем не лучше других был. А все же лестно. Даже мысль шевельнулась: может, память мне изменяет, не могут же все ошибаться? Короче говоря, условились мы повидаться. Где? Меня в городе каждая собака знает. Зачем давать пищу для пересудов. Позвонил жене, что поздно вернусь. Отпустил машину с шофером, захватил из сейфа бутылочку коньяка да конфет шоколадных и пешком к ней в гостиницу пошел. Увидал я ее и пожалел, что рискнул на такую авантюру. От той белокурой бестии и следа не осталось. Бабе добрых сорок пять. Вместо белых, как лен, волос, серая пакля, взбитая у парикмахера. Какая-то крупная, угловатая, костлявая. Скосил глаз на ноги - ведь я когда-то облизывался, идя сзади, на ее упругие спортивные икры - жилистые ноги с проступающими гроздьями вен. Делать нечего. Пришел - бежать поздно. "Распили мы бутылочку. Она мне про себя рассказывает. Как укрывалась у дальних родственников, как до самой смерти Сталина большей частью в погребе отсиживалась, чуть до чахотки не дошла без солнечного света. А потом, слава Богу, все выправилось. Университет кончила, вышла в люди. Имеет дом. Мужа и детей. А родных - никого. Не вернулись из Сибири. Все умерли там. От холода да от недоедания. И отец, и мать. И оба братика. Мы оба, опьяневшие от коньяка, взгрустнули по этому поводу. Я даже сказал в утешение что-то банальное, вроде: все это - культ личности, но те времена, мол, прошли безвозвратно и больше не будет подобных нарушений социалистической законности. Партия, мол, стоит на страже интересов трудящихся. А она, дуреха захмелевшая, засверкала подведенными глазками. Верно, - говорит. - - Даже в те страшные годы были настоящие коммунисты, которые берегли честь партии. Вы, например. Вы не только меня спасли от гибели. Благодаря вам я поверила, что есть подлинные коммунисты, и я сама сейчас - член партии. Господи, что за наваждение! Мне ей в глаза стало стыдно смотреть. А она, подвыпив, только и норовит мне в душу заглянуть. Помните, говорит с такой пьяной ухмы- лочкой,- как вы меня вели на соседний хутор за солью. Я эту ночь как сейчас вижу. Темно было, верно? Верно,- соглашаюсь. - Я иду и ваш взгляд чувствую на себе. Жгет меня ваш взгляд. На ногах своих чую. Понравились вам мои ноги. Верно? Верно,- киваю.- Был такой грех. И хотели вы тогда мной обладать как женщиной. Чего сейчас скрывать? Было дело? Было,- поддакиваю. - Ну, так хоть с опозданием, - говорит, - но вы свое можете получить. Я - ваша! Я чуть под стол не полез. А куда денешься? Пьяная баба. Захлестнуло ее чувство благодарности, а того, что она уже не товар, понятия не имеет. Решила одарить меня, своего спасителя, кучей костей и сухожилий. У меня жена на десять лет моложе ее. Глотнул я остаток коньяка. Залез в скрипучую кровать и, чтоб не обидеть женщину, принял благодарность, чуть не воя от тоски. А потом воровски выбирался из гостиницы, чтоб не опознали служители. Во рту у меня было кисло, и, пошарив в карманах пальто, я нашел там конфету и стал жевать, чтоб хоть чем-нибудь перебить этот неприятный привкус. Астахов отпил глоток шампанского и поставил хрустальный бокал на столик. - Мне Шурик Колоссовский много раз на ум приходил, когда я, волею судеб и своего служебного положения, вовлекался в литературные дискуссии, которые у нас любят вести, стараясь не замечать, что толчем воду в ступе и повторяем чужие и банальные мысли. Вы помните, каким чудесным рассказчиком был Колоссовский. Как студенты толпились вокруг него, стоило ему только раскрыть рот. И, возможно, помните на нашем курсе одно время толкался грубый, неотесанный малый, то ли из Литвы, то ли из Латвии. Не помню. Одним словом, откуда-то из Прибалтики. Его фамилию я теперь часто встречаю в газетах. Он там у них высоко сидит. Занимается искусством. Руководит. Фамилия его Клюкас. Студентом был серым, тупым. Все больше молчал. Его к нам прислали учиться из армейской контрразведки. А там публика известная. Я был свидетелем их столкновения. Колоссовского и Клюкаса. Колоссовский жалел его и часто таскал с собой, чтоб у парня поуменьшить комплекс неполноценности. И Клюкас чаще других видел успех Шурика, как его слушают, разинув рты, и проникался к нему тупой ненавистью и завистью. Однажды мы втроем: Шурик, Клюкас и я - вместе шли на занятия, и, когда пришли, Шурика тут же окружили студенты, и он, по обычаю, стал излагать им красочно и живописно об уличном происшествии, случившемся только что. Слушали его зачарованно. И даже я раскрыл рот от удивления, хоть шел вместе с Шуриком и видел то же самое. А Клюкас вдруг налился кровью и как заорет: - Врешь! Вот теперь-то я знаю цену твоим словам! Ничего этого не было, что ты рассказываешь! Я с тобой вместе шел. Меня не проведешь! Все умолкли пристыженно. А Шурик не смутился. С улыбкой -повернулся к Клюкасу и так по-отечески, жалеючи, пожурил: - Верно, Клюкас, ты шел со мной рядом. Но ты слеп, ты видишь голые факты, не чувствуешь цвета и запаха. Давай снова пройдем по фактам, которые я упомянул в своем рассказе, а ты попробуй их опровергнуть. Шурик, все так же улыбаясь, перечислил факты один за другим, и Клюкас каждый раз неохотно кивал. - Вот видишь, - обнял его Шурик.- Лжи нет. Вот так бы рассказал о случившемся ты, и у всех свело бы челюсти от тоски. А я попытался увидеть то же самое глазами художника. Этим, дорогой мой, отличается искусство от газетной статьи. Худо, когда слепые кроты занимаются искусством, а Шекспиру одевают шоры на глаза. Мой тебе, Клюкас, совет: не будь злодеем, не касайся своими руками искусства, а то много наделаешь бед. - Уговорил, - рассмеялся Зуев. - Как раз в искусство он и полез. - Отвлекаемся, отвлекаемся, - захлопал в ладоши Лунин. - Мы о чем условились болтать? О бабах. Так вот - ни шагу в сторону! Только об этом самом! Твой черед, - сказал Астахов. РАССКАЗ ЛУНИНА В Москве, в самой ее сердцевине, у Каменного моста через Москву-реку, буквально в нескольких шагах от Кремлевской стены, приютилась малоприметная, старой постройки гостиница, носящая странное татарское название -- "Балчуг". Рядом с ультрасовременными отелями из стекла и бетона - "Россия" и "Нацио-наль" - этот приземистый, всего в несколько этажей, кирпичный, с узкими подслеповатыми окнами "Балчуг" выглядит эдаким ветхим памятником старорусскому купеческому вкусу. Во времена царей здесь действительно любили останавливаться и погулять заезжие купцы, пили чай из бездонных самоваров, глушили водку напропалую, заедая кулебякой и солеными грибами. В наше время старенький "Балчуг", пожалуй, единственный из всех расположенных в центре Москвы отелей, где может остановиться советский гражданин,- все остальное отдано иностранцам. А если там не хватает мест, то и "Балчугом" не брезгуют, суют туда зарубежных туристов, которые поплоше, из стран народной демократии. В такие дни нашего брата, русского постояльца, не церемонясь, выставляют на улицу. В тот раз я снял номер в гостинице "Балчуг", хотя имел в Москве собственную и довольно просторную квартиру. Вернее, уже не имел. Моя благоверная супруга отняла ее у меня. Через суд. Заодно забрав и сына, и четверть моего жалования, пока сыну не исполнится восемнадцать лет. Да, я приехал в Москву на бракоразводный процесс - занятие малопривлекательное, в особенности для партийного работника в самом начале его карьеры. Разбитая, развалившаяся семья, безразлично по чьей вине, оставляла в моем личном деле дурно пахнущее пятно и в любой момент могла подставить мне подножку в беге по служебной лестнице. Моя жена, подстрекаемая тещей, в свое время категорически отказалась покинуть Москву, когда меня с повышением перевели в провинцию, и, оставшись одна с сыном, наставляла мне рога в изрядном количестве, а когда я, прослышав об этом, попросил слегка умерить пыл, подала на развод. Нас развели без проволочек. Потому что я, как теленок, не оспаривал ничего. Я остался с пустыми руками, как до женитьбы, и должен был все начинать сначала. Жене присудили все, что я накопил и приобрел за все годы, и с таким приданым, как трехкомнатная квартира в Москве, в доме первого разряда, она становилась весьма заманчивой невестой. Когда все, слава Богу, кончилось и моя бывшая жена отказалась от моей фамилии и вернула себе прежнюю, девичью, я, еле живой от усталости, добрался до гостиницы "Балчуг", в свой крохотный номер с толстыми крепостными стенами и узким, как бойница, окном. Провалявшись в скрипучей кровати час-другой и чувствуя, что никак не усну, я оделся и направился в буфет, благо, вспомнил, что с утра во рту ни крошки не держал. Грудастая, в неопрятном халате буфетчица тут же у стойки поджарила мне яичницу на электроплитке, и я понес тарелку к свободному столику. В тесной комнате буфета был еще один свободный стол. Третий, уставленный множеством бутылок, занимала шумная компания: усатый грузин, тянувший на ломаном русском языке бесконечный тост, и два бессмысленно внимавших ему иностранца, по пьяным глазам которых можно было безошибочно определить, что они не понимают ни слова. Это осознал также и порядком хмельной грузин. Он оборвал свой пышный многословный тост, когда я проходил с яичницей мимо него, и с обворожительной детской улыбкой на все тридцать два отличных зуба спросил меня, как может только спросить такое дитя природы, как сын гор: - Слушай, друг, по-немецки понимаешь? В закоулках моей черепной коробки сохранился с войны десяток-другой немецких слов, и добродушная, излучающая радость жизни, раскрасневшаяся рожа этого грузина так располагала к себе, что я не совсем уверенно, но все же кивнул. - Тебя сам Бог послал! - возликовал грузин, потрясая над головой бокалом, полным вина.- Зачем тебе яичница? Выбрось ее! Разве у нас мало закусок? Присоединяйся, дорогой, к нам и, пожалуйста, переведи гостям мой тост. У меня было настолько пусто и скверно на душе, что я, не колеблясь, принял приглашение этого душки грузина, рассчитывая хоть как-то отвлечься от своих бед, рассеяться немного. Яичницу я действительно оставил на пустом столике и, лишь прихватив оттуда стул, подсел к компании. Грузин, высокий, румяный, с черными красивыми глазами, излучал радушие и гостеприимство. Склонившись ко мне фамильярно, запанибрата, обняв за шею, он зашептал мне в ухо, дыша горячо, как вулкан: - У меня, понимаешь, большой праздник. Я, понимаешь, защитил диссертацию. С сегодняшнего дня директор крупнейшего на Кавказе заповедника Сандро Мелиава - это я и есть Сандро Мелиава, прошу ни с кем не путать, - не просто директор лучшего в мире заповедника, а кандидат биологических наук. Прошу любить и жаловать! И вот понимаешь, дорогой... Когда у меня такое потрясающее событие в жизни, как назло, понимаешь, ни одного близкого человека кругом, с кем можно отметить такое выдающееся, понимаешь, событие. Никого во всей Москве не оказалось! Я, как одинокая собака, в такой выдающийся день возвращаюсь в эту, извините за выражение, гостиницу "Балчуг" и вижу в буфете два живых человека едят, как ты, яичницу. Оказалось, что это немцы, наши немецкие друзья из Германской, понимаешь, Демократической Республики, и они такие же одинокие в Москве, как и я. И тогда я принял мудрое решение. Не говоря им ни слова, по-немецки - ни в зуб ногой, я взял их яичницы и выбросил в урну для мусора. Немцы очень удивились: как это понимать? А я им говорю: спокойно, дорогие, сейчас все поймете. Заказал банку черной икры - два килограмма. Видишь, кушают столовыми ложками, без хлеба... На здоровье, дорогие, кушайте, нам не жалко. Действительно, немцы не ели, а жрали дорогую чер- ную икру. Впрок. Про запас. Как дети, перемазав икрой лица до ушей, бессмысленно и блаженно улыбаясь. Такой пир дома им был бы явно не по карману. И они пользовались случаем бесплатно нажраться до отвала самого дорогого в Европе деликатеса. И выпито ими было уже изрядно. Я насчитал на столе тринадцать бутылок прекрасного грузинского сухого вина "Твиши". Половина бутылок была опорожнена. Теперь я буду говорить тост! - провозгласил грузин, подняв недрогнувшей рукой бокал и закатив свои красивые глаза к потолку. - А ты, дорогой, переводи! - Кто такой был до сегодняшнего дня Сандро Мелиава? Простой, обыкновенный директор заповедника. Уважаемый... даже любимый, но... просто директор. Без научного звания. И в любой момент вышестоящие товарищи могли сказать: дорогой Сандро, мы тебя любим и уважаем, но ты не соответствуешь занимаемому положению. Как ни печально, но тебе придется потесниться, уступить директорское кресло более образованному товарищу. И они были бы правы на все сто процентов! А сейчас? Грузин с игривой усмешкой посмотрел на обоих немцев, как бы приглашая их высказать свои соображения на этот счет, и оба немца, немолодые, с сединой, через которую просвечивала розовая кожа, глупо застыли с открытыми ртами, из вежливости перестав жевать икру. Грузин, сверкая очами, сделав рукой с полным до краев бокалом какое-то немыслимое движение в воздухе, вроде мертвой петли, и не пролив ни капли, закруглил тост самым неожиданным финалом: - Так выпьем за нашу родную советскую власть, которая умеет разбираться в людях и каждому дает научное звание по способностям! Сейчас Сандро Мелиава не стыдно послать и за границу. Во главе делегации. Кандидат наук! Он пил как лошадь, не пьянея. Немцы уже еле дышали. Они уже не могли больше глотать вино и булькали им, словно полоскали горло. На черную икру они тоже смотреть не могли. Один лишь вид ее вызывал у них опасные спазмы. Тост за тостом. И каждый тост на десять минут, не короче. Ликующим от распирающего счастья голосом он не говорил, а ворковал, то- ковал как тетерев, с удовольствием слушая самого себя. Нес какую-то околесицу и, учитывая наличие иностранцев, набор обязательных газетных штампов. За мир во всем мире! За дружбу народов! Остановим коварную руку поджигателей войны! И еще в том же духе. На пятой фразе, увлекшись, он забывал русский язык и переходил на родной грузинский, звучавший набором диковинных гортанных звуков и для меня, и для немцев, и для буфетчицы, и, насытившись вволю грузинскими словесными упражнениями, внезапно обрывал тост и, вперив в меня дружелюбные глаза, ласково требовал: Переводи! Даже если б я и умел переводить, немцы бы все равно ничего не поняли: они совершенно отключились и пребывали во взвешенном состоянии. Грузин, однако, не терял разума. В разгар одного из тостов он, увлекшись, предложил: - Выпьем за здоровье дорогого товарища Сталина! А дело было после смерти Сталина, когда он был развенчан Хрущевым и труп его с позором выброшен из Мавзолея. Его именем бабушки уже начали пугать внуков. И лишь в Грузии тайно чтили память своего великого и страшного земляка. Сболтнув такой неосторожный политический тост, Сандро Мелиава тотчас же спохватился, оборвал тост и воззрился на меня трезво и испытующе: Это не переводи! Мы с тобой - свои люди, нам понятно. Им - необязательно! Я покинул буфет последним. Уборщица мыла пол и бесцеремонно поставила стулья кверху ножками на стол перед моим носом. Не было грузина, куда-то исчезли немцы. Должно быть, сильно захмелев, я на какое-то время впал в беспамятство и не заметил, как остался один. Пошатываясь и отталкиваясь ладонями от стен коридора, я побрел искать свою комнату. Увидев распахнутые настежь двери, я остановился и, хоть это был не мой номер, все же заглянул, привлеченный странными булькающими звуками, доносившимися из ванной. Там я увидел своих собутыльников-немцев. Они плавали в одежде в ванной, карабкаясь друг на дружку и блюя на брудершафт. Они пучили на меня рачьи воспаленные глаза и истекали черной, как деготь, жидкостью: черная икра в сочетании с вином "Твиши" гейзером била наружу. Я пожелал им по-немецки спокойной ночи и приятных сновидений и снова устремился, качаясь от стены к стене, на поиски своей комнаты. Спал я как убитый всю ночь и проспал бы еще весь день, если бы не телефонный звонок. Звонила моя жена, ставшая со вчерашнего дня официально бывшей женой. В мое сознание, еще не прояснившееся от хмельной мути, с трудом проникали слова, произносимые в трубку до омерзения знакомым голосом: - Что с тобой, Лунин? Уже не узнаешь меня? Моя жена имела обыкновение называть меня не по имени, а по фамилии. Она усвоила эту манеру из какого-то кинофильма. Это ей казалось очень рафинированной формой общения между супругами. Я ответил, что не рассчитывал больше слышать ее голос, так как баланс наших отношений подведен окончательно. - Не совсем,- интригующе протянула она.- За тобой должок. Некоторым образом непредвиденный. Я насторожился, понимая, что такие слова ничего хорошего не предвещают, и эти мародеры, моя бывшая жена и ее мамаша, хотят содрать еще что-нибудь с уже раздетого и разутого трупа. - Смотри, не грохнись в обморок, Лунин. Я - беременна. Поздравляю, - хмыкнул я.- Папашка известен? Не смейся, придется плакать. Если я не прерву беременность и рожу ребенка, платить за него будешь ты. Потому что еще вчера ты числился моим законным мужем, а беременна я на втором месяце. - Я не касался тебя больше года, сука! Как же ты смеешь? - Не горячись. Побереги нервы для объяснения в официальном месте, куда тебя пригласят вскоре. И ты поплатишься своим партийным билетом и при этом еще восемнадцать лет будешь платить как миленький. Никому ты не докажешь, что не спал со своей законной супругой. А если докажешь, то тебя выгонят из партии за издевательство над несчастной женщиной. Я задохнулся от гнева. - Лунин, ты не умер? Так вот послушай. Я не такое уж чудовище, как тебе кажется, и могу пойти тебе навстречу. Вечером я ложусь на аборт. К известному специалисту. Для этого нужны деньги. Тысяча рублей. И ни копейкой меньше. Где я возьму столько денег? - вскричал я.-У меня в кармане лишь на обратный билет. - Достань из-под земли. Меня это не касается. К вечеру эта сумма должна быть доставлена ко мне. Надеюсь, адрес ты еще не забыл. В противном случае - пеняй на себя. Я и так уж затянула, еще один день - и операция станет смертельной для меня. Выбирай! Или сегодня тысячу рублей на бочку, или ты будешь платить значительно больше целых восемнадцать лет! И она положила трубку. Я был в западне. Спасения не было никакого, кроме как откупиться этой тысячей в надежде утолить, наконец, аппетит этих двух хищниц. Но где взять тысячу в городе, в котором я уже не живу больше года, и получаю жалованье за тысячу километров отсюда? Схватить такси и помчаться по полузабытым адресам, испрашивая у бывших своих приятелей в долг хоть сколько-нибудь, чтобы к вечеру, объехав всех, собрать сумму? В совершенно зачумленном виде я метался по холлу гостиницы, перебирая в уме различные варианты, когда вдруг увидел вчерашнего грузина. Он узнал меня и удивился: - Послушай, дорогой, тебе нельзя много пить. На тебе нет лица! И в этом я виноват. Я объяснил ему, почему на мне нет лица, и кратко изложил содержание телефонного разговора. Так сколько тебе надо? - спросил грузин. - Всего-навсего тысячу рублей? Я тебе дам. То есть как? - ахнул я. - Как я могу у вас взять? Вы даже не знаете ни моего имени, ни кто я и откуда. Как вы можете быть уверены, что я верну вам долг? Завтра мы разъедемся и - поминай, как звали. - Не горячись, дорогой,- положил мне ладонь на плечо грузин, искрясь своей белозубой улыбкой из-под черных усов.- Ты чуть не наговорил лишнее на себя. Я тебе доверяю. Ты такой красивый, не станешь пач- кать репутацию из-за какой-то тысячи рублей. На, бери и пересчитай. Я могу и ошибиться. Он вынул из внутреннего кармана пиджака и протянул мне тугую пачку. По его настоянию я пересчитал - там была ровно тысяча. Грузины всегда славились своей щедростью, немелочностью, широтой натуры. Ведь не зря гуляет по России анекдот, удивительно точно рисующий грузинский национальный характер. В гардеробе театра после спектакля зрители получают свои пальто, отдавая швейцару за услуги по полтиннику. Впереди грузина стоял в очереди еврей. Получив свое пальто, тот протянул десятку и громко, чтоб слышали все, продемонстрировал свою щедрость: - Сдачи не надо! Грузин немедленно принял вызов и показал, насколько он щедрее. Поравнявшись со швейцаром, грузин сверкнул очами и небрежным жестом отмахнулся: - Пальто не надо! Поступок Сандро Мелиавы, его доверие ко мне растрогали меня до слез: - Я вам страшно признателен... никогда не забуду... незнакомый человек отдал первому встречному в долг такую сумму... - Ай-яй-яй, - пожурил меня грузин. - Почему незнакомый человек? Почему первому встречному? Ты - советский человек. И я - советский человек. Мы - не первые встречные... Мы вместе строим светлое будущее... Он говорил это своим журчащим самодовольным голосом, и черные глаза его лукаво поблескивали. Ты - коммунист? - продолжал грузин, играя голосом. - И я - коммунист. А кто такие коммунисты? Ум, честь и совесть эпохи. Так, значит, мы не чужие. Ты - ум, я - честь, а...-он поискал глазами, кого бы назвать совестью, и я подсказал ему: Моя бывшая жена - совесть эпохи. Она тоже - коммунист. Ты выиграл,- рассмеялся грузин.- Если твоя жена - совесть эпохи, то хорошая у нас эпоха. А кстати, насчет твоей жены. Я выражаю желание посмотреть на нее. Поедем вместе деньги передавать, а? И рас- писку с нее не забудь получить. Мало ли что? Социализм - это учет. Так нас учит партия. Я созвонился с ней и условился о месте встречи. Сандро вызвал такси, и мы поехали. Она ждала меня на площади Восстания у входа в гастроном. И здесь не обошлось без отравленного жала. Она специально, чтобы подразнить меня, вырядилась в шубку, перешитую в мое отсутствие из моей оленьей дохи, которую мне подарили на Севере. На голове красовалась моя пушистая шапка из ондатры. Мне не вернули ничего из моих личных вещей, и сейчас она демонстрировала, какое нашла им применение. Я представил ей Сандро сослуживцем, а он добавил многозначительно: - Полковник Мелиава, начальник областного комитета государственной безопасности. Это произвело впечатление. С ее лица стерлась вызывающая усмешка, и она без пререканий дала мне расписку в получении одной тысячи рублей на аборт. Деньги она поспешно сунула в сумочку. -. Держите сумочку крепче, - посоветовал Сандро.- В Москве много жуликов. А доктору своему передайте привет. Он, должно быть, большой специалист. Тысяча рублей за аборт! Он, должно быть, не меньше чем лауреат Ленинской премии и Герой Социалистического Труда. Она испугалась Сандро, и ей не терпелось скорее уйти. Но он бесцеремонно придержал ее за рукав шубки. - Запомните, уважаемая... чтобы больше ничего не требовать с этого человека... Это называется вымогательством, и нам придется вмешаться. Ясно? А теперь - идите. Возвращаясь в гостиницу, Сандро комментировал: - Она, конечно, аферистка. В Москве очень мало честных женщин. И во всем мире их скоро не останется. Я слушаю радио... Голос Америки... Би-Би-Си... у нас в горах хорошо слышно... без глушения. Мне неинтересно слушать их клевету про нашу страну... Про наши безобразия я знаю больше, чем они... Но я внимательно слушаю, что они рассказывают про себя. Это мне интересно и даже поучительно. Возьмем, к примеру, женский вопрос... Они там на Западе совсем сошли с ума... Сексуальную революцию придумали. Женщины как с цепи сорвались... И общество поощряет этот разврат. Она, пока замуж выйдет, переспит со всеми мужчинами, кто подвернется, и это у них считается борьбой за равенство. Большая беда их ждет на Западе. У них скоро не будет семьи. А если развалится семья, за ней полетит к черту и государство, начнется анархия и... бардак. Очень жаль, что Москва старается от них не отстать. Ты меня прости, но я тебе откровенно скажу: никогда бы я не женился на русской женщине. Она не может быть настоящей женой. У нее в крови -разврат. Если я хочу пошалить - пожалуйста, не откажусь от русской. Но строить семью надо у нас, на Кавказе. Это, возможно, последнее место на земле, где женщины не позорят свое звание и твердо знают, для чего родились. Благодарный за выручку, я провел весь день с Сандро, сопровождал его повсюду, как оруженосец, и к вечеру, раскисшие от обильной ресторанной еды и возлияний, мы сидели в его номере. Он снимал в "Балчуге" лучший и самый дорогой номер со старомодной кожаной мебелью и деревянной купеческой кроватью под бархатным балдахином. - Хочешь, - спросил меня Сандро, - немножко развлечься? Давай пошалим на прощанье. Завтра мы разъезжаемся. Он достал записную книжку, полистал ее. - Кого предпочитаешь? Балерину? Драматическую артистку? Доктора наук? У меня большой ассортимент, - он потряс в воздухе записной книжкой. - Нет в Москве красивой женщины, которая откажется лечь со мной. Потому что у меня деньги! И я не скупой! Мне не нравилось его бахвальство. Я даже почувствовал себя оскорбленным за русских женщин. - Ну, дорогой, так кого ты предпочитаешь? - настаивал грузин, и, чтоб отвязаться от него, я буркнул первое, что пришло на ум: - Балерину. - Замечательно! - просиял Сандро.- Этого товара у нас полно. Вот смотри...- эта... нет... поищем получше... вот, вот... самый раз. Заслуженная артистка... Сейчас позвоним домой... Если не занята в спектакле... ты ее будешь иметь. Он набрал номер телефона, и я слушал, затаив ды- хание, как фамильярно разговаривал он с кем-то, приглашая сейчас же приехать к нам. Разговаривая по телефону, он умудрялся и мне бросить несколько слов, прижав ладонью микрофон, сладострастно и лукаво вращая большими черными глазами: - Понимаешь, она уже легла... с мужем...- и снова в трубку: - Дорогая, мы ждем. Придумай сама, что сказать мужу. Пока не раздался легкий стук в дверь, я все еще не верил и думал, что Сандро нарочно поддразнивает меня и куражится. В номер вошла в короткой шубке с распущенными светлыми волосами, на которых, искрясь, таяли снежинки, известная балерина, которую незадолго до этого я видел на сцене Большого театра, и билеты в день ее выступления было невозможно достать. Она, эта балерина, была гордостью советского искусства и часто гастролировала за рубежом. Я знал также ее мужа - не лично, а по газетам, не менее знаменитого, чем она, оперного певца. У меня захватило дух. .Ну, добро бы, молоденькая, только начинающая карьеру танцовщица, которой бы очень пригодились лишние деньги, хотя бы для того, чтобы прилично одеваться. Им же платят гроши. Ей еще простительно. Но эта! Обласканная славой и роскошью. Балерина распахнула шубку и, как в дурном романе, как в пошлом порнографическом фильме, предстала перед нами абсолютно голой... даже без нижней рубашки и трусиков. Сандро торжествующе взирал на меня, и я понимал, что вот так появиться, без ничего, в одной шубке, было в его вкусе, и балерина охотно ему угождала. Я был шокирован. Такое не по мне. И не смог переспать с ней. Хоть она сама меня раздела и, на-уськиваемая Сандро, тщетно пыталась меня возбудить. - Эх, подвел ты меня, - сокрушенно вздохнул Сандро.- Специально для тебя такую женщину вызвал. Красавица! На нее во всем мире мужчины облизываются. Таких ты не каждый день будешь иметь. - Ладно, деточка, - он приподнял за худенькие плечи балерину и повернул ее к себе. - Оставь его. Он поражен твоей красотой и временно стал импотентом. Давай мы ему покажем, как это делается. И у меня на глазах, на деревянной купеческой кровати под балдахином он овладел ею, и длинные, прекрасные ноги, которыми восхищается весь мир, бесстыдно болтались в воздухе и жалко дергались над волосатым задом грузина. Потом, вызвав по, телефону такси, он накинул ей на худенькие плечи шубку, она, дружески улыбаясь, помахала мне ручкой на прощанье, повисла у него на шее, целуя в губы и лоб, и ушла. - Ты бледный, - сказал мне сочувственно Сандро. - Нехорошо получается. Я имел женщину, а ты - нет. Выходит, что я не проявил гостеприимства, и ты можешь обо мне подумать черт знает что. Мы вызовем других. Специально для тебя. Я знаю. Тебе понравится. Молоденькие девочки, которые учатся на киноактрис. Будущие кинозвезды. Ты когда-нибудь скажешь, что ты ее имел, и никто тебе не поверит. Сейчас вызову их. Я попросил Сандро не звонить, сославшись на усталость, и он согласился со мной: - Да, да. Ты много пережил в эти дни. Тебе не до женщин. Но вот теперь ты понимаешь, что во всей Москве не найдется такой, чтоб устояла, когда пахнет большими деньгами. Эта балерина не бедно живет. От меня она за полчаса получила сумму, которую советский врач или инженер зарабатывает за целый год. Понимаешь разницу. Сталин глубоко ошибался, когда говорил, что при социализме кадры решают все. Неверно. Деньги решают все! Как при капитализме! Только у нас на Кавказе этот закон не выдерживает критики. Дай женщине миллион - никогда не посмеет изменить мужу. Ее зарежут. Мы веками воспитывали женщин быть верными женами и можем гордиться результатами. Когда я уже направился к двери, чтобы добраться, наконец, до своего номера - утром рано я улетал,- Сандро вдруг осенила идея: - Послушай, дорогой. Я с тобой разговариваю, как с братом. Возьми отпуск и приезжай ко мне в гости. Отдохнешь в горах, забудешь свои беды. А главное... больше не повторишь такой ошибки. Я тебе под- беру жену у нас, на Кавказе. У меня даже есть кое-кто на примете. Ты всю жизнь будешь благодарить. Приехав из Москвы, я, в первую очередь, бросился на поиски денег, чтобы как можно быстрее рассчитаться с моим грузинским благодетелем и постараться забыть все, что он говорил мне, уча уму-разуму. Деньги я наскреб и отправил на Кавказ телеграфом, присовокупив как можно больше благодарных слов. Ответ пришел незамедлительно: "Деньги получил тчк не стоит благодарности тчк у нас весна тчк невеста ждет тчк Сандро". Я смеялся, читая телеграмму. Особенно насмешила меня фраза "Невеста ждет". Неужели такой циник, как Сандро, всерьез верит, что меня устроит дикая невеста с гор по его выбору? Мои сослуживцы, которым я показал телеграмму, конечно, утаив мои похождения в Москве, тоже смеялись как веселому анекдоту. У нас было холодно и слякотно. Я простудился и неделю провалялся с жесточайшим гриппом. Эта болезнь да плюс еще московские переживания изнурили меня окончательно. Начальство, обеспокоенное моим состоянием, предложило взять отпуск и хорошенько отдохнуть. Путевки в приличный санаторий не нашлось. Все было распределено заранее. И тогда в памяти всплыло улыбающееся усатое лицо Сандро и фраза из телеграммы "У нас весна". Сандро сам приехал за мной в аэропорт на армейском вездеходе, за рулем которого сидел совсем молодой кавказец с черными усиками и с такой же ослепительной улыбкой, который по-собачьи преданно смотрел на своего хозяина. Он так и называл Сандро -хозяин. Имя шофера было Шалико. Он еще донашивал военную гимнастерку и галифе - недавно вернулся домой из армии. Наш путь в горы трудно описать словами. По извилисто петлявшей дороге мы взбирались вверх среди дивного, райского пейзажа. В горах цвел дикий миндаль, и все кругом пенилось розово-фиолетовым кружевом. Лепестки лежали и на дороге и на выступах красного камня, нависавшего над нами. Запах стоял такой густой и крепкий, что кружилась голова, а сердце замирало при виде шумных водопадов, низвергавшихся с круч, сея тысячи брызг. Солнце пекло как летом, и в пиджаке сидеть было жарко. - Это все - мое, - широким жестом показывал Сандро на окружавший ландшафт.- Можешь ехать на коне день и ночь и еще один день, и, у кого бы ни спросил: "Скажи, пожалуйста, где я?" - тебе ответят одно и то же: "В хозяйстве Сандро Мелиава". Ни один помещик при царе не имел такого хозяйства, как мой заповедник, и ни один грузинский князь не был так богат, как я. Правильно, Шалико? - Совершенно правильно, хозяин, - восторженно подтвердил шофер, ловко управляя рулем на серпантине горной дороги. Меня поражало, что Сандро без всякого юмора называл государственный заповедник своим, не скрывая, кичился богатством, нажитым явно против закона, и вел себя так, словно нет вокруг советской власти с ее крутым карательным аппаратом, которая не гладит по головке за такие дела. Но впереди мне предстояло еще много открытий, и скоро я совсем перестал удивляться. А между тем Сандро вытащил из кармана заготовленный сюрприз - измятую фотографию совсем молоденькой девочки, лет шестнадцати, и протянул мне с отеческой улыбкой: Твоя невеста. Первый сорт. Ты не смотри на фотографию, разве здесь что-нибудь поймешь! В жизни у нее рыжие волосы. Как медь! Как огонь! И черные, как ночь, глаза. Представляешь себе такое сочетание? С ума сойти можно! У нас редко, но попадаются такие экземпляры! За ними идет настоящая охота. Но достанется она тебе! Правильно я говорю, Шалико? - Чистая правда, хозяин! - Вот видишь, дорогой. Ему можешь верить. Он тоже имеет кой-какое отношение к этому. Твоя невеста - его сестра! У тебя, Шалико, будет зять - большой человек в Москве и даже, возможно, в будущем -член правительства! - Очень приятно! - сверкнул зубами шофер. - Для нашей семьи большая честь! Я понял, что между ними действительно уже все обговорено, и меня, как говорится, без меня женили. Это меня очень позабавило, и я осведомился, смеясь: Когда я ее увижу? Не спеши! - хлопнул меня по плечу Сандро.- Всему свое время. Отдохни, поправься, наберись сил. А за это время мы все уладим. Есть, понимаешь, кое-какие осложнения. Но ты же сам знаешь, что нет таких крепостей, которые бы большевики не взяли. И он раскатисто рассмеялся. - Какие осложнения? - полюбопытствовал я, тоже смеясь.- Невеста упирается? Слишком стар я для нее? - Невесту никто не спрашивает. Не ее дело,- объяснил Сандро, глядя на меня как на неразумного, способного задать такой вопрос.- Осложнения в другом. Понимаешь, товарищ Лунин, я никого не боюсь. Ни советскую власть, ни милицию, ни ОБХС, который, как ты знаешь, расшифровывается как отдел борьбы с хищением социалистической собственности. Я их не боюсь, они у меня в кармане. Одного я боюсь. Кавказской кровной вражды. Тут никакими деньгами не откупишься, никакими танками не запугаешь, пока не заплатишь по счету кровью. Правильно я говорю, Шалико? - Истинная правда, хозяин,- подтвердил шофер уже без улыбки, и лицо его насу