а спицу и взвыла не своим голосом. Прибежали другие таможенники. Полная комната. Хотели составить протокол о нападении на представителя таможенных властей при исполнении служебных обязанностей. Меня спас мой возраст. Таких не сажают по политическим статьям. - А то было бы здорово! Я была бы самой юной политической заключенной, и во всем мире прогрессивное человечество устраивало бы демонстрации протеста и било бы стекла в окнах советских посольств. А уж как гордился бы мной прадедушка Лапидус - старый политический каторжанин, сидевший при всех властях. Яблоко, мол, от яблони недалеко падает. Жил на свете человек и любил всех людей одинаково. Был интернационалистом. И оттого у него было радостно на душе и взирал он на род людской с доверием и улыбкой. А потом воспитатель подрастающего поколения, педагог с дипломом, член коммунистической партии, дура непроходимая Мария Филипповна открыла ему глаза на мир, рассказала про дружбу советских народов, и свет погас в его очах и мир стал серым и неуютным. Меня отпаивали валерианкой, надо мной кудахтали бабушки и дедушки, папа и мама лезли из кожи вон, чтоб успокоить мой встревоженный умишко, приучить меня к тому, что я не как все, а - еврейка, что с этим тоже можно жить. Как живут до старости с наследственной болезнью. Не очень хорошо живут, но все же живут. Не умирают. Мне объясняли вперемежку с успокоительными каплями, что евреи не такие уж плохие люди. А совсем наоборот. Например, мама с папой. Разве они нехорошие? Я согласно кивала, тряся мокрыми зареванными щеками. А бабушка Люба? А дедушка Лева? А прадедушка Лапидус? Даже Карл Маркс - вождь мирового пролетариата был евреем. Эта новость подействовала лучше валериановых капель. Во мне пробились первые ростки национальной гордости. А когда мама сообщила мне, что моя любимая подружка из соседнего подъезда Инесса, по кличке "Инесс-Баронес", тоже еврейка, сладкий яд национализма разлился по моим жилам. - Мы лучше всех других людей! - твердо решила я и отныне стала смотреть на весь остальной мир свысока, презрительно прищурив глаза. Я узнала, что наши враги, именуемые антисемитами, изображают нас длинноносыми, с торчащими ушами, эдакими жалкими подленькими созданиями, сосущими кровь из всего человечества. У меня короткий нос и серые глаза. У папы - тоже. И у мамы. Идиоты эти антисемиты. Много они понимают. В нас, евреях. Теперь уж, когда я шла по улице или ехала в метро, больше не улыбалась всем подряд, а старательно искала среди множества лиц одно, с еврейскими чертами. И одаривала улыбкой только это лицо. Ничего, мол, держись! Мы с тобой один народ, а остальные - пусть живут сами по себе. Иногда я вваливалась домой с прогулки и ошарашивала домашних радостной новостью: - Сейчас мне попался на улице один еврей! Длинноносый! Уши торчат! Я залюбовалась им! Он был самый красивый среди всех... этих... остальных. Старшим становилось неловко от моих восторгов. Они отводили глаза и вздыхали. А пра Лапидус качал своей серебряной головой. - Стоило после этого делать революцию и положить столько жизней за равенство и братство. У Б.С. есть приятель-американец. Коллега. Врач. Он, видать, славный человек и хорошо относится к Б.С. Старается поддержать его морально в нелегкой битве, которую ведет Б.С. за американский медицинский диплом. Б.С. лезет из кожи вон, буквально грызет зубами гранит науки на чужом языке, и на очередном экзамене срывается, падает вниз. Трудно почти в пятьдесят лет снова учиться. Этот американец, по имени Сэймур покровительствует нашему незадачливому великовозрастному ученику. Бывает у нас в гостях, увозит к себе на Лонг-Айленд. Б.С. прихватывал и нас с мамой, и мы гостили у Сэймура в его двухэтажном доме, сидели у горящего камина, жарили шашлыки во дворе. Все это делали взрослые. А меня спроваживали к сыну Сэймура, которого звали Ларри. Такой же, как отец, славный мальчишка. На год моложе меня. Физически. А умственно, по знаниям, вдвое. Я себя уже чувствую женщиной. Меня волнует близость мужчины. А Ларри - рослый, крепкий, мускулистый. У него, как в кино, крутая челюсть, хороший профиль. И я чувствую, как у меня пылают щеки, когда он близко наклоняется ко мне. А он, как дитя. И в ус не дует. Ничего не чувствует. Толкает, - хватает меня руками, как мальчишка, сексуально абсолютно "спящая красавица". Проснется попозже. И тогда - держись, девчонки. Ох, и поплачут из-за него женщины. Этот сердцегрыз не одну сведет с ума. Не поплачут из-за Ларри женщины. Рыдает лишь одна женщина. Его мама. Да и моя немножко. И я не удержалась от слез. Ларри внезапно умер. Так и не став красавцем мужчиной, каким он обещал быть. Случилось нечто чудовищное, уму непостижимое. Его свалила какая-то болезнь, от которой нет спасения. Лучшие врачи и лучшей больнице Нью-Йорка-коллеги его отца-дрались за жизнь Ларри. И оказались бессильны. Ларри потерял сознание и больше уже не приходил в себя. Он впал, как говорят медики, в коматозное состояние. Это уже почти смерть. Его подсоединили к специальной машине, которая за него дышала и еще чего-то делала, чтоб поддержать искру жизни в его бесчувственном теле. Мать и отец не отходили от мальчика. Б.С., хоть еще не имеет американского диплома, тоже не вылезал из больницы. Сэймур очень уважает его медицинский опыт и талант и попросил его дать свое заключение. Б.С. хотел бы сказать что-нибудь утешительное, но, как и американские врачи, никакого спасительного выхода не увидел. Даже если мальчик чудом не умрет, он обречен быть идиотом, растением, а не человеком. И тогда Сэймур, отец Ларри, потребовал, чтоб отключили от сына машину. То есть умертвить его. Убить. Когда я об этом узнала, со мной сделалась истерика. Я выла в потолок, как ненормальная. Хладнокровно решили убить человека. Родной отец. И Б.С. со своими знаниями и талантами. Я не поехала на похороны. Я не хотела видеть его родителей. И их знакомых врачей. Моя мама тоже не поехала. Поехал Б.С., ласково и покровительственно похлопав меня по плечу: - Это жестоко, но разумно. Если бы удалось сохранить Ларри жизнь, он бы этого даже не ощутил. А для родителей был бы сплошной кошмар. Кому же от этого польза? - Польза? - закричала я. - Какое гадкое слово! Не произносите его при мне. - Никуда не денешься, милая, - сказал Б.С. - Тебе еще не раз придется с ним сталкиваться в жизни. Когда он ушел, я с надеждой посмотрела маме в глаза. Может, она утешит меня? Но я тут же отвела взгляд. Я вспомнила, как еще в Москве мама сказала мне эту фразу: - Жестоко, но разумно. Таков неписаный закон жизни. Да пропадите вы все пропадом с такими законами, которые даже постеснялись написать, чтоб никому лично не брать на душу греха. К нам на балкон повадились дикие голуби. Парочка. Стали в клювах таскать всякий мусор, чтобы свить гнездо. Была ранняя весна. Балкон еще с зимы был наглухо закрыт, и это позволило голубям свить гнездо. Мама не успела вымести мусор с балкона. Когда спохватилась, было поздно. В гнезде вылупились из яиц два птенца. Уродливые голые создания. Их тронуть мама не посмела. Из-за гуманизма. И терпела грязь и писк на балконе. Я же задохнулась от радости. Мне сама судьба подкинула подарок: наблюдать день за днем чудо природы, как из черт знает чего возникают красивые благородные птицы. Один птенец был покрепче другого и отбирал пищу у своего брата. Второй, хилый, несчастненький, голосил от голода, тянул открытый клювик к матери, а она, сука, все отдавала своему любимцу, крепышу. Однажды утром я обнаружила, что несчастненького мать выбросила из гнезда, и он, жалко растопырив голые фиолетовые крылышки, бился на скользких плитках балкона. А мать, как ни в чем не бывало, ворковала над своим любимцем. Мое сердце сжалось от боли. Хватило бы у меня жестокости, я бы вышвырнула это гнездо с балкона, а сиротку забрала к себе и вскормила искусственно. Но, во-первых, я - не жестокий человек, во-вторых, мама бы ни за что не позволила держать этого несчастного уродца в доме. Я снова положила его в гнездо. Утром он снова был выброшен и слабо трепыхался у самого края балкона, над бездной семиэтажной высоты. Я накричала на голубицу и водворила малыша в гнездо. На следующий день я его нигде не могла обнаружить. Мать столкнула его с балкона. И, очень довольная, обволакивала своей любовью того, крепкого обжору, Моя мама очень огорчилась, напоила меня валериановыми каплями и, чтоб утешить, объяснила, почему, на ее взгляд, так поступила гадкая голубица: - Закон выживания. Выживает сильнейший. Тот, второй, все равно был не жилец на этом свете. Даже если б она поровну кор- мила обоих. У него не хватило бы нужных качеств, чтобы выжить, победить в борьбе за существование. Поэтому она, мать, движимая разумным инстинктом, сосредоточила свою любовь на более крепком, способном постоять за себя. - А слабого убивать? Так, что ли? - взвизгнула я. - Жестоко, но разумно, - ответила мама. - Станешь старше, поймешь. - Я не стану старше! - закричала я. - И никогда этого не пойму! Теперь вот история с мальчиком Ларри. - Жестоко, но разумно. Боже мой, до чего вы мне все гадки со своим разумом. Разум-то ваш - куриный! Все считают, что Москва - некрасивый город. Вот Ленинград - красавец! Рига - красавица! А Москва... Велика Федора, да дура. Так можно говорить только от зависти. А завистью страдают все провинциалы. Из того же Ленинграда, из той же Риги. Москва - столица СССР. И всего прогрессивного человечества. Правда, я не совсем понимаю, как делится человечество на прогрессивное и непрогрессивное и сколько на земле людей прогрессивных и сколько непрогрессивных. Но зато я точно знаю, что Москва не меньше Нью-Йорка. А если и меньше, то чуть-чуть. И уж по уродливости и грязи Нью-Йорк переплюнет Москву. В нашей бесплатной школе идиоты, то есть мои одноклассники, на полном серьезе спрашивали меня, есть ли в Москве на перекрестках светофоры и продается ли в магазинах хлеб. Вот такие у них знания о мире. Как будто живут не в Нью-Йорке, а Тьмутаракани, и телевидение еще не изобретено. Так знайте вы, дубины разноцветные, что в московских магазинах продается торт "Пражский", который вы тут днем с огнем не найдете. А советские конфеты "Мишка на Севере" такой вкусности, какая вам и не снилась. Я люблю Москву. Потому что я - москвичка. И Москва - мой дом. Я там все исторические памятники знаю. Сколько там памятников! Потому что у России богатейшая история. Голова может лопнуть, пока запомнишь хотя бы краткий курс истории, что мы проходим в школе. А какая у вас история? Еще совсем недавно вас вообще не было в истории. Когда вас Колумб открыл? Почти вчера. Вот и вся ваша история. С историческими памятниками у меня даже получился конфуз. Я когда была еще совсем глупой, училась в первом классе. Как-то в выходной день дедушка Лева с бабушкой Любой (в это воскресенье меня по графику сплавили, чтоб дать моим родителям возможность отдохнуть от меня) повели меня гулять в Центр. Мы шли по улице Горького от памятника Пушкину к памятнику Юрию Долгорукому. Пушкин - великий русский поэт и поэтому стоит на своем памятнике пешим и с задумчивым лицом. А Юрий Долгорукий - князь, основатель Москвы. Это он основал мой родной город более восьмисот лет тому назад. Как и полагается князю, он в железном шлеме и в железной кольчуге восседает на огромном чугунном коне. Который задрал передние копыта вверх, и поэтому, когда смотришь снизу, видишь лишь ступни князя и живот коня. - А что это такое? - спросила я, показав пальчиком на два чугунных шара в конце конского живота у самых задних ног. Бабушка переглянулась с дедушкой и шлепнула меня по руке: - Сколько раз тебе говорили, нельзя показывать пальцем. Так ведут себя невоспитанные дети из плохих семей. Надо спрашивать без пальца. - Хорошо, - согласилась я и чтоб больше не искушать судьбу, спрятала обе руки в карманы, - так что же висит у коня между задних ног?.. Такие круглые, как... пушечные ядра? Бабушка заглянула коню под брюхо и отвела глаза, пожав при этом плечами. Дедушка Лева заговорил в нос, что с ним обычно бывало, когда он попадал в затруднительное положение: - Понимаешь, деточка... Это ведь конь... мм... не живой, а железный... Когда его делали на заводе... мм, понимаешь, то... не убрали лишний металл... вот и остались такие два выступа... - А у живого коня? - распахнула я мои, как говорит мама, до безобразия большие глаза. - Тоже есть такие выступы? - Как тебе сказать... - совсем замялся дедушка Лева. - Мм... понимаешь... тут надо учесть различные факторы... мм. - Какие факторы? - вмешалась бабушка, смерив мужа гневным оком. - Что ты мекаешь и что ты бекаешь? А ты, - сказала она мне сердито, - не приставай к дедушке и не мучай его глупыми вопросами. Он старенький и на пенсии, и может сморозить глупость, как грудной младенец. Что стар, что млад. Обязательно ей нужно знать, что у памятника между ног? Подрастешь немного, будешь проходить по зоологии про лошадей и все узнаешь. Я, конечно, не стала дожидаться, когда я подрасту и буду изучать в школе зоологию, а навела справки в нашем дворе у мальчишек. Они не стали мекать и бекать, как дедушка Лева, а все объяснили мне коротко и ясно. Потом наш класс как-то был на экскурсии, и учительница Мария Филипповна привела нас к памятнику Юрию Долгорукому, как цыплят поставила тесным кружком вокруг гранитного пьедесталами, задрав голову, мы ничего, кроме донского живота, не увидели. - А я знаю, что это такое! - показала я на чугунные ядра между лошадиными ногами. - Это - яйца! С нашей учительницей Марией Филипповной чуть не сделалось дурно. Но она устояла, потому что она - крестьянского происхождения, а не гнилая интеллигенция. Маму с папой вызывали в школу. Дома меня поставили в угол, и я слышала, как за стеной, в гостиной, папа отчитывал своего отца, дедушку Леву, за то, что тот не мог дать ребенку вразумительный ответ и погасить нездоровое любопытство. В Москве - масса исторических памятников, и Нью-Йорку в этом отношении еще очень далеко до Москвы. Все время я только и слышу: Америка - образец свободы, Россия - тюрьма народов. Здесь все прекрасно, там - жуть. Эмигранты только об этом ведут разговоры, спорят, ругаются. Нервы не в порядке. Правда, Б.С. не совсем разделяет такой взгляд, он не дает в обиду Россию. - Это потому, что ты никак не сдашь экзамен на врача, - сказал ему один наш гость. - Поэтому ты и на солнце видишь пятна. А открыл бы частный кабинет, положил бы сто тысяч зелененьких в карман, и ты бы Америке ножки целовал. Б.С., душечка, не стал ему возражать, а молча взял за воротник, приподнял, левой рукой распахнул дверь и выбросил гостя в коридор, как нашкодившего котенка. Жена этого гостя не стала дожидаться особого приглашения. Гневным жестом запахнула на шее черно-бурую лису (русскую) и побежала догонять мужа. Моя мама считает, что Б.С. испытывает такую ностальгию по России, потому что там прошла его юность, и он тоскует не так по России, как по своей молодости. В этом что-то есть. У меня - тоже ностальгия. Там мне было легче. Я была совсем маленькой. И мне все казалось прекрасным. Ну, не совсем все. А здесь - сплошные проблемы, как говорят американцы. Все пойми, все раскуси. Что к чему? Как у них принято? Да еще на чужом языке. Не только затоскуешь. А взвоешь. И вспомнишь нашу бедную, несчастную Россию. Ту самую, где в городе Москве стоит семиэтажный кооперативный дом, а возле него двор, и во дворе растут вишни. Их сажал мой папа вместе с другими жильцами, а когда мы уезжали, на деревьях висели темно-красные вишенки. И никто их не срывал - они были общей собственностью, и не для еды - а для удовольствия глазу. Как говорила наша лифтерша Аграфена Степановна. В этом дворе - толстая девочка с толстыми косичками. С рыжими веснушками на толстых щеках. Моя любимая незабываемая подружка Инна. По кличке "Инесс-Баронес". Сейчас мне кажется, что мы с ней никогда не ссорились и не дрались. А наши старушки-лифтерши? Какие ласковые, какие заботливые. Захотелось домой, возьмут за ручку, поднимут на лифте, в дверь достучат, прямо в руки маме передадут. И в квартиру заглянут - как-никак, любопытно знать, как люди живут. Папа говорил, что все лифтерши - агенты КГБ и обязаны доносить куда следует, кто к кому ходит, кто о чем говорит. И меня предупреждали, чтоб я при этих ласковых старушках язык не слишком распускала, а если спросят меня о чем-нибудь, сказать, что ничего, мол, не знаю, спросите у папы. Папа им не доверяет, это - его дело. Он больше моего понимает. Не зря работает лектором в обществе "Знание". А мне что? Что с меня возьмешь? Пусть доносят. Ну, снизят мне в школе отметку по поведению. И - все. Детей же в тюрьму не сажают. Даже в Советском Союзе. Ну, а метро? Как вспомню, хочется зареветь. Нет в мире лучшего метро. Станции - как сказочные дворцы. Стены из мрамора, люстры, как в театре. Чисто. Ни окурка, ни плевка. Даже хулиганы там смирнеют, ведут себя, как шелковые. Как сравнишь с Нью-йоркским сабвеем, снова хочется реветь. Тут могут ограбить, зарезать, сбросить под поезд. И никто не вступится. Никто не рискнет своей шкурой ради тебя. Потому что каждому лишь своя шкура дорога. Как говорит Б.С., уверенный, что я не слышу: свобода, бля, свобода! Эх, слезы подступают, как вспомню наш двор и продуктовый магазин напротив. "Комсомолец" назывался. С утра, когда я в школу шла, магазин еще заперт, а у входа толпятся работяги, ждут заветной минуты, когда двери распахнутся и можно будет купить поллитра на троих. А если денег совсем мало, то бутылку плодово-ягодного вина, которое называют "чернилами" за темный цвет. И тут же распивают бутылку на улице. Без стаканов. Прямо из горлышка. Передавая друг другу. Что правда, то правда. Россия - страна алкоголиков. За исключением нашей семьи. Да и у нас был свой алкоголик. Дедушка Степан. Майор КГБ в отставке. Он - единственный русский у нас. И, как говорит другой мой дедушка, Лева, дедушка Степан работал на вредном производстве - пытал людей на допросах. Поневоле сопьешься, если хоть капля совести осталась. А сейчас в отставке он пьет от тоски по человеческой крови. Как говорит бабушка Соня, его жена. Где они, мои дедушки? Где они, мои бабушки? Остались в России - в тюрьме народов. А я, их единственная внучка, наслаждаюсь свободой в самой свободной стране мира - в Америке. И до того мне здесь свободно, что боюсь одна выйти на улицу, а уж спуститься без сопровождения взрослых под землю, в сабвей, можно отважиться, только окончательно лишившись разума. Здесь, в Америке, я обнаружила интересное явление. Дети из Советского Союза, почти все, учатся намного лучше американцев. Б.С. говорит, что в Израиле то же самое. Один мальчик из Ленинграда, он ходит иногда к нам в гости с родителями, очень состоятельными людьми, учится в дорогой частной школе, и даже там он обогнал своих американских одноклассников. Даже по английскому языку! Который для них родной, а для него - седьмая вода на киселе. Если в метро или в автобусе ребенок встанет и уступит место старшему, так и знай, этот самый ребенок недавно приехал из СССР и еще не совсем стал американцем. Я многого не могу понять. И уже перестала спрашивать маму. Не хочу ее ставить в тупик. Ей самой не всегда весело. Зачем ее мучить вопросами? Ну, вот таким, например. Почему здесь, в школе, где я учусь, дети ходят на головах, вытворяют, что вздумается, и учителя побаиваются их. И смотрят на маленьких разбойников, особенно черненьких, с мольбой во взоре: мол, потише, пожалуйста, не подожгите школу, не засадите нам, вашим воспитателям, ножичка в бок, и дайте, ради бога, дотянуть урок до конца. А разбойники, особенно черненькие и получерненькие, которые из Пуэрто-Рико, иногда дают учителям такую поблажку, а иногда не дают. В зависимости от того, как будет угодно их черненькой или получерненькой душе. Это, - объясняет мне папа, - свободное воспитание. Дети растут гармонично, свободными от страха и насилия. Ну и папа! Объяснил! От такого гармоничного свободного воспитания нормальные люди не вырастут. Они очень свободно и очень гармонично становятся гангстерами и насильниками. Грабят старух в Бронксе, насилуют своих же учительниц. И режут и стреляют. Всех, кто подвернется. Из-за денег. И просто так. От скуки. Чтоб это понять, не нужно прожить столько лет на земле, как мой папа, и иметь репутации прекрасного лектора общества "Знание" (там, в СССР) и тоже лектора еврейской филантропической организации (здесь, в Америке). Надо смотреть телевизор. Там только и мелькают лица насильников и убийц, схваченных полицией. Точно такие же рожи, но чуть помоложе, резвятся в моем классе, лениво вкушая плоды просвещения от робких несчастных учителей. Когда-то, совсем маленькой, я мечтала стать учительницей. Как моя мама. Здесь, в Америке, пойти в учителя - значит поставить крест на себе. Злейшему врагу своему такой профессии не пожелаю. Да и платят им, со слов моей мамы, ничтожно мало. Намного меньше, чем мусорщикам, например. Так вот. Почему в СССР, где нет свободы и демократии, в школах порядок, дети ведут себя, как следует быть? Учителей уважают, а если не очень уважают, то, по крайней мере, побаиваются. Как я, например, боялась нашей дурехи Марии Филипповны. Учитель входит, мы встаем, покидает класс, мы тоже встаем. Скажешь лишнее слово - вылетаешь из класса за дверь. А там, глядишь, вызовут родителей, а те будут тебя корить, а если они не очень культурные, то и по попке ремнем съездят. Не очень расшалишься. - Ну и чего хорошего? - удивляется моим рассуждениям папа.В советской школе воспитывали послушного, не рассуждающего робота. Ребенок, как солдат. Встать! Сесть! Вон из класса! - Разве я робот? Я не научилась рассуждать? - Ты, - говорит папа, - последнее поколение. Уже не то. А мои сверстники, мы учились при Сталине, ходили по струнке и с казенной мякиной в голове. - А почему же тогда, - не унимаюсь я, - мы здесь по знаниям затыкаем америкашек за пояс? А почему нам ставят самые лучшие отметки? У кого в голове мякина? У этих-то и мякины нет. Торичеллиева пустота. - А ты все позабыла, - криво усмехается папа. - Как вам внушали чудовищные глупости в советской школе. И вы слушали и балдели. Тут я немного спускаю пар, сбавляю шаг. Отец попал в точку. - Я слушала, но не балдела, - все еще не сдаюсь я. - А задавала вопросы. - А что тебе было за эти вопросы? - Что было? Плохо было... Знаете ли вы, кто такой Павлик Морозов? Ну, и очень хорошо, если не знаете. Я из-за него хорошенько поплакала. И в школе меня водили к директору и стыдили, как будто я что-то украла. И дома от родителей досталось на орехи, чтоб я прикусила язык и не лезла с глупыми вопросами. И не подводила папу с мамой под монастырь. То есть под большие неприятности. Павлик Морозов - не мой соученик, и я с ним не сидела за одной партой. Этот мальчик, русский, советский мальчик погиб в моем возрасте и сейчас, останься он жив,, был бы старше моего папы. Его убил классовый враг. А кто был такой этот классовый враг? Его родной дедушка. Можете себе представить, что меня убивают мои дедушки Лева и Сема? Идиотизм! Ну, дедушка Степан еще может быть... Потому что он служил в КГБ и мучил заключенных, но когда я родилась, он уже был в отставке, и у него руки тряслись... Курицы зарезать не мог, не то что меня. Между прочим, он, хоть и бывший палач, а любил меня, и когда бывал слегка пьян, у него можно было выпросить все, что душе вздумается. Мог последнюю рубаху отдать. А уж на мороженое давал денег, сколько попросишь! Его жена, моя бабушка Соня, у которой душа была не такая широкая и совсем не русская, следила за ним в оба глаза и сдерживала его благие порывы. Хотя любила меня не меньше, а даже больше. Дедушка Степан добрел ко мне, когда был под хмелем, а бабушка любила меня всегда, двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году. А если выпадал год високосный, то все триста шестьдесят шесть дней. Павлика Морозова убил его родной дедушка. За что? Вот тут я сначала совсем ничего не могла понять. Жил Павлик в глухой деревне, в Уральских горах. Было это давным-давно, еще до рождения моего папы. У Павлика тоже был папа. Деревенский человек. Крестьянин. У него было маленькое хозяйство. Он сеял хлеб и доил свою корову, чтоб у детей было свежее молоко. В это время по приказу Сталина по всей России у крестьян стали отнимать землю и скот и делать все общим. Чтобы жить по-социалистически, а не частным образом. Короче говоря, сделали колхоз. Это такое сокращенное слово, которое расшифровывается как коллективное хозяйство. Отец Павлика не хотел расставаться со своей землей и был против колхоза. А таких людей Сталин называл "врагами народа" и отправлял в тюрьму, где они обычно умирали, побывав на допросах у таких "друзей народа", как мой дедушка Степан. Никто не знал, что отец Павлика против колхоза. Знал Павлик, который подслушал ночной разговор папы с дедушкой. И пошел в милицию и донес на родного отца. За что того немедленно арестовали, и Павлик остался сиротой. Потому дедушка зарубил его топором. За то, что продал отца. Наша учительница Мария Филипповна, когда рассказывала нам о подвиге Павлика Морозова, чуть слюнями не изошла, умиляясь этому отцепродавцу, как святому. - Для него, как для подлинного патриота нашей Родины, дело коммунистической партии было выше традиционной сыновней любви. Берите пример с него, дети. С кого пример брать? Какой пример? Доносить на своих родителей? Сажать их в тюрьму? За что? За дело коммунистической партии? Какое дело? Что такой ребенок понимает в политике? Какое ему дело до взрослых дел? У него есть отец. И нет никого выше отца. Даже сам Сталин. Хоть его и называли отцом народов. Но то - народов, а то - мой, собственный. Как может у ребенка язык повернуться предать родного отца, отправить его на смерть? Это надо быть ненормальным, с мозгами набекрень. И таких детей надо строго изолировать и насильно лечить. А ему, маленькому доносчику, ставят памятники на площадях, его простоватая угрюмая мордашка пялится на нас с портретов, повешенных в классе и в пионерской комнате. Нас заставляют отдавать ему пионерский салют. Блаженная Мария Филипповна умоляет нас брать пример с этого людоеда и поступать со своими родителями, как это сделал он. В моей глупой башке это все не смогло перевариться, и меня нелегкая толкнула задать парочку недоуменных вопросов учительнице. В духе моих размышлений. Честное ленинское, если б Сталин уже давно не умер, мне бы быть "врагом народа", а уж моих несчастных родителей точно бы сгноили, в Сибири. За то, что воспитали такого врага. То есть меня, дуру языкатую. Но, слава богу, все обошлось. Меня таскали к директору. Стыдили, Орали. Потом вызвали родителей. И их стыдили и на них орали, Потом они, бедные, меня долго стыдили и орали на меня. И даже топали ногами. И папа глотал валерианку. А старый политкаторжанин прадедушка Лапидус дал им дельный совет: унести из дома всю литературу, которая не внушает доверия. На случай обыска. А мне он сказал, горько качая головой, что хотела я этого или не хотела, но, кажется, я повторила подвиг Павлика Морозова и навлекла на голову моих родителей репрессии. Никаких репрессий я не навлекла. Даже в школе об этом забыли через неделю. Только Мария Филипповна сказала перед всем классом, что у меня мозги вывихнутые. А я хотела ей ответить, что у нее у самой вывихнутые. Но - проглотила язык. Конечно, папа прав. Там, в России, нам, детям, забивали головы глупостями. И очень опасными. Потому что - что ребенок смыслит в политике? Повторяет за взрослыми, как попугай. А взрослые врут, обманывают всех и самих себя. Говорит одно, а думают другое. Все кричат "ура" советской власти, а в душе, небось, думают: провались она пропадом. Хорошо. Значит, мы росли среди лжи. И мои заботливые родители постарались увезти меня из этой "тюрьмы народов" в свободный мир. А здесь разве не врут? - Врут, - неохотно соглашается мой папа. - Но хоть никого не заставляют верить этой лжи. - Здесь бьют и разрешают плакать. А в СССР надо при этом делать идиотское лицо, словно тебя осчастливили, - добавляет Б.С. - В этом основное различие между социализмом и капитализмом. Умные люди, а все видят только поверхностно. Здесь тоже лгут и сердятся, если ты не веришь этой лжи. Я на этом погорела с ходу, Как в Москве в школе с Павликом Морозовым. Мы проходили в ешиве на уроке Торы, как иудейский полководец Иисус Навин завоевал Иерихон. Я эту легенду знала еще в Москве по книге "Библейские сказания", которую папа раздобыл где-то для меня, чтоб я хоть что-нибудь знала из истории нашего народа, которого в СССР не считают народом и поэтому в школе не изучают. Словно мы не существуем и не существовали никогда. Хотя каждому ребенку известно, что у нас, у евреев, было свое государство и свой единый Бог, когда славяне еще сидели на деревьях и поклонялись каждому встречному предмету. Я не хочу этим оскорбить славян. Мы, евреи, на несколько тысяч лет раньше их спустились с деревьев. И что, нам от этого лучше? Мы даже не смогли себе выбрать какую-нибудь приличную территорию. Дело не в этом. А в том, что я кое-что знала из еврейской истории и сразу поймала нашего учителя на лжи. Как Иисус Навин завоевал Иерихон? Заслал в город разведчиков и те укрылись на постоялом дворе у местной распутницы Рааф. Рааф их не выдала своим горожанам. Потому что израильтяне пообещали ей за оказанные услуги пощадить ее и ее семью, когда они захватят город. Так и случилось. Войска Иисуса Навина, использовав добытые разведчиками сведения, легко овладели Иерихоном и беспощадно истребили все его население. За исключением Рааф и членов ее семьи. Наш учитель с длинными пейсами и бородкой мочалом точно, как некогда Мария Филипповна умилялась "подвигом" Павлика Морозова, на все лады расхваливал Рааф, называя ее героиней и всякими другими высокими словами. Я задала ему два вопроса. Первый. Почему в книге, которую я читала, Рааф называют распутницей, а он, учитель, обошел это и говорит о ней, как о святой. - Потому что у нас не урок сексуального воспитания, - смерил меня нехорошим взглядом учитель Торы. - И только испорченная девочка может знать и произносить такое слово. Ты выросла в безбожной стране, где нет морали. Я не стала с ним спорить, но не удержалась и задала второй вопрос. - Как можно считать Рааф героиней и чуть ли не святой, если она, ради спасения своей шкуры, совершила страшное преступление: предала свой народ. - Но помогла нам, евреям, - парировал учитель Торы. - От этого ее предательство меньшим не стало. - Но зато мы, евреи, понесли меньшие потери. - Но ее-то народу, истребленному евреями, от этого легче не стало? Учитель Торы даже с некоторым испугом посмотрел на меня, пожевал губами и изрек: - Твои слова отдают антисемитизмом. И это неудивительно, потому что ты приехала из антисемитской страны. Убедительный аргумент в споре! Как и в антисемитской Москве, в славном проеврейском городе Нью-Йорке моих родителей призвали к ответу. Вызвали папу. Я чуть не сдохла со смеху. Мой папа, бывший лектор на антирелигиозные темы, вызван в религиозную школу для того, чтоб он повлиял на меня и помог раввинам привить мне религиозное чувство. Папа извинялся, ссылался на то, что я еще глупая, у меня - ветер в голове. Слава богу, здесь, в Нью-Йорке не надо было уносить из дому нежелательную литературу, ожидая обыска. И никто не грозил уволить папу с работы. Но меня отчислить из ешивы грозились. Мол, меня сюда взяли бесплатно, из сочувствия к эмигрантам из антисемитской России. Вот тебе и свободный мир! Тех же щей да пожиже влей! А после того, как на уроке литературы раввин Моргенштерн раздраженно ответил на мой вопрос: - Какой еще Шекспир? А-а, этот гой? Я сказала маме, что моей ноги в ешиве больше не будет, - А куда же ты пойдешь? В государственной школе - сплошные черные. А на частную школу у нас нет средств. - Ничего, не пропаду. Здесь свободная страна. - Что же ты будешь делать? - Стану библейской Рааф. - Предашь свой народ? - съязвил умный папа, бывший антирелигиозный лектор, знакомый с героями "Библейских сказаний". - У нее было ремесло, - ответила я с вызовом. - Она была распутницей. Моя сексуально озабоченная мама захлебнулась. Папа - гомосексуалист, не зная, как реагировать, сделал круглые кроличьи глаза. А мне захотелось завыть в голос и затопать ногами. Есть такие дети, которые все знают. Не только то, что в школе проходят, но и что в газетах пишут, по телевизору показывают, на лекциях объясняют. Они знают всю энциклопедию наизусть. Разбуди их внезапно ночью, и они без запинки, с пулеметной скоростью выпалят вам, когда была битва при Бородине, имена всех наполеоновских маршалов. Даже знают, какого глаза недоставало одноглазому фельдмаршалу Кутузову, и какой глаз и где потерял Моше Даян. Ходячие энциклопедии. На все имеют точный ответ. Такие мальчики (девочек таких я не встречала) особенно часто попадаются среди еврейских детей. В школе их терпеть не могут ученики и при малейшей возможности делают им всякие пакости. Учителя их тоже еле терпят. Потому что эти компьютеры, с большими ушами, вислыми, сливой носами и печальными еврейскими глазами знают то, о чем учителя даже не догадываются, и так как особой скромностью не отличаются, то ставят учителей в тупик. Своими каверзными вопросами. И своими же ответами. Мне повезло. В нашем классе, к счастью, такого не было. Иначе нашей учительнице Марии Филипповне пришлось бы переквалифицироваться в уборщицы. Он бы ее, дуреху, со свету сжил. Да и у нас, оболтусов, вызвал бы острое чувство неполноценности. А среди равных тебе по незнанию кретинов ты - венец творения, царь природы. Но все же судьба меня не уберегла. В самый последний день пребывания на моей родине, даже в самые последние часы в международном аэропорту Шереметьево перед посадкой в самолет "Аэрофлота", следующий по излюбленному евреями маршруту Москва - Вена, я все же наскочила на такой компьютер моих лет. С еврейским носом, ушами, как лопухи, и с непросыхающей верхней губой. Был он острижен наголо. Что довольно редко встречается в наше время. Тем более, в таком культурном центре, как Москва. Его мама, пухленькая маленькая еврейка с вытянутыми в трубочку, как куриная гузка, губами, объяснила нам такую сверхмодную стрижку сына тем, что он не давался мыть голову и поэтому пришлось срезать волосы под корень. Голова у него стала похожа на турнепс. Хвостом вниз. А уши, как ручки у кастрюли. На носу-сливе сидели, рискуя соскользнуть, очки в круглой роговой оправе. Отчего он походил на сову, которой ощипали голову. Они тоже летели в Вену. А оттуда, как и мы, в Рим и Нью-Йорк. Они - это мальчик Фима. Так звали эту ходячую энциклопедию. И его мама с папой. Про папу речь потом. Этот человек вошел в историю. Нос у мальчика Фимы не только напоминал сливу, но еще был до отказа набит аденоидами. Поэтому он гнусавил, и каждый раз, когда заговаривал, у меня сжималось сердце от страха, что сейчас у него в носу булькнет, из ноздри выдуется сопля в форме мыльного пузыря. Говорил он без умолку. Невыразительно. Безо всякой интонации. Как автомат. Но сведениями засыпал меня с головой. Так, что я еле могла дух перевести. Он жонглировал английскими названиями, как гид по Нью-Йорку. Словно он родился там и прожил сто лет. Эмпайр стейт билдинг, Пятая авеню, Таймс сквер, Гринич виллидж, Сентрал-парк... Я еле успевала поворачиваться под этим градом. Фима перечислил мне столицы всех европейских государств. Даже таких крошечных, как Лихтенштейн и Сан-Марино. Он знал точные цифры населения Нью-Йорка и Москвы. Знал имя самой младшей дочери американского президента Картера - Эми, и его жены - Розалин. Раскрыл мне секрет родословной вождя советской революции Ленина. Что он на одну четверть еврей. Дедушка Ленина по материнской линии был нижегородским купцом Израилем Бланком и был вынужден креститься, принять православие и сменить свое имя на Александр, В честь его брат Ленина был назван Александром. Потом этот брат был повешен после неудачного покушения на царя. И дальше, без остановки, сразил меня пикантной новостью. Жена нынешнего советского вождя Брежнева - еврейка. Я чуть не задохнулась. Меня спасло то, что я вспомнила, как дедушка Лева объяснял антисемитизм другого моего дедушки Степана. - Теперь я знаю, почему Брежнев такой антисемит, - перебила я Фиму. - Почему? - умолк на мгновение Фима. - Прожив столько лет с еврейской женой, невольно станешь антисемитом. - Интересная гипотеза, - протянул через аденоиды Фима. - Достойна внимания. В самолете Фимина семья сидела впереди нас. Нас кормили красной икрой, которой нет в московских магазинах. Самолет был советский. Стюардессы говорили по-русски. И я со щемящим сердцем подумала, что слышу русскую речь в последний раз. По радио объявили, что самолет пересек государственную границу СССР. И тогда со своего сиденья вскочил мальчик Фима с наголо остриженной головой и, булькая соплями, закричал на весь самолет: - Ура! Мы - на свободе! За что тут же схлопотал по черепу от своей мамаши. Я услышала, как она испуганно шипела: - Дурак безмозглый! Мы же в советском самолете! Он еще может повернуть назад! Тогда твоему папе, век свободы не видать! Но все обошлось. Советские стюардессы, которые, конечно, агенты КГБ, сделали вид, что не заметили ничего. Возможно, из-за Фиминых аденоидов они не разобрали слов. Самолет продолжал лететь на Запад. Фиму то и дело хлопали по макушке. То мать, то отец. За то, что у него - длинный язык. И этот язык их доведет до тюрьмы. В самолете с его папашей произошел конфуз. Он наложил в штаны. Укакался. Сидя в кресле. И даже не успев подняться, чтобы побежать в хвост самолета, где находится туалет. О том, что это произошло, мы, в нашем ряду определили по нестерпимому запаху. Я решила, что виной всему то, что самолет резко снизил высоту. От этого у меня, например, закладывает уши. А кое-кто накладывает в штаны. Вонь дошла до стюардесс, и они, брезгливо сморщив красивые носики, предложили Фиминому папе пройти в туалет и привести себя в порядок. Он почему-то стал отбиваться, даже кричать на стюардесс, что их, мол, специально к нему подослали. - Зачем подослали-то? - обиделась стюардесса. - Нюхать? - Да! - крикнул Фимин папа. - Принюхиваться! Что к чему! Тогда вмешалась его жена. Она улыбнулась куриной гузкой и попросила стюардесс отойти, сказав: - Я дико извиняюсь. Пусть это останется в семье. И повела бледного, с потухшими глазами Фиминого папу в хвост самолета. И по мере того, как они проходили мимо кресел, один ряд пассаж