о дискриминации в Америке - негров, а в СССР - евреев. Негры жаловались маме, а мама - им. Потом пришли к заключению, что в Америке дискриминация с каждым годом идет на убыль, а в России, наоборот, усиливается все больше, и кто знает, может быть, завтра там прольется еврейская кровь. Домой нас отвозили отец Питера и сам Питер. У них был но- вый дорогой автомобиль. Они сидели на переднем сиденье, а мы с мамой - сзади. Питер в зеркальце над ветровым стеклом ловил мой взгляд и подмигивал мне. Маме понравилась эта семья, и она по-русски сказала мне, что разрешает мне дружить с Питером и чтоб я его пригласила к нам в гости. - Прелестные люди, - тихо восторгалась мама. - Интеллигентные, умные. И не сытые снобы, как другие американцы. Они знают, что такое страдание. Нам с ними легко найти общий язык! Удивительно приятная семья. Тут я не устояла и подсунула ей шпильку. - А что бы ты сказала, мамочка, если б я вздумала выйти замуж, скажем, за Питера? Мама повернулась ко мне и нахмурила брови. - Не занимайся провокациями. Я - не расист. Но почему обязательно за него? - А что, лучше выйти за еврея? - За еврея ли, за турка - это твое дело. Разве мир сошелся клином только на евреях и черных? - Значит, ты все же предпочитаешь белого зятя? Мама промолчала, а потом шепнула мне: - Я предпочла бы выпороть тебя ремнем за твою манеру разговаривать с матерью. Когда мы с Б.С. выехали из Нью-Йорка в его старом, купленном по дешевке "Бьюике", я почувствовала, не знаю почему, что меня и его впереди ждут приключения. Во-первых, мы ехали одни, без мамы. Она заболела. Утром проснулась с температурой и головной болью, на работу не пошла, и ей пришлось отказаться от поездки, которую отменить уже было поздно. Б.С. пригласил на ужин американец-дантист с большими связями в медицинском мире. Ради него дантист с женой оставили этот вечер свободным и в своем загородном доме приготовили ужин. Подвести их, не приехать, как условились заранее, было равносильно разрыву отношений, в которых нуждался не хозяин, а гость. Кончилось тем, что мама, наглотавшись аспирина, осталась дома, а я поехала с Б.С. в качестве его дамы - он был приглашен с дамой. Я на радостях даже хотела чуть-чуть подвести глаза и подкрасить скулы, но схлопотала от мамы по рукам со строгим предупреждением, что имею шанс вообще никуда не поехать и остаться ухаживать за больной матерью, как и подобает хорошей дочери. Пришлось исслюнявить мамино лицо поцелуями и, задобрив ее таким образом, получить разрешение на поездку. Конечно, я ехала не в качестве дамы, а как дочь дамы сердца Б.С. Об этом хозяева были предупреждены по телефону. Они только спросили у Б.С., полагая, что я старше, чем на самом деле, что, мол, пьет юная особа, на что Б.С. ответил кратко: - Молоко. И тем не менее я чувствовала себя как Наташа Ростова из "Войны и мира", отправлявшаяся на свой первый бал. В гости меня брали и раньше. Но впервые я ехала без мамы, одна, и сопровождала лучшего из всех мужчин в мире, одного взгляда которого было достаточно, чтоб у меня задрожали колени. Я люблю ездить с Б.С. Когда он за рулем, чувствуешь себя в полной безопасности, как за каменной стеной. Его большие руки с крепкими пальцами хирурга и с синим вытатуированным якорем между большим и указательным, лежат на руле прочно, уверенно, и мне кажется, что он ведет не автомобиль, а танк, и, как перышки, сметает с пути все встречные машины. В зеркальце я вижу часть его лица. Нос и лоб. И, конечно, глаза. Так как он сосредоточен на дороге, я могу, не стесняясь, разглядывать его в зеркальце. А если он перехватит мой взгляд, отвести глаза на ветровое стекло и сделать вид, что смотрю на впереди идущие машины. Пока мы выбирались из города к мосту Джорджа Вашингтона на реке Хадсон, Б.С., как равной, давал мне информацию о людях, к кому мы едем. Чтоб я мотала на ус и знала, как себя вести. Душечка Б.С.! Только с ним я себя чувствовала не ребенком, а взрослой женщиной, и сердце мое сладко ныло от несказанной радости. Дантиста звали мистер Крацер, а жену его, соответственно - миссис Крацер. Они были людьми старыми или, как выразился Б.С., пожилыми. Это значит, старше его лет на десять-пятнадцать. А ему самому уже пятьдесят. Б.С. не любит их. И от меня не скрывает этого. Но они ему нужны. У них - связи. Без этих связей ему будет очень трудно. Даже когда он сдаст экзамен и будет искать, куда устроиться. Он терпеть не может это слово "связи". Но такова жизнь. Особенно здесь. И он не хочет нарушать ее законы, если не желает быть раздавленным. Гадко, а приходится глотать. Мистер Крацер по московским и ленинградским стандартам - невежественный человек, которому диплом дантиста не прибавил культурного лоска. Б.С. не ручается, прочитал ли он больше двух книг. Всю жизнь он делал деньги. Любым способом. И на зубной боли пациентов. И спекуляцией земельными участками. Построил большой дом за городом, вышел в отставку и поселился там. У него три сына. Взрослых. Живут отдельно и не радуют отцовское сердце. Мистер Крацер лезет из кожи вон, чтобы изобразить из себя преуспевающего человека, влиятельную персону и надо ему потакать, польстив его болезненному самолюбию нищего местечкового еврея, выбившегося в богачи. Он взялся покровительствовать Б.С. не от доброго сердца, а чтоб показать свое влияние в медицинском мире. - Цирк, - горько усмехнулся Б.С. - Так что, девочка, не обессудь, когда увидишь, что и я ломаю комедию. Ты же умница. Подыгрывай мне. Я обожаю мост Джорджа Вашингтона - эту подвесную железную махину, на макушке которой горят красные сигнальные огни, чтоб пролетающие самолеты не зацепились. Река здесь широкая, в скалистых берегах. Мост висит высоко-высоко над водой, и внизу корабли выглядят заводными игрушками. Когда мы подъехали к мосту, еще был день, но пасмурный, мглистый, и у автомобилей были зажжены фары. По мосту двигались в двух направлениях два широких потока огней: один - сплошь белые огни, другой - красные. Тысячи движущихся огней. Похлеще любой иллюминации. Мы влились в эти огни, добавив к ним две рубиновые звездочки. Дальше пошли голые леса, вцепившиеся корнями в камень, и дома, дома, дома. Кажется, что в Америке нет пустых мест: все заселено и застроено. Дома стоят у дороги и в лесу. Дома повсюду. Почти одинаковые. Похожие автомобили, как домашние псы, стоят у порогов. И почти на всех домах подвешено по одному зеленому венку с лентой. словно вся страна погрузилась в траур. Ничего подобного! Стоят рождественские дни, и венки вовсе не траурные, а, наоборот, оповещают о празднике. Только на еврейских домах нет венков. У евреев нет Рождества, нет новогодних елок и Деда Мороза с подарками, которого здесь называют Санта Клаус. Но у евреев тоже праздник в эти дни, называемый Ханука, и в окнах еврейских домов горят семь цветных лампочек на семисвечнике - меноре. Случись в Америке погром, лучшего времени не придумать: найти, где живут евреи, не составит особого труда. Перед домами установлено выкрашенное в белый цвет тележное колесо. Колесо от обычной телеги, которую тащит лошадь, что еще очень часто можно встретить на дорогах России, но никак не в Америке. Я ни разу не видела в Америке телеги. А живую лошадь, только лишь когда в Манхэттене выезжали бравые молодцы из конной полиции, и это больше похоже на маскарад. Тележные колеса выставлены перед домами, да так назойливо, что сразу понимаешь - это символ чего-то, чем гордятся обитатели дома. Б.С. похвалил мою наблюдательность и объяснил мне, что выставленное перед домом колесо - это символ американских пио- неров, осваивавших эту землю, и должно свидетельствовать, что в этом доме живут потомки тех, кто на своих телегах отвоевывал у индейцев Америку. - А почему так много колес? - удивилась я. - Почти у каждого дома. Все они потомки пионеров? - Навряд ли, - рассмеялся Б.С., - но всем хочется быть стопроцентными янки. - Насколько я понимаю, евреи начали переселяться в Америку, когда у пионеров выросли правнуки. Почему и у них выставлены такие же колеса? - я кивнула на дома, где горели семисвечники, а у входа белели тележные колеса, как и у христианских домов. - А чем евреи хуже? - сказал, улыбаясь, Б.С. - Они тоже хотят выглядеть стопроцентными. Купить колесо недорого стоит. К тому же евреи порой имеют на это больше оснований. Их совсем недалекие предки в России или Польше были балагулами - ломовыми извозчиками. У них были телеги, а телеги, как известно, стоят на колесах. Поэтому американский еврей, выставивший перед домом тележное колесо, как знак своего благородного происхождения, никого практически не обманывает. Кроме самого себя. Мы уже приближались к владениям мистера Крацера. Заснеженный холм, поросший лесом, большое незамерзшее озеро, и без единого строения лес слева и справа - все было собственностью одного человека. Нью-йоркский дантист купил эту землю по дешевке много лет тому назад, а сейчас это составляло огромное богатство. По окраинам своих владений мистер Крацер отрезал небольшие участки и пускал их в продажу, но основную территорию не трогал - приберегал до еще более высоких цен. По его земле была проложена частная асфальтовая дорога, ведшая к вершине холма, который был увенчан трехэтажным домом, сложенным из дикого камня, наподобие средневекового замка. При въезде на холм нас постигла неудача, которая потом обернулась неожиданной удачей для меня: мы остались с Б.С. ночевать в этом доме - замке. Дешевая развалюха - машина Б.С. заглохла на подъеме. Он поставил ее на тормоза и с полчаса ковырялся под поднятым капотом, Я ходила вокруг машины, глазела по сторонам на голый лес и совсем озябла. Б.С. чертыхался, вымазался в машинном масле, но оживить этот труп не смог. Он в сердцах захлопнул капот, позвал меня, и мы пошли пешком по петлистому асфальту к дому. Мистер Крацер вызвал по телефону механика со станции обслуживания, тот прикатил, когда уже совсем стемнело, и, заглянув под капот, сказал, что работы здесь много, придется нашу машину отбуксировать на станцию, и раньше чем завтра мы ее никак не получим. Б.С. осторожно спросил о цене и механик ответил, подумав, что ремонт обойдется долларов в сто. Б.С. только горестно вздохнул - для него такой непредвиденный расход был разорителен. - Вот видишь, Олечка, - сказал он, потрепав меня по плечу, - подтверждение народной мудрости "Мы не настолько богаты, чтоб покупать дешевые вещи". Хозяева предложили нам остаться у них ночевать. Мы позвонили маме, объяснили ей, что случилось. Она сначала расстроилась, потом успокоилась и лишь попросила Б.С. проследить, чтоб меня уложили спать в теплой комнате, иначе я простужусь. Мы остались в этом огромном пустом доме, где только шипение радиаторов парового отопления нарушало могильный покой склепа. На кухне увивалась наемная прислуга - толстая негритянка в белом переднике. Мистер Крацер, как бы между делом, сказал, что он, когда приглашает ее помочь, платит ей по восемь долларов в час - больше, чем получают некоторые с университетским дипломом. Перед домом стоял белый спортивный "Корветт" этой прислуги, и, закончив сервировать стол, негритянка сняла передник, облачилась в дубленую шубку, по которой в Москве помирают модницы, и укатила в своем "Корветте". Это и есть расовая дискриминация по-американски. Дай Бог, чтоб в СССР, да и в Европе многие-многие белые жили так, как негры в Америке! Я уж не говорю об Африке. Но если посмотреть с другой стороны, то все же черная прислуга, разъезжающая в спортивном "Корветте", прислуживает белому, мистеру Крацеру. Я почему-то не встречала и не слыхала, чтоб белая прислуга убирала за черным хозяином. В доме у моего школьного приятеля - единственного черного в школе, Питера Доутона, не было белой служанки, хотя папа Питера - адвокат. Мистер Крацер - хозяин дома, оказался маленьким и старым евреем. Его жена, миссис Крацер, была высокой и худой, и выглядела больше американкой, нежели еврейкой. У нее были светлые, даже желтые волосы. Должно быть, закрашенная седина. И бриллиантовый, нестерпимо сверкающий, кулон на худой шее. В доме было еще и третье существо - уродливая кривоногая и очень старая собака по кличке Джерри. Какая-то помесь бульдога с таксой. Свой вислый живот с большими сосками она волочила чуть ли не по полу, а зад ее с обрубленным хвостом вихлял при ходьбе из стороны в сторону, как у толстой бабы. Джерри была сукой, но Кличка была явно мужской. У нас в школе есть мальчик по имени Джерри. Возможно, есть и девочки Джерри. Я не встречала. Джерри была удивительно похожа на мистера Крацера. Такая же круглая с проплешинами голова с торчащими круглыми ушками, такие же безбровые и сонные от старости глаза. И губы мягкие, обвислые и мокрые в углах. Я ахнула, когда обнаружила это сходство. И тут же вспомнила, что ничего нового я не открыла. Собаки, прожившие долгие годы с хозяевами, становятся похожими на них. Или, наоборот, хозяева приобретают собачьи черты. Происходит процесс конвергенции. Взаимное проникновение. Я знала в Москве одного мальчика, у которого была собака - копия его отец. Но зачем далеко ходить за примером! Хулиганский Бобик у моего дедушки Семы - эта хитрая лисья мордочка, хотя не был похож на самого деда, но был, как две капли воды - его жена, бабушка Сима. Такое же острое подвижное лицо. И усики на верхней губе. Джерри была похожа на мистера Крацера до непристойности, а если бы мистер Крацер вдруг лениво зарычал и залаял, а Джерри заговорила по-английски с еврейским акцентом, я бы не удивилась. Я сразу настроилась и против собаки, и против ее хозяина. От собаки разило псиной, она еле переваливалась на своих кривых, коротких лапах, сопела и роняла слюни с вислых губ. Это очень плохой вкус - держать такую собаку в доме. От нее тянет дряхлостью, разложением, тленом. Попахивает могилой. А против хозяина я ощетинилась из-за того, что он лез из кожи вон в тщетных усилиях доказать свою значительность в этом мире. Даже передо мной. Маленькой девочкой, чье мнение никого не интересует. Ему же и мне хотелось пустить пыль в глаза, покрасоваться, вызвать удивление и зависть к его успеху в жизни. Должно быть, долго сидел в дерьме по уши этот человек, если ему так важна даже моя похвала. Я не люблю торжествующее свинство, рыгающую сытость, когда в мире столько голодных, потуги показать окружающим, что они ничто по сравнению с имярек, потому что имярек имеет много денег, а они, окружающие, не смогли накопить столько. В гостиной, высотой в два этажа, были огромные, во всю стену, окна из сплошного стекла, за которыми полого уходил вниз с холма голый лес с пятнами снега на полянах. С огромной высоты, с потолка из темных брусьев свисала на кованой цепи огромная люстра тоже из кованого железа, вся из железных листьев и завитушек с электрическими свечами на них. Напротив окон - чудовищно большой камин, выложенный диким камнем с чугунными плитами внутри, на которых вытеснены барельефы конных рыцарей с пиками наперевес, гоняющихся за диким кабаном. В этом камине на треноге висел большой задымленный чугунный котел, в котором мог поместиться кабан в натуральную величину. Возле бара устроились на высоких круглых стульях Б.С. и миссис Крацер, и в ожидании ужина, как это принято в Америке, потягивали джин с тоником и кусочками льда. Мистер Крацер не пил спиртного. У него - кислотность. То ли повышенная, то ли пониженная. Я - не в счет. Мне дали стакан с кокой. Тоже на льду. И я со стаканом в руке, как собачонка, следовала за мистером Крацером, который позвал меня осмотреть дом. Так ему не терпелось похвастать. - Ты когда-нибудь бывала в таких домах? - спросил меня мистер Крацер, поглядывая на меня как на какую-нибудь провинциальную идиотку из малоразвитой страны. Я ответила, что именно в таком доме никогда прежде не бывала. Что соответствовало действительности. Я бывала в домах получше и интереснее и в домах похуже. Но точно в таком не бывала. Мой ответ удовлетворил мистера Крацера. - Так вот, деточка, - продолжил он, загадочно поглядывая на меня, как волшебник, собирающийся показать мне невиданные чудеса, - посмотри на этот камин и определи, хотя бы приблизительно, его возраст. А? Я пожала плечами. Мне совсем неинтересно было отгадывать его загадки, и, чтоб отделаться, я брякнула: - Сто лет. Мистер Крацер закатился счастливым смехом. - Мало воображения! Дорогое мое дитя, в этом камине рыцари жарили мясо во времена, описанные в романе... этого... как его зовут писателя... проклятый склероз. - Вальтер Скотт, - наугад подсказала я. - Совершенно верно. Умница. Вальтер Скотт. - В романе "Айвенго"? - спросила я. - Возможно, возможно... разве все запомнишь? Из чего я заключила, что роман он не читал, а Вальтером Скоттом перед ним козыряли те, что продали ему этот камин. - Этот камин из замка двенадцатого столетия. Я купил его в Англии. Его там разобрали, упаковали, а здесь снова собрали, как было. Мистер Крацер сиял от удовольствия и все поглядывал на меня, проверяя, насколько глубоко я потрясена. Я, как могла, изобразила восторг. - Это что? - не унимался мистер Крацер. - Ты, наверное, заметила, какие ступени ведут к дому? Черный гранит. Сплошной. Не кусками. Знаешь откуда? Из Колорадо. Слыхала про Скалистые горы? Там когда-то люди сделали состояние на золоте. Вышли в большие богачи. Так вот, один золотоискатель, сказочно разбогатев, построил себе дворец. Невиданной красоты! Эти гранитные ступени из его дворца! Б.С. попросил водки вместо этих коктейлей, наполовину разведенных тоником и растаявшим льдом. Заговорила морская душа. - О, водки? - воскликнул мистер Крацер. - Пожалуйста! Я вас угощу русской водкой, из Москвы. Столичная! - с наслаждением произнес, он по слогам это русское слово. - Это дело! - обрадовался Б.С., принимая из его рук запо- тевшую от холода бутылку "Столичной". - Не могу я тянуть глоточками джин с тоником. Это занятие для женщин или для хронических алкоголиков. Я люблю по-русски: выпить, так выпить. И не тянуть канитель. Дайте-ка стакан. И, если найдется, немного томатного соку. Нашлись стаканы и нашелся томатный сок. Б.С. налил в стакан водки до самых краев, в другой - немножко томатного соку, сказал всем "Будем здоровы", и залпом опрокинул в рот весь стакан водки. Затем отпил из другого стакана глоток томатного сока и перевел дух. Хозяева обалдели. А я зарделась от восторга. Настоящий мужчина! Моряк! - Надеюсь, этого... вам хватит? - робко спросил мистер Крацер, протягивая руку к бутылке, чтобы унести ее подальше от греха. - Но-но, - отвел его руку Б.С. - Оставьте. Я ведь только вхожу во вкус. Чтоб отвлечь хозяина, я спросила, откуда родом огромная люстра, висевшая в гостиной. - Из Голландии! - с удовольствием ответил мистер Крацер. - В Амстердаме купил. Ей двести или триста лет. Немножко реставрировать пришлось. Он взял меня за руку и повел наверх по лестнице, распахивая дверь за дверью и демонстрируя мне сокровища этого дома. И хоть в комнатах и холлах была напихана уйма вещей разного стиля, но всегда дорогих, дом выглядел пустым и нежилым. От него веяло складом, загроможденным театральным реквизитом с фальшивой позолотой. - Ну, как? - нетерпеливо спросил мистер Крацер, видя, что я не проявляю ожидаемого восторга. - Ты бы хотела жить в таком доме? Тут меня словно злая муха укусила. - Нет! - отрывисто сказала я. - Ни за что на свете! - Почему? - великодушно рассмеялся мистер Крацер. - Потому что это не дом, а мавзолей. Я бы не хотела жить в могильном склепе. Здесь могут жить только привидения. Он опешил и даже глупо хихикнул от неожиданности. - Ты - дерзкая и невоспитанная девчонка! - сказал он тоном обиженного ребенка и побежал от меня мелкими семенящими шажками. Сука Джерри, увязавшаяся за ним, тоже заковыляла от меня, вихляя голым бесхвостым задом. Я тут же пожалела, что сгоряча ляпнула такое. В первую очередь я подвела Б.С. Ему предстоит деловой разговор с хозяином дома, а я его кровно обидела, и сейчас он выместит свою злость на нисколько не виновном Б.С. и тогда - зря вся эта поездка, которая уже обошлась из-за поломки машины в сто долларов. Денег у Б.С. в обрез, он еле-еле тянет до экзаменов. Господи, что я натворила! Мистер Крацер, конечно же, с места в карьер наябедничал Б.С. на меня, пыхтя от негодования. Б.С., угрюмо набычившись, выслушал его доклад о моем дерзком поведении и травме, которую получило гостеприимное сердце хозяина. - Отлично! - сурово сказал Б.С. - Я ее выпорю! У вас есть ремень пожестче? Мистер Крацер захихикал, давая понять, что он принимает эти слова как шутку. - Не смейтесь! Я - серьезно! Ребенка надо приучить к такту! Особенно по отношению к таким... достойным всяческого уважения людям. Несите ремень! Мне вначале показалось, что он действительно решил меня отстегать ремнем, но слова "достойным всяческого уважения людям" были полны такой ядовитой иронии, что я не беспокоилась за сохранность своей попки. За ужином я сидела, не проронив ни слова. Обиженный мистер Крацер не удостаивал меня даже взглядом, Б.С. был занят разговором с ним, а миссис Крацер, как птица, поворачивала голову то к одному, то к другому, таким образом тоже участвуя в застольной беседе. Перед ужином Б.С. хватил еще полстакана водки, и за столом его немножко развезло. Вместо того, чтобы замять мою дерзость, вежливо свести разговор к конкретному делу, ради которого он и приехал сюда, Б.С. сорвался. На чем? Конечно, на Израиле. Я уже заметила, что не бывает случая, когда соберутся больше трех евреев, чтобы они не заговорили и не заспорили об Израиле. Больная мозоль. Мистер Крацер, обиженный мною, стал изливать Б.С. свое недовольство русскими евреями, которые вместо Израиля едут в Америку, отвечая черной неблагодарностью за заботу о них американских евреев. - Мы тратим на них деньги! Выступаем на митингах! - заки- пятился мистер Крацер. - А они? Едут сюда, чтобы стать миллио- нерами! А кто будет защищать Израиль? - Вы, - с детской непосредственностью сказал ему Б.С., улыбаясь как можно доброжелательней. - Я? Я уже стар. - Ну, ваши три сына. - Как поступать моим сыновьям, я без вашего совета решу. - Почему же не послушать дружеского совета? - продолжал улыбаться Б.С. - Лучше бы ваши сыновья постояли с винтовкой на Голанских высотах, чем жрать наркотики и курить марихуану. По крайней мере, остались бы евреями и здоровье сберегли. - Ну, кто бы говорил, только не вы, - парировал хозяин. - Вы же... как бы это сказать помягче... вы же дезертировали из Израиля. - Я свое отслужил, - пожал плечами Б.С. - Теперь пусть другие послужат. - Мы даем свои деньги. Без этих денег Израиль бы не выстоял. - Не кривите душой! Вы не даете своих денег. То, что вы даете Израилю, потом снимаете с налога и ничего не теряете. Если б вам пришлось раскошелиться своими кровными денежками, Израиль бы давно ноги протянул. - Значит, я - плохой еврей, а вы - хороший? - Я хоть лицемерно не скулю на всех углах о своей любви к Израилю, отсиживаясь в Нью-Йорке. Я уехал потому, что не люблю тот Израиль, который есть. А изменить его у меня нет сил. Я не хочу строить социализм в Израиле. Достаточно я строил его в России... и построил собственную тюрьму. Миссис Крацер вдруг всплакнула, и это погасило разгоравшуюся ссору. - Ах, если б наши сыновья послушали доброго совета, - всхлипнула она. - Они бы не путались неизвестно с кем, а нашли бы в Израиле еврейских невест. Разговор переключился на другую тему. На упадок нравов, на низкую мораль. Об их сыновьях больше не вспоминали, но чувствовалось, что все это говорится из-за них. Потому что у родителей болит душа за свое свихнувшееся потомство. Когда мистер Крацер водил меня по дому, я видела на стенах портреты трех мальчиков: и в самом раннем возрасте и уже почти взрослых. Ничего примечательного. Обычные американские еврейские мальчики. Даже с ермолками на головах. А то, что они стали наркоманами, должно быть, имеет свои причины. Я бы тоже стала жрать все, что угодно, вплоть до наркотиков, родись я в такой семейке. Что, кроме денег, мог дать детям дантист Крацер? Какие идеи? Какие идеалы? В гостиной висела цветная фотография, изображавшая сияющего от счастья мистера Крацера в шортах и спортивной кепке рядом с поднятой на веревках рыбиной размером больше, чем сам рыбак. Они сняты на яхте в море. Должно быть, у берегов Флориды. Этот сфотографированный трофей красуется рядом с дипломом дантиста и, видать, является предметом не меньшей гордости. Во многих американских состоятельных домах я видела такие же фотографии на стенах. Хозяин в шортах и кепке с козырьком, обязательно большая рыбина, поставленная на хвост. Море. Яхта. Это, очевидно, знак, свидетельство завоеванного в жизни положения. Как звездочки на погонах военных. Даже у отца Питера Лоутона, моего школьного приятеля, который негр, но адвокат, тоже висела фотография с большой рыбой. Разница была лишь в цвете кожи рыбака. Чем же мог заинтересовать своих сыновей мистер Крацер? Чем мог увлечь их? Перспективой сфотографироваться рядом с большой рыбой, затем повесить эту фотографию рядом с адвокатским или докторским дипломом в рамке и заняться загребанием денег? Немудрено, что они ударились в наркотики и разврат. Что им еще оставалось делать? Идти по стопам своего папаши? Для этого они слишком начитаны. Ехать в Израиль? Туристами, пожалуй, но не больше. Как и отец. Я слушала жалобы миссис Крацер, видела растерянное и жалкое лицо ее мужа и думала о том, как им должно быть одиноко и страшновато одним-одинешеньким с дряхлой собакой Джерри доживать среди голого леса в этом пустынном и неуютном, как могильный склеп, доме. Я вспомнила своих дедушек и бабушек и подумала о том, что они лучше прожили свои жизни. По крайней мере, чем-то увлекались и свято верили во что-то. - Можете ответить на мой вопрос, мистер Крацер? - вежливо и учтиво обратилась я к хозяину, искренне желая отвлечь его от тягостных мыслей. - Могли бы вы, будучи до крайности голодным, везти целый эшелон с хлебом и не съесть ни крошки? Мистер Крацер ничего не понял и затряс головой, словно стряхивал с себя какое-то наваждение, а миссис Крацер обеспокоенно положила ладонь на мой лоб и сказала: - Время слишком позднее для ребенка. Ее надо уложить спать. Я лежала с закрытыми глазами и, чтоб побыстрее уснуть, представляла, будто я лежу в своей комнате в Нью-Йорке, и за тонкой перегородкой платяного шкафа я слышу сонное дыхание мамы. Но вместо маминого легкого дыхания скрипучей визжащей пилой резал мой слух жуткий собачий храп из гостиной. Я никогда не думала, что собаки могут так храпеть во сне. Сильнее, чем дедушка Степан, когда он засыпал, крепко выпив. Но, пожалуй, такое жирное и старое кривоногое чудовище, как эта сука Джерри, так и должно храпеть. Я поняла, что не усну, и, чтоб отвлечься, стала думать о Б.С. Он в комнате через одну от моей. А хозяева спят на другой стороне дома. До них, должно быть, не доносится этот мерзкий собачий храп. Они не услышат, даже если на нашей стороне мы с Б.С. будем палить друг в друга из пистолетов. Нет, конечно, не друг в друга, а дружно разрядим свои пистолеты в это храпящее месиво из жирного мяса, обтянутого пегой и лысой от старости кожей, которое растеклось колышущимся студнем на полу у камина. Следовательно, если хозяева нас не слышат, то почему я упускаю такой счастливый случай, когда мы с Б.С. остались на всю ночь без мамы в этом странном пустом доме, похожем на мавзолей, среди снегов и голого леса? Это наша с ним ночь. Она дарована нам судьбой. Кто знает, будет ли еще одна такая ночь? А я, дура, лежу тут в темноте на чужой и скрипучей кровати одна-одинешенька, а рядом, совсем рядышком, томится в тоскливом одиночестве самый дорогой мне человек и, возможно, шепчет в темноте мое имя и зовет меня. Мне даже стало жарко при этой мысли. Но я тут же рассмеялась внутренним смехом. Станет он шептать мое имя! Нужна я ему! Дура я несмышленая. Выдумаю невесть что и уговариваю себя, что так оно и есть. Лежит он у себя в комнате, как бегемот на кровати, раскинув до полу свои огромные, в синей татуировке, ручищи и храпит дуэтом с Джерри. Храпит так, что хрустальные подвески трясутся. Все мужчины храпят, сказала однажды мама. А я бы добавила: кроме гомосексуалистов. Мой папа не храпит. Я не единожды спала с ним в одной комнате. Он дышит ровно и тихо. Как ребенок. Только вот разговаривает во сне. То, что днем не сказал по застенчивости, ночью высказывает смело и прямо в глаза своему собеседнику. Ух, он какой боевой во сне, мой папа! Мои мысли снова возвращаются к Б.С. Ведь он понимает (если не спит), что нам с ним выпал редкий случай провести ночь вместе. Без маминого подозрительного и ревнивого взгляда. Делать, что нам вздумается. А что мы будем делать? Смешной вопрос недозревшей сопливой девчонки. Мы будем делать то, что весь мир делает испокон веку, когда мужчина и женщина остаются наедине. Если их, конечно, связывает чувство. Это и грудной младенец понимает. Не мне учить Б.С. уму-разуму. Он мне годится не только в отцы, но вполне мог бы быть мне и дедушкой. При условии раннего сексуального развития. Как, например, случилось со мной. - Хватит трепаться, - сказала я себе. - Надо действовать! Как это поется в советской песне: смелого пуля боится, смелого штык не берет. Ничего себе тексты лезут в голову в такой момент. Это, должно быть, на нервной почве. Пойду к нему. Что будет, не хочу загадывать. Уже коленки трясутся от волнения. Надо взять себя в руки. Вести себя как взрослая. Он не посмеется надо мной. Он все поймет. Ведь я так все равно не усну. И потом, мне здесь холодно. Я простужусь и заболею. Будет ему возни со мной. А так, рядом с ним, я согреюсь. Прижмусь крепко-крепко к его мускулистой и волосатой груди, зароюсь лицом в его жесткую курчавую бороду и... усну. Сладко-сладко. Вдыхая горький запах трубочного табака, которым он весь пропитался. А если он меня прогонит? Такой вариант ведь тоже возможен, если учесть крутой нрав этого мужлана. Возьмет за шкирку своей лапой и вышвырнет из спальни, как шкодливого котенка. Ну и пускай! Тем хуже для него. Значит, он не достоин моего чувства. Я как-нибудь переживу такой удар. Мы, женщины, выносливы, как кошки. Я где-то читала, что в Ленинграде во время блокады, когда давали по 125 граммов хлеба в день на человека, мужчины умирали от голода первыми. А женщины умудрялись все перетерпеть и даже выжить. Вот и я выживу. Одна со своим горем. Никто не увидит моих слез. А вот он, негодяй, еще вспомнит, что упустил, возможно, лучший момент в своей жизни, последний шанс на склоне лет любить и быть любимым. И умирая, будет горько плакать скупыми мужскими слезами и, уже в агонии, в предсмертном бреду будет повторять еле слышно мое имя. И люди вокруг будут пожимать плечами и диву даваться, кто же эта загадочная женщина, чье имя шепчет с благоговением умирающий Б.С.? Ну какая же я дура! Совсем похоронила ни в чем не повинного Б.С. Вот так всегда со мной! Вместо того, чтобы действовать быстро и решительно, я начинаю фантазировать, рассусоливать, потом, глядишь, и не смогу вспомнить, с чего это я все затеяла. Типичные интеллигентские выкрутасы. Как говорит Б.С. Пойду. Я высунула ноги из-под стеганого одеяла, нащупала пальцами мягкий ворс ковра. Как же я пойду? Я не захватила с собой ночной рубашки. У меня нет тапочек. Нет халата. Я - абсолютно голая. Только тоненькие трусики на мне. Тем лучше. Как говорил дедушка Сема, товар лицом. Пусть видит, что имеет. Я даже не прикрою руками свои грудки. Они у меня хорошенькие-прехорошенькие. Мне нечего стесняться. Тем более, что Б.С. - врач, а врача стесняются только жалкие провинциалки. Когда я беззвучно открыла дверь и выглянула из моей комнаты, храп мерзкой Джерри усилился, и в кромешней темноте гостиной алели последние угольки в погасшем камине. Это помогло мне сориентироваться, и я пошла, ступая на цыпочках, по бесшумному ковру, пропустила одну дверь и возле следующей остановилась. Окно в комнате было затянуто толстой шторой, и я не могла сообразить, где кровать. Он не храпел и вообще не проявлял никаких признаков жизни. Значит, не спит и видит меня, потому что его глаза привыкли к темноте. Крепкий запах трубочного табака защекотал мои ноздри - верный признак, что он здесь, в этой комнате, и я не ошиблась дверью. - Оля? - послышался его низкий голос откуда-то слева. - Да, Б.С., это - я, - прошептала я одними губами, и у меня сразу пересохло в горле. - Почему ты не спишь? - он зашевелился в постели, и кровать загудела под ним. - Я... я... к вам пришла... Мне не спится. - Это что за ночные визиты? - совсем не строго спросил он. - Спать надо. - Вы рассуждаете, как маленький... спать надо. А если не спится? Он рассмеялся, невидимый в темноте. - Закрой двери. Этот кошмарный пес своим храпом будит во мне зверя. Я прикрыла двери, сразу приглушив храп собаки. - Что же делать будем? - спросил Б.С. - Можно, я у вас останусь? Я много места не займу в кровати. Я же маленькая. - Ну, иди сюда, маленькая. Сердце у меня запрыгало в груди, как кузнечик. Я пошла вслепую и стукнулась коленками о край кровати. - Погоди, я зажгу свет. - Не надо! Я - раздета. - Эка невидаль, - он улыбнулся в темноте, но света не зажег. Он протянул руку, нащупал мое плечо. Я села на кровать. Он поднял край одеяла, и я юркнула туда, в тепло, уткнувшись в волосы и мягкие мускулы. Б.С. тоже спал без пижамы. Мы ведь ехали сюда, не думая ночевать, и ничего не прихватили с собой, а хозяева не догадались предложить что-нибудь из своего запаса. Хотя, если б и предложили, то пижама мистера Крацера налезла бы Б. С только на нос. Как любила выражаться в таких случаях бабушка Сима. Но он был не совсем голый. А то бы я умерла от страха. На нем, как и на мне, были трусики. Я это почувствовала коленками. Б.С. обнял меня, и я утонула в его мускулистых руках. Чуть не задохнулась, так мне стало жарко и тесно. - Итак, маленькая женщина, теперь твоя душенька довольна? - Угу, - промычала я. - Тебе тепло? - Угу. - Не тесно? - Нет. Я слышу, как бьется сердце Б.С. Бух! Бух! Удары словно молотом. Он тоже взволновался. Боже! Значит, я ему не безразлична. Значит, я вызываю у него возбуждение. Сомнений быть не может. Я это ощущаю коленками. И колени мои ноют, как от ожога. - А может быть, ты, согревшись, пойдешь к себе? - Не-ет. Не гоните меня, Б.С. Миленький, хороший. Оставьте меня у себя. Я буду лежать тихо-тихо. Я вам не помешаю. Его борода легла на мою голову и спуталась с моими волосами. От него пахнет мужским потом. Такой терпкий и вкусный запах. Какой бывает только у очень крепких и здоровых мужчин. Я слышала однажды, как мама в спальне шептала Б.С., что запах его тела ей приятней самых дорогих духов. У нас с ней одинаковый вкус. Что значит - гены! - А ты знаешь, дитя мое, что это уже не игра? - Я не играю. Я вас люблю. Сказала и осеклась. А вдруг он мне - коленом под зад и вытолкает из-под одеяла: марш к себе, негодная девчонка! Нет. Лежит тихо. Только сердце: Бух! Бух! - Не рано ли, Олечка? - спросил он вдруг охрипшим голосом. - Самое время, - шепчу я пересохшими губами. - Джульетта полюбила Ромео в моем возрасте. - Ну, какой уж я Ромео? Я его папаша, по крайней мере. Я ловлю губами завитки волос на его груди и сжимаю их. - Беда мне, с тобой, - вздыхает Б.С. - Знаешь ли ты, как это на юридическом языке называется? - Что? - То, что ты предлагаешь мне. Это называется растлением малолетних и карается самым суровым образом. Ты отдаешь себе отчет, на что ты меня толкаешь? - А вы боитесь? - Ну, положим, я не робкого десятка... Но, понимаешь... - Что понимать? Что вы - трус? Ради любимого существа боитесь рискнуть? Тюрьмы испугались. В прежние века рыцари ради дамы сердца шли на поединок и погибали... а вы... - Постой, постой... Не горячись... - Кто это - дама сердца? Ты? Ленивая девчонка, не помогающая маме по дому и приносящая из школы плохие отметки? Да будь я твоим папашей, я бы взял ремешок и выпорол тебя по этой попке. Его ладонь легла сзади на мои ягодицы, полностью охватив. И сжала так, что у меня сладко заныло в переносице. Я прижалась обеими грудками к его животу и снова услышала, как сердце его, словно помпа, качает кровь. - Вот я сейчас тебя выпорю. - Пожалуйста. Делайте со мной все, что угодно. Я - ваша. - А знаешь ли ты, что то самое, что ты мне предлагаешь, поначалу доставит тебе только боль? - Знаю. Читала. - Одно дело - читать. - Я не боюсь. - Зато я боюсь. Как врач. Ты же еще не созрела. У тебя еще не было менструации. Не было? - Ну и что? - А до менструации связь с мужчиной просто опасна для твоего здоровья. Тебе будет нанесен непоправимый ущерб с очень тяжелыми последствиями. Олечка, милая, ради тебя и твоего будущего я не воспользуюсь твоей минутной слабостью. Хотя, честно признаюсь, мне очень лестно твое увлечение мною, и мне стоит немалых усилий сдерживать себя. - Трус! Жалкий трус. Хоть и моряк. Ненавижу вас всех, таких рассудительных и умных. Все-то вы знаете! Что хорошо и что плохо! Что можно и что нельзя! Ну и что? Хоть капельку от этого вы стали счастливей? Он молчит. Должно быть, я задела какую-то потаенную струну в его душе. - Б.С., простите меня, миленький. Я - глупая. Ну, скажите вы мне, умный человек, сколько мне еще терпеть? До первой крови? - Тоже рано. Не советую. Ты должна окрепнуть. У тебя косточки еще слабенькие. Как у птенчика. - Ну, так когда же? Когда я созрею? Через год? Через три? - Когда у тебя вырастет зуб мудрости. - Когда это будет? - протянула я. - Не успеешь оглянуться. - Но ведь тогда все по-иному будет. Я буду мудрая. И циничная. У меня не будет свежего чувства, как сейчас, когда я еще совсем глупая и моя голова чиста от подленьких мыслей. Ну, скажите, тогда-то вы меня не оттолкнете? - Если буду жив, - улыбнулся он, отчего борода его зашуршала на моей макушке. - Я тебе тогда не понадоблюсь. Вокруг тебя такие мальчики будут увиваться! И ты будешь так им кружить головы... - Буду мстить им за вашу рассудительность. - Вот и договорились. Спи давай. Я повернулась к нему спиной и свернулась комочком. Мне тепло и хорошо. Я засыпаю счастливая. Но мне что-то мешает во сне. А, это Б.С. захрапел. Ой, как сильно! Ну, точно, как этот пес Джерри. Я открыла глаза. Господи, где я? За большими окнами гостиной синеет рассвет. И даже видны черные силуэты голых деревьев. Кто-то сопит и булькает под моим ухом. И остро, до тошноты разит псиной. Джерри, жирный, неповоротливый пес положил лапу на мое плечо, а я уткнулась головой в его мягкое, обвисшее брюхо. Я лежу у камина, на ковре и проспала полночи, прижавшись к этому гадкому раскоряченному псу с мокрой слюнявой мордой. Вот куда меня, лунатика, занесло! Я вскочила, трясясь от озноба, побе