ь бутылок понадобится. Не меньше, глубокомысленно задумался официант. - Учтите, у нас недешево. Сто процентов ресторанной наценки... И железнодорожной столько же... Не разоришь, отпустил его Альгис. Тамара все еще рассказывала туристкам о советс- ких женщинах, и они уже явно скучали" ерзали на стульях, играли бумажными салфетками, поглядывая с надеждой на Альгиса. В особенности, Джоан. У нее глаза были чертовски лукавые. Да и все лицо лучилось от возникавших и таявших ямочек. Альгис ей нравил- ся. Она этого не скрывала. Даже от Тамары, которая, как наседка, встревоженно и неодобрительно перево- дила глаза за стеклами очков с нее на Альгиса. И при этом поджимала губы, давая знать Альгису, что она никаких вольностей в своей группе не допустит. - Ну, и хрен с тобой, ханжа кагебистская, - руг- нулся в душе Альгис и взял у официанта полный стакан коньяку. Коньяк в изобилии расставленный на столиках вы- звал у американок возбужденное ожидание. Они нюха- ли свои стаканы, пробовали кончиком языка, причмо- кивали, пучили глаза, выражая одобрение и коньяку и тому, кто так щедро угостил их. Перед Тамарой официант тоже поставил полный стакан. Она вскинула тонкие бровки над дужками оч- ков и сказала Альгису по-русски: - Зря вы это затеяли. Перепьются сейчас, а мне отвечать. Знаете, какая у них мораль? А никакой. Что хочу, то делаю. А если столько пьяных женщин сразу вздумают... Альгис не стал слушать, что будет, если столько пьяных женщин чего-то захотят. Он поднялся со стака- ном в руке, покачиваясь на расставленных ногах вме- сте с полом вагона. - Я с вами скоро расстанусь, мои случайные, но очень дорогие спутницы по путешествию... мои со- племенницы, отделенные от своего народа океаном..., но не забывшие своих корней. Давайте выпьем на прощанье за наших литовских женщин. Сделаем по одному глотку за три женских судьбы. Поверьте мне, это были красивые люди, и любой народ мог бы гордиться такими. Помянем их... по именам... Генуте Урбонайте... - Генуте Урбонайте, - с американским акцентом повторил вагон. Броне Диджене... Броне Диджене, как эхо отозвались аме- риканские литовки, с торжественной скорбью, как в церкви. - И безвестную женщину, чье имя мне неведомо. И безвестную женщину, чье имя мне неведомо. Тамара, не понявшая, о чем идет речь, поначалу решила, что они молятся, но когда Джоан ей перевела, успокоилась и сама осушила до дна свой стакан, сразу зардевшись румянцем сквозь слой тона и пудры. Туристки с шумом вставали из-за своих столов и, прежде чем покинуть вагон-ресторан, считали своим долгом протиснуться к Альгису и пожать ему.руку. Джоан тоже подошла и, играя глазами, спросила при- глушенным тоном: - В каком вы вагоне едете, мистер Пожера? До ночи много времени, и я бы очень хотела еще раз повидать вас, если вас это не затруднит. - Мистер Пожера очень устал, безапелляцион- но вмешалась с раскрасневшимися от выпитого конья- ка щеками Тамара и встала между Джоан и Альги- сом. Мы и так у него отняли массу драгоценного времени. Мои милые леди, прощайтесь.с нашим го- стем и ступайте в свои купе отдыхать. Тамара уже не отходила от Альгиса, и Джоан за ее спиной сделала смешную гримасу, подразнив ее, и по- шла между столиками к выходу, несколько раз с сожа- лением оглянувшись. Альгис еле сдерживал закипавший в нем гнев. Вы- питый коньяк, а он опорожнил бутылку, ударил в го- лову. Он возненавидел Тамару, эту интуристовскую чистюлю, отутюженную и накрахмаленную, с тусклым блеском лака на взбитых и склеенных волосах. Особен- но раздражала ее лакированная прическа, покрытая упругой коркой, и ему захотелось запустить туда все пальцы, разлохматить, разодрать, чтоб ее фарфоровое личико, наполовину закрытое большими заграничны- ми очками, исказилось от боли, осыпалось, как штука- турка, слоем тона и пудры. В вагоне-ресторане они остались вдвоем, если не считать официанта, оформляющего счет и затем да- вшего его Тамаре для подписи. Она нагнулась к столу, стоя спиной к Альгису, и черная юбка полезла вверх, обнажив тугие икры и крепкие бедра, а выше плотно обтянув хорошей формы аппетитный зад. Охмелевший Альгис даже присвистнул. Тамара оглянулась на него, хотела распрямиться, по пока- чнулась вместе с вагоном, и Альгис подхватил ее, сжав ладонью грудь, высокую и податливую, как надутый мяч. - Проводите меня, прикрыла под стеклами глаза Тамара. Ваш коньяк меня совсем... Не надо было пить. Официант, как соучастник, сально подмигнул Альгису, когда он повел Тамару под локоть к выходу. Она повисла на его руке и жаловалась, запинаясь и по- дыскивая слова; Если б вы знали, как с ними... трудно. Особенно с бабами. У них никакой морали. Все деньги. И мужчин покупают за деньги, даже за сигареты. Позор! У нас еще попадаются такие подонки, что клюют на их удочку. А за все отвечать мне. Пиши потом рапорты, давай объяснения. Вы зайдете ко мне? Я одна к купе. Хочется поговорить с советским чело- веком, отвести немного душу... Терпеть не могу ино- странцев... Так зайдете? Это вас не затруднит? Купе Тамары было первым в мягком вагоне, вслед за отделением для проводников и туалетом. Они про- шли никем из туристок незамеченными, и Тамара, захлопнув дверь, защелкнула задвижку. Альгис сел на мягкий диван, откинулся, утонул затылком в мягкой спинке. В таком купе обычно ездил он. Теперь его отсюда выжили туристы, и он обречен всю ночь маять- ся в жестком вагоне, и еще будет великим счастьем, если к нему не подсадят соседей. Это купе было на двоих. Два уютных дивана, по- . крытых бежевыми чехлами, были разделены столиком у широкого окна, и колени Альгиса и Тамары со- прикасались, вызывая в нем нездоровое, злобное воз- буждение. За все, чем не удался этот день. За то, что Рита не пришла на вокзал, и он напрасно ждал ее в ресторане. За то, что вынужден ехать в другом вагоне. За то, что Джоан, эта американская литовка, хорошенькая и многообещающая бестия была отнята у него. И кем? Вот этой, окосевшей от коньяка партий- ной ханжой с бабьим задом и раздражающе крепкими ногами, заковавшей свое еще молодое и жадное тело в корсет из запретных инструкций. Блюститель мора- ли, надзиратель за чужим поведением. А сама-то? Са- ма? Как кошка на сметану, поглядывает из-за очков на Альгиса и не знает, что делать, как вести себя с ним, оставшись наедине. У Альгиса возникло мучительное желание оскорбить и унизить ее. Растоптать и смять этот благополучный и добропорядочный футляр, в ко- торый она затянута. Возьмите, протянула ему Тамара непочатую пачку американских сигарет "Кэмл". - У меня много. Я предпочитаю свои,литовские. Знаете, хоть их образ жизни нам чужд, но сигар- реты у них вкусные. Это правда. Привыкнешь, трудно менять. - Вы замужем? А что? Просто так. Спрашиваю. Да. Для вас это важно? Нет. А то ведь мне показалось, что вы девст- венница. Тамара рассмеялась, открыв крашенные чуть по- шире, чем надо, губы и за ними ровные ряды белых, одинаково мелких зубов. Значит, я так молодо выгляжу? Она нагнулась к нему, и очки заблестели у его глаз. Альгис небрежным движением сорвал с нее очки и с удивлением обнаружил, что без них ее лицо многое утеряло, даже стало менее женственным. Он нахло- бучил ей очки на переносицу, нарочито грубо, фа- мильярно, и она сама заправила дужки за уши, не обидевшись. Никогда не снимайте очки, даже в постели с мужчиной. Очки придают вам сексуальность. Вы так думаете? Мне многие это говорили. Значит, многие вас видели голой, но в очках? Ну, зачем же так? Я могу обидеться... На меня? Вы же меня пригласили к себе в купе? Зачем? Ну, поговорить... посидеть... вы... такой инте- ресный... мужчина и... поэт. Хватит трепаться, Тамара. У меня мало време- - ни, снимай штаны. Он ожидал, что она возмутится, закричит на весь вагон, прогонит его, и он этого добивался, чтоб, уходя, высказать ей все, что думает о ней и ей подобных. Альгис протянул руку к зеркальной двери и увидел свое отражение. Лицо было багровым и злым, и он чуть не рассмеялся, увидев себя со стороны, но сдер- жался, повернул рукоятку замка, сел на диван и стал деловито, демонстративно расстегивать штаны. Здесь светло, беспомощно произнесла Тама- ра. А ты привыкла к темноте? По-воровски? Прячась? = Нет... Зачем ты сердишься? Я сделаю, как ты хочешь. В ее голосе была абсолютная покорность, готов- ность сделать все, что он потребует и никакого следа от той чопорной строгости и недоступности, какая сквозила в ней на людях. Это еще больше раззадорило Альгиса. Но она вдруг как-то вся стихла, жалко взглянула на него: - Могут войти... я на службе... - Плевать я хотел на твою службу. - Альгис с силой сжал ее колено. - Снимай штаны... или я ухожу... - Не горячись... Сейчас все... сделаем. Защелкни замок. - На какой диван ты хочешь? Где ты? Или ко мне? - робко спросила она, и голосом и выражением лица давая понять ему, что он хозяин и eго слово- закон. - Никаких диванов! Встань! Вот так. Повернись спиной. Хорошо. Нагнись. Ниже. Руками упрись. Он поднял ей юбку, задрал выше талии на спину, отстегнул пояс, державший чулки, сбросил вниз туфли и, дернув трусики, снял их с одной ноги, обнажив два мягких и белых полушария зада, сразу съежившихся, как от холода, гусиной кожей. Тамара безропотно семенила, переступала ногами, помогая ему раздевать ее, но когда он навалился всей тяжестью ей на спину и она почувствовала кожей обнаженного зада его разгоряченное тело в прорехе расстегнутых штанов, она повернула назад лицо в больших очках с недоуменно вскинутыми бровками: - Товарищ Пожера, что вы делаете? - А что мужик с бабой делает? Не знаешь? Вот и учись. Дуреха и ноги шире. Шире, говорю! Со злорадным наслаждением услышал он, как она сдавленно, с подвывом застонала, когда не без боли ощутила в своем теле его, и тогда он сгреб ладонью ее загривок, смяв лаковую корку прически, больно потя- нув на себя за волосы ее голову. Тамара замычала, замотала головой, стукаясь оч- ками в стенку, а он нарочито громко хрипел на ней, приговаривая: - И не учи других морали! Поняла? Сама не луч- ше! -Имеешь мужа... небось, тоже партийный, как и ты... А подставляешь зад первому встречному после одного стакана коньяку. Сука ты! Учти, я буду спать сегодня с Джоан. Она мне.больше нравится. Считай, что я тебе взятку сую сейчас за то, чтоб ты нам с ней не мешала. Поняла? Он раскачивал ее, толкал, с маху шлепая своим животом по заду, и она еле держалась на ногах, тычась лицом в стенку, но не сбрасывала его с себя, а лишь всхлипывала, содрогаясь худенькими плечами под ней- лоновой кофточкой и пробивая слезами неровные бо- роздки в толстом слое розовой пудры. Вагон покачивало, под полом ритмично стучали колеса. В широком, в никелированной раме, окне, чуть тронутом инеем по краям, бежало неяркое зимнее Подмосковье. Темные голые рощицы перемежались снежными, в сугробах, полями. Мелькали пустые, за- колоченные дачи, серые, неуютные, с пустыми сквореч- никами на крышах. Оттуда веяло стужей, и даже под- дувало в неплотные пазы окна. Но в купе было тепло. Волны тепла поднимались снизу от упрятанных под столом калориферов. Мехо- вая шубка Тамары, покачиваясь на крючке, мягким ворсом поглаживала Альгису лицо, и он все больше свирепел, ощущая под собой безвольное, послушное каждому его толчку женское тело, бесстыдно заголен- ное им и отданное ему на утеху и надругание - что душа, пожелает, потому что противиться Тамара была неспособна, как дворовая сучка породистому кобелю. Наконец, он разогнулся и, шаря рукой, стал засте- гивать брюки. В зеркале двери был виден голый поник- ший зад опустившейся на колени Тамары и послышал- ся ее тихий, поскуливающий плач. Только теперь в ней пробилось что-то человеческое, и в Альгисе даже ше- вельнулось чувство жалости к ней. Он нащупал на ее спине край задранной юбки, потянул, закрыл наготу и, не прощаясь, вышел из купе, приоткрыв дверь лишь наполовину: В коридоре у окон стояли туристки, спи- нами к нему, и он поспешил в тамбур, опустив голову, пряча глаза. Ему хотелось бежать. На душе было скверно и гадко, Будто он вымазался в чем-то вязком и тягучем, и надо будет долго скрести, чтоб очиститься, отмыть. Ему даже показалось, что это все произошло не с ним, а с кем-то другим. Он лишь был случайным свидетелем и теперь не может освободиться от чувства омерзения. Он пересек, направляясь к себе, один или два общих вагона со спертым перегретым воздухом, вонью пор- тянок и детских пеленок. На гремящих переходах меж- ду вагонами из-под ног вырывались струйки мороз- ного пара, сковывая ноги и тело холодом и остужая пылающее раскрасневшееся лицо. К себе в купе не хотелось, там будет душно. Он стоял в прохладном тамбуре, где не было никого, и прижимался лбом к замерзшему, в инее, стеклу. Кто-то прошел из другого вагона, и в открытую дверь ворвался грохот колес и поползло сизое облако холода. В мерзлом стекле, как в тусклом зеркале, Альгис разглядел укутанную во множество платков старушку с туповатым равнодушным крестьянским ли- цом. Она вела за руку высоченного и широкого, вдвое больше ее, парня без шапки, со стриженной наголо головой. Парень недвижно смотрел в одну точку и не- уверенно переставлял ноги. Альгис осторожно огля- нулся. Старушка вела слепого с пустыми, провалив- шимися глазницами и давно затянувшимися шрамами на лбу и щеке. Как у всех слепых, у него было бессмыс- ленное, отчужденное выражение на лице и, хоть было ему под тридцать, инвалидом он стал еще в детстве, отчего печать неразвитости осталась на всем его обли- ке. Он был в стеганой деревенской телогрейке, с плеча свисала на потертом ремне старенькая сельская гармо- ника с облупленной краской и заплатками на выступах мехов. Старуха несла в руке его шапку-ушанку доныш- ком вверх - для милостыни. Это были нищие. Слепой с поводырем. Возможно, мать и сын. Альгис давно не встречал в поездах нищих. В купейные и мягкие вагоны их не пускали проводники. Единственным местом для добычи пропитания для них оставались пригородные электрички и общие плац- картные вагоны в поездах дальнего следования, где публика была попроще и сердобольней, а проводни- ки - безразличны ко всему, в том числе и к своей . службе, вменявшей им в обязанность не допускать в вагоны безбилетных нищих. Эта пара отвлекала Альгиса от неприятных, будто чего-го гадкого наелся, ощущений, и он последовал за ними в душный вонючий вагон и остановился в прохо- де возле чьих-то нечистых голых ступней, нацеленных на него с верхней полки. Слепой ощерился в безглазой улыбке, открыв боль- шие конские зубы и, нащупав ремень, надел его на другое плечо, со стонущим звуком растянув заклеенные меха гармошки. Кто-то посторонился, уступив ему место на лавке, и старушка усадила его туда, рукавом своего кожушка смахнув с его лба и носа проступи- вшие капли пота. Смахнула мягким привычным дви- жением, как делает только мать. У Альгиса кольнуло сердце. Он представил, как война столько лет назад ослепила ее сынишку-мальчонку, и она его спасала, выхаживала, пока он не вымахал вдвое больше ее, -никому, кроме нее, ненужный, всю жизнь неотрывно держась за ее руку. Старушке тоже освободили место напротив него. Она сбросила на спину одну за другой все шали, в какие была укутана, открыв седую голову со смор- щенным, обветренным морозом лицом и вылинявши- ми серыми глазами, в которых были кротость и терпе- ние. На колени она положила шапку сына, аккуратно расправив в стороны меховые уши с тесемками. Пассажиры потянулись сюда со всего вагона - это было развлечением в нудном однообразии дороги. Да к тому же Россия испокон веку питает слабость к ни- щим, убогим, к их душещипательным заунывным пес- ням. Что-то роднило и слушателей и исполнителей. И даже лицами они были похожи. Слепой потянул край гармошки, пробежал паль- цами по пуговкам клавишей и запел. Гнусаво, в нос, устремив курносое, с вывернутыми ноздрями и прова- ленными глазницами, лицо вверх, к потолку, где пока- чивались чьи-то босые желтые ноги. Хотят ли русские войны'~ Спросите вы у тишины Вторую фразу подхватила высоким и тоже гну- савым голосом старушка, а потом вместе, слитно, жаловались в два голоса, как нищие на церковной паперти: Спросите вы у тех солдат Что под березами лежат Спросите вы у матерей...! У Альгиса захватило дух. Не Бог весть какие слова этой песни, написанной Евгением Евтушенко, моло- дым русским поэтом, которого Альгис не любил, так поразительно точно прозвучали в этом покачиваю- щемся душном вагоне, так слились с обликом самих исполнителей, что он понял - это и есть подлинное искусство. Кому, как не этому пареньку, которого война с младенчества лишила света, а значит, и жизни, кому, как не этой матери, исстрадавшейся со слепым сыном, не вопрошать с полным на то правом: Хотят ли русские войны? Ах, Евтушенко, Евтушенко. Быть бы тебе сейчас в этом вагоне, слышать своими ушами, как нищие, убогие слепцы поют твою песню, ею бередят души людей.Это они тебе поют славу. Не зная тебя. И слава Богу, что не знают, что не видят, как ты каждый день, на зависть всей Москве, меняешь заграничные костю- мы, просаживаешь тысячи в самых дорогих рестора- нах. Непонятный баловень судьбы. Такой прогрессив- ный и смелый в одних стихах, что кажется, тебя в пер- вую же ночь арестует КГБ, и такой угодливо- преданный - в других, что не хочется верить, один ли автор писал и первое и второе. Альгис не любил его как человека. За позу, за любовь к дешевым и громким скандалам, за явную нравственную нечистоплотность. А теперь остро зави- довал ему. На его глазах Евтушенко становился безымянным народным поэтом, песни которого слеп- цы распевают в поездах, и им за это подают милосты- ню... Это было высшей наградой для поэта, и случись подобное с ним самим, с Альгисом Пожерой, он по- считал бы, что достиг предела мечтаний. За что же Альгис недолюбливал этого поэта, широ- ко известного и, конечно же, не бесталанного? За то, что он уютно пристроился в ягодицах у начальства и. целует, и временами покусывает? Так ведь и он, Альгис, сидит там же. И тоже целует. Но не кусает. Надо выбирать одно: или целовать, или кусать. Нельзя беспринципность, производить в принцип. Альгис- советский поэт, рожденный этой властью и поющий ее, искренне, в полный голос, без ужимок и кукишей в кар- мане. Так хоть честнее. И о нем никто, посмеиваясь, не скажет, как говорят о Евтушенко в московских литера- турных кругах, словно о футболисте, одинаково бью- щем и с правой Й с левой ноги: левый, правый, полу- средний. Все это верно. Но нищие слепцы поют Евтушенко, а не Пожеру. Свою неприязнь к автору Альгис перенес на ни в чем не повинных певцов. Протолкался через сгру- дившихся в проходе пассажиров и вышел в холодный тамбур с ощущаемым под полом стуком колес. Сюда тянуло запахами кухни. Дальше шел вагон-ресторан, и чтоб попасть к себе, Альгису надо было пересечь его. Он был сыт, состояние опьянения прошло и хоте- лось лишь одного: поскорее добраться до своего купе, раздеться и, если удастся, помыть хоть часть тела после этой нелепой связи с Тамарой и лечь, растянуть- ся на мягком матрасе, на белой, хрустящей от крах- мала, простыне. Не хотелось никого видеть, а в ресто- ране его запомнили. И официант с вороватой понима- ющей усмешкой, и шеф в белой тужурке, не сходящейся на животе, со своими налитыми печалью армянскими глазами. Но прежде, чем встретить их, он увидел, проходя через полупустой в это время ресторан, Джоан. Она сидела одна за столиком и вокруг не было других туристов. Перед ней стояла бутылка шампанского, и она отпивала из высокого бокала короткими глот- ками, глядя в окно, где уже потемнело и изредка мелькал, проносясь, огонек. Альгис обрадовался, что встретил ее одну, без гида, и даже подумал, что она не случайно сидит здесь одна. Она ждет его, надеется, что встретит. Он подошел к ее столику, бухнулся на стул напротив, заставив ее, вздрогнув, оглянуться и радостно - она действитель- но поджидала его - рассмеяться. - Джоан, я теперь полностью в вашем распоряже- нии, - сказал он ей так, будто они старые друзья и никаких условностей между ними не существует. - И я тоже, - очаровательно кося, улыбнулась в ответ она. - Что же нам мешает? Мы, наконец, одни. И в мо- ем купе кроме меня, никого нет. Захватим шампанс- кого и пойдем ко мне. - Хорошо. Но чуть попозже. - Почему? - Я - американка, дорогой мой и уважаемый поэт. Для нас дело на первом месте. Если пойду к вам, мы забудем о деле. Не правда ли? - О каком деле? - Я ведь вами интересуюсь не только как муж- чиной. Но и профессионально. Я хочу написать о вас и о многом должна спросить. Вот так вдвоем, без лишних глаз. И, пожалуй, ушей. Альгис был разочарован. - Бедная моя Джоан. Вы - действительно амери- канка. Сохранись в вас хоть что-нибудь от литовки, вы бы предпочли уединиться и забыть свою профессию... хотя бы на часок. - Поспешно судите обо мне. Мы еще уединимся. и я докажу, насколько вы не правы. Она рассмеялась, протянула через стол руку и паль- цами коснулась его руки. Интимно, нежно. Альгис обмяк, схватил ее пальцы, поднес к своим губам. Опа легонько отдернула руку. - Но я же просила. А теперь будем разговаривать. Вернее, я буду спрашивать, а вы - отвечать. Если найдете нужным. Я многое знаю, 'мой дорогой по и. Вы не всегда вольны в своих ответах. Не думайте, что мы на Западе уж так наивны. Я ничего не напишу, что сможет вам доставить неприятность. Итак, приступим. Альгис кивнул и снова поймал ее пальцы. Она их не отняла. - Из всего, что я читала вашего, есть одно стихо- творение, самое любимое мною. И очень популярное среди литовских эмигрантов в Америке. Вы догадыва- етесь, что я имею в виду? - Н-нет. - Очевидно, вам все нравится из написанного ва- ми? - О, нет. Далеко не все. - Хорошо. Не буду вас томить. Есть у вас одна вещица. Небольшая. Но в ней вся Литва. Ее природа. Ее воздух. Для нас, в эмиграции, это стихотворение принесло запах родины. Это высокая лирика. Наша литовская. Не сравнимая ни с чем иным. "Литва моя, улыбкою росистой..." Помните? - А-а, - рассмеялся Альгис. - Грешный человек, я тоже люблю это стихотворение. Неужели у вас его хорошо знают? - Очень. Дети в воскресных школах наизусть учат, и об вкусить прелесть родного языка и полюбить, вдохнуть воздух далекой родины. - Спасибо. Вы меня растрогали. Для поэта нет большей награды... - А для искусствоведа нет большей удачи, как взять интервью у автора. - Квиты. Спрашивайте. Значит, "Литва моя, улыбкою росистой". Как возникло оно? Что побудило вас так осязаемо и влюб- ленно воспеть литовскую природу. Будто в мире ниче- го иного нет. Поэт и природа. Никакой служебной идеи. Чистое искусство. Как вы смогли найти в наш бурный век такую покойную созерцательную пози- цию? Возможно, это был самый безмятежный период вашей жизни? Альгис криво усмехнулся. Джоан смотрела на него своими косящими глазами и ждала ответа, Господи, если б рассказать ей правду? Ни в коем случае. А что ей сказать? Снова лгать? Как же на самом деле роди- лось это стихотворение, что побудило написать его? ...Помятый старенький "Виллис" с откинутым бре- зентовым тентом прыгал, скакал, как козлик, по рыт- винам и выбоинам шоссе, окруженного с обеих сторон частоколом старых, обезглавленных,к весне деревьев. Нa обрубках корявых сучьев пучками зеленела клейкая молоденькая листва. Кричали грачи на вспаханных по- лях вдоль дороги. Пласты земли чернели сочно, свежо. С близкой Балтики тянуло соленым ветром. Альгис подпрыгивал на жестком рваном сиденье, катался руками за соседа, когда "Виллис" бросало п стороны и задорное мальчишеское веселье, бездумное, просто от радости бытия, как некогда в детстве наступлением весны, пронизывало все его существо . Он забыл о своих ночных невеселых мыслях, не дави- вших ему уснуть после вчерашнего совещания в горкоме партии, не обращал внимания на сосредоточенные уг- рюмые лица своих соседей в машине. Он дышал всей грудью, глотал открытым ртом упругий весенний морской воздух, и первая строчка стиха, легкая, про- зрачная, как и весь пейзаж кругом, рождалась в его голове безо всякой натуги, сама по себе, будто он дав"о носил ее в сердце, а сейчас она со звоном выплеснулась. Этой ночью в клайпедской гостинице он долго воро- чался с боку на бок под храп своих незнакомых соседей по номеру. В сущности, он мог сегодня и не ехать. Ведь он в командировке, здесь не состоит нп партийном учете. Но когда перед началом совещания в горкоме куда он пришел просто послушать, посидеть, как кор- респондент, первый секретарь Гинейка попросил его, как о личном одолжении, принять участие в завтрашней операции, ссылаясь на то, что людей не хватает и его долг коммуниста и так далее и так далее, он, не раздумывая, согласился и его внесли в список. То, что на совещании называлось операцией, в газе- тах потом подавалось, как всенародный праздник и де- монстрация патриотизма советских людей. На деле же это была действительно боевая операция, а в усло- виях Литвы, где уже годами шла официально замал- чиваемая война, она принимала особенно жестокий и опасный для жизни характер. Ежегодно в этот день торжественно обьявлялась подписка на государственный заем развития СССР. Каждый работающий в городе должен был отдать правительству не меньше одной месячной заработай платы и потом она у него высчитывалась, как добавоч- ный налог в течение всего года. Это не вызывало особых' затруднений. Рабочий этих денег не видел, ничего не платил, только расписывался в ведомости и не досчи- тывал каждый месяц какой-то суммы. Куда сложнее было проводить заем на селе..Кре- стьяне жалованья не получают, у них ничего не вы- чтешь. Значит, мужичок должен в один день уплатить наличными установленную для него властями сумму и получить облигации, которые имели ценность не боль- ше, чем бумага, на какой они были напечатаны. Назна- чалась общая сумма на всю волость и ее потом рас- кладывали по дворам, в зависимости от зажиточности хозяев. Прекульская волость, куда теперь направлялись они "а "Виллисе", должна была внести двенадцать тысяч рублей. И ни одной копейкой меньше. К полуночи эти деньги должны лежать на столе у Гинейки. - Не привезете, - сказал поздно ночью им троим, < том числе и Альгису, Гинейка, - поплатитесь пар- тийным билетом. План должен быть выполнен. Чего ды это ни стоило. Ясно? Не церемониться и не гладить по головке. Запомните, любую сумму, какой не доста- "em до двенадцати тысяч, выложите из своего кар- мана. Я у вас приму только двенадцать тысяч. Меня не интересует, где вы их возьмете. В добрый путь. И в дорогу им дали с собой автомат, пистолеты и гранаты. Вот после этого Альгис долго не спал. Но сейчас весеннее майское утро разбередило поэтические струны "его душе, и невеселые мысли испарились из головы. Соседи же по "Виллису" не были поэтами. Они ежились от холодка, жмурились от ветра. Гладутис, немолодой инструктор горкома, поглубже запахнулся в кожаное пальто и держал на-коленях, прикрыв ладонью, nucmo- лет. Другой, сидевший рядом с шофером, русский па- ре нь, коммунист из порта Вася Кузнецов, нервно попы- хивал сигаретой, и искры от ветра падали на Альгиса и Гладутиса и сразу гасли. Прекуле замаячило издали высоким шпилем костела, и по мере приближения открылась куча домишек, раз- бросанных вокруг него. Это и был центр волости, где им предстояла операция. Остальные усадьбы были рас- сеяны среди полей и перелесков и до каждой из них предстояло сегодня добраться. Местечко казалось вымершим. В большинстве до- мов даже ставни были закрыты. "Виллис" развернулся нa булыжной площади перед костелом, вспугнув стайку кур, и остановился возле бетонного круглого колодца деревянным воротом, за ручку которого держался левой рукой щуплый маленький человечек со всклокочен- нои головой. В правой руке он поднял вверх дулом черный барабанный револьвер системы "наган" и потрясал им воздухе, приветствуя гостей. Это был единственный коммунист в волости, секретарь волкома Клюкас, на помощь которому и прикатил из Клайпеды "Виллис" с вооруженными людьми. Альгис поначалу не придал значения тому, что Клю- кас, единственный коммунист в волости, в такой день стоит почему-то у колодца и потрясает револьвером. Его больше' удивил сам внешний вид этого человека. Жалкое тщедушное существо, очень далекое от воинст- венности, и револьвер в его руке казался совсем не- уместным и даже смешным. Густая и давно немытая, торчавшая войлочными клочьями шевелюра, неопрят- ная поношенная одежда, и весь он выглядел спившимся местечковым счетоводом, над которым подтрунивают соседки, а мужчины и вовсе не замечают. Но поди ты, как обманчиво первое впечатление, Клюкас был героем. Фанатичным, безумным, неведающим, что такое страх. Он уже год жил здесь один со своим старым мили- цейским револьвером "нагана был единственным пред- ставителем советской власти в волости, выполнял все предписания сверху, проводил все кампании, вынуждая население подчиняться, и все это один-,одинешенек, во враждебной среде, где у него не было ни друга, ни приятеля, ни жены, ни детей. Что он ел и где кормился, ведал один Бoг, ночевал в сараях, каждый раз менял место, чтоб его во сне не застали врасплох, прятался, исчезал, когда через волость со стрельбой прокатыва- лись лесные братья и снова возникал после их ухода и приступал к своим обязанностям. Сегодня он подписывал свою волость на заем. Аль- гис, Гладутис и Кузнецов были брошены ему из городи на помощь. - Поздновато, товарищи, - встретил он гостей и почему-то не выпускал рукоятку колодезного воро- та. - У нас уже работа в разгаре. - Где народ? - начальственным тоном осведомил- ся Гладутис, уязвленный замечанием Клюкаса. - В соборе, - хихикнул Клюкас, и глаза его, ма- ленькие, под мохнатыми бровями заиграли нездоровым, как показалось Алъгису, блеском. Он указал наганом на крепкий каменный дом с за- крытыми ставнями, стоявший напротив костела. Мас- сивная дверь под вывеской "Волком" была заложена железным засовом. И только теперь Альгис расслышал невнятный шум многих голосов, доносившийся из запер- того дома. - У меня свой метод. Проверенный, - пояснил Клюкас. - Всех, кто победнее, кому положено двадцать пять рублей платить, с рассвета пригнал сюда и запер. Для размышления. Денек-то стоит на заказ, мужичку пахать надо, а его - под замок. Вот и день пропал. Пусть покумекает: себе дороже выйдет, если не запла- тит. А заплатил, иди себе, работай на здоровье. Гости переглянулись. Альгис, прищурясь, смотрел на Клюкаса, на мелкие черты его сухого, давно не бритого лица, на его нехорошо поблескивающие глазки и все больше настораживался, как бывает при встрече "не вполне нормальным человеком. Гладутис был старшим в группе. Он ничего ненор- мального не нашел в поведении Клюкаса. - Какие результаты? - деловито спросил он. - Больше тыщи, - с гордостью хлопнул наганом по карману брюк Клюкас. - И ведомость тут. Полный порядок. Неплохо, неплохо, - одобрил Гладутис. - Чтo ты стоишь у колодца? Пошли куда-нибудь, обсудим план действий. - Не могу отойти, - качнул рукоятку колодез- ного ворота Клюкас. - Будут жертвы. И жестом, с таким выражением, будто сейчас им покажет главный сюрприз, подозвал ближе к колодцу. - Туда, туда смотрите, - закивал он внутрь ко- лодца, куда уходила туго натянутая цепь. И когда Альгис осторожно заглянул через бетонный край, то увидел далеко внизу, в сырой полутьме, где растворялся конец цепи, человека в мятой крестьянской шляпе, запрокинувшего вверх серое бородатое лицо. Привязанный к бадье, по пояс в воде сидел в колодце старик и не мигая смотрел снизу на склоненные к нему головы. - Пусть отмокает. Кулацкая морда, - торжест- вующе доносился за ними голос Клюкаса. - Меньше, чем за двести рублей не вытащу. У Алъгиса сжалось сердце. Он разогнулся над колод- цем и гневно уставился на Клюкаса. - Вы понимаете, что делаете? Если он и не был нашим врагом, то станет. - Не станет, успокоил его Клюкас и помахал наганом. - А это зачем? Я у него марксистское мышле- ние развиваю. Он сказал это без тени юмора, и Альгис окончатель- но убедился, что перед ним сумасшедший, который находит во всем этом какое-то ребячье удовольствие. Кузнецов молчал, пыхтя сигаретой, а Гладутис, ничему не удивившись, одобрительно похлопал Клюкаса по плечу. - Даешь! Так мы к обеду, глядишь, и управимся. Поощренный Клюкас отпустил на один оборот руко- ятку ворота, и мужичок внизу ушел в воду по самую шею. - Не надоело братец? - весело крикнул ему Клю- кас. - Тут начальство приехало. Хватит купаться, кашлять будешь. Из холодной глубины колодца 'донеслось невнятное "бу-бу-бу..." - Готов, - рассмеялся Клюкас. - Можно запи- сать еще двести рублей. А ну, товарищи, подсобите, один не вытащу. ' Гладутис ухватился за рукоятку, и они оба с нату- гой стали вертеть скрипящее колесо, наматывая цепь на деревянный искрошенный вал. Над бетонным краем показалась моргающая бородатая голова и уперлась мятой шляпой в дерево вала. Дальше пришлось тащить его руками, и они вчетвером приподняли и перенесли через край мокрого, дрожащего от холода старика вместе с бадьей, к которой он был привязан ремнем, На ногах старика поверх толстых вязаных носков бол- тались клумпы - извечная обувь литовских крестьян, вырезанная из цельного куска дерева. И эти клумпы, и мятая шляпа, и сползающие мокрые штаны, прилип- шие к ногам, - от всего этого веяло нищетой и никак не вязалось с представлением о кулаке, зажиточном хозяине. - Гони, папаша, монету, захохотал Клюкас, отвязывая старика от бадьи, в которой он сидел, обняв железную дужку мокрыми ногами в свисающих клум- пах. Небось, в чулок зашил? Поможешь государству укрепить свою мощь и иди сушись на печь. Над шпилем костела пролетела темным облаком с расползающимися краями грачиная стая и с гомоном стала приземляться на верхушках деревьев. Это было последним, что потом отчетливо вспоми- нал Альгис. Остальное возникало обрывками. Он по- мнил, что в голове почему-то мелькнула, не отвязыва- .гсь, первая строчка cmuxa, сочиненного в дороге: "Лит- "а моя, улыбкою росистой..." Эту строку он бубнил >готом, когда шел за стариком на хутор, и пока тот, пе глядя, сунул ему смятые деньги и долго не хотел расписываться в ведомости, и за него, наконец, рас- писался белоголовый внук, в штанах с одной шлейкой и с соплей на верхней губе. Пока из волкома по одному выводили крестьян и они, ругаясь с провожатым, шли домой за деньгами. "JIumвa моя, улыбкою росистой..." - бессмысленно повторял Альгис, чтоб не слышать женского плача, злобного старушечьего ворчания, не видеть испуганных, удивленных детских глаз. Еще помнил он, как Гладутис сердито, словно Аль- гис его чем-то обидел, выговаривал ему: - Интеллигентские замашки. Hem в, вас проле- тарской жилки. Стишки писать легко. А кто будет этим заниматься? Мы, коммунисты. Мы делаем чер- ную работу и не брезгуем, потому что имеем дальний прицел. Для блага этих же людей, Потом поймут, оценят. И нечего раскисать, вы не барышня. И еще он помнит радостный возглас Клюкаса. - Половина работы сделана. Шесть тысяч у нас! Ей-Богу, первыми в уезде отрапортуем. Рапортовали уже без Альгиса. Да и рапортовали ли, он до сих пор не знает. Где-то уже за полдень Альгису нестерпимо захоте- гось есть, и он, забыв о строгом наказе ни до какой еды не прикасаться, попросил в одном доме перекусить. Уже потом ему говорили, что, к счастью, он не забрел па дальний хутор, а здесь, возле площади, пообедал. Шофер "Виллиса" увидел, как он выбежал из дома скрючившись, сжимая руками живот. Его стало рвать, и он упал на булыжник. Дальше все делалось без него. Он не знает, как его везли, как доставили в Вильнюс, как поместили в от- дельной палате спецполиклиники ЦК. Семь суток, ровно неделю, провалялся он без созна- ния, скрипя зубами от сжигавшего все внутренности огня. Врачи определили острое отравление, и когда совсем потеряли надежду вывести его из забытья, на восьмой день вызвали из Паневежиса отца. Очевидно, чтоб присутствовал при его последнем часе. Первое, что увидел Альгис очнувшись, было ли"о отца с вислыми серыми усами за окном, со сплющeн- ным, прижатым к стеклу носом. Не понимая, где о", Альгис вскочил, сбросив одеяло, сел на кровати и ""i слабости сразу привалился спиной к стене. На нем бы.ш какие-то белые кальсоны и рубаха, в разных местах черневшие казенными печатями. Отец за окном встрепенулся, растерянно заморгал, и Альгис увидел, что по его коричневой морщинистой щеке ползет слеза. Мутная. И очень большая. И Алъгис тоже заплакал. Навзрыд. Как ребенок. Облегчающими душу обильными слезами. И заплакал, видимо, в.голос потому 'что прибежали врачи и сестры в белых хала- тах, засуетились, радостно что-то гомоня, и ласково, как малое дитя, укладывая его, на подушки. Значительно позже, когда дело шло на поправку, ему принесли газеты, которых он не видел за время болезни, и в них он читал рапорты об успешном распространении займа среди населения Литвы и письма крестьян, казен- ными газетными словами выражавшими радость по этому поводу., и каждое письмо кончалось здравицей в честь любимого вождя товарища Сталина. В ворохе газет он случайно набрел на некролог в жирной черной рамке, где писалось о героической гибели коммуниста из Клайпедского порта Василия Кузнецова, подло убитого кулаками, и он, напрягая память, вспомнил, что это пишут о том самом Васс Кузнецове, что был с ним на операции в Прекуле, и, возможно, зарубил его топором мокрый мужичок, вы- тащенный из колодца. Но сколько ни силился Альгис, лица Васи Кузнецова никак вспомнить не мог. Одно засело в памяти - пыхтящая сигарета и искры, что сыпались от нее на ветру в "Виллисе". А через полгода, совсем окрепнув, он написал стихо- творение. И начиналось оно словами: "Литва моя, улы- бкою росистой." Это было лирическое стихотворение, прозрачное, как слеза, какой рыдал он в больнице, и это стихотворение долго хвалили в рецензиях и артисты читали со сцены. В нем не было ни следа от всего пережитого в Прекуле, а только свежесть майского утра, каким воспринял его Альгис, когда подпрыгивал на сиденье "Виллиса" и открытым ртом глотал соленый упругий ветер, какой бывает только в Литве. Джоан терпеливо ждала ответа, потягивая мелкими глотками шампанское из бокала на высокой ножке, а Альгис смотрел на ее близко посаженные, чуть кося- щие серые глаза, крепкие и неестественно белые зубы, теплую впадинку на шее и хотел лишь одного, ни о чем с ней не говорить. А подняться со стула и пойти к себе в купе и чтоб она покорно шла следом. Альгис сказал ей об этом своем желании. Откро- венно. Даже о том, что не желает ни о чем говорить и просит ее молча следовать за ним. Потому что, вряд ли такой случай еще представится им обоим. И нужно спешить воспользоваться им. -. 0'кэй, - согласилась Джоан. - Допьем шам- панское и пойдем. - Не обижайтесь, Джоан, - неуклюже попытался Альгис смягчить свой отказ говорить.,- Вы же ум- ница. Есть в России поговорка: язык мой - враг мой. Постарайтесь понять все без слов. - О'кэй, - повторила Джоан и сочувственно за- глянула ему в глаза. - Мне от ваших слов плакать хочется. За ваши успехи, мистер Пожера. Пусть вас и впредь хранит Бог, наш литовский Бог, в этой чужой для меня и для sac тоже, стране. Альгис залпом опрокинул бокал шампанского, как водку, и от газовых пузырьков в вине у него защипало в глазах. Поезд уже давно стоял, и в синеющих сумерках раннего зимнего вечера виднелись за окном желтые стены вокзала, пятна фонарей с радужным нимбом мороза и суетливо бегущие в разных направлениях люди, с чемоданами и узлами, подхлестываемые непо- нятной спешкой, будто каждый не верил, что успеет сесть в вагон и поезд непременно уйдет без него, хоть в его взопревшей липкой руке покоится билет, взятый с бою в огромной очереди у кассы на станции. Альгис искоса следил за взглядом Джоан и пони- мал, что она все замечает. И плохонькую одежду людей, и их загнанный вид, и эти допотопные чемода- ны и узлы, какие встретишь только в России. Но ему не хотелось отвлекать ее болтовней, как он непременно сделал бы прежде, защищая честь мундира. Советс- кого. Самого незапятнанного в мире. Нет. Пусть видит правду и делает свои выводы. Хотите; чтоб мир ничего не знал, зачем пускаете туристов? Ах, денежки, валюта. Но уж тут надо выбирать одно - хотите прибыль, тогда не румяные фасад и не прячьте свой непригляд- ный вид. Но тут вспомнил слова проводницы вагона: если в Можайске никто не сядет, до конца поедете одни. Значит, эта стоянка - Можайск. И оттого, сунут ли к нему в купе какого-нибудь зачумленного обитателя Можайска, зависит вся ночь с Джоан Мэйдж, амери- канской литовкой, чу