, что мы на речку идем, а соль-то у меня в кармане оказалась. А без соли и картошка свой смысл теряет. Хотя, пожалуй, в картошке и без соли смыслу много. Я выгреб из золы новую кривую картофелину. Разломил черно-печеные ее бока. Белой оказалась картошка под угольной кожурой и розовой. А в сердцевине не пропеклась, захрустела, когда я откусил. Это была сентябрьская, совсем созревшая картошка. Не слишком велика, а ведь в кулак. Летними дождями пахла непропеченная сердцевина, а корочка коричневая - раскаленной осенней землей. - Дай-ка соли-то, - сказал я дяде Зую. - Смысл надо бы подсолить. Дядя Зуй сунул пальцы в ситцевый узелок, посыпал соли на картофелину. - Смысл, - сказал он, - подсолить можно. А соль к смыслу придача. Далеко, на другом берегу реки, двигались в поле фигурки - заречная деревня копала картошку. Кое-где, поближе к берегу, подымался над ольшаником картофельный дым. И с нашего берега слышались в поле голоса, подымался дым. Весь мир копал в этот день картошку. Долго сидели мы с дядей Зуем на берегу, глядели на закат, на дальние леса и размышляли о великом осеннем картофельном смысле. КЕПКА С КАРАСЯМИ Километрах в пяти от Чистого Дора, в борах, спряталась деревня Гридино. Она стоит на высоком берегу, как раз над озером, в котором водятся белые караси. В самом большом, в самом крепком доме под красною крышей живет дядизуев кум. - Кум у меня золотой. И руки у него золотые, и головушка. Его дядей Ваней зовут. Он пчел держит. А карасей знаешь как ловит? Мордой! Дядя Зуй сидел на корточках, привалясь спиною к печке, подшивал валенки и рассказывал о куме. Я устроился на лавке и тоже подшивал свои, готовился к зиме. Шило и дратва меня плохо слушались, а Зуюшко уже подшил свои да Нюркины и теперь подшивал мой левый валенок. А я все возился с правым. - Морду-то знаешь небось? - продолжал дядя Зуй. - Какую морду? - Какой карасей ловят. - А, знаю. Это вроде корзины с дыркой, куда караси залазят. - Во-во! Поставит мой дорогой кум дядя Ваня морду в озеро, а караси шнырь-шнырь и залезают в нее. Им интересно поглядеть, чего там внутри, в морде-то. А там нет ничего - только прутики сплетенные. Тут кум дерг за веревочку и вынимает морду. Кум у меня золотой. Видишь этот воск? Это кум подарил. Воск был черный, замусоленный, изрезанный дратвой, но дядя Зуй глядел на него с восхищением и покачивал головой, удивляясь, какой у него кум - воск подарил! - Пойдем проведаем кума, - уговаривал меня дядя Зуй. - Медку поедим, карасей нажарим. - А что ж, - сказал я, перекусив дратву, - пойдем. После обеда мы отправились в Гридино. Взяли соленых грибов, да черничного варенья Пантелевна дала банку - гостинцы. Удочки дядя Зуй брать не велел - кум карасей мордой наловит. Мордой так мордой. - К ночи вернетесь ли? - провожала нас Пантелевна. - Беречь ли самовар? - Да что ты! - сердился дядя Зуй. - Разве ж нас кум отпустит! Завтра жди. Вначале мы шли дорогой, потом свернули на тропку, петляющую среди елок. Дядя Зуй бежал то впереди меня, то сбоку, то совсем отставал. - У него золотые руки! - кричал дядя Зуй мне в спину. - И золотая голова. Он нас карасями угостит. Уже под самый вечер, под закат, мы вышли к Гридино. Высоко над озером стояла деревня. С каменистой гряды сбегали в низину, к озеру, яблоньки и огороды. Закат светил нам в спину, и стекла в окнах кумова дома и старая береза у крыльца были ослепительные и золотые... Кум окучивал картошку. - Кум-батюшка! - окликнул дядя Зуй из-за забора. - Вот и гости к тебе. - Ага, - сказал кум, оглядываясь. - Это вот мой друг сердечный, - объяснил дядя Зуй, показывая на меня. - Золотой человек. У Пантелевны живет, племянник... - А-а-а... - сказал кум, отставив тяпку. Мы зашли в калитку, уселись на лавку у стола, врытого под березой. Закурили... - А это мой кум, Иван Тимофеевич, - горячился дядя Зуй, пока мы закуривали. - Помнишь, я тебе много про него рассказывал. Золотая головушка! - Помню-помню, - ответил я. - Ты ведь у нас, Зуюшко, тоже золотой человек. Дядя Зуй сиял, глядел то на меня, то на кума, радуясь, что за одним столом собралось сразу три золотых человека. - Вот мой кум, - говорил он с гордостью. - Дядя Ваня. Он карасей мордой ловит! - Да, - сказал кум задумчиво. - Дядя Ваня любит карасей мордой ловить. - Кто? - не понял было я. - Дак это кум мой дядя Ваня, Иван Тимофеевич! Это он карасей-то мордой ловит. - А, - понял я. - Понятно. А что, есть караси-то в озере? - Ну что ж, - отвечал кум с расстановкой. - Караси в озере-то, пожалуй что, и есть. - А я хозяйство бросил! - кричал дядя Зуй. - Решил кума своего проведать. А дома Нюрку оставил, она ведь совсем большая стала - шесть лет. - Дядя Ваня любит Нюрку, - сказал кум. - И Нюрка, - подхватил дядя Зуй, - и Нюрка любит дядю Ваню. - Ну что ж, - согласился кум, - и Нюрка любит дядю Ваню. Разговор заглох. Закат спрятался в темный лесистый берег, но окна кумова дома еще улавливали его отсветы и сияли, как праздничные зеркала. - А у нас ведь и подарки тебе есть, - сказал дядя Зуй, ласково глядя на кума и выставляя на стол подарки. - И вареньица принесли? - удивился кум, разглядывая подарки. - И вареньица, - подхватил дядя Зуй. - Черничного. - Дядя Ваня любит вареньице, - сказал кум. - Черничное. По берегу озера из лесу вышло стадо. Увидав дом, коровы замычали, забренчали боталами - жестяными банками-колокольцами. С луговины поднялась пара козодоев и принялась летать над стадом, подныривать коровам под брюхо, хватая на лету мух и пауков. Из кумова дома вышла женщина в вязаной кофте и закричала однообразно: - Ночк, Ночк, Ночк, Ночк, Ночк... - А что, кум, - спрашивал дядя Зуй, подмигивая мне, - где же у тебя морда то? Не в озере ли стоит? - Зачем в озере, - ответил кум. - Дядя Ваня починяет морду. Вон она стоит, морда-то, у сарая. У сарая стояла морда, похожая на огромную бутыль, сплетенную из ивовых прутьев. - Починяется морда, - с уважением пояснил мне дядя Зуй. - А другая не в озере ли, кум, стоит? - А другая, наверно что, в озере, - ответил кум, сомневаясь. - Так не проверить ли? - намекнул дядя Зуй. - Насчет карасей. - Зачем же? - сказал кум. - Чего ее зря проверять? Закат окончательно утонул в лесах. Козодои все летали над лугом, но уже не было их видно, только слышалась однообразная глухая трель. - Ну, кум, - сказал дядя Зуй, - попробуй, что ли, волвяночек. - Ну что ж, - вздохнул кум, - это, пожалуй что, и можно. Он встал и задумчиво отправился в дом. - Видал? - обрадовался дядя Зуй и снова подмигнул мне: - Начинается. Сейчас медку поедим. Кум долго-долго возился в доме, выглядывал для чего-то из окна, а потом вынес тарелку и вилку. - А вот хлеба-то у нас нет, - смутился дядя Зуй, вытряхивая грибы в тарелку. - У нас, извиняюсь, магазин был, кум, закрыт... - Да ладно, - вставил я. - Волвяночки и так хороши. Мы попробовали грибков, похвалили их, покурили. Дядя Зуй задумался, глядел на потемневшее озеро, в котором отражались светлые еще облака. - Не пора ли нам? - спросил я. - Кум, - сказал дядя Зуй, - а ведь нам пора. - Ну что ж, - сказал кум. - Спасибо, что погостили. - Это, - сказал дядя Зуй, глядя на озеро, - вот друг-то мой интересуется карасей поглядеть. Белых. Золотых, говорит, видел, а белых чтой-то не попадалось. - Ну что ж, - сказал кум. - Это верно, что карасей надо бы поглядеть. Давай кепку-то. Он взял со стола Зуюшкину кепку и пошел к бочке, что стояла у сарая. Зачерпнув сачком, кум выловил из бочки с десяток полусонных карасей, вывалил их в кепку. - На вот, - сказал он. - Тут и другу твоему поглядеть хватит, и Нюрке отнести, гостинца... По каменистой тропинке, еле заметной в сумерках, мы спустились вниз, к лесу. Высоко над нами стояла теперь деревня Гридино. В окнах домов мерцали уже слабые огоньки, а высоко поднятый над кумовым домом скворечник еще был освещен далеким закатом. А в лесу была уже совсем ночь. Луна то появлялась над лесом, то запрятывалась в еловые ветки. Дядя Зуй все время отставал от меня, спотыкался, и караси вываливались тогда из кепки в траву. Они были еще живые и шевелились в траве, выскальзывали из рук. - Видал теперь белых-то карасей? - говорил дядя Зуй, снова укладывая их в кепку. - Это тебе не золотые. Золотых-то всюду полно, а белых поискать надо. Вот ведь какие караси! Белые! Прям как платочек. Долго мы шли лесом и старались не сбиваться с тропинки. Дядя Зуй запинался за корни, заботясь о карасях. Уже перед самой деревней он опять просыпал их. Собрал, бережно уложил в кепку и вдруг рассердился: - А ну их к черту! Размахнувшись, он выбросил карасей вместе с кепкой. Издалека, с края леса, мы увидели огоньки Чистого Дора, и, пока шли полем, я все старался разглядеть - спит Пантелевна или не спит. Горит ли огонь? - А ведь Пантелевна, наверно, не спит, - сказал я. - Поджидает. - Пантелевна-то? - подхватил дядя Зуй. - Конечно, не спит. Она ведь у нас золотая душа. Как раз к самовару поспеем. НЮРКА Нюрке дядизуевой было шесть лет. Долго ей было шесть лет. Целый год. А как раз в августе стало Нюрке семь лет. На Нюркин день рождения дядя Зуй напек калиток - это такие ватрушки с пшенной кашей - и гостей позвал. Меня тоже. Я стал собираться в гости и никак не мог придумать, что Нюрке подарить. - Купи конфет килограмма два, - говорит Пантелевна. - Подушечек. - Ну нет, тут надо чего-нибудь посерьезнее. Стал я перебирать свои вещи. Встряхнул рюкзак - чувствуется в рюкзаке что-то тяжелое. Плки-палки, да это же бинокль! Хороший бинокль. Все в нем цело, и стекла есть, и окуляры крутятся. Протер я бинокль сухой тряпочкой, вышел на крыльцо и навел его на дядизуев двор. Хорошо все видно: Нюрка по огороду бегает, укроп собирает, дядя Зуй самовар ставит. - Нюрка, - кричит дядя Зуй, - хрену-то накопала? Это уже не через бинокль, это мне так слышно. - Накопала, - отвечает Нюрка. Повесил я бинокль на грудь, зашел в магазин, купил два кило подушечек и пошел к Нюрке. Самый разный народ собрался. Например, Федюша Миронов пришел в хромовых сапогах и с мамашей Миронихой. Принес Нюрке пенал из бересты. Этот пенал дед Мироша сплел. Пришла Маня Клеткина в возрасте пяти лет. Принесла Нюрке фартук белый, школьный. На фартуке вышито в уголке маленькими буковками: "Нюри". Пришли еще ребята и взрослые, и все дарили Нюрке что-нибудь школьное: букварь, линейку, два химических карандаша, самописку. Тетка Ксеня принесла специальное коричневое первоклассное школьное платье. Сама шила. А дядя Зуй подарил Нюрке портфель из желтого кожзаменителя. Братья Моховы принесли два ведра черники. - Целый день, - говорят, - сбирали. Комары жгутся. Мирониха говорит: - Это нешкольное. - Почему же нешкольное? - говорят братья Моховы. - Очень даже школьное. И тут же сами поднавалились на чернику. Я говорю Нюрке: - Ну вот, Нюра, поздравляю тебя. Тебе теперь уже семь лет. Поэтому дарю тебе два кило подушечек и вот - бинокль. Нюрка очень обрадовалась и засмеялась, когда увидела бинокль. Я ей объяснил, как в бинокль глядеть и как на что наводить. Тут же все ребята отбежали шагов на десять и стали на нас в этот бинокль по очереди глядеть. А Мирониха говорит, как будто бинокль первый раз видит: - Это нешкольное. - Почему же нешкольное, - обиделся я, - раз в него будет школьница смотреть! А дядя Зуй говорит: - Или с учителем Алексей Степанычем залезут они на крышу и станут на звезды глядеть. Тут все пошли в дом и как за стол сели, так и навалились на калитки и на огурцы. Сильный хруст от огурцов стоял, и особенно старалась мамаша Мирониха. А мне понравились калитки, сложенные конвертиками. Нюрка была веселая. Она положила букварь, бинокль и прочие подарки в портфель и носилась с ним вокруг стола. Напившись чаю, ребята пошли во двор в лапту играть. А мы сели у окна, и долго пили чай, и глядели в окно, как играют ребята в лапту, как медленно приходит вечер и как летают над сараями и над дорогой ласточки-касатки. Потом гости стали расходиться. - Ну, спасибо, - говорили они. - Спасибо вам за огурцы и за калитки. - Вам спасибо, - отвечала Нюрка, - за платье спасибо, за фартук и за бинокль. Прошла неделя после этого дня, и наступило первое сентября. Рано утром я вышел на крыльцо и увидел Нюрку. Она шла по дороге в школьном платье, в белом фартуке с надписью "Нюри". В руках она держала большой букет осенних золотых шаров, а на шее у нее висел бинокль. Шагах в десяти за нею шел дядя Зуй и кричал: - Смотри-ка, Пантелевна, Нюрка-то моя в школу пошла! - Ну-ну-ну... - кивала Пантелевна. - Какая молодец! И все выглядывали и выходили на улицу посмотреть на Нюрку, потому что в этот год она была единственная у нас первоклассница. Около школы встретил Нюрку учитель Алексей Степаныч. Он взял у нее цветы и сказал: - Ну вот, Нюра, ты теперь первоклассница. Поздравляю тебя. А что бинокль принесла, так это тоже молодец. Мы потом залезем на крышу и будем на звезды смотреть. Дядя Зуй, Пантелевна, тетка Ксеня, Мирониха и еще много народу стояли у школы и глядели, как идет Нюрка по ступенькам крыльца. Потом дверь за ней закрылась. Так и стала Нюрка первоклассницей. Еще бы, ведь ей семь лет. И долго еще будет. Целый год. БУНЬКИНЫ РОГА Пастуха чистодорского звать Васька Марей. Он ходит в резиновых сапогах, носит на плече сумку, в руках - кнут. Настоящий пастух. Когда на закате он пригоняет стадо, за ним бегут братья Моховы и кричат: Васька Марей! Не корми Комарей! - Да как же не кормить-то их? - отвечает Васька. - Они же ведь кусаются. Хозяйки Марея уважают. - Кушай, Васенька, сытней, гляди веселей! - потчует его Пантелевна, когда он обедает у нас. И Вася налегает на щи с мясом. А обедает Вася в очередь. Сегодня - у нас, завтра - у Зуюшки, потом - у Миронихи, и пошло, и пошло. Каждый день - в новом доме. Кормить его стараются как можно лучше, чтоб дело свое знал. Кормят и дело втолковывают: - Ты уж, Вася, за Ночкой-то моей доглядай как следовает. - Ладно, - кивает Вася. - Не печалься, Пантелевна. Я за твоей Ночкой во как доглядаю! Часто в лесу я натыкался на стадо, но ни разу не видел, чтоб Вася особенно доглядал. Скотина сама по себе ходит, а Вася спит в бузине - сны доглядает. - Вась! Вась! Коровы ушли! - Что? Ах, черт! - вскакивает Вася. - Куда-а-а? Потом видит меня и говорит: - Ну перешорохал ты меня!.. Давай закуривай. Перешорохал - значит напугал. Но однажды Вася крепко перепугался. Из-за быка. Бык чистодорский очень злой. Глаза наливные, как яблоки. Звать Буня. Он даже траву-то страшно жрет. Жамкнет, жамкнет и подымает голову - нет ли кого рядом, чтоб забодать. Он многих бодал: Туголукова бодал, деда Мирошу. Бригадира Фролова бодал, но не забодал - бригадир в трактор спрятался, в ДТ-75. А Буня в кабинку глядит и широким языком стекло лижет. На другой день бригадир пошел к зоотехнику Николаю. - Что, - говорит, - хочешь делай, надо Буньке рога спилить. Николаю рога пилить не хотелось. - У меня такой пилы нет. Надо специальную роговую пилу. Ножовкой их не возьмешь. - Подыщи какой-нибудь лобзик, - говорит Фролов. - Что касаемо меня или деда Мироши, - пускай бодает. Но вот скоро к нам комиссия приедет. Что, как он комиссию забодает? Будешь тогда отвечать. Гибель комиссии Николая напугала. - Ладно, - говорит, - найду лобзик. И на другой день зазвал к себе вечером Ваську Марея. Стал пельменями угощать. Потом говорит: - Вася, надо рога пилить. - Какие, - Вася говорит, - рога? - Бунькины. Вася пельмени доел и говорит: - Нет. - Вася, он комиссию забодает. - Пускай бодает, - говорит Вася. - Мне комиссии не жалко. Так Вася и не согласился. Тогда Николай стал Туголукова уговаривать, плотника. - Ладно, - говорит Туголуков, - я согласен. Я - человек, Бунькой боданный. Вечером завели Буню в загон с толстой изгородью. Он как вошел, сразу понял - дело нечисто. Взревел так, что сразу все собаки отозвались. Задрал Бунька хвост и пошел по кругу. Разогнался - ударил грудью в изгородь. Изгородь выдержала, а Туголуков на рога веревку накинул, прикрутил бычью башку к изгороди. Потом и ноги ему связал - стреножил. Только хвост у Буни свободный остался, и этим-то хвостом он все-таки съездил Туголукова по уху. Николай залез на изгородь, достал свой лобзик, и вдруг над самым ухом у него - трах! - выстрел. Трах! Трах! - Слезай с изгороди! Всех перестреляю! Васька Марей бежит, кнутом стреляет. - Не дам быка пилить! - Да что ты, Вася? - говорит Николай. - Рога опасны. - Ничего-ничего, - говорит Вася, - их можно и стороной обойти. Так и не дал спилить Буньке рога. И правильно сделал. Хоть и злой бык, зато настоящий. Чистодорский. Уважаемый. ВЫСТРЕЛ Школа у нас маленькая. В ней всего-то одна комната. Зато в этой комнате четыре класса. В первом - одна ученица, Нюра Зуева. Во втором - опять один ученик, Федюша Миронов. В третьем - два брата Моховы. А в четвертом - никого нет. На будущий год братья Моховы будут. Всего, значит, в школе сколько? Четыре человека. С учителем Алексей Степанычем - пять. - Набралось-таки народу, - сказала Нюрка, когда научилась считать. - Да, народу немало, - ответил Алексей Степаныч. - И завтра после уроков весь этот народ пойдет на картошку. Того гляди, ударят холода, а картошка у колхоза невыкопанная. - А как же кролики? - спросил Федюша Миронов. - Дежурной за кроликами оставим Нюру. Кроликов в школе было немало. Их было больше ста, а именно - сто четыре. - Ну, наплодились... - сказала Нюрка на следующий день, когда все ушли на картошку. Кролики сидели в деревянных ящиках, а ящики стояли вокруг школы, между яблонями. Даже казалось, что это стоят ульи. Но это были не пчелы. Но почему-то казалось, что они жужжат! Но это, конечно, жужжали не кролики. Это за забором мальчик Витя жужжал на специальной палочке. Дежурить Нюрке было нетрудно. Вначале Нюрка дала кроликам всякой ботвы и веток. Они жевали, шевелили ушами, подмигивали ей: мол, давай-давай, наваливай побольше ботвы. Потом Нюрка выметала клетки. Кролики пугались веника, порхали от него. Крольчат Нюрка выпустила на траву, в загон, огороженный сеткой. Дело было сделано. Теперь надо было только следить, чтобы все было в порядке. Нюрка прошлась по школьному двору - все было в порядке. Она зашла в чулан и достала сторожевое ружье. "На всякий случай, - думала она. - Может быть, ястреб налетит". Но ястреб не налетал. Он кружил вдалеке, высматривая цыплят. Нюрке стало скучно. Она залезла на забор и поглядела в поле. Далеко, на картофельном поле, были видны люди. Изредка приезжал грузовик, нагружался картошкой и снова уезжал. Нюрка сидела на заборе, когда подошел Витя, тот самый, что жужжал на специальной палочке. - Перестань жужжать, - сказала Нюрка. Витя перестал. - Видишь это ружье? Витя приложил к глазам кулаки, пригляделся, как бы в бинокль, и сказал: - Вижу, матушка. - Знаешь, как тут на чего нажимать? Витя кивнул. - То-то же, - сказала Нюрка строго, - изучай военное дело! Она еще посидела на заборе. Витя стоял неподалеку, желая пожужжать. - Вот что, - сказала Нюрка. - Садись на крыльцо, сторожи. Если налетит ястреб, кричи изо всех сил, зови меня. А я сбегаю за ботвой для кроликов. Витя сел на крыльцо, а Нюрка убрала в чулан ружье, достала порожний мешок и побежала в поле. На краю поля лежала картошка - в мешках и отдельными кучами. Особый, сильно розовый сорт. В стороне была сложена гора из картофельной ботвы. Набив ботвой мешок и набрав картошки, Нюрка пригляделась: далеко ли ребята? Они были далеко, даже не разобрать, где Федюша Миронов, а где братья Моховы. "Добежать, что ль, до них?" - подумала Нюрка. В этот момент ударил выстрел. Нюрка мчалась обратно. Страшная картина представлялась ей: Витя лежит на крыльце весь убитый. Мешок с ботвой подпрыгивал у Нюрки на спине, картофелина вылетела из ведра, хлопнулась в пыль, завертелась, как маленькая бомба. Нюрка вбежала на школьный двор и услышала жужжание. Ружье лежало на ступеньках, а Витя сидел и жужжал на своей палочке. Интересная все-таки это была палочка. На конце - сургучная блямба, на ней петлею затянут конский волос, к которому привязана глиняная чашечка. Витя помахивал палочкой - конский волос терся о сургуч: жжу... - Кто стрелял? - крикнула Нюрка. Но даже и нечего было кричать. Ясно было, кто стрелял, - пороховое облако еще висело в бузине. - Ну, погоди! Вернутся братья Моховы! Будешь знать, как с ружьем баловать!.. Перестань жужжать! Витя перестал. - Куда пальнул-то? По Мишукиной козе? - По ястребу. - Ври-ври! Ястреб над птичником кружит. Нюрка поглядела в небо, но ястреба не увидела. - Он в крапиве лежит. Ястреб лежал в крапиве. Крылья его были изломаны и раскинуты в стороны. В пепельных перьях были видны дырки от дробин. Глядя на ястреба, Нюрка не верила, что это Витя его. Она подумала: может быть, кто-нибудь из взрослых зашел на школьный двор. Да нет, все взрослые были на картошке. Да, видно, ястреб просчитался. Как ушла Нюрка, он сразу полетел за крольчатами, а про Витю подумал: мал, дескать. И вот теперь - бряк! - валялся в крапиве. С поля прибежали ребята. Они завопили от восторга, что такой маленький Витя убил ястреба. - Он будет космонавтом! - кричали братья Моховы и хлопали Витю по спине. А Федюша Миронов изо всей силы гладил его по голове и просто кричал: - Молодец! Молодец! - А мне ястреба жалко, - сказала Нюрка. - Да ты что! Сколько он у нас кроликов потаскал! - Все равно жалко. Такой красивый был! Тут все на Нюрку накинулись. - А кого тебе больше жалко, - спросил Федюша Миронов, - ястреба или кроликов? - И тех и других. - Вот дуреха-то! Кроликов-то жальче! Они ведь махонькие. Скажи ей, Витька. Чего ж ты молчишь? Витя сидел на крыльце и молчал. И вдруг все увидели, что он плачет. Слезы у него текут, и он совсем еще маленький. От силы ему шесть лет. - Не реви, Витька! - закричали братья Моховы. - Ну, Нюрка! - Пускай ревет, - сказала Нюрка. - Убил птицу - пускай ревет. - Нюрка! Нюрка! Имей совесть! Тебя же поставили сторожить. Сама должна была убить ястреба. - Я бы не стала убивать. Я бы просто шуганула его, он бы улетел. Нюрка стала растапливать печку, которая стояла в саду. Поставила на нее чугун с картошкой. Пока варилась картошка, ребята все ругались с ней, а Витя плакал. - Вот что, Нюрка, - под конец сказал Федюша Миронов, - Витька к ястребу не лез. Ястреб нападал - Витька защищался. А в сторону такой парень стрелять не станет! Это были справедливые слова. Но Нюрка ничего не ответила. Она надулась и молча вывалила картошку из чугуна прямо на траву. ВОДА С ЗАКРЫТЫМИ ГЛАЗАМИ С рассветом начался очень хороший день. Теплый, солнечный. Он случайно появился среди пасмурной осени и должен был скоро кончиться. Рано утром я вышел из дома и почувствовал, каким коротким будет этот день. Захотелось прожить его хорошо, не потерять ни минуты, и я побежал к лесу. День разворачивался передо мной. Вокруг меня. В лесу и на поле. Но главное происходило в небе. Там шевелились облака, терлись друг о друга солнечными боками, и легкий шелест слышен был на земле. Я торопился, выбегал на поляны, заваленные опавшим листом, выбирался из болот на сухие еловые гривы. Я понимал, что надо спешить, а то все кончится. Хотелось не забыть этот день, принести домой его след. Нагруженный грибами и букетами, я вышел на опушку, к тому месту, где течет из-под холма ключевой ручей. У ручья я увидел Нюрку. Она сидела на расстеленной фуфайке, рядом на траве валялся ее портфель. В руке Нюрка держала старую жестяную кружку, которая всегда висела на березке у ручья. - Закусываешь? - спросил я, сбрасывая с плеч корзину. - Воду пью, - ответила Нюрка. Она даже не взглянула на меня и не поздоровалась. - Что пустую воду пить? Вот хлеб с яблоком. - Спасибо, не надо, - ответила Нюрка, поднесла кружку к губам и глотнула воды. Глотая, она прикрыла глаза и не сразу открыла их. - Ты чего невеселая? - спросил я. - Так, - ответила Нюрка и пожала плечами. - Может, двойку получила? - Получила, - согласилась Нюрка. - Вот видишь, сразу угадал. А за что? - Ни за что. Она снова глотнула воды и закрыла глаза. - А домой почему не идешь? - Не хочу, - ответила Нюрка, не открывая глаз. - Да съешь ты хлеба-то. - Спасибо, не хочу. - Хлеба не хочешь, домой не хочешь. Что ж, так не пойдешь домой? - Не пойду. Так и умру здесь, у ручья. - Из-за двойки? - Нет, не из-за двойки, еще кое из-за чего, - сказала Нюрка и открыла наконец глаза. - Это из-за чего же? - Есть из-за чего, - сказала Нюрка, снова хлебнула из кружки и прикрыла глаза. - Ну расскажи. - Не твое дело. - Ну и ладно, - сказал я, обидевшись. - С тобой по-человечески, а ты... Ладно, я тоже тогда лягу и умру. Я расстелил на траве куртку, улегся и стал слегка умирать, поглядывая, впрочем, на солнце, которое неумолимо пряталось за деревья. Так не хотелось, чтоб кончался этот день. Еще бы часок, полтора. - Тебе-то из-за чего умирать? - спросила Нюрка. - Есть из-за чего, - ответил я. - Хватает. - Болтаешь, сам не зная... - сказала Нюрка. Я закрыл глаза и минут пять лежал молча, задумавшись, есть мне от чего умирать или нет. Выходило, что есть. Самые тяжелые, самые горькие мысли пришли мне в голову, и вдруг стало так тоскливо, что я забыл про Нюрку и про сегодняшний счастливый день, с которым не хотел расставаться. А день кончался. Давно уж миновал полдень, начинался закат. Облака, подожженные солнцем, уходили за горизонт. Горела их нижняя часть, а верхняя, охлажденная первыми звездами, потемнела, там вздрагивали синие угарные огоньки. Неторопливо и как-то равнодушно взмахивая крыльями, к закату летела одинокая ворона. Она, кажется, понимала, что до заката ей сроду не долететь. - Ты бы заплакал, если б я умерла? - спросила вдруг Нюрка. Она по-прежнему пила воду мелкими глотками, прикрывая иногда глаза. - Да ты что, заболела, что ли? - забеспокоился наконец я. - Что с тобой? - Заплакал бы или нет? - Конечно, - серьезно ответил я. - А мне кажется, никто бы не заплакал. - Вся деревня ревела бы. Тебя все любят. - За что меня любить? Что я такого сделала? - Ну, не знаю... а только все любят. - За что? - Откуда я знаю, за что. За то, что ты - хороший человек. - Ничего хорошего. А вот тебя любят, это правда. Если бы ты умер, тут бы все стали реветь. - А если б мы оба вдруг умерли, представляешь, какой бы рев стоял? - сказал я. Нюрка засмеялась. - Это правда, - сказала она. - Рев был бы жуткий. - Давай уж поживем еще немного, а? - предложил я. - А то деревню жалко. Нюрка снова улыбнулась, глотнула воды, прикрыла глаза. - Открывай, открывай глаза, - сказал я, - пожалей деревню. - Так вкусней, - сказала Нюрка. - Чего вкусней? - не понял я. - С закрытыми глазами вкусней. С открытыми всю воду выпьешь - и ничего не заметишь. А так - куда вкусней. Да ты сам попробуй. Я взял у Нюрки кружку, зажмурился и глотнул. Вода в ручье была студеной, от нее сразу заныли зубы. Я хотел уж открыть глаза, но Нюрка сказала: - Погоди, не торопись. Глотни еще. Сладкой подводной травой и ольховым корнем, осенним ветром и рассыпчатым песком пахла вода из ручья. Я почувствовал в ней голос лесных озер и болот, долгих дождей и летних гроз. Я вспомнил, как этой весной здесь в ручье нерестились язи, как неподвижно стояла на берегу горбатая цапля и кричала по-кошачьи иволга. Я глотнул еще раз и почувствовал запах совсем уже близкой зимы - времени, когда вода закрывает глаза. КЛЕПНКА Осенью, в конце октября, к нам в магазин привезли клеенку. Продавец Петр Максимыч как получил товар, сразу запер магазин, и в щели между ставен не было видно, чего он делает. - Клеенку, наверное, меряет, - толковал дядя Зуй, усевшись на ступеньке. - Он вначале ее всю перемеряет, сколько в ней метров-сантиметров, а потом продавать станет... Постой, ты куда, Мирониха, лезешь? Я первый стою. - Кто первый? - возмутилась Мирониха, подлезая к самой двери. - Это ты-то первый? А я три часа у магазина стою, все ножки обтоптала! Он первый! Слезай отсюда! - Чего? - не сдавался дядя Зуй. - Чего ты сказала? Повтори! - Видали первого? - повторяла Мирониха. - А ну слезай отсюда, первый! - Ну ладно, пускай я второй! Пускай второй, согласен. - Что ты, батюшка, - сказала тетка Ксеня, - за Миронихой я стою. - Эх, да что же вы, - огорчился дядя Зуй, - пустите хоть третьим! Но и третьим его не пускали, пришлось становиться последним, за Колькой Дрождевым. - Слышь, Колька Дрождев, - спрашивал дядя Зуй, - не видал, какая клеенка? Чего на ней нарисовано: ягодки или цветочки? - Может, и ягодки, - задумчиво сказал Колька Дрождев, механизатор, - а я не видал. - Хорошо бы ягодки. Верно, Коля? - Это смотря какие ягодки, - мрачно сказал Колька Дрождев, - если чернички или бруснички - это бы хорошо. А то нарисуют волчию - вот будет ягодка! - Надо бы с цветочками, - сказала тетка Ксеня, - чтоб на столе красота была. Тут все женщины, что стояли на крыльце, стали вздыхать, желая, чтоб клеенка была с цветочками. - А то бывают клеенки с грибами, - снова мрачно сказал Колька Дрождев, - да еще какой гриб нарисуют. Рыжик или опенок - это бы хорошо, а то нарисуют валуев - смотреть противно. - Я и с валуями возьму, - сказала Мирониха, - на стол стелить нечего. Наконец дверь магазина загрохотала изнутри - это продавец Петр Максимыч откладывал внутренние засовы. А в магазине было темновато и холодно. У входа стояла бочка, серебрящаяся изнутри селедками. Над нею, как черные чугунные калачи, свисали с потолка висячие замки. За прилавком на верхних полках пасмурно блистали банки с заграничными компотами, а на нижних, рядком, стояли другие банки, полулитровые, наполненные разноцветными конфетами. При тусклом свете ириски, подушечки и леденцы сияли за стеклом таинственно, как самоцветы. В магазине пахло клеенкой. Запах селедки, макарон и постного масла был начисто заглушен. Пахло теперь сухим клеем и свежей краской. Сама клеенка лежала посреди прилавка, и, хоть свернута была в рулон, верхний край все равно был открыт взглядам и горел ясно, будто кусок неба, увиденный со дна колодца. - Ох, какая! - сказала тетка Ксеня. - Поднебесного цвета! А другие женщины примолкли и только толпились у прилавка, глядя на клеенку. Дядя Зуй дошел до бочки с селедками да и остановился, будто боялся подойти к клеенке. - Слепит! - сказал он издали. - Слышь, Колька Дрождев, глаза ослепляет! Веришь или нет? И дядя Зуй нарочно зажмурился и стал смотреть на клеенку в узкую щелочку между век. - Кажись, васильки нарисованы, - хрипло сказал Колька Дрождев, - хоть и сорная трава, но голубая. Да, на клеенке были нарисованы васильки, те самые, что растут повсюду на поле, только покрупнее и, кажется, даже ярче, чем настоящие. А фон под ними был подложен белоснежный. - Поднебесная, поднебесная, - заговорили женщины, - какая красавица! Надо покупать! - Ну, Максимыч, - сказала Мирониха, - отрезай пять метров. Продавец Петр Максимыч поправил на носу металлические очки, достал из-под прилавка ножницы, нанизал их на пальцы и почикал в воздухе, будто проверял, хорошо ли они чикают, нет ли сцеплений. - Пяти метров отрезать не могу, - сказал он, перестав чикать. - Это почему ж ты не можешь? - заволновалась Мирониха. - Отрезай, говорю! - Не кричи, - строго сказал Петр Максимыч, чикнув ножницами на Мирониху, - клеенки привезли мало. Я ее всю измерил, и получается по полтора метра на каждый дом. Надо, чтоб всем хватило. Тут же в магазине начался шум, все женщины стали разом разбираться, правильно это или неправильно. Особенно горячилась Мирониха. - Отрезай! - наседала она на Петра Максимыча. - Кто первый стоит, тот пускай и берет сколько хочет. - Ишь, придумала! - говорили другие. - Нарежет себе пять метров, а другим нечем стол покрывать. Надо, чтоб всем хватило. - А если у меня стол длинный? - кричала Мирониха. - Мне полтора метра не хватит! Что ж мне, стол отпиливать? - Можешь отпиливать, - сказал Петр Максимыч, чикая ножницами. Тут же все стали вспоминать, у кого какой стол, а Мирониха побежала домой стол мерить. За нею потянулись и другие женщины. В магазине остались только дядя Зуй да Колька Дрождев. - Слышь, Колька, а у меня-то стол коротенький, - говорил дядя Зуй. - Нюрка сядет с того конца, я с этого - вот и весь стол. Мне клеенки хватит, еще и с напуском будет. - А у меня стол круглый, - хмуро сказал Колька Дрождев, - а раздвинешь - яйцо получается. Первой в магазин вернулась Мирониха. - Режь метр восемьдесят! - бухнула она. - Не могу, - сказал Петр Максимыч. - Да что же это! - закричала Мирониха. - Где я возьму еще тридцать сантиметров? - Да ладно тебе, - сказал дядя Зуй, - останется кусочек стола непокрытым, будешь на это место рыбьи кости складывать. - Тебя не спросила! - закричала Мирониха. - Сам вон скоро свои кости сложишь, старый пень! - Ишь, ругается! - сказал дядя Зуй добродушно. - Ладно. Максимыч, прирежь ей недостачу из моего куска. Пускай не орет. Пускай рыбьи кости на клеенку складывает. Продавец Петр Максимыч приложил к клеенке деревянный метр, отмерил сколько надо, и с треском ножницы впились в клеенку, разрубая васильки. - Бери-бери, Мирониха, - говорил дядя Зуй, - пользуйся. Хочешь ее мылом мой, хочешь стирай. От этой клеенки убыли не будет. Ей износу нет. Пользуйся, Мирониха, чашки на нее ставь, супы, самовары ставь. Только смотри будь осторожна с ней, Мирониха. Не погуби клеенку! - Тебя не спросила, - сказала Мирониха, взяла, кроме клеенки, селедок и пряников и ушла из магазина. - Твой кусок, Зуюшко, укоротился, - сказал Петр Максимыч. - Ладно, у меня стол маленький... Кто там следующий? Подходи. - Я, - сказала тетка Ксеня, - мне надо метр семьдесят. - Где ж я тебе возьму метр семьдесят? - спросил Петр Максимыч. - Где хочешь, там и бери. А у меня дети малые дома сидят, плачут, клеенки хочут. - Пускай плачут! - закричал Петр Максимыч. - Где я тебе возьму? Тетка Ксеня махнула рукой на Петра Максимыча и сама заплакала. - Вот ведь дела, - сказал дядя Зуй, - с клеенкой с этой! Ладно, Максимыч, прирежь и ей недостачу, мне небось хватит. А то клеенка, дьявол, больно уж хороша, женщине и обидно, что не хватает... Теперь-то довольна, что ль, тетка Ксеня, или не довольна? А клееночка-то какая - прям искры из глаз. Какая сильная сила цвета. Постелишь ее на стол, а на столе - цветочки, ровно лужок... Кто там следующий? Манька Клеткина? А какой у тебя, Манька, будет стол? - Не знаю, - тихо сказала Манька. - Так ты что ж, не мерила, что ль? - Мерила, - сказала Манька еще тише. - Ну, и сколько получилось? - Не знаю. Я веревочкой мерила. Манька достала из кармана веревочку, узлом завязанную на конце. - Вот, - сказала она, - у меня такой стол, как эта веревочка. - Как веревочке ни виться, - строго сказал Петр Максимыч, - а концу все равно быть. Он приложил деревянный метр, померил Манькину веревочку и сказал: - Опять нехватка. Метр семьдесят пять. - Эх, - махнул рукой дядя Зуй, - прирезай недостачу от моего куска, режь на всю веревочку. А ты, Манька, горячие кастрюли на клеенку не ставь, ставь на подложку. Поняла, что ль? Сделай подложку из дощечки. - Поняла, - тихо сказала Манька, - спасибо, батюшка. - Или того лучше, Манька. Ты ко мне забеги, я тебе готовую подложку дам... Кто следующий-то там? Дело в магазине пошло как по маслу. Петр Максимыч только чикал ножницами, и через десять минут от дядизуевой клеенки почти ничего не осталось. Но эти десять минут дядя Зуй не терял даром. Он расхваливал клеенку, жмурился от силы цвета, сомневался: не заграничная ли она? - Ну, Зуюшка, - сказал наконец Петр Максимыч, - у тебя осталось двадцать сантиметров. - Чтой-то больно мало. - Так выходит. Двадцать сантиметров тебе, полтора метра Кольке Дрождеву. - Может, какие-нибудь есть запасы? - намекнул дядя Зуй. - Для близких покупателей? - Запасов нету, - твердо сказал Петр Максимыч. - Видишь ты, нету запасов. Ну ладно, давай режь двадцать сантиметров. - На кой тебе двадцать-то сантиметров? - хрипло сказал Колька Дрождев, механизатор. - Отдай их мне. - Не могу, Коля. Надо же мне хоть маленько. А то еще Нюрка ругаться будет. - Уж очень мало, - сказал Колька Дрождев. - Двадцать сантиметров, чего из них выйдет? - Я из них дорожку сделаю, постелю для красоты. - Какая там дорожка, больно узка. А Нюрке мы конфет возьмем, чего ей ругаться? - Это верно, - согласился дядя Зуй. - Когда конфеты - чего ругаться? Забирай. - Если б валуи какие были нарисованы, - толковал Колька Дрождев, - я б нипочем не взял. А это все ж васильки. - Верно, Коля, - соглашался дядя Зуй. - Разве ж это валуи? Это ж васильки голубые. - А с валуями мне не надо. Ну, с рыжиками, с опенками я б еще взял. - Ты, Колька, береги клеенку-то, - наказывал дядя Зуй. - Не грязни ее, да папиросы горящие не клади, а то прожжешь, чего доброго. Ты папиросы в тарелочку клади, а то наложишь на клеенку папирос - никакого вида, одни дырки прожженные. Ты лучше, Колька, вообще курить брось. - Бросил бы, - ответил Колька, заворачивая клеенку, - да силы воли не хватает. К ужину в каждом доме Чистого Дора была расстелена на столах новая клеенка. Она наполняла комнаты таким светом и чистотой, что стекла домов казались чисто вымытыми. И во всех домах стоял особый клееночный запах - краски и сухого клея. Конечно, через месяц-другой клеенка обомнется. Колька Дрождев прожжет ее в конце концов горящей папиросой, пропадет особый клееночный запах, зато вберет она в себя запах теплых щей, калиток с творогом и разваренной картошки. ПО-ЧПРНОМУ Та банька, в которой жил с Нюркою дядя Зуй, была, как говорилось, старая. А неподалеку от нее, поближе к реке, стояла в крапиве другая банька - новая. В старой-то дядя Зуй жил, а в новой - парился. Иногда мелькала в его голове золотая мысль - переехать жить в новую баньку. - Но где ж тогда париться? - раздумывал он. - Старая пирогами пропахла, жареной картошкой. В ней париться - дух не тот. Вот когда Нюрка вырастет, - мечтал дядя Зуй дальше, - да выйдет замуж, я ее тогда в новую баньку перевезу, а сам в старой жить останусь. - А где париться-то будешь? - спрашивал я. - Третью срублю. Каждую субботу рано утром подымался от реки к небу огромнейший столб дыма - это дядя Зуй затапливал свою баньку. Топилась она по-черному. Не было у ней трубы - и дым валил прямо из дверей, а из дыма то и дело выскакивал или выбегал на четвереньках дядя Зуй, прокашливался, вытирал слезы, хватал полено или ведро с водой и снова нырял в дым и кашлял там внутри, в баньке, ругался с дымом, хрипел и кричал. Дым подымался столбом, столб разво