рачивался букетом, сизым банным цветом подкрашивал облака, заволакивал солнце. И солнцу и облакам странно было видеть огромный дым, маленькую баньку и крошечного старика, размахивающего поленом. Как только баня была готова, дядя Зуй прибегал к нам и кричал: - Стопилась! Стопилась-выстоялась! Скорее! Скорее! А то жар упустим! Я выскакивал из дому и бежал к реке, а дядя Зуй подталкивал меня, гнал, торопил: - Скорее! Скорее! Самый жар упустим! В предбаннике дядя Зуй стремительно раздевался и тут же начинал стремительно одеваться. Он скидывал обычную одежду, а надевал шапку, шинель и валенки. В шапке, в шинели и в валенках вкатывался он в парилку, чуть не плача: - Упустили! Упустили самый жар! Но жар в парилке стоял чудовищный. От раскаленной каменки полыхало сухим и невидимым огнем, который сшибал меня с ног. Я ложился на пол и дышал через веник. - Холодно, - жаловался дядя Зуй, кутаясь в шинель. В парилке всегда было темно. Хоть и стоял на улице полный солнечный день, свет его не мог пробиться через оконце. Стена жара не пускала свет, и он рассеивался тут же, у окна. А в том углу, откуда валил жар, тускло светились раскаленно-красные камни. Зачерпнув ковшиком из котла, дядя Зуй кидал немного воды на камни - и с треском срывался с камней хрустящий колючий пар, и тут уж я выползал в предбанник. Постанывая, жалуясь на холод, наконец и дядя Зуй выходил в предбанник, скидывал шинель. - Давай подышим, - говорил он, и мы высовывали головы из бани на улицу, дышали и глядели на улицы Чистого Дора, а прохожие глядели на нас и кричали: - Упустили или нет? - Еще бы маленько, и упустили, - объяснял дядя Зуй. Мы парились долго, хлестали друг друга вениками, бегали в речку окунаться, и дядя Зуй рассказывал прохожим, рыбакам и людям, проплывающим на лодке, сколько мы веников исхлестали. После нас в баню шли Пантелевна с Нюркой, а мы с дядей Зуем пили чай, прямо здесь, у бани, у реки. Из самовара. Пот лил с меня ручьями и утекал в реку. Я бывал после бани красный и потный, а дядя Зуй - сухой и коричневый. А Нюрка выходила из бани свеженькая, как сыроежка. ПОДСНЕЖНИКИ Кто прочитал название этого рассказа, тот, наверно, подумал, что сейчас весна, снег растаял и на проталинах - подснежники. А сейчас не весна - сейчас поздняя осень. В окошко виден первый снег. Он закрыл землю, но крапива, ржавые репейники торчат из-под снега. - Вон сколько навалило! - сказала утром Пантелевна. - Можно за дровами на санках съездить. Она топила печку, а я ленился, лежал и глядел, как она ухватом ставит в печку чугуны. Пантелевна заглядывала в печку, и лицо ее было огненным, как у машиниста, который топит паровоз. Но только, хоть и валит дым из трубы, паровоз наш никуда не едет, так и стоит на краю деревни. Санки были на чердаке - старые, березовые. Я достал их, отряхнул сенную труху, и мы пошли в лес. Дрова были у нас недалеко, на опушке, напилены, нарублены и сложены под елками. Смахнув с них снежную шапку, мы уложили поленья на санки, затянули веревкой. Но-о, поехали! Я тянул санки, а Пантелевна шла сзади - глядела, не падают ли поленья. Совсем немного выпало снегу, а все сразу изменилось - и лес, и деревья. Да и мы с Пантелевной стали совсем другими - зимними людьми. Вон Пантелевна идет в резиновых сапогах, а кажется - в валенках; седые волосы из-под платка выбились - совсем зимняя старушка. Ровно покрыл снег землю, изредка только поднимают его какие-то бугорки. Пеньки или кочки. Я ковырнул один бугорок сапогом - вот тебе на! Гриб! Моховик летний. Побурела зеленая шапка, легкий стал гриб и хрупкий. Я хотел отломить кусочек шляпки - она хрустнула. Замерз моховик под снегом, как стеклянный стал, и червяки в нем замерзли. Я увидел еще бугорок, и это тоже оказался моховик, не червивый. Затоптался на месте, стал еще грибы искать. - Катись дальше, батюшка! - крикнула сзади Пантелевна. - Грибы! - крикнул я и, бросив санную веревку, пошел к опушке и сразу наткнулся на выводок подснежных маслят. Они почернели, застыв. - Брось ты эти грибы, - сказала Пантелевна, поглядев на маслята. - Они, верно, нехорошие. - Почему нехорошие? Они просто замерзли. Но Пантелевна все время, пока мы везли дрова, толковала, что грибы нехорошие, что, мол, хорошие грибы должны к зиме в землю уйти или в листочки спрятаться, а эти чего стоят? Но когда мы подъехали к дому, настроение у нее переменилось - она стала эти грибы жалеть: какие, мол, они несчастные, не успели в землю спрятаться - сверху снег, и они совсем позамерзли. Дома я выложил грибы на подоконник, чтоб оттаивали. Там было прохладно, поэтому оттаивали они медленно, постепенно. Оттаивая, они, кажется, оживали - поскрипывали, вздрагивали, шевелились. - Положим их в суп, - сказал я. - Да что ты, батюшка! - напугалась она. - Давай бросим их. Но мне обязательно хотелось попробовать суп из зимних грибов, и я уговорил Пантелевну. Когда варился суп, зашла к нам Мирониха. Она понюхала, чем пахнет, и говорит: - Чем это пахнет? Неуж грибами? - Грибами, грибами, матушка Мирониха. Грибов из-под снега наковыряли. - Ну-ну-ну!.. - удивилась Мирониха. - Бу-бу-бу... Не стану я таку страмоту есть. А ей никто и не предлагал. Суп приготовился, и Пантелевна разлила по мискам. Пантелевна немного вроде боялась его пробовать, потом вошла во вкус. А мне суп очень понравился. Хороший получился. Конечно, не такой, как летом, но настоящий грибной. - Не стану я таку страмоту есть, - бубнила Мирониха, а потом вдруг цоп со стола ложку и в миску нырь. - Ну-ну-ну... Бу-бу-бу... - бубнила она, налегая на суп. - Страмота-то какая! Мы помалкивали. Под конец только Пантелевна сказала: - Добрые люди подосиновики да подберезовики, а мы подснежники варим. ПОСЛЕДНИЙ ЛИСТ Все лето провалялся в чулане ящик с красками, паутиной оброс. Но когда наступила осень - вспыхнула по опушкам рябина, и налился медью кленовый лист, - я этот ящик достал, закинул на плечо и побежал в лес. На опушке остановился, глянул вокруг - и горячими показались гроздья рябин. Красный цвет бил в глаза. А дрозды, перелетавшие в рябинах, тоже казались тяжелыми, красными. Так я и стал рисовать: рябины и в них перелетают красные тяжелые дрозды. Но рисунок не заладился. Горел-полыхал осенний лес, багряные круги плыли перед глазами. Так было красно, будто выступила из земли кровь. А на рисунке все оставалось бледным и сумрачным. - Ты что это? - услышал я за спиной. - Никак, сымаешь? Оглянулся: дядя Зуй идет опушкой, в руках ведро с опятами. - Снимают, Зуюшко, из фотоаппарата. А я рисую. - Какой молодец-то! - сказал дядя Зуй. - Ну сымай, сымай! Ушел дядя Зуй, а я дальше стал рисовать, но бледным и робким выходил мой рисунок. А вокруг рябины и дрозды полыхали! "Нет, - думаю, - рисовать не мое дело. Возьму лучше завтра ружье - и..." "Ррружжжье-о-о!.." - крикнул вдруг кто-то у меня над головой. Я прямо оторопел. Гляжу - на рябине птица сидит. Хохлатая, грудь оранжевая, на крыльях голубые зеркала. Сойка! Распушила перья, кричит: "Ррружжжье-о-о! Ррружжжье-о-о! Т-р-р..." Поглядел я, как сойка на рябине сидит, на осенний лес как следует глянул и совсем расстроился. Захлопнул ящик с красками, поднял с земли кленовый лист и сгоряча налепил его на рисунок. - Ну ладно! Пойду завтра зайцев торопить... Осень быстро кончилась. Ветер пообрывал с деревьев листья, снег выпал. Зимним вечером пришел ко мне дядя Зуй чаю попить. - Ну и ну... - сказал он, показывая на рисунок, прислоненный к стенке. - Листок-то прямо как живой. - Он и есть живой - настоящий. - Ловко, - сказал дядя Зуй. - Последний, значит, от осени остался. А это что? - А это дрозды, Зуюшко. Красные, тяжелые. - Верно, - сказал дядя Зуй. - Тяжелые-то какие! Рябины, наверно, нажрались. Выпил дядя Зуй стакан чаю, другой налил и снова на рисунок посмотрел. - Да, - сказал он, - самый лучший лес - осенний. - Верно, - сказал я. - Что может быть лучше? - Еще бы! Идешь, а под ногами листья шуршат. Что же может быть лучше? "Ну что же может быть лучше? - думал я. - Что может быть лучше осеннего леса? Разве только весенний..."