ку. На платформе было полно народу, повсюду стояли узлы и чемоданы, корзины с яблоками и с грибами, чуть ли не у каждого в руке был осенний букет. Прошел товарный поезд в шестьдесят вагонов. У станции электровоз взревел, и Тузик разъярился. Он свирепо кидался на пролетающие вагоны, желая нагнать на них страху. Вагоны равнодушно мчались дальше. - Ну, чего ты расстроился? - говорил мне Аким Ильич. - В твоей жизни будет еще много собак. Подошла электричка, забитая дачниками и вещами. - И так яблоку негде упасть, - закричали на нас в тамбуре, - а эти с собакой! - Не волнуйся, земляк! - кричал в ответ Аким Ильич. - Было б яблоко, а куда упасть, мы устроим. Из вагона доносилась песня, там пели хором, играли на гитаре. Раззадоренный песней из вагона, Аким Ильич тоже запел: Что стоишь, качаясь, Тонкая рябина... Голос у него был очень красивый, громкий, деревенский. Мы стояли в тамбуре, и Тузик, поднявшись на задние лапы, выглядывал в окно. Мимо пролетали березы, рябины, сады, набитые яблоками, золотыми шарами. Хороший это был год, урожайный. В тот год в садах пахло грибами, а в лесах - яблоками. ГРОЗА НАД КАРТОФЕЛЬНЫМ ПОЛЕМ Был странный августовский туман. Он клубился оранжевым и так занавесил ручей, что трудно было разобрать, где же солнце. Но оно взошло и подсвечивало влажные валы тумана, а от ручья по низкому лугу тянулся запах таволги и хвоща. Я шел берегом, надеясь поднять уток, но видел только сплетенья тумана и метелки-языки приболотной травы. С каждым шагом сочно лопались под ногами ее стебли, мягко хлестали, обдавая росой, и скоро я стал мокр и облеплен созревшими семенами. Немного я прошел, как дрогнула сеть тумана - обрушился на меня близкий выстрел, а за ним - шум поднимающихся с воды крякух. - Тпр-р-р-у-у-у-у!.. - закричал кто-то им вслед. Потом, видно, еще раз насупонил губы, как делают, останавливая лошадь, и снова: - Тпр-р-р-у-у-у!.. Уток я не мог увидеть, только слышал, как они сделали круг и утянули к лесу. - Эй! - послышалось недалеко. - Эй, Николай!.. - А-а... - Чего убил? - Ко-лен-ку-у-у... - тягуче сказал Николай. В тумане ответ Николая показался особо глупым и безнадежным. Я присел на коряжку - спешить было некуда, уток перешумели. Было слышно, как медленно чопают впереди охотники. Они перекрикивались каждые две минуты, боялись, что ли, в тумане потеряться. Скоро снова впереди лопнул выстрел. - Эй, чего убил? - Колен-ку-у-у!.. - Тьфу ты! - плюнул я и низким торфяным голосом пустил вдоль ручья: - Э-э-э-э-э-эй!.. - А-а-а? - дружно отозвались Николай с приятелем. - В трясину у-тя-ну-у-у-у... - А-а? - У-у-тя-ну-у-у... у-тя-ну-у-у-у!.. - снова пригрозил я. - Ты кто? - крикнул Николай. Я ответил таким нелепым голосом, какого и сам от себя никогда не слышал: - Леший я! Ле-е-е-ший... Тут прозвенело что-то. Овалы тумана зашевелились, задрожали, и солнце разом развалило их. Вспыхнул ручей. Стало видно, как он стелется по низкому лугу в глубину леса. Нигде не было охотников - вдаль стояли стога, нахлобученные на обкошенные пригорки. От них лился запах свежего сена... Ясны обычно и солнечны августовские дни. Этот день был особый. То вдруг пригонял ветер облака - становилось темновато, то облака быстро раскисали в воздухе. При светлом небе громыхало неподалеку, и находил на лес пасмурный свет - только какая-нибудь сосна вспыхивала под одиноким лучом. Когда солнце пошло к закату, я бросил пустую охоту, набрал маслят и на краю сосняка у картофельного поля поставил палатку. Надо было костер палить - грибы варить. Над полем собиралась грозовая туча, да как-то все не решалась плотно обхватить небо и колебалась над закатом. - Дочк, Дочк, Дочк... - послышалось с поля. По меже шел парнишка в ковбойке и покрикивал. - Телку потерял? - Овцу, - сказал он, подойдя. - Ты из Шишкина? - Нет, с Екатериновки. Генка я, дядипашин. Я знал дядю Пашу, перевозчика из Екатериновки. Он не раз перевозил меня через речку, и мы всегда толковали с ним о погоде. - Ну, садись, суп с маслятами пробуй. - Искать надо... Дочк, Дочк, Дочк!.. Генка был невелик, лет двенадцати. Он пошел дальше по опушке, покрикивая свое. За краем неба начался глухой скрежет. Он все нарастал, нарастал, превращаясь в отчетливые удары грома. Неожиданный луч пал на картофельное поле, зажег ботву зеленым светом, и быстро земля всосала его. Я залез в палатку и прихлебывал понемногу суп. Было слышно, как тяжело повертывались в небе огромные жернова, но выбить искру им еще не удавалось, они еще не разгулялись и только притирались друг к другу. Ссссссссссссссс!.. - услышал я и подумал, что это мелкий дождик шелестит. Высунулся из палатки узнать - было темно и сухо, и ни капли не упало на руки, на лоб. - Дядень! - крикнул издали Генка. - Эй! - Гроза собирается. - Лезь в палатку, - сказал я. - Пересидим... Генка залез в палатку, и я сунул ему ложку. - Только от стола, - сказал он, но ложку взял, и мы стали есть суп, прихлебывая по очереди. - Ну, как супок? - спросил было я, но тут возникла ослепительная искра, просветила каждый шов палатки и так грохнуло, что зазвенело в затылке, а Генка охватил меня руками, железными от страха. Снова все стихло, и даже жернова перестали в небе переворачивать друг друга. - Во долбануло! - сказал Генка. Я хлебнул супа, и показалось, будто вкус его после удара молнии изменился. Ссссссссссссс!.. - снова начался непонятный звук, вначале как шелест капель, потом набрал скорость и потянулся над головой томительной длинной пулей. - Что это, а? И со звоном ударило по крыше палатки, она туго загудела - брезентовый колокол. Я высунулся наружу, и на голову мне обрушился поток воды, пригнул голову к земле, в глазах возник корень огненного дерева. Страшный удар лопнул над нами и полетел окрест, выворачивая наизнанку картофельную ботву. И снова молния - пляшущая береза - вонзилась в поле. А земля ухватила ее с таким звуком, как будто болотная трясина - выпавший нож. Задергалась, затряслась другая молния, ища место, в которое ударить, и - пропала. И, бешено чередуясь, возник будто бы лес ослепительных корней... - Дядень, дядень... ...но только корни эти не высасывали из земли соков, а сами вбивали в нее свою белую голубую кровь. Я втянул голову в палатку, как черепаха в панцирь. Генка прижался ко мне покрепче, зажмурился, и я плотно закрыл глаза, но все равно рассекал их свет молний, проникал в голову. Ливень заливал, и брезент не гудел уже, палатка обмякла, стала вялой и прозрачной, не плотнее блина. - Глянь, дядь, не видно овцы-то? Я снова высунулся наружу и в свете молний увидел, как мечется по краю поля лохматое призрачное пятно. Это была овца. При каждом ударе грома она выпрыгивала из травы, как собака. - Дочк, Дочк, Дочк! - закричал Генка и выскочил из палатки, побежал через поле. Птичьей клеткой вспыхнула перед глазами его ковбойка, и Генка плеснул руками в сполохе света. Я вылез из палатки и побежал следом за ним. Ливень навалился на плечи, хотел расплющить, растворить, вогнать в землю. Щербатым гребнем, частоколом стояли вокруг молнии - сочные, разветвленные, как вилы. Гром бил - и небо вскидывалось в пене... - Обходи! Обходи ее... обходи! Зачарованная вспышками, овца прыгала на одном месте, будто дожидалась, когда же влепит прямо в нее. Между молниями вдруг слышалось: "Э-э-э-э-э-э-э..." Я бежал и тоже подпрыгивал - "Дочк, Дочк, Дочк!.." - давил картофельную ботву. Она лопалась, хрустела, вскрикивала под ногами, подкидывала вверх, под молнию. Я ждал, как молния настигнет меня, ударит в затылок и - в землю. Я чувствовал эту пустую точку на затылке. Вот упаду, расколюсь со звоном, как бутылка, разбитая дробью. Генка бежал шагах от меня в десяти. Голова его за картофельными кустами вдруг загоралась серебряной кочережкой. - Заходи!.. Заходи! Уах! - влип в поле дрожащий гвоздь - белая молния. Выбрызнула из земли недозревшая картошка. Овца, подпрыгнув, повисла над черной ботвой. Я кинулся на нее, выставив руки, и она снова прыгнула - шальной невиданный зверь, вроде единорога. Я схватил ее за шею, и тут же ослепительный огонь вывернул глаза, растянул их до ушей. Вскипел воздух, и голова моя закружилась над картофельным полем, плавно и мягко светясь... - Башку ей прикройте, дядь! - кричал подоспевший Генка и лупил овцу по чем попало. Оттянув с живота свитер - "Дочк, Дочк, Дочк!.." - я подсунул под него овечью голову, пятясь потянул ее к палатке - вот наткнусь спиной на столб молнии, стоящий в земле. И медленная молния, плавная, как масляная струя, потекла, подрагивая, прямо по щеке и, сухо расколовшись, угасла. Мы затянули овцу в палатку. Шерсть на ней слиплась, припала к ребрам - овца казалась ягненком. Ссссссссссссс... - снова послышалось над головой. Вспыхнула молния, и я увидел, как бьется в углу палатки прозрачными крыльями изогнутая коромыслом синяя стрекоза... Скоро гроза вколотилась в землю, смягчила резкие удары ливнем, иссякла. Молниеносные тучи ушли. Иногда только раскидывался на небе сполох - небо передергивалось и темнело. - Пойдем к нам, дядь, - сказал Генка. - Обсохнешь хоть. - Да ладно... У костра обсохну. Палатку собирать неохота. Я взял ружье и, посвечивая фонарем, пошел проводить Генку да заодно поискать в сосенках сучков, пригодных для костра. Луч фонарика освещал пучки сосновых иголок. От ударов ливня они повернулись остриями к земле. - Эй!.. - донеслось откуда-то. Мы остановились, прислушиваясь, и даже Дочка, Генкина овца, замерла на тропинке. - Эй, кто там с фонариком? - снова донеслось с другой стороны картофельного поля. - Молчи, дядь, молчи! - шепнул Генка. - Почему? - неуверенно спросил я. - Кто его знает, чего он кричит... Мы постояли немного, помолчали и снова пошли потихоньку краем поля. Рыхлой была земля под полегшей травой, и слышно было, как жадно, взахлеб, булькая, журча, всасывает она воду. Лужи разлились под ногами. Глинистая тропинка была - скользкая рыба налим. - Эй, с фонариком!.. - Эй! - ответил я. - Помогите... Голос тревожно оборвался, заглох в сыром воздухе. - Дядь, - сказал Генка, - мне домой надо. А то поздно. Отец будет ругать. - Давай, - ответил я. - Будь здоров. А я схожу узнаю, чего он там орет. Я включил фонарик и пошел по меже, прямо через поле. Генка остался было на тропинке, но потом, обругавши для чего-то овцу, потянул ее за собой, догоняя меня. - Узнаю хоть, чего он там орет, - сказал Генка, и мы побежали через картофельное поле. За мутью, проплывающей быстро по небу, то взмахивала, то застывала небольшая луна - плавно, как стеклянный поплавок от рыбацких сетей в волнах. Плод на невидимом стебле - покачивалась луна в дрожащей пелене. На бегу я светил фонариком, и перед нами прыгало круглое электрическое пятно, выхватывающее черные султаны картофеля и соцветия его, сочные после дождя, как сирень. Овца то путалась где-то сзади, то, как гончая, выскакивала вперед и спотыкалась, дико оглядываясь. В электрическом пятне, над волнами картошки, я увидел темную фигуру. Человек, очень длинный, жердеобразный, кланялся земле и кричал, размахивая руками: - Эй, с фонариком, беги шибче!.. Он горстями захватывал землю и скидывал ее в одно место, насыпал земляной холмик. Неприятной, чем-то опасной показалась мне эта фигура, не хотелось к нему подходить, да и Генка тормозил меня за рукав. - Ты кто будешь? - спросил я, остановившись шагах в пяти. - Да Грошев я с Большой Волги! - закричал он, как будто я всех должен был знать на Большой Волге. - Охотимся мы здесь. - А зачем звал-то? - Молния друга зашибла! Помогай! Заваливай! - Погоди, - не понял я. - Молния? А где ж друг-то? - Да вот он, - сказал Грошев и ткнул под ноги, наклонился, ухватил земли в пригоршни. Землею он покрывал человека. Торчала наружу из холмика голова, и ясней лица видны были круглые картофелины, вырытые из земли. Страшным, обугленным показалось мне это лицо, и я не решался направить на него фонарик. - Насмерть? - Да не знаю я! - испуганно закричал Грошев. - Как молния лопнула, зашипел и лежит, а я-то в сторонке был, у сосенок. - Что ж ты его хоронишь? Может, он жив? - Так полагается. Полагается землей засыпать. Посвети-ка. Он нагнулся, и захлюпала земля под его руками, чмокнуло что-то в ботве. - Это верно, дядь, - зашептал Генка. - Земля молнию из человека обратно высасывает. - Засыпай, засыпай скорее, что стоишь! Я скинул куртку, бросил ружье, ковырнул ладонями землю. Взрыхленная ливнем, она легко расступалась под руками, выламывалась жирными тяжелыми комьями. Генка захлестнул овечью веревку петлей на руке и быстро-быстро стал выгребать землю из-под кустов картошки. - Коля, вставай! Коля! - бормотал Грошев, обращаясь, как видно, к человеку, лежащему в земле. Мгновенно прошиб пот. Я не видел в темноте, куда бросаю землю, и не разбирал, где земля, где картошка. Генка прерывисто дышал рядом, и подпрыгивала овца на соседней меже. Горстями, комьями безостановочно кидали мы землю. Грошев сгибался-разгибался, как колодезный журавель. - Давай, давай! - подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как было дело: - Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел. Вдруг смотрю - лежит... Куда она ударила? В голову или нет? - Земля молнию высосет, - шептал Генка и вдруг громко кричал: - Дочк, Дочк, Дочк!.. "Э-э-э-э-э..." - отвечала Дочка и дергала веревку, рвалась домой. - Хватит, - сказал я. - Толку нет. Так мы его землей задушим. Со стороны я осветил фонариком лицо лежащего. Оно было черно, неподвижно. И глаза были закрыты. Надбровные дуги, вобрав свет, казались особо выпуклыми. От сполохов свинцом блестела вокруг картофельная ботва. Было б странно, если б из нее поднялась сейчас живая птица с перьями, клювом, глазами. - Надо сердце послушать. - Какое сердце! - раздраженно закричал Грошев. - Пускай ток в землю уйдет. - Видишь - не уходит. - Что ж делать? Что ж делать? В деревню, что ль, бечь! Сынок, беги в деревню, зови врача! Куда я дену-то его, если не встанет? Я наклонился и стал разгребать грязь с груди лежащего. Засветилась медная военная пуговица. Так холодно показалось прижимать к ней ухо, безнадежно - слушать под ней, как слушать отпиленную чурку. Я прислонил ухо, но не услышал ничего: ни боя, ни толчка - всхлипывала, пищала дождевая вода, пропитывая землю. - Дядь, дядь! - закричал Генка. - Ведь он одетый! Одежда не пускает ток! - Фу, черт!.. Разгребай, разгребай скорее... Надо раздеть... Я схватился за пуговицу, рванул... Где нож? - Как же я забыл! - стонал Грошев. - Раздеть надо... Где нож? Режь, разрезай китель. - Ген, посвети... Да нет, сюда свети! Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина, коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку. - Оставь сапоги... Сюда свети. Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и снова стали закидывать его землей. Сейчас, сейчас, еще немного, и все будет в порядке, земля высосет молнию, высосет, выпьет, вберет в себя вместе с дождевою водой. - Надо железо приложить! - Какое железо? Где оно? Засыпать полагается. - Дядь, дядь, ружье, оно железное. Я поднял ружье, грязное и мокрое, разрядил. В замках его влажно заскрипела земля. Положил стволами на грудь Николая и стал водить по груди, по лицу. - Хорошо, хорошо, сейчас оживет, - говорил Генка. - Оживает, оживает... - Поздно, - сказал Грошев. - Беги, сынок, в деревню. Зови мужиков. - Води, дядь, води, он оживет, вот увидите... - Беги, Ген, в деревню. - Да еще не поздно. Води ружьем, дядь. Голос Генкин дрожал, он хватал меня за локоть, подталкивал, торопил. Видно, в голове его не укладывалось то, что в моей уже уложилось. Я бросил ружье. - Дядь, дядь, надо что-то придумать. Придумай, дядь! Ну, скорее! - Надо искусственное дыхание, - сказал я. - Какое дыхание! - раздраженно вдруг крикнул Грошев. - Засыпать полагается! - И тут же обмяк. - Ну, делай, делай дыхание-то. - Да я и сам не знаю, как его делать. - Руками же надо разводить! - умоляюще сказал Генка. - Быстро-быстро! Ткнув руку под затылок, я приподнял с земли голову Николая, а другой рукой надавил на грудь, отпустил, еще надавил, отпустил. Генка схватил его руку и принялся быстро раскачивать ее к груди и обратно, и Грошев подхватил другую руку. - Сейчас оживет, - убеждал Генка. - Еще, еще... - Раз-два... - стал приговаривать я. - Раз-два... Раз-два... - поддержал Генка. - Дыши, дыши... Мы сами дышали сильно и шумно, как будто хотели увлечь, заразить своим дыханием человека, лежащего на земле. Сколько же времени прошло, как кончилась гроза? - Вставай, дядь, вставай, - приговаривал Генка. - Землей надо засыпать, - бормотал Грошев. Он отставал, сбивал с ритма. - Раз-два... раз-два... - твердил Генка и не давал нам остановиться. Наконец Грошев отпустил руку Николая, снял шляпу. - Что я бабе его скажу? - спросил он. - Тише, тише... Он дышит! В голосе Генки прозвучала такая уверенность, что мы замерли, затаили дыхание, а он склонился, прислушиваясь, к самым губам Николая. Где-то далеко на шоссейной дороге за рекой заворчал автомобильный мотор. Шумно вздохнула овца. Последние, особенно тяжелые капли падали на землю с листьев картошки. Генка потрогал меня за руку, чуть-чуть прижался ко мне. Мы с ним были уже вроде родственники - вместе прятались от грозы, ловили овцу. - Придумай что-нибудь, - попросил Генка. - Придумай, дядь. Он оживет. - Можно воздух вдуть, - нерешительно сказал я. - Вдувай! Вдувай! - сразу обрадовался Генка. - В нас воздух живой. Он войдет в него и оживит. - Да уж поздно. - Вдувай, дядь, - просил Генка, обнимая мою руку, гладил рукав, как будто я был человеком, способным вдуть живой воздух. Грошев настороженно слушал нас. Овца легла на землю, задерганная веревкой. - Ну, посвети. Я отдал фонарь и наклонился над человеком, пластом лежащим на земле. Огромной картофелиной казалось в свете фонаря его лицо. Ладонями я сжал его щеки, вздохнул глубоко, будто собираясь нырнуть. И Генка вздохнул за моей спиной. Медленно приблизил я губы к его рту, прижал и с силой выдохнул весь воздух, нажал локтями на грудь. Гак! - вылетел вдутый мной воздух и рассыпался, как пыль. Николай дрогнул, повел рукой. Приоткрылись его глаза, хлипнуло в горле: - Чтой-то? Час прошел или больше, как кончилась гроза? У палатки горел уже костер. Дым от него шел влажный, утяжеленный, особенно горький. Он уплывал к полю, смешивался с ночным туманом. Николай лежал в палатке, накрывшись мокрыми плащами. Он высунул к костру заляпанное землей лицо, тяжко дышал, закашливался дымом. Грошев снял брюки и размахивал ими над огнем. Генка сидел у костра, обхвативши за шею овцу, которая бессмысленно пялилась в огонь. - Я прямо не верил, что все обойдется, - весело сказал Генка. Он восхищенно глядел на Николая, не мог отвести глаза, будто боялся, как бы снова чего не случилось. - И папиросы-то намокли, - хрипло сказал Николай, ни к кому особенно не обращаясь. - А мы их посушим! - обрадовался Генка. Николай вяло махнул рукой - дескать, ладно, чего там. Я снял куртку и стал помахивать ею над костром, сушить. Под взмахами загудели сучья, располыхались. Лопались и скрючивались в жару сосновые иголки. - Сбоку молния ударила или как? - спросил я Николая. - Прям под ноги. - Тогда б ты не встал. Она тебя тряхнула только и об землю бросила, - возразил Грошев. - Говорю я - под ноги, - повторил Николай. - Ух, жара! - сказал Грошев, отскочил от костра. - Ташкент! - Это еще не Ташкент, - ответил Генка, протягивая к огню руки. - Сейчас-сейчас, разгорятся... - Генка-а-а! - послышалось недалеко. - Гена-а-а-а! - Батя! - испуганно вскочил Генка. - Батя меня ищет! Он дернул овцу за веревку и побежал в темноту, сразу позабывши нас. - Иду-у-у! - закричал он. - Идешь? - слышался сердитый голос. - Ты куда провалился, а? - Эй, дядя Паша! - крикнул я. - Иди к огню! - Тебя мамка ждет или не ждет? - закричал дядя Паша, не обращая на меня внимания. - Ты где был, а? В голосе его звучала такая гроза, что я схватил фонарь и поспешил за Генкой. - Мамка кричит, что тебя молния убила! Ты думаешь об ней или нет? - Бать, бать... - толковал в темноте Генка. - Я думаю... Правда думаю... - Эй, дядя Паша, да погоди ты! - сказал я, догнавши их на тропинке. - Тебя мамка ждет или нет? - кричал дядя Паша. - А ты костер жгешь! Я те дам костра! Тут дядя Паша действительно дал костра и добавил овечьей веревкой. Генка сразу, не сходя с места, заревел басом. - Да погоди ты! - закричал я, ослепляя дядю Пашу фонарем. - Генка не виноват. Тут человека молнией зашибло, а он помогал! - Чего? - кричал дядя Паша, не признавая меня. - Тебя не спрашивают! Если тебя не ждут, так ты жги костер, а парня не приваживай! - Да тут несчастье случилось! - А ну пошли домой! Тебе мамка даст! Все глаза проплакала! - "Проплакала"! - неожиданно возразил Генка. - Небось телевизор смотрит. - Ты поговори, поговори! - кричал дядя Паша и быстро потащил и Генку и овцу его в темноту. - Костер они жгут! И так весь лес спалили! Я остался на месте и долго еще слышал, как дядя Паша ругал сына: - Тебя мамка ждет или нет? Почему-то он особенно напирал на то, что Генку ждала именно мамка, а он вроде бы и не ждал. - Бать, бать... - послышался в последний раз Генкин голос. - Я больше не буду... Грошев все махал брюками над костром. - Я-то в сторону глядел, - объяснял он Николаю. - Потом смотрю - тебя нет. А ты в картошке лежишь! - Пыхнула только, - ответил Николай. - А дальше не помню. Грошев махнул брюками - с костра взлетел пепел, закружились его хлопья, словно моль, серые мотыльки. Сосновые искры потянулись в небо, остановились высоко над костром. - Дома, - сказал Грошев, - я б сейчас телевизор включил. Семечек насыплю в блюдо и весь вечер сижу. Он махал брюками и отскакивал от костра, когда искра попадала на голые колени. - Ну гроза была! Только пыхнула - тебя нет! А ты в картошке лежишь. - Прям под ноги ударила, - добавил Николай. - Я давай тебя засыпать. Сыплю, сыплю, а ты не отходишь. Тут этот прибежал с фонариком. Искусственное дыхание, говорит, надо. Ты не врач, а? - Китель бы мне зашить, - сказал Николай. Я залез в палатку, устроился рядом с ним, подложил под голову рюкзак. Грошев перестал махать брюками, надел их, присел на корточки у костра. - Ну и денек сегодня был! - сказал он. - Ну и денек! И ведь утром все началось. Кудлатый какой-то выскочил из тумана - прямо на меня! Руками машет и кричит: "Леший я, леший!" Морда страшная! - Да, - вспоминал Николай, - верно. Утром все началось. - Что ж, - спросил я, - и ты, Николай, видел лешего? - Видать-то не видел. Слышал только, как он рычит. - А я видел, - зашептал Грошев и оглянулся тревожно на темный за спиною лес. - Кудлатый, белый. Прямо на меня выскочил. Я хотел врезать ему с правого ствола - осечка! С левого - опять осечка! Николай, засыпая, дергался, будто колола его под локти и под колени электрическая искра. Жар костра доходил до палатки, горячил лицо. - Леший! - все вспоминал Грошев, глядя в огонь. - Да что же это такое, а? - Так, - ответил я, уже задремывая. - Так, наверное, явление природы. ЛИСТОБОЙ Ночью задул листобой - холодный октябрьский ветер. Он пришел с севера, из тундры, уже прихваченной льдом, с берегов Печоры. Листобой завывал в печной трубе, шевелил на крыше осиновую щепу, бил, трепал деревья, и слышно было, как покорно шелестели они, сбрасывая листья. Раскрытая форточка билась о раму, скрипела ржавыми петлями. С порывами ветра в комнату летели листья березы, растущей под окном. К утру береза эта была уже раскрыта настежь. Сквозь ветки ее текли и текли холодные струи листобоя, четко обозначенные в сером небе битым порхающим листом. Паутина, растянутая в елочках строгим пауком-крестовиком, была полна березовых листьев. Сам хозяин ее уже скрылся куда-то, а она все набухала листьями, провисая, как сеть, полная лещей. Найда Найда - это имя так же часто встречается у гончих собак, как Дамка у дворняжек. Верная примета: гончая по имени Найда всегда найдет зверя. Когда я приезжаю в деревню Стрюково к леснику Булыге, у крыльца встречает меня старая Найда, русская пегая. Ее белая рубашка расписана темными и медовыми пятнами. - Ей скоро паспорт получать, - шутит Булыга. - Шестнадцать осеней. Не годами - осенями отмечают возраст гончих собак. Лето и весну они сидят на привязи, и только осенью начинается для них настоящая жизнь. Про молодую собаку говорят - первоосенница. Про старую - осенистая. Найда немало погоняла на своем веку и заработала на старости лет свободную жизнь. Молодые гончие Ураган и Кама на привязи, а Найда бродит где хочет. Да только куда особенно ходить-то? Все исхожено. И Найда обычно лежит на крыльце, приветливо постукивая хвостом каждому прохожему. В октябре, когда грянет листобой и начнется для гончих рабочая пора - гон по чернотропу, - Найда исчезает. Целый день пропадает она в лесу, и от дома слышен ее глухой голос - то ли гонит, то ли разбирает заячьи наброды. Заслышав ее, Ураган и Кама подхватывают, воют, рвутся с привязи, раззадоренные гонным голосом Найды. К ночи возвращается Найда, скребется на крыльце, просится в дом. - Куда-а? - хрипло кричит от стола Булыга. - В дом? Там сиди! Но после все-таки открывает дверь, впускает Найду. Покачивая головой, кланяясь, она переступает порог и, прихрамывая, идет к печке. Мякиши - так называют подошвы собачьих лап - сбиты у нее в кровь. Найда ложится в теплом углу у печки и спит тревожно, дергается, лает, перебирает лапами во сне - гонит, видно, осенистая. Гонит, гонит... По чернотропу - Эй, давай-давай! Догоняй-добирай! Мы с Булыгой бежим по лесу, кричим-поем, разжигаем собак. - Где он? Где он? Где он? - на высокой ноте стонет Булыга. - Вот он! Вот он! - поддерживаю я. Собаки уж и сами разожжены. Огромный камнелобый Ураган проламывается по кустам, глаза его приналиты кровью; узкокостная, извилистая Кама носится вокруг и нервно дрожит, фыркает, припадая к палому листу. Вот Кама подает голос, короткий, неуверенный. Эту первую фразу гона даже и нельзя назвать лаем. Это возглас. Так охнула бы женщина, уронившая кувшин с молоком: "Ой!" - Ой-е-е-е-ей! - сразу подхватываем мы с Булыгой, и где-то в кустах хрипло рявкает Ураган, прочищает горло, утомленное летним глупым, безгонным лаем. Кама заливается сплошной трелью, голос ее возвышается с каждой фразой, к ней подваливают старая Найда и Ураган - звенит, бьется, колотится меж елок, разливается по чернотропу, по застывающему предзимнему лесу голос гона. - Напересек! - кричит Булыга. - Напересек! - отвечаю я и бегу куда-то, уж и сам не знаю куда: напересек, на поляну, на просеку, в березняк, где таится в кустах, где мчится мне навстречу взматеревший осенний беляк. Веер На рябине, что росла у забора, неведомо откуда появилась белка. Распушив хвост, сидела она в развилке ствола и глядела на почерневшие гроздья, которые качались под ветром на тонких ветвях. Белка побежала по стволу и повисла на ветке, качнулась - перепрыгнула на забор. Она держала во рту гроздь рябины. Быстро пробежала по забору, а потом спряталась за столбик, выставив наружу только свой пышный, воздушный хвост. "Веер!" - вспомнил я. Так называют охотники беличий хвост. Белка спрыгнула на землю, и больше ее не было видно, но мне стало весело. Я обрадовался, что поглядел на белку и вспомнил, как называется ее хвост, очень хорошо - веер. На крыльце застучали сапоги, и в комнату вошел лесник Булыга. - Этот год много белки, - сказал он. - Только сейчас видел одну. На рябине. - А веер видел? - Какой веер? Хвост, что ли? - Тебя не проведешь, - засмеялся я. - Сразу догадался. - А как же, - сказал он. - У белки - веер, а у лисы - труба. Помнишь, как мы лису-то гоняли? Лису мы гоняли у Кривой сосны. Лиса делала большие круги, собаки сильно отстали, и мы никак не успевали ее перехватить. Потом я выскочил на узкоколейку, которая шла с торфяных болот, и увидел лису. Мягкими прыжками уходила она от собак. В прыжке она прижимала уши, и огненный хвост стелился за нею. - А у волка хвост грубый и толстый, - сказал Булыга. - Называется - полено. - А у медведя хвостишко коротенький, - сказал я. - Он, наверное, никак не называется? - Куцик. - Не может быть! - Так говорят охотники, - подтвердил Булыга. - Куцик. Этот куцик меня рассмешил. Я раскрыл тетрадку и стал составлять список хвостов: веер, труба, полено, куцик. На рябину тем временем вернулась белка. Она снова уселась в развилке ствола и оглядывала ягоды, свесивши свой пышный хвост - веер. Был конец октября, и белка вылиняла уже к зиме. Шубка ее была голубая, а хвост - рыжий. - Мы забыли зайца, - сказал Булыга. А ведь верно, список хвостов получался неполный. Зайца забыли. Заячий хвост называется - пых. Или - цветок. Ночные налимы С первыми холодами в Оке стал брать налим. Летом налим ленился плавать в теплой воде, лежал под корягами и корнями в омутах и затонах, прятался в норах, заросших слизью. Поздно вечером пошел я проверить донки. Толстый плащ из черной резины скрипел на плечах, сухие ракушки-перловицы, усеявшие окский песчаный берег, трещали под сапогами. Темнота всегда настораживает. Я шел привычной дорогой, а все боялся сбиться и тревожно глядел по сторонам, разыскивая приметные кусты ивняка. На берегу вдруг вспыхнул огонь и погас. Потом снова вспыхнул и погас. Этот огонь нагнал на меня тревогу. Чего он там вспыхивает и гаснет, почему не горит подольше? Я догадался, что это деревенский ночной рыбак проверяет удочки и не хочет, видно, чтоб по вспышкам фонаря узнали его хорошее место. - Эй! - крикнул я нарочно, чтоб попугать. - Много ли наловил налимов? "Многолиналовилналимов..." - отлетело эхо от того берега, что-то булькнуло в воде, и не было больше ни вспышки. Я постоял немного, хотел еще чего-нибудь крикнуть, но не решился и пошел потихоньку к своему месту, стараясь не скрипеть плащом и перловицами. Донки свои я разыскал с трудом, скользнул рукой в воду и не сразу нащупал леску в ледяной осенней воде. Леска пошла ко мне легко и свободно, но вдруг чуть-чуть напряглась, и неподалеку от берега возникла на воде темная воронка, в ней блеснуло белое рыбье брюхо. Пресмыкаясь по песку, выполз из воды налим. Он не бился бешено и не трепетал. Он медленно и напряженно изгибался в руке - ночная скользкая осенняя рыба. Я поднес налима к глазам, пытаясь разглядеть узоры на нем, тускло блеснул маленький, как божья коровка, налимий глаз. На других донках тоже оказались налимы. Вернувшись домой, я долго рассматривал налимов при свете керосиновой лампы. Их бока и плавники покрыты были темными узорами, похожими на полевые цветы. Всю ночь налимы не могли уснуть и лениво шевелились в садке. Шакалок Около клуба мне повстречался уличный деревенский пес по прозвищу Шакалок. Он радостно кинулся ко мне, подпрыгивая от восторга. Я дал Шакалку кусочек хлеба и пошел по своим делам, а Шакалок побежал за мною. Мы прошли чуть не всю деревню и встретили почтальона дядю Илюшу. Дядя Илюша отдал мне газету "Труд", и мы распрощались. Шакалок побежал теперь за почтальоном. Дядя Илюша заходил в каждый дом, а Шакалок терпеливо ждал его на улице. Скоро им повстречался завскладом Колька Кислов, и дядя Илюша остался без собаки. Шакалок бежал теперь за Колькой. Так целыми днями Шакалок менял хозяина и бегал то за тем, то за другим. А когда не бывало на улице человека, Шакалок торчал у магазина, поджидая кого-нибудь, за кем можно побежать. Шакалок был пепельно-рыжий пес, с розовым носом и разными глазами. Бегал он вприпрыжку. Но вот в деревню Стрюково приехал новый учитель. Он покормил Шакалка городской колбасой, и тот не отставал теперь от учителя ни на шаг. Даже поджидал его у школы. Раз я встретил учителя на улице. Он торопился в школу, а за ним деловито бежал Шакалок. Мы поздоровались, и я порадовался, что Шакалок нашел хозяина. Я пошел дальше и вдруг почувствовал, что кто-то лизнул мне руку. Шакалок-то бежал за мною. Колышки Ночью в лесу у костра на меня напал страх. Я глядел в огонь и боялся поднять голову: казалось, кто-то смотрит на меня из темноты. Костер медленно загасал. В лесу было тихо. Только вдруг в тишине слышался тоненький треск и короткий шепот. Кто-то шептался обо мне, и казалось, я даже разбираю одно слово: "ко-лы-шки..." "Какое дикое слово! - думал я. - К чему оно?" Взяв топор, я обошел вокруг костра. Тень двигалась по стволам деревьев, а за спиной кто-то шептался, шушукался. - Эй! - закричал я. - Чего вы там шепчетесь! Идите к огню... Испугавшись громкого голоса, надо мной в верхушках деревьев кто-то зашуршал, отпрянул, и не скоро я понял, что это шевелится там и шепчется листобой. Снежура Листобой пригнал снеговую тучу. Не доходя деревни, улеглась она на верхушки елок, раскинула пятнистые лапы, свесила серую рысью морду. Потом загребла лапой - из лесу посыпались на деревню листья, а с ними одинокие большие снежинки. В полете снежинки слепливались друг с другом и падали на землю, как узорные блины. Туча цеплялась за верхушки деревьев, а листобой подталкивал ее, гнал, торопил. Нехотя подползла туча к деревне - густыми волнами повалил снег. Сразу накрыл он огороды, крыши домов. Несколько антоновских яблок, которые случаем остались на дереве, превратились в белые пухлые лампы. Прошла туча, и показалось, что наступила зима. Но уже через минуту снег стал таять. Проступили под ним желтые лужи, выползла дорожная грязь, увядшая картофельная ботва. Побелевшее было поле опять запестрело, и через полчаса кое-где только остались снежные пятна. Я побежал из дому, нагреб под березой снегу и слепил первый в этом году снежок. Найда вышла на крыльцо поглядеть, что я делаю. - Эй, Найда, Найда, лови! - закричал я и хотел залепить в нее снежком, а он уже растаял. В руке от снежка осталось несколько березовых листьев. Октябрьский снег - это еще не снег. Снежура. Лось Кукла, белоснежная лайка, нашла в чернолесье лося. Гончие сразу подвалили к ней и, когда мы выскочили на поляну, уже обложили лося кругом, заливались, хрипели, исходили яростью. Наклонив голову к земле, он мрачно глядел на собак и вдруг выбрасывал вперед ногу - страшное живое копье. Один удар пришелся в березку - она рухнула, как срубленная топором. Мы с Булыгой долго бегали вокруг, ругались, трубили в рога, но никак не могли оторвать собак от лося. Этого лося хорошо знают деревенские жители. Они боятся его, считают, что он "хулиган", "архаровец". Когда-то он будто погнался за молодой бабой, нападал на коров, приходил много раз в деревню и подолгу стоял у Миронихина дома. Чуть ли не спрашивал: "А где Мирониха?" Один раз он и меня сильно перепугал. Затаившись, ждал я на лесном болоте уток, когда вдруг услышал в орешнике треск сучьев и тяжелое дыхание "архаровца". Багровый на закате, огромный, ободранный, тонконогий, он вышел на поляну и стал в десяти шагах, глядя на меня. Я поглубже ушел в елку, а он все глядел на меня, раздувая ноздри, шевеля тяжелой губой. Черт его знает, о чем он думал. Листья К утру иногда затихнет, но к вечеру снова расходится и свистит, шастает по деревьям, швыряется листьями надоедливый листобой. Березки на опушке давно уже сдались ему; без листьев сразу стали они сиротливыми, растерянно стоят в пожухлой траве. А осины совсем омертвели. Вытянув крючья веток, они ловят чужие листья, как будто никогда не имели своих. Я поднял осиновый лист. Обожженный бабьим летом, лист горел, как неведомая раковина. Огненный в центре, он угасал к краям, оканчивался траурной каймой. В глубине леса нашел я клены. Защищенные елками, неторопливо, с достоинством роняли они листья. Один за другим я рассматривал битые кленовые листья - багряные с охристыми разводами, лимонные с кровяными прожилками, кирпичные с крапом, рассеянным четко, как у божьей коровки. Клен - единственное дерево, из листьев которого составляют букеты. Прихотливые, звездчатые, они еще и разукрасились таким фантастическим рисунком, какого никогда не придумает человек. Рисунок на листьях клена - след бесконечных летних восходов и закатов. Я давно замечаю: если лето бывало дождливым, малосолнечным, осенний кленовый лист не такой молодец. Кувшин с листобоем Сырой землей, опятами, дымом с картофельных полей пахнет листобой. На речном обрыве, где ветер особенно силен, я подставил под его струю красный глиняный кувшин, набрал побольше листобоя и закупорил кувшин деревянной пробкой, залил ее воском. Зимним вечером в Серебряническом переулке соберутся друзья. Я достану капусту, квашенную с калиной, чистодорские рыжики. Потом принесу кувшин, вытащу пробку. Друзья станут разглядывать кувшин, хлопать по его звонким бокам и удивляться, почему он пустой. А в комнате запахнет сырой землей, сладкими опятами и дымом с картофельных полей.