ел сотни и тысячи окуньков. Они плавали над песчаным дном, то собираясь в стайки, то рассыпаясь в стороны. Я заметил, что они разбегаются, как только я шевельнусь. Подниму руку -- рассыпаются, опущу -- опять собираются в стайку. Мне понравилась эта игра, и так, махая руками, я стоял на коленях и глядел под мост. -- Окуней гоняешь? -- послышался голос. На мосту стоял мальчик лет шести, очень похожий на окунька. В руке у него была жестяная короткая сабелька, в которой я с интересом узнал подрезанную табличку "Не влезай -- убьет!". По табличке я и догадался, что это та самая часть всадника-монтера, которая в свое время отделилась от лошади. -- Тебя Пашкой звать? Окунек моргнул, разглядывая меня. Необычная лодка и мой нездешний вид сильно его удивили, но расспрашивать, кто я такой, он не решился. Как-то это некрасиво сразу спрашивать, кто ты, мол, такой да откуда. И я молчал, потому что сразу болтать, что я такой-то, плыву туда-то, тоже не очень красиво. Мы молчали. Пашка-окунек глядел на меня, а я достал трубку, закурил. -- Слушай, парень,-- сказал Пашка.-- А как это ты дым из носа пускаешь? Я захлебнулся дымом, закашлялся, выпуская из носу немалые между тем клубы,-- вопрос оказался неожиданным. -- Само как-то получается,-- ответил я и, набравши дыму, повторил этот нехитрый номер -- выпускание из носу табачных струй. -- Здорово,-- сказал Пашка,-- Змей Горыныч, а? -- Дело, в общем, простое,-- сказал я, отфыркавшись.-- Беру дым в рот, а выпускаю через нос. Ты попробуй, набери воздуху в рот, а выпусти через нос. Раздувши щеки, Пашка набрал воздуху в рот, сомкнул губы и напыжился. -- Ну, теперь валяй, выпускай. Пашка покраснел, закрутил глазами, подражая мне, но выпустить через нос ничего не мог. Губы его наконец отомкнулись -- воздух вылетел наружу. -- Не выходит,-- сказал он.-- Я чего в рот набираю, ртом и выпускаю, а уж что в нос, то из носу. У тебя-то, может, нос неправильный. Можно потрогать? Растерянно кивнув, я наклонился, и Пашка потрогал мой нос. -- Все вроде правильно,-- сказал он.-- А теперь ты потрогай, как у меня нос, правильный ли? Так мы стояли на Коровьем мосту и трогали друг друга за нос. -- Как тут насчет рыбы? -- спросил я, отвлекая разговор. -- Нету рыбы,-- сказал Пашка и махнул рукой.-- А вот щуки много. -- А щука -- не рыба? -- Ты что, парень? Какая же щука рыба? Щука -- это щука. А вот окунь, подъязок, ляпок -- это рыба. А щука -- не рыба. Она-то всю рыбу здесь и поела, а теперь щуку Папашка жрет. -- Какой Папашка? -- Тот самый, с Илистого озера. Он не только щуками, он больше лосями питается. Окуньки, что стояли под мостом, собрались в темный табунок. Тыкаясь в скользкие сваи, они подымали головы, повиливали хвостами против течения. -- А этих-то,-- сказал я, указывая на окуньков,-- Папашка жрет? -- Жрет помалу,-- ответил Пашка.-- Но этих-то сколько надо на три головы. -- Разве у него три головы? -- Одна -- щучья, -- сказал Пашка, загибая палец,-- Другая -- медвежья, третья -- человечья. Щучьей-то он рыбу жрет, а медвежьей -- лосей. -- А человечьей? -- спросил все-таки я. -- А человечьей что попало,-- ответил Пашка.-- Мы-то что попало едим, так и Папашка. -- А людей он как? -- осторожно спросил я.-- Трогает? Пашка серьезно посмотрел на меня, печально и значительно кивнул,-- увы, людей он тоже трогает. -- И какой же головой? -- А тремя сразу. -- А в Багровое озеро он заплывает? -- с легкой тревогой спросил я. -- В Багровое ему не пролезть, макарка заросла совсем. Да и чего ему в Багровом делать? В Багровом ведь бесы хозяева. А бесов Папашка не жрет, они горькие. -- Тут есть ведь еще одно озеро,-- сказал я,-- Покойное. А там-то кто живет? -- Ты что ж, сам не понимаешь? -- Не очень. -- Покойники,-- сказал Пашка. Я слегка растерялся. Действительно, догадаться, кто живет в Покойном озере, было нетрудно, но как-то в голову не приходило, что вопрос решается так просто. -- Покойники в земле лежат,-- сказал я.-- Чего им в озере делать? -- Это тихие в земле. А те, что порезвей, в озере плавают. В земле скучно лежать. -- Да, брат,-- сказал я, похлопал Пашку по плечу.-- А мы-то собирались рыбу ловить. Останемся, пожалуй, без ухи. -- А ты раков налови,-- сказал Пашка.-- Здесь раков много. Вечером так и ползают по песочку. Глава V. РАЧЬЯ НОЧЬ На высоком берегу вновь среди столбов объявилась фигура монтера-всадника. Шагов за двадцать до Коровьего моста всадник, к удивлению, опять раздвоился, и капитан-фотограф спрыгнул на землю. -- Ну как уха? -- весело кричал капитан.-- Как рыба? Наловил на уху? -- Мелочь. -- Из мелочи уха наваристей. Прокатившись на лошади, капитан-фотограф приободрился, повеселел. Ни о бесах, ни о покойниках он не подозревал, деловито оглядывался, отыскивая макарку. -- Вот она, макарка,-- сказал всадник-монтер, указывая пальцем в глубину болота.-- С полкилометра проплывете, а уж как там -- не знаю. -- Прорубимся, -- сказал капитан. -- У нас есть топор и лопатка. -- Лучше уж серп,-- сказал Натолий.-- Тресту жать. -- Тресту будем руками выдирать,-- быстро нашелся не имеющий серпа капитан. -- Вам виднее, -- согласился всадник-монтер. -- Только чарусью остерегайтесь, краешком плывите, не лезьте в середку, засосет. Щепку бросишь -- и ту засасывает. -- Щепка ей ни к чему,-- сказал Пашка.-- Ей бы теленка. -- Как это? -- не понял фотограф-капитан, впервые приглядываясь к Пашке. -- Для чего теленка? -- Ей живое надо,-- пояснил Пашка.-- Торф-то мертвый, но он чарусью родит. Она и сама из торфа, только живая. Бывают здоровые -- быка проглотят. Есть и поменьше, чарусеныши, но тоже глотают. -- Какие чарусеныши? -- спросил капитан, оглядываясь на монтера-всадника. -- Неужели живые? -- Что-то вы нас совсем запугали,-- сказал я и засмеялся для капитана.-- То Пашка говорит, в Багровом бесы живут, то -- чарусеныши. -- Какие еще бесы? -- обеспокоился капитан.-- Где бесы? В Багровом? -- Не знаю я,-- сказал Натолий.-- Какие там бесы? Воет что-то по ночам. -- Волки, наверно. -- У волка голос нежный. А тут гнус какой-то. Гнусит, гнусит. Упираясь коленками в лошадиный добродушный бок, Пашка вскарабкался на лошадь и как-то хоть и медленно, а быстро всадник-монтер и Пашка стали уходить от нас, не прощаясь, на высокий и крутой подымаясь берег. Отошедши шагов с двадцать, всадник оглянулся и крикнул: -- Чарусью остерегайтесь... И больше они не оглядывались, по столбам, по столбам удаляясь от нас, а когда мы вытащили на берег "Одуванчик", ни всадника-монтера, ни Пашки, ни даже столбов видно не было -- быстро темнело. -- Бесы, чарусеныши,-- бормотал капитан-фотограф.-- Чепуха, чушь. Больше он ничего не рассказывал, чего- там еще есть? -- В Багровом только бесы,-- честно сказал я.-- А вот в Илистом Папашка живет... трехголовый. Ну а в Покойном озере и сам можешь догадаться, кто живет. -- Кто же? -- спросил недоверчиво капитан. -- Покойники. -- Черт знает что! -- сказал капитан.-- Бесы, покойники. И мальчик-то большой. Наверно, уж в школу ходит. Мы разбили палатку, развели костер, и капитан-фотограф взял удочку, привязал самый большой крючок, насадил червя. -- Сейчас мелочь спать пошла,-- говорил он,-- крупная к берегам выходит. Сейчас накинется на московского-то червячка. Перед отъездом из Москвы мы накопали червей, на которых капитан особо надеялся. Ему казалось -- как только местные рыбины увидят московского червяка, тут уж сразу с криком "московский!" навалятся на наши удочки. Я взял фонарик и пошел по берегу поглядеть, не видно ли и вправду раков. Медленно шагая по хрустящей старой тресте, я освещал песчаное дно и видел камушки, утонувшие прутья, скорлупу перловиц. Берег изогнулся, дно наклонилось вглубь, и я увидел рака. Он надвигался к берегу из глубины озера и шел не задом, как мы думали, а прямо шагал вперед, выставив две черные по бокам клешни. Вступив в электрическое пятно, лежащее на дне, рак остановился. И пока он раздумывал, откуда здесь электричество, я шагнул навстречу, опустил руку в воду и выставил свои пальцы против его клешней. Присев на хвост, он поднял плечи, а клешни наклонил косо, чтоб удобней было хватать и рубить. Грозен и готов к бою был его вид -- пальцы мои ничуть его не смутили. Тут я понял, что рак этот огромен. Две косо расставленные клешни были шире моих растопыренных пальцев. Его блестящие глаза-глазки выставились над треугольным лицом. Они двигались на стебельках. Длинные тугие усы шевелились между клешнями, со дна доставая поверхности озера. Я решил обхитрить рака, обойти его сзади, чтоб взять за панцирь позади зловещих клешней. Повел руку в обвод, но рак -- черный рыцарь -- обернулся на хвосте, заметив мой нервный маневр. Мечтая о рачьей перчатке, я водил рукой вправо-влево и, наконец решившись, сверху накрыл соперника, резко прижал к песку. Рыцарь рубил клешнями воду, щекотал и кромсал ладонь -- я выхватил его из воды и кинул на берег. -- Эй, капитан! -- крикнул я.-- Неси ведро! Рыцаря поймал! Капитан с ведром подбежал ко мне, восторженно затолкал добычу в жестяную посудину. Рак стучал клешнями о стенки, вытягивал к фонарю свои глаза. -- Смотри-ка,-- тревожно шепнул капитан,-- крест у него, на хвосте. На средней из черных панцирных чешуй, которыми оканчивался рачий хвост, действительно был заметен маленький светлый крестик. Отчего-то этот крестик испортил настроение. То ли мы сильно устали за день, то ли соединился крестик с бесами и покойниками. Но, пожалуй, за один день слишком много набралось разной ерунды: Лысые и усатые, бесы и покойники, Папашка трехголовый, крест на рачьем хвосте. -- Не знаю, что делать,-- сказал капитан,-- раньше я крестов на рачьих хвостах не замечал. Можно ли его сварить и съесть? -- Одного варить глупо,-- заметил я,-- надо еще наловить. С фонариком и ведром, в котором трещал и корябался рыцарь, мы вернулись на берег. Я осветил дно -- и рука моя дрогнула. Раки наступали из глубины. Один за другим выходили они из мутной тьмы, поднявши к небу свои черные военные усы. Бледный и нездешний, обмотавший руку полотенцем, чтоб хватать легионеров, капитан-фотограф стоял по колено в воде, готовясь к предстоящей битве. Двухклешневые, длинноглазые, угрожающе подбоченившись, с крестом, который хоть и не был различим, но угадывался, раки быстро окружали нас. Иные взгромождались на камни, чтоб получше нас разглядеть, другие подползали, прижимаясь к песку, третьи покачивались на стеблях канадской элодеи, которую справедливо зовут водяною чумой. Выбрав крестоносца покрупней, капитан сунул руку в озеро -- и сражение началось. Впрочем, обладатель редкого оружия -- вафельного полотенца -- капитан-фотограф сразу же оказался победителем. Он просто хватал рыцарей и бросал в ведро. Скоро в ведре, гремя доспехами, лязгало и скрипело с полсотни легионеров. Из ведра они не умели добраться до капитана и схватывались между собой, вспоминая старые ссоры. Многие воины не выдержали капитанского успеха и, поджавши хвост, улетали обратно в глубину. Они не пятились, они улетали, как торпеды. На поверхности воды виден был их усатый след. Ведро повесили над костром, и, окутанный рачьим паром, капитан помешивал в нем еловою палкой, приготавливая чудовищное варево. Некогда черные, а теперь огненные усы и клешни высовывались из ведра, и над ними парила зловещая тень капитана. -- Я раков не раз варил,-- объяснял мне капитан,-- с Петюшкой Собаковским мы как-то съели по сто раков. В рака надо больше соли, больше перцу, больше лаврового листа. Я слушал старого ракоеда и думал: что же будет дальше и возможно ли это в жизни -- поедать вареных рыцарей? Глава VI. КАЗБЕК РАКОВ Ночь приблизилась, подошла вплотную, и ничего вокруг нас не осталось, только костер, только мы с капитаном, только ведро, из которого валил пряный пар, да песчаная кайма берега и серебристый нос "Одуванчика", подвинувшегося к костру поближе. Капитан снял с костра ведро и вывалил раков на траву. Груда раков, курган раков, гора Казбек раков возвысилась над землей рядом с мигающим жарким костром. Бурые панцири, алые клешни, багровые усы тянулись к небу, нацеливались, угрожали и просто так торчали в разные стороны. Не раков и не рыцарей в багряных теперь доспехах напомнили они, а жителей планеты Сатурн, космических пришельцев, которых мы с капитаном по глупости наловили, сварили и приготовились есть. И я содрогнулся, представив, как прилетят на Землю эдакие пришельцы в форме раков, а какиенибудь типы, вроде нас с капитаном, сунут их в свой наивный бульон. Капитан тем временем схватил космического гостя, обжигаясь, взломал панцирь, с хрустом оторвал шейку и высосал брызнувший сок. Поканнибальски подмигивая мне, он сопел и грыз. Откровенное блаженство было нарисовано на лице пожирателя пришельцев из космоса. -- Помню, с Петюшкой Собаковским...-- журчал каннибал-фотограф.-- Ну и раки были тогда... А ты что сидишь? Бери вон того здорового. -- Что-то не могу,-- сказал я.-- Мне кажется, это пришельцы. -- Что такое? -- обиженно остановился капитан. -- По-моему, это пришельцы из космоса, с планеты Сатурн. Вот и крест у них на хвосте. Видал ты когданибудь рака с крестом? -- Не видал,-- сказал капитан, позабывший уже про крест. -- Конечно, это пришельцы,-- сказал я,-- в форме рака. Капитан оглянулся на озеро, над которым клубился уже тревожный глухой туман. Ничего на первый взгляд особенного не было в этом тумане -- обычный ночной земной туман, сырость и глухота. И все же в нем жило, таилось нечто космическое. Почти не шевелясь, выползал туман к берегу, обтекал костер, касаясь наших щек и коленей. В ночи и в тумане мы остались совсем одни перед горою пурпурных пришельцев из космоса. -- Зачем же мы их наварили-то? -- спросил капитан. -- По глупости. Приняли за раков. По простоте душевной. -- А может, это все-таки раки? -- сказал капитан.-- Если это пришельцы, зачем у них рачий вкус? Ну пускай форма рачья, а вкус должен быть другой, неземной, космический. По-моему, это раки. -- А почему у них на хвосте крестик? -- Откуда я знаю? Крестик так крестик, ничего страшного. Может, этот крестик принесет нам счастье! И капитан надломил нового рака и высосал сок. И счастье заблистало в его глазах, запуталось в бороде. -- Черт возьми! -- сказал капитан.-- Можно в конце концов рубануть и пришельцев, если они съедобны. И мне показалось, что вареный рак в руках капитана каким-то чудесным образом превратился в долгожданный плод -- гранат, что ли, северный? Именно с таким счастливым видом, как будто это гранат вроде северный, но только не гранат, а что-то еще и космическое, неземное, озерное, капитан поедал рака. -- Нет, нет,-- бормотал капитан, чмокая и хрустя.-- Это мы с тобой пришельцы. А раки не пришельцы. Они скорей пограничники, охраняющие подступ к Багровому озеру. А раз мы пришельцы, а они раки, так какого черта? Чего тянуть? Вслед за ним и я достал из кучи небольшого рачка-пограничника, аккуратно отломил клешню. -- фу! -- сморщился капитан.-- Неправильно. Кто так ест рака! Погоди сосать клешню. Надо, пожалуй, научить тебя правильно есть раков. Глава VII. НАСТАВЛЕНИЯ КАПИТАНА-ФОТОГРАФА -- Я не знаю, как едят пришельцев из космоса,-- наставлял капитан,-- а рака надо правильно взять в руки. За панцирь левой, за шейку правой рукой. С правильной постановки рук начинается поедание этого редчайшего и сладчайшего плода водоемов. В старые времена, конечно, существовал особый столовый раковый прибор, похожий на эдакий настольный велосипедик. В нем были разные крючочки, вилочки, колесики, при помощи которых поедался рак. Теперь такие приборы редкость, руки и зубы -- наш "велосипедик". Итак, взявши рака, как полагается, надо разломить его пополам и выпить сок, струящийся как из левой, так и из правой части... Наставляя меня, капитан-фотограф демонстрировал все это на примере, и я неловко повторяй за ним взламыванье, высасыванье и поедание. -- В раке съедобно все,-- говорил капитан.-- Даже его панцирь, который состоит из особого вещества под названием "хитин". Настоящие ракоеды, к примеру Петюшка Собаковский, охотно вкушают его. Поверь, что и хитин имеет свой вкус, если это, конечно, настоящий хитин. В конце концов, не каждый день удается отведать истинного хитина. Добавлю, что хитин полезен хоккеистам. -- Почему? -- спросил я. -- Чего почему? -- Почему хитин полезен хоккеистам? -- Ты что -- дурак? Не понимаешь, что ли? Ведь хитин -- это панцирь, а хоккеистов все толкают и клюшками бьют. Надо же им как-то укрепляться. Кроме хитина, им полезно есть яичную скорлупу и толченые черепашьи панцири. Сообразил? -- Сообразил. Расскажи, как едят клешню. -- С клешнями надо обращаться осторожно. Легким нажимом взломав клешню, надо вынуть ее содержимое так, чтобы получилось как бы две клешни. Одна -- из панциря, другая -- обнаженная, розовая... Капитан причмокнул, надкусил клешню и ловким ракоедским движением вытащил ту, другую, внутреннюю клешню, обнаженную и розовую. Сунув ее в рот, капитан продолжил: -- Мясо рачьих клешней -- мужская пища. Тот, кто ест клешни, обладает крепким рукопожатием... И наконец финал -- раковая шейка! Королева стола! Заметь, что раковая шейка на самом деле рачий хвост. Но так она вкусна, так бесподобна, что назвать ее хвостом никто не решается. Это единственный случай, когда чей-то хвост называют так возвышенно. Один поэт так воспевал раковую шейку: О, шейка рака! Как собака, Тебе я предан всей душой... Другой поэт, из круга Веневитинова, писал еще восторженней: В мой рот вошло речное диво! Дрожит от жадности кадык. И шейку тронувший стыдливо, Бледнет бедный мой язык... Именно так нужно есть раковую шейку, стыдливо, застенчиво. Мало на земле людей, которые достойны ее. Воодушевленный, капитан-фотограф хлюпал стыдливо соком, застенчиво прикрывал глаза, вслед за ним и я принялся взламывать раков, высасывать, брызгаться и хрустеть. Туман же над озером сгущался. На багровых рачьих панцирях блестела холодная роса. Глава VIII. МУТНОЕ СЕРДЦЕ ТУМАНА Я не мог уснуть. В палатке было душно. Туман, вползающий через щели, покрывал мой лоб испариной, как холодная подушка, наваливался на грудь, придавливал и душил. Палатка была набита туманом. А там, за брезентовыми стенками, была тишь. Ничто не булькало, не ворочалось, не плескало, но я точно знал, что это неправда. Там обязательно что-то двигалось, что-то булькало и плескало, только очень тихо, еще тише, чем движение тумана. Раки опять наступали из глубины на берег, ночные летучие мыши летали над нами, и выдра проплывала, спрятав голову под водой. А что еще там делалось, я не знал -- не бесы ли катались на лодочке под бесшумными парусами? Мне представлялась небольшая коричневая лодочка, набитая молчаливыми бесами, и туманный парус, и бес-капитан с седыми усами, и рожи бесов-матросов, испачканные чугунной сажей. Что они делали там, в лодке, я не видел -- рыбу не ловили, выдру не гоняли, только для чего-то мочили в воде толстые веревки. -- Ты спишь? -- спросил я капитана. Капитан спал. Спал капитан, убаюканный усталостью, духотой и туманом. Я вылез из палатки в полную темноту. И все же, как ни странно, в темноте этой виден был туман. То ли белый, то ли сизый -- неведомо какой. Вытянув руки, вышел я к берегу озера, наткнулся на корму "Одуванчика", потрогал его холодную серебряную кожу. Забрался в лодку, сел на свое место, прикрыл глаза. В "Одуванчике" мне было спокойнее, чем в палатке, дышалось легче. И я решил подремать в лодке, дожидаясь рассвета. Бесы ли шутили надо мной, но и в лодке не дремалось, не спалось. Взявши весло, я легонько ткнул им в дно озера -- и лодка отошла от берега. Неожиданно поплыл я в темноте и тумане. Изредка опуская за борт весло, я слегка касался воды, которую не видел, и не слышал ее плеска. Порою я даже и не зацеплялся веслом за воду и двигался вперед, отталкиваясь от тумана. "Так и надо,-- думал я.-- Так и надо плыть -- отталкиваясь от тумана. Для этого и построен "Одуванчик"". Туман над озером оказался легче, чем тот, в палатке, прибрежный. Там он был гуще, там он давил на грудь, а здесь пролетал легко, оставляя на щеках влажный след. Чем дальше отплывал я от берега, тем нежнее становился туман, я чувствовал это кожей лица,-- нежнее, влажней, невесомей. Он не терял своей густоты, но непрестанно менялся. В темноте тянулись над головой легчайшие туманные нити, которые вели в недра тумана, к самому его туманному сердцу. "Мутное, наверно, у него сердце,-- думал я.-- Муть да белая серость. Ни черта там не видать, в его сердце". Бесформенным и рыхлым огромным комом представлялось мне сердце тумана, оно лежало на воде, посреди озера, неподвижное и густое. "Надо хоть добраться до него, поглядеть,-- думал я.-- В самое сердце я вплывать не буду, рядышком, около поплаваю". Туман не мешал мне. Он вроде и не сердился на человека, который собрался доплыть до его сердца. Впереди я заметил темное пятно. Своей глубиной и бархатностью оно отличалось от всей остальной ночной темноты и поэтому притягивало к себе. Ударив веслом, я всплеснул воду и вплыл в темный круг, очерченный туманом на воде. Чистый ночной воздух окружал теперь меня. "Одуванчик" плавно пересекал свободный от тумана пятачок черной воды, окруженный глухими белесыми стенами. Далеко-далеко, высоко в небо уходили стены тумана, а там, где кончались они, горели три ярких, к земле наклоненных звезды. Я остановил лодку и сидел, испуганный, в сердце тумана, задравши голову к небу. Я узнал эти звезды, внезапно открывшиеся мне,-- Пояс Ориона. И, пробиваясь сквозь туман, светили в небесах и остальные звезды -- и все созвездье Орион стояло надо мной, над озером, над пустым сердцем тумана. Я ничего не понимал. Сейчас, летом, даже глухою ночью никак не мог быть виден Орион, и все-таки он стоял надо мной и над моей лодкой. Не знаю отчего, но я всегда радуюсь и волнуюсь, когда увижу созвездье Орион. Мне кажется отчего-то, что созвездье это связано с моей жизнью. Как будто даже Орион -- о, небесный охотник! -- наблюдает за мной, хоть и маленьким, а живым, и я ни перед кем, а только перед ним отвечаю за все, что делаю на Земле,-- за себя, за свою лодку, за плаванье в сердце тумана. Неподвижно сидел я в лодке, не шевелясь, стоял вокруг меня туман, и не шелохнулась волна под килем "Одуванчика" -- только свет Ориона двигался к нам и достигал нас. Как некоторые южные люди загорают на солнце, так и я подставил свое лицо под свет Ориона и чувствовал кожей прикосновение его лучей. Они не были теплыми или холодными, они касались кожи почти незаметно и все-таки отпечатывались на лице. Не знаю, что изменилось на нем -- светлела ли, темнела кожа, но я чувствовал, как проходят мои усталость и тревога, легче, яснее становится на душе. "Все не так уж плохо,-- думал я.-- Вот я даже доплыл до сердца тумана". Прикрыв глаза, я вспомнил вдруг людей, оставленных в городе,-- Орлова и Петюшку, Клару и милиционера-художника и тех других людей, о которых не пишу здесь, в книжке. И все они казались мне совсем неплохими и, пожалуй, самыми лучшими и самыми легкими в мире. Подремывая и вспоминая, я долго сидел так в лодке, а когда открыл глаза, увидел, что нет уже надо мной Ориона и туман сомкнулся над головой. За туманом, где-то неподалеку, слышался тихий и жалостный вой. "Уууууууу..." -- то ли вздыхал, то ли плакал кто-то, так горько и печально, что хотелось немедленно кинуться на помощь. Легонько ударяя веслом, я поплыл поскорее на этот вой, и чем быстрее плыл, тем светлее становилось вокруг, развеивался, таял туман. Впереди я увидел лодку с парусом и темные фигуры на борту. "Бесы,-- понял я.-- Заманили все-таки. Воют, холеры, мочат в воде веревки". Коричневая лодочка приблизилась, и я увидел рожи, испачканные чугунной сажей, и капитана с седыми усами. Увидавши меня, он поднял руку, помахал приветливо. Я махнул в ответ, и бесы-матросы дружно выхватили из воды веревки, к которым привязаны были ржавые жирные крючки. Бесшумно прошла мимо меня коричневая бесовская лодочка. Быстро скрылась она за спиной, а вой все слышался впереди. "Кто же это воет? -- думал я.-- Неужели капитан-фотограф? Кто-то прихватил его и душит во сне". Быстро поспешил я, погнал "Одуванчика", и нос его врезался в прибрежный песок. Я бросился к палатке. -- Эй, капитан! -- крикнул я, откидывая полог.-- Ты чего воешь? Капитан заворочался, высунул из спального мешка бороду. -- А? -- хрипло прорычал он, изумляя меня тем, что можно хрипло прорычать такое простое слово.-- А? -- Это ты воешь? -- Чего еще? -- недовольно продирая голос, сказал капитан.-- Сколько времени? -- Воешь ты или нет? Бестолково прочищая глаза, капитан чудовищно призевывал. -- Кто воет? -- раздраженно расспрашивал он.-- Где? Пока я тормошил капитана, вой и плач прекратились, затихли над озером, пропали. По лицу же капитана ясно было, что выть или рыдать он просто-напросто не умеет. -- Сколько время-то? -- спрашивал не умеющий выть капитан.-- Пора, что ль, в макарку? -- Светает,-- ответил я. Капитан выпутался из спального мешка, подполз на коленях к костру и принялся раздувать тлеющую головешку. -- Надо чайку вскипятить,-- сказал он. Глава IX. ВТОРЖЕНИЕ В ЗАРОСШУЮ МАКАРКУ Мы медленно плыли по макарке -- черному коридору среди болот, заросших таволгой и вехом. Кое-где мелькали и кусты молочая -- бесова молока. Широкая вначале макарка быстро сузилась. Я отложил весло и, цепляясь за болотные травы, подтягивал "Одуванчик" вперед. С кустов, которые я дергал и шевелил, на нас сыпались спящие еще жучки и мотыльки. -- Надо было дождаться солнца,-- ворчал капитан-фотограф.-- Того гляди напоремся на корягу. Видишь -- коряги впереди! Кривые и толстенькие коряги, торчащие из воды перед носом "Одуванчика", с шумом: хлопнули крыльями и поднялись в воздух, превратившись в утиную стаю. Вода в макарке взволновалась, какая-то рыбина метнулась из-под лодки, покачнув "Одуванчик". Шуршащий взрыв раздался в камышах -- вытянув зеленую шею, взмыл в небо запоздавший селезень. -- Все,-- сказал капитан,-- дальше нам не пройти. Поперек макарки лежала почерневшая сучковатая береза. Как видно, ее принесли сюда рыбаки или охотники, гуляющие в болотах. Береза была как бы мостиком через макарку. -- Попробуй ее утопить,-- сказал я.-- Тогда проплывем над нею. Капитан-фотограф поднялся и, упираясь веслом в дно, встал одной ногой на березу. Медленно, неохотно береза затонула под его тяжестью, да и сам капитан ушел в воду по колено. Я подтянулся за куст -- нос лодки въехал на березу. Капитан выхватил из воды ногу, закинул ее в лодку -- и береза всплыла, глухо толкнулась в дно "Одуванчика" и подперла нас снизу. Все стало на свои места. Капитан сидел на своем месте, я на своем, береза вернулась на свое. И мы сидели на березе. Впереди, за березой,-- капитан, сзади, на корме,-- я. При желании мы могли покачаться как на качелях, но плыть назад или вперед никак не могли. -- Сели, что ль? -- достаточно хладнокровно спросил капитан. Напряженно вглядываясь в дно лодки, я искал пробоин. Мне казалось, что острый сук впился в платье нашей общей теперь с капитаном невесты, вот-вот разорвет его и мы не то что утонем, а повиснем посреди макарки полумокрые, полузатонувшие. -- Сидим,-- ответил я,-- пробоин не видно. Надо бы снова утопить березу, тогда прошмыгнем. -- Твоя очередь утопливать,-- справедливо указал капитан. Кое-как приподнявшись, я шагнул из лодки в воздух, стараясь наступить на березу. Она уклонялась от моей ноги, увертывалась. Нога летала в воздухе над водой, замах ее пропадал, она уже не знала, что делать. Вернуться в лодку нога не могла, для этого надо было от чего-то оттолкнуться. Ударом весла капитан подвинул ко мне березу, и нога в отчаянии рухнула на нее. Береза сразу затонула, и я сделался человеком набекрень. Правая нога уходила в воду, левая подымалась вверх и уплывала вперед с "Одуванчиком". Схватив себя за колено, я выволок ногу из воды и свалился в лодку. Береза не успела всплыть, как "Одуванчик" шмыгнул вперед, проскочил, и теперь уж никакого пути назад не было. Всплывшая береза покачивалась за кормой. Я оттолкнулся от нее веслом, направляя лодку вперед. -- Запахло чарусенышем,-- сказал капитан. В воздухе и вправду почувствовался резкий, едкий запах. Утопленная береза потревожила дно макарки. Со дна всплывали пузыри болотного газа. -- Это не чарусеныш,-- сказал я,-- это пузыри со дна. Поехали. -- А по-моему, чарусеныш,-- настаивал капитан. Он тормозил лодку. Из-за плеча капитана я старался разглядеть, что там, впереди, но признаков чарусеныша не замечал. -- Надо кинуть щепку,-- сказал капитан,-- засосет или нет? Дай мне какую-нибудь щепку. -- Откуда я возьму щепку? -- раздраженно ответил я. -- Отломи от березы. Подав лодку назад, я изогнулся, отломил от березы черный сучок, отдал капитану. Капитан бросил его в воду перед собой, и давно прогнивший сучок немедленно затонул. -- Засосал, холера,-- сказал капитан.-- Видно, здорово проголодался. Я не стал больше слушать капитана, сильно оттолкнулся веслом от березы. Легко и свободно пересекла лодка подозрительное пространство. Петляя в болоте, макарка повела нас дальше. Она то расширялась, и тогда приходилось веслаться, то сужалась резко, и мы двигались вперед, цепляясь за травы. Скоро мы увидели новую преграду, которая перегораживала нам путь. Это была уже не береза, а какой-то еловый крокодил, затопить которого не удалось. Рядом с крокодилом торчали из воды какие-то колья. -- Попробую его поднять,-- сказал капитан.-- Может, удастся подпереть его колышком. Балансируя веслом, капитан наступил на высокую болотную кочку, которая сразу закашляла под его сапогом. В болотных сапогах-броднях на кашляющих и хрипящих болотных кочках капитан-фотограф стоял как болотный памятник Великому покорителю бревен. Над головой его носились утиные стаи. Приподняв елового крокодила, капитан подпер его колышком, и получилось что-то вроде медвежьей ловушки. Сибирские охотники, которые хотят завалить медведя, подвешивают иногда над тропой бревно. В нужный момент бревно это и падает медведю на голову. Съежившись, проплыли мы через ловушку и сразу увидели новое, совсем уже неприятное бревно. Оно чуть высовывалось из воды, и видно было, что та часть, которая оставалась под водой, совершенно непроходима. -- Придется рубить его топором,-- сказал капитан. Он потыкал бревно веслом. -- Его и не сдвинуть,-- сказал он, и тут бревно само по себе шевельнулось, лениво высунуло из воды хвост, грянуло хвостом по поверхности и уплыло, возмутив воду в макарке. С полминуты сидели мы в лодке, охолодев. Руки не хотели двигаться, а голова соображать. Но даже и при всем желании голова моя сообразить ничего, пожалуй, не могла. -- Кошмар! -- сообразила наконец голова капитана.-- Слушай, а бывают на свете пресноводные киты? Я промолчал. Голова капитана работала великолепно, и я не хотел ей мешать. -- А может, Папашка? -- продолжала работать чудесная голова.-- Как думаешь, он уплыл или под воду спрятался? Я невольно огляделся -- нельзя ли в случае чего выбраться на берег? Но берега не было -- крутые и круглые болотные кочки, трясина и вода меж кочками. Надеяться мы могли только на "Одуванчик", на его выносливость и быстроту. Открытая протока была перед нами, и я стал быстро грести, уходя поскорей от опасного места. Черт знает, в кого ткнул веслом капитан -- в ожившее ли бревно, в древнейшую ли огромную щуку или впрямь разбудил Папашку? Не останавливаясь, плыли мы вперед. Макарка то сужалась, то расширялась. Иногда вдруг вплывали мы в болотистое блюдо, утыканное кочками, и плавали меж кочек, отыскивая продолжение макарки. Капитан то и дело вскрикивал: -- Пахнет чарусенышем! Право руля! В некоторых местах завалена была макарка гнилыми травами и сучьями, и мы подолгу разбирали завал, веслами расчищали дорогу. Иной раз, чтоб протиснуть лодку вперед, капитан с дьявольским скрежетом ломал и выдирал болотные кочки. Вдруг внезапно, совсем неожиданно макарка кончилась. Перед нами была трава, только трава -- таволга, вех, молочай -- и никакой макарки. Вот и все,-- сказал капитан,-- конец плаванью. Он встал, пошевелил веслом траву перед носом лодки. -- Ни черта не видно,-- сказал он,-- никакой макарки. Дебри болотных трав. Глава Х. ПАПАШКА С БАГРОВОГО ОЗЕРА -- Подай-ка лодку чуть правей,-- сказал капитан. Я подал правей. -- Теперь подай левей. Я подал левей. Капитан встал ногами на сиденье и стал шарить веслом в траве. -- Дебри,-- бормотал он,-- дебри. Толстенные, куда выше капитанского роста стебли вырастали из густой торфяной воды. Белые зонты и желтые цветочки перепутывались с какими-то зелеными пузырями, полными, казалось, сока и яда. -- Ничего не поделаешь,-- сказал капитан,-- надо продираться. -- Куда продираться? -- Туда,-- и капитан махнул веслом в неопределенную сторону. -- Как продираться? И почему -- туда? -- Я чувствую -- Багровое озеро там. -- Макарка течет прямо -- значит, и озеро прямо по носу. -- А помоему, она сворачивает в эту сторону. Чувствую. -- Ну знаешь. Я твоему чувству пока не доверяю. Надо вернуться к Коровьему мосту. Вскипятим чайку и подумаем, что делать дальше. -- Ничего не выйдет,-- сказал капитан и внимательно уставился мне в глаза.-- Назад пути нет. -- Ерунда,-- сказал я.-- Бревно снова приподымем, а другое затопим. -- Дело не в бревне. Дело в том, что я не из тех людей, которые возвращаются. Понял? -- Из каких же ты, интересно, людей? -- Из тех, других. Которые только вперед идут. Капитан смотрел на меня пристально и целеустремленно. На лице его было написано, что он из тех, кто вперед идет, а я из тех, кто возвращается. -- Ладно, ладно,-- сказал я.-- Я тоже не из тех, кто возвращается. Выдирай траву. Ударом весла капитан вогнал нос лодки в заросли и принялся немедленно выдирать траву. Лохматые и мокрые корни рогоза, чудовищные, похожие на золотых гусениц корни аира выволакивал капитан из трясины и разбрасывал в стороны. Постепенно втащили мы лодку в неизвестное пространство, и дебри болотных трав сомкнулись за нами. -- Вперед! -- кряхтел капитан.-- Назад хода нет! Капитан выдрал огромный зонтичный куст, стряхнул на меня синих стрекоз и золотых жучков -- и перед нами вдруг открылась свободная вода. Небольшое, совсем круглое, лежало Багровое озеро среди болотных трав. Зыбкие берега охватили его, стянули петлей. Далеко, очень далеко отсюда начинался настоящий берег, лесной, земляной. -- Не видно признаков багровости,-- прошептал для чего-то капитан. Вода в Багровом озере была черна, так черна, что почти не отражала неба. Только ближе к середине двигались на поверхности небесные облака, а по краям у берегов окружала озеро кайма траурной воды. -- Вот оно -- озеро,-- сказал капитан.-- Сейчас будем рыбу ловить. Воткнув весла в илистое дно, мы привязали к ним "Одуванчик". Плюнув на червя, капитан забросил удочку. -- Здешняя рыба, наверно, и в глаза червяка не видала,-- сказал он,-- надо ее как-то приманить. Он высыпал в воду горсть геркулеса. -- Мелочь любит геркулес,-- пояснил он,-- вначале придет мелочь, а за нею -- крупная рыба. Хотя здешняя мелочь и геркулеса-то в глаза не видала. Неожиданно явилось солнце. Пробившись сквозь облака, оно осветило озеро, и тут я понял, как бездонно оно. Лучи совсем не проникали в темные воды. Озеро отталкивало их, не открывало солнцу своей глубины. Стало как-то не по себе. Показалось, что в озере нет жизни -- оно мертво, и кто знает, как глубоко в землю уходит его дно. Капитан сидел не шевелясь и даже перестал сыпать в воду геркулес. Этот геркулес, наши удочки и червяки, которыми мы собрались приманивать жителей Багрового озера, как-то глупо, мелко выглядели пред спокойным и даже грозным его молчанием. В тишине послышался плещущий шелест. Я оглянулся и увидел, как из воды высунулся черно-зеленый конический бутон. Из бутона, как из приоткрытого рта, показался ослепительный язычок. Бутон открывался на глазах, превращаясь в кувшинку-лилию с яркой солнечной сердцевиной. И тут же по всему озеру распластались кувшинки. Они таились под водой, ожидая солнца. Поплавок мой чуть шевельнулся. Я взволновался, и капитан тревожно покосил глазом. Кто-то "понюхал червячка". Но кто это? Какая рыба может жить здесь, в Багровом? Поплавок капитана тоже шевельнулся. "Некто" понюхал и его, чтоб выбрать, какой червячок интересней. Капитан-фотограф немедленно принялся сыпать в воду геркулес. Но "некто", очевидно, уплыл -- поплавки больше не шевелились. А может, стоял неподалеку и глядел снизу задумчиво на нас? К нему подошли и другие жители Багрового озера, и все они окружили "Одуванчик", рассматривали нас, раздумывали, перешептывались. Казалось, я слышу этот шепот, идущий со дна. Из воды показалась черная гребенка. Доплыла до моего поплавка, толкнула его и плавно опустилась в глубину. Теперь "некто" рассказывал, что такое наши поплавки и можно ли пробовать червя. Я знал, что сейчас они посовещаются и пошлют пробовать самого маленького. Так всегда бывает среди водных жителей -- первым пробует маленький. Он, конечно, сопротивляется, прячется за спины старших, но его подталкивают вперед, и в конце концов -- эх, пропади все пропадом! -- он разом хватает червя. Поплавок ушел под воду. Я подсек, и леска натянулась до предела. Медленно-медленно я вел кого-то к лодке, но только не маленького, а мощного и тугого. Из воды показалась черная гребенка -- и я махнул удилищем. Трепещущее и черное, рот разевающее, с горящими глазами и огненными перьями, вылетело из воды существо. Оно летело в лодку, и я не решился перехватить его в полете. Ударившись об дно, "некто" запрыгал, забился, заметался. Он был горбат и крупноглаз, и бока его были черны и чугунны. Двуязыкий хвост горел ярче брусники. Стянутые пленкой колючки росли из горба. Подскакивая, он хлестал хвостом в спину капитана, тыкался носом в мои резиновые сапоги. -- Неужели Папашка? -- взволнованно шептал капитан. И впрямь какой-то Папашка-Горбач топорщил драконьи колючки, выпучивая золотые глаза с птичьим зрачком. Капитан задрожал, напрягся и вдруг с каким-то немым воплем выхватил удочку из воды. И новый Горбач вылетел из озера в воздух и, хлопая колючками, как грач перьями, упал в колени капитана. Капитан закрякал, засопел, ухватывая Грача-Горбача, выдирая изо рта его крючок. -- Это Окунь! -- шепотом кричал он.-- Какой здоровый! Какой жуткий! Какой горбатый! Капитан бросил мне под ноги Грача-Горбача, и теперь вместе с Горбачом-Папашкой они прыгали передо мной, туго отталкиваясь от бортов лодки, пялили на меня свои полуптичьи глаза. -- Так бы десятка два -- уха! -- шептал капитан с восторгом и тревогой. Через полчаса мы и вправду надергали десятка два жителей Багрового озера. Все они были крупны и колючи, и все-таки первый Горбач-Папашка был самый большой, самый златоглазый. -- Хватит, -- сказал капитан, -- пора на сушу, уху варить. С трудом вытащили мы весла, засосанные озерным дном, и поплыли потихоньку вдоль берега Баг