е я всегда прощаюсь навеки, на всякий случай. А тут -- выход к морю, самая легкая лодка, и уже нанюхался болотных газов, и оторвался, оторвался, и вдруг опять -- Орлов, да и не только Орлов, там где-то и Клара. Значит, я не оторвался, значит, надо еще шевелить, бить веслом? -- А граммофон ты с собой не привез? -- спросил капитан. -- Не привез,-- краснея, ответил Орлов.-- Я и Клару брать не хотел, но она напросилась. -- Странно,-- сказал капитан-фотограф, неприязненно качая головой.-- В лодке только два места. Ты приехал сам, да еще и Клару с собой приволок. -- Я думал, как-нибудь обойдется. Покатаем ее в лодке, и поедет домой. Эти сбивчивые и какие-то детские объяснения Орлова ничего, конечно, не объясняли. И слова "покатать Клару" звучали дико и неестественно. Мы тут мучаемся в болотах, тонем и мокнем, преодолеваем, а они приехали "покататься"! Черт знает что! -- Слушай, Орлов,-- сказал капитан,-- говори прямо. Зачем приехал сам? Зачем привез Клару? У вас с Кларой, может быть, это... как это называется...-- И капитан повернулся ко мне в поисках нужного слова. -- Чувство... -- Вот именно... Может, между вами -- чувство? -- Ты что, с ума сошел! -- воскликнул Орлов.-- Просто покататься просила. Какое чувство! Орлов покраснел и насупился. Я же вдруг вспомнил ромбическую коробку, с которой явилась Клара, когда провожала нас. Вспомнил и розу, которой не коснулся. А почему я, собственно, не притронулся к розе? Роза-то, похоже, была для меня. И тут вдруг у меня неожиданно гукнуло сердце. Боже мой! Роза! Неужто для меня была? -- Никакого чувства! -- повторил Орлов.-- Напросилась покататься! -- Катайтесь в парке культуры,-- сказал капитан,-- а мы плывем дальше. И капитан, не прощаясь с Орловым, шагнул к лодке. Опираясь на весло, перекинул он ногу через борт, уселся на свое место. Волей-неволей и я потянулся за ним. Орлов потрясенно молчал. -- Садись,-- приказал мне капитан, и я сел в лодку, взял весло. -- Что же это вы делаете? -- сказал вслед Орлов.-- Зайдите хоть в дом. Там уж все собрались, ждут вас обедать. -- Нечего нам там делать,-- сказал капитан.-- А Кузьме Макарычу поклон передай. Решительно взмахнув веслом, капитан двинул "Одуванчик". Мы отошли от берега. -- Неловко как-то,-- потихоньку сказал я капитану.-- Все-таки ждут нас. Зайдем хоть на полчаса. -- Не тянет,-- сказал капитан,-- нельзя нам туда заходить. Опасно. -- Да ничего страшного,-- сказал я,-- подумаешь -- Клара. Наплевать. Зайдем. Орлова жалко. -- Это не Орлов,-- прошептал капитан.-- Это подделка. -- Господь с тобой, что ты говоришь? Опомнись. Какая подделка? Самый натуральный Орлов. -- Не верю,-- сказал капитан.-- Орлов сюда никак не может добраться. Это все вранье. -- Ладно тебе, успокойся. Надо все-таки вернуться. Хоть на полчаса. -- Ну смотри,-- сказал капитан, разворачивая лодку.-- Мое дело предупредить. Эй,-- крикнул он Орлову,-- погоди, мы возвращаемся! Нос "Одуванчика" снова уткнулся в берег рядом с мостками, мы вылезли и как-то порознь -- впереди капитан-фотограф, за ним Орлов, сзади я -- пошли через поле к дому шурина Шуры. Дом этот был стар и кособок. Нижние венцы его прогнили, осели глубоко в землю, крыша от этого задралась острым горбом. Над крыльцом, над окнами дома -- повсюду были натянуты какие-то шпагаты и веревочки, на которых сушились белые грибы и черные окуни. Весь дом был завешан сухою рыбой и грибами, а в палисаднике перед домом бушевали свирепые заросли крыжовника и малины. Шуршащие под ветром сухие чешуистые окуни, шелестящие грибы, скрипящие ступени -- весь дом был пронизан тихими шорохами, и названье "шуршурин" очень подходило к нему. Капитан поднялся на крыльцо и вошел в дом, за ним -- Орлов. Я замешкался на пороге, снимая сапоги. Босиком прошелся я по гусиной травке, короткой и мягкой, которой заросла лужайка у крыльца. В дом идти не хотелось. Умылся под рукомойником и, выставив к солнцу лицо, решил обсохнуть, как-то не хотелось пока идти в дом. Сзади послышался шорох. -- Добрый день. Я оглянулся. Из полисадничка, из какой-то земляничной калиточки в заборе вышла Клара Курбе. В сарафане, украшенном голубыми цветочками, босиком, с распущенными до плеч волосами. В руках она держала блюдо, наполненное и смородиной, и малиной, и крыжовником. Удивительно еще, что в блюде не оказалось огурца. -- Привет,-- ответил я. -- С приездом... только должен сразу сказать, что в лодку мы вас взять никак не можем... места мало. Мы, знаете, дальше поплывем, а уж вы... Клара поставила тарелку на ступеньку, подошла ко мне поближе и вдруг поцеловала меня в губы. -- О боже! -- бормотал я, вырываясь. -- С приездом, с приездом... Глава XXVI. НОГА В КРАПИВЕ Кум Кузя сиял. Щека его, укушенная, почти вошла в свои берега, и тряпочку розовую кум с головы снял, оставил только шапку-треух. Одно ухо треуха торчало к потолку, другое прикрывало все-таки укушенную щеку. -- Вот и свиделись! -- вскрикивал кум, обнимая меня, тиская капитана.-- Будто не расставались! Шурин Шура, человек с виду маленький и невзрачный, с красными слезящимися глазками, сидящий за столом без рубахи и босиком, качал головой, разглядывая нас, и повторял вслед за кумом: -- Вот и свиделись? Из погреба и из чуланов шурин вымел на стол, очевидно, все огурчики и сметану, выставил квасу жбан, рыбник щучьей длины занимал полстола, а рядом с ним стояла глубокая глиняная миска. Там, в этой маске, в коричневатой утомленной сметане плавали целенькие беленькие грибки. Поближе к миске пристроились Орлов и Клара, напротив присоседились к рыбнику и мы с капитаном. Сбоку от капитана сидели рядышком кум Кузя и шурин Шура, а справа от меня некоторый человек Леха Хоботов, тот самый, у которого -- по рассказам деда Авери-летала рука. Волей-неволей косым глазом поглядывал я на Лехины руки. Правая пока спокойно лежала на колене, а левая нервничала. То совалась она к рыбнику, то к грибочкам, но тут же убиралась назад, не решаясь притронуться ни к тому, ни к другому. Как видно, она ждала сигнала. И сигнал не заставил себя ждать. -- Дядя Кузя,-- сказал шурин,-- все собрались. Можно начинать? Кум ласково оглядел всех, улыбнулся и сказал радостно: -- Налетай! И тут же руки Лехины вспорхнули с колен, закружили над столом, как две корявые птицы. То одним, то другим коготком схватывали они сальца, баранки, пельменчика и прямо с лету совали это в рот птенцу, на которого никак не был похож носатый Леха Хоботов. Вслед за Лехиными и другие руки залетали над столом, как чайки над причалом. Орлиные лапы капитана пали на рыбник, взломали хрустящую корку, из которой высунулась злая щучья голова. В общем хоре летающих рук я не замечал рук Клары. Девушка Клара Курбе как-то терялась за столом и руки свои прятала под скатертью. Зато уж орловские длани парили вокруг Клары и пикировали каждую секунду на ее тарелку, с голубиной ловкостью подкладывая то грибок, то луковку. -- Скушай сальца с горчичкой,-- ворковал Орлов, и Клара благодарно улыбалась. Давясь горчичными слезами, жевала сало. Орлов, однако, не унимался. Следующим заходом он тащил ей без разбора и пельмень, и сотовый мед. Клара, к удивлению, глотала все это как тарантул. Пришибленно следил я за ними. Напрасно капитан соблазнял меня щучьей головкой, я чуть притронулся к ней. Дикий, неуместный, несуразный Кларин поцелуй все еще висел у меня на губах. Ни сало с горчицей, ни рыбник, ни грибы, ни питье кваса не помогали -- поцелуй никак не отваливался. Он прирос к моим губам, как гриб-трутовик к березе. Правая Лехина рука, не дослушав Шуру, внезапно и быстро отделилась от тела. Она пролетела над столом и, обогнув самовар, с ходу хлопнула шурина по зубам. Охнув, шурин грохнулся на пол, а рука, описав в воздухе дугу, как австралийский бумеранг, вернулась к хозяину и, грубо говоря, присобачилась к телу. В наступившей тишине послышался голос кума: -- Я извиняюсь, а вы в Архангельском пивали чай? Между тем руки над столом стали летать помедленней, зато языки подразвязались. Первым подразвязался язык шурина Шуры. -- Вы -- художники, люди ученые,-- говорил шурин.-- А мы тут живем в глуши -- люди неученые. Но и у нас есть памятник культуры. -- Что за памятник? -- спросил Орлов. -- Да там,-- сказал шурин,-- там вон, у нас за сараем, в крапиве памятник культуры валяется. Очень интересный памятник. -- Знаешь что, Шура,-- неожиданно сказал Кумкузя,-- помолчал бы ты лучше. -- Почему? -- удивился шурин. -- Потому что неприлично за столом про памятники рассказывать. -- Да? А я и не знал,-- сказал шурин.-- Ладно, не буду. -- Нет-нет, расскажите,-- сказал Орлов.-- Это интересно. -- Я извиняюсь, -- сказал кум, -- а вы в Вологде пивали чай? -- Пивал,-- ответил Орлов. -- А в Архангельском? -- Чего в Архангельском? -- Пивали чай? -- Да что вы мне про чай! Расскажите, что за памятник в крапиве. -- Нога! -- послышался вдруг резкий голос с другого конца стола. Это открыл рот Леха Хоботов. -- Нога? -- удивился Орлов.-- Какая нога? -- Нога в крапиве,-- повторил Леха и высосал бокал квасу. -- Эх, Леха, Леха,-- укоризненно покачал головой кум,-- как неловко -- про ногу за столом. Некультурный ты. -- Балабол,-- подтвердил шурин Шура. -- Какая нога? -- приставал Орлов.-- Объясните толком. -- Памятник культуры -- нога,-- досадливо пояснил кум.-- Мужская каменная нога. Валяется в крапиве. В доисторические времена она была приделана к каменному телу. А ты, Леха, не очень культурный -- про ногу за столом! -- Балабол,-- снова подтвердил шурин. -- Кто сказал, что я балабол? -- тяжко проговорил Леха Хоботов. -- Это я сказал, Леха, потому что некультурно за столом про ногу говорить. -- А кто начал про памятник культуры? -- Я и начал, Леха. Но ведь я не сказал про ногу, потому что дядя Кузя сказал, что это некультурно, а про ногу сказал ты, и тогда я сказал, что ты балабол... но я не... Довести свою мысль до конца шурин не успел. Глава XXVII. ЩУЧЬЯ ГОЛОВА Ответить на вопрос кума Орлов пока не мог. Зрелище полета Лехиной руки потрясло его. Орлов окаменел не хуже той ноги, что валялась в крапиве. Да и все общество как-то притихло и вращало глазами. Главное, неясно было, как и на что надо реагировать: на полет или на удар по зубам? Пожалуй, реагировать приходилось на полет. Удары-то мы видывали и от нелетающих рук, а вот полеты наблюдали нечасто. Шурин между тем довольно весело привскочил с пола и, потирая челюсть, замахал на Леху укоризненно пальцем. -- А ты, Леха,-- сказал он.-- Ты, Леха, не только балабол. Ты еще и забияка. Орлов зашевелился. -- Это что же такое? -- обиженно почему-то сказал он.-- Это рука, что ли, летала? -- Да нет,-- сказал кум,-- это так, ничего особенного. -- Как же ничего особенного? Ведь если в Москве рассказать, что тут руки летают, знаете, что будет? -- Что? -- Ну я не знаю, но что-то будет! -- А ничего и не будет. -- Да ведь она же летает! -- Пускай летает,-- сказал кум.-- А я вот интересуюсь, вы в Харькове пивали чай? -- В Харькове я пивала,-- неожиданно открыла рот Клара Курбе.-- Чай был индийский со слоном, а к чаю варенье клубничное. А вот насчет полета отдельных частей тела я и прежде слыхала, но наблюдаю впервые. Интересно, как вы этого достигаете? Обмакнув вареник в сметану, Леха улыбнулся. -- Тренировка,-- сказал он. Между тем капитан мой фотограф на полет Лехиной руки вниманья не обратил. Так и сяк обсасывал он щучьи плавники, запивал квасом, заедал коркою рыбного пирога. Я тоже особо не взволновался. Куда больше тревожил меня непонятный, все еще висящий на губах Кларин поцелуй. "Рука летающая ладно,-- думал я,-- пускай летает, а вот поцелуй -- странный фрукт". Где-то в самой глубине души зрела у меня мысль, что не худо бы этот фрукт повторить. Думая о поцелуе, я все-таки отметил про себя, что рука Лехина отрывалась вместе с рукавом пиджака, а потом рукав как бы пришился. Это было забавно. -- Странно, очень странно,-- сказал Орлов, удивленно оглядывая нас с капитаном.-- Все восхищаются, что у человека летает рука, а эти -- ноль внимания. Капитан оторвался от блюда, поднял к Орлову глаза. И тут я заметил, что не только Орлов, но все общество, собравшееся за столом, удивленно разглядывает нас. Дескать, как же так -- у человека летает рука, а эти не замечают, будто стрекоза пролетела. И даже шурин смотрит обиженно. Похоже, он больше обижался на нас, чем на Леху, от которого получил по зубам. И я понял, что шурин нарочно "подставился", подыграл Лехе, чтоб тот показал, на что способна его рука. -- А чего тут восхищаться,-- сказал капитан,-- она ведь не только летает, она еще по зубам бьет... Если б она собирала цветочки. -- По зубам это я так, для примера,-- сказал Леха,-- можно и цветочки. И он крутанул рукой, примериваясь к форточке. -- Да ладно, верю,-- сказал капитан, но Леха уже сделал бровями какое-то метательное движение, и рука шмыгнула по воздуху к окну, через форточку улизнула на улицу. Все замерли. И даже шурин перестал жевать. Неудобно все-таки есть пельмени, когда чья-то часть тела покинула общий стол. Несколько минут все напряженно молчали. Наконец послышался стук в дверь. -- Войдите! -- крикнул шурин. Дверь распахнулась, и рука Лехина ворвалась в дом, зажав в кулаке ромашку. Галантно изогнувшись в воздухе, она поднесла цветок девушке. -- Спасибо,-- сказала Клара Курбе и тут же вплела ромашку в волосы. Все дружно зааплодировали. С ромашкой в каштановых волосах Клара была... гм... дьявольски хороша. -- А теперь капитан доволен? -- спросила она. -- Меня все это не касается,-- хмуро ответил капитан. -- Да он просто завидует,-- подал голос Леха Хоботов.-- У него-то ничего не летает. -- Завидовать тут нечему,-- сказал капитан.-- Видали мы кое-что похлеще летающей руки... А вот некоторые девушки меня удивляют. -- Чем же? -- спросила Клара. -- Не знаю, как это объяснить... но нельзя брать ромашку у той самой руки, которая только что зубы дробила. Капитан встал, тронул меня за плечо. -- Пойдем, -- сказал он,--нужно поговорить. -- Куда это? -- крикнул шурин.-- А самовар пить?! -- Сейчас вернемся,-- сказал капитан,-- две минуты. Мы вышли на крыльцо. Капитан держал меня за руку, и я чувствовал, как мелко и нервно дрожит он. -- Отойдем подальше. У забора, под шуршуриным окном, мы остановились. -- Слушай,-- сказал капитан,-- ты сказал, что Орлов снился тебе там, на берегу Илистого. -- Снился. -- А Клара? -- Снилась,-- чуть смутившись, подтвердил я. -- Да,-- задумчиво сказал капитан,-- теперь все ясно. -- Что тебе ясно? Капитан не ответил. -- Загляни в окно,-- неожиданно сказал он,-- погляди, что они делают? Я поднялся на цыпочки, заглянул в окно и вздрогнул. Вся компания, что сидела за столом,-- и Кузя, и шурин, и Леха Хоботов, и Орлов с Кларой -- все смотрели в окно, прямо мне в глаза. Я отпрянул. -- Поздно,-- сказал капитан.-- Заметили. Догадались, что я догадался. А я уж давно все понял, но когда она взяла ромашку... -- Что ты понял? Объясни. -- Папашка раздвоился. У него же две головы -- щучья и медвежья. Ну вот, щучья -- это Клара, а медвежья -- Орлов. Приделал к головам по телу и явился к нам. Настоящий Орлов сидит в Москве, и Клара там, а эти -- поддельные. Подсмотрел твои сны -- и раздвоился. -- Что ты говоришь?! -- сказал я.-- Я с Кларой только что целовался. -- Это не Клара,-- сказал капитан.-- Это -- гидра. Где-то в доме хлопнула дверь. По ступенькам крыльца спускалась Клара. Она встала у забора, у земляничной калиточки, и задумчиво глядела на дальние леса, на небо, на закат. -- Щучья голова,-- шепнул мне капитан.-- Оставаться нам здесь нельзя. -- Слушай, отойди на минутку,-- заикаясь, сказал вдруг я. -- Куда это? -- Не знаю... ну, погляди, цел ли "Одуванчик". -- Да я отсюда вижу -- все в порядке,-- сказал капитан. Но все-таки он обеспокоился, вытянул шею, шагнул в сторону. -- Не вздумай с ней целоваться,-- буркнул он. Капитан пошел к берегу, и, как только он отдалился, Клара сразу направилась ко мне. Я видел, как сияют и колеблются ее глаза, как горит в волосах ромашка. -- Не смейте меня целовать,-- сказал я дрожащим голосом. Глава XXVIII. ПАДЕНИЕ ЖЕЛУДЕЙ Долго, очень долго приближалась ко мне Клара. Между нами и было три шага, но, кажется, она сделала все пятнадцать. Она шла ко мне, но то и дело сворачивала в сторону. Уже подойдя вплотную, она завернула, и я думал -- пройдет мимо -- и уже прошла, уже миновала,-- но все-таки схватила меня за руку. Пальцы ее были сухими и слишком горячими для щуки. Взяв меня за руку, Клара повлеклась куда-то, и удивительно, что я поплелся за нею, безвольный и податливый. -- Что вам угодно? -- сказал наконец я. -- Ничего. -- Ну я тогда пошел. И я вправду куда-то пошел, но рука моя по-прежнему оставалась в руке Клары. Клара двигалась к лесу, я -- к реке, потом она повернула к забору, я направился к сараю. Так вроде 6ы мы и шли куда-то, но и оставались на месте. Она не отпускала моей руки, но поворачивалась ко мне боком, а я к ней все больше спиной. -- Поговорим,-- шепнула Клара. -- Говорить я с вами не намерен. -- Почему? -- Потому что вы -- гидра. Приехала с Орловым, а целуется со мной. -- Я приехала к вам. Клара застыла, замерла. Глаза ее то меркли, то переливались. Вдруг она выхватила из волос ромашку и бросила на землю. Бросанье ромашки как-то притормозило меня. Раздражала все-таки эта ромашка, привнесенная летающей рукой. -- Возьмите меня в лодку,-- шепнула Клара.-- Самая легкая лодка в мире -- это смысл жизни. Возьмите меня. Клара прикрыла глаза, отчего еще сильней заблистала под ресницами какая-то ртуть. -- А как же капитан-фотограф? -- Мне надо в лодку,-- шептала Клара и тянулась ко мне. -- А куда ж я дену капитана? -- ошеломленно твердил я и уже тянул к ней губы, подобно степному дудаку, хотя откуда же у дудаков губы, у них же эти, клювья... О господи, не все ли равно -- клювья ли, губы, все это ерунда, ромашка, Папашка, борьба борьбы с борьбой... Нет, но поцелуй все-таки странный фрукт -- не груша ли он? Впрочем, с чего это, почему это поцелуй -- фрукт? Он совсем непохож на фрукт. Кто же он? Не дерево ли? Наконец, обвешанный поцелуями как дуб желудями, я оторвался от предмета неожиданной моей страсти. В двух шагах от нас стоял художник Орлов. Он был потрясен, скомкан и смущен. Древо поцелуев остолбенило его. Остолбененный, глядел он на нас, хотел отвернуться и не в силах был, застигнутый врасплох. -- Вы что это? -- испуганно сказал он.-- Целуетесь, что ли? -- Между нами -- дерево,-- ответил я, полагаясь на голово-круженье. -- Да нет, почему, пожалуйста,-- сказал Орлов.-- Приехала со мной, а целуется с тобой. Все правильно. -- Орлов, пойми,-- сказала Клара,-- мы теперь поплывем вместе. Голова моя кружилась, вертелась и таяла. Обремененный желудями, стоял я перед Орловым. Желуди звякали и стукались под ветерком, щелкали друг друга лакированными боками. -- Интересно,-- усмехнулся Орлов,-- меня на лодку не взяли, мешал капитан-фотограф. А тут -- никто не мешает. Клара промолчала. Просто и тихо она поцеловала меня в щеку. Это, пожалуй, было лишнее. Я и так уж кренился под тяжестью. Даже самый могучий дуб не может держать на плечах желуди всего леса. Послышался легкий стук о землю. Это сорвался последний лишний желудь. Тут же и несколько собратьев его посыпались с ветвей, позавидовав легкости паденья. -- Как у вас просто и быстро,-- сказал Орлов.-- Меня побоку, капитана -- за борт.-- Уже плывут, уже мечтают. -- В любви всегда так,-- ответила Клара. Еще парочка желудей щелкнула об землю. -- О любви мы не говорили,-- сказал я сбоку.-- Мы только целовались. -- Поцелуй -- это язык любви,-- пояснила мне Клара ласково. -- Поцелуй -- это желудь,-- заплетаясь, заупрямился я.-- А о любви мы не говорили. Желуди сыпались с меня как какие-то семечки. -- Что такое? Что такое? -- заволновалась Клара и быстро-быстро стала нацеловывать меня в щеку. Это была диковинная картина -- одни желуди нарастали, а другие отваливались. -- Нет-нет, меня это не устраивает,-- вырывался я.-- Только поцеловались -- и вот на тебе! -- бросай капитана-фотографа, бог знает кого сажай в лодку... Ну ладно, хватит, я пошел... -- Куда ты! Постой! -- воскликнула Клара, схватила меня за руку. -- А ну отпустите его! -- послышался грозный голос, и, тупо топая болотными сапогами, из-за забора вырвался капитан-фотограф. В два прыжка он пересек двор, с разгону толкнул плечом Орлова. Потрясенный художник свалился в малину. И тут послышался гулкий, как землетрясение, звук. Качнулась земля под ногами. Это рухнули с дуба остатки желудей. Глава XXIX. СКРИП ДЕРГАЧА Сумерки, сумерки, сумерки! Сумерки опустились на землю -- из небесных глубин, из кисейного облака. В сырых лугах заскрипел однообразно дергач, бесконечные звезды поднялись над лесами, притягивая все глаза земли. Нет ничего страшнее этих далеких звезд, этих дивных расстояний, непонятных ни глазу, ни сердцу. Лишь бедный ум старается их постичь, но, заторможенный скрипом дергача, вязнет в пространстве. Как прочно, как чудесно для моего сердца связан этот скрип и вечерний запах близкой реки, посеревшие в сумерках кусты козьей ивы и посиневшие леса, как надежно связаны они с вечным мерцанием далеких звезд. В сумерках слился с березой, растущей у крыльца, шуршу-рин дом, потемнел, огорбател. Как бык или дикий вепрь, пополз по берегу, выставив клыки столбов и щетину забора. Сумерки, сумерки! Гневен в сумерках был капитан-фотограф. Тяжело дыша, привалился он к моему плечу, готовый отбиваться. Капитан был твердо уверен, что перед ним раздвоившийся Папашка. И вот -- медвежья голова валялась в малине, а щучья -- всхлипывала у забора. Я чувствовал напряженное плечо капитана, но никак, конечно, не верил, что такое безобразие, как раздвоение Папашки, на свете возможно. Ну, летающая симпатичная голова деда Авери, ну, рука-бумеранг, но раздвоение... Нет, никогда! А орловская в сумерках и впрямь медвежьей оказалась голова. Лохматая борода слилась с лицом, высунулись откуда-то невероятные уши, покраснели от обиды и угрюмости бледные глаза. Тяжело и грозно подымался на ноги Орлов, медведем смотрел на нас из малины. В самое глупое, самое бессмысленное положение попал он в жизни. С чистым сердцем догонял он друга, а друг отвернулся, отказался, да еще принялся целовать девушку, в которую Орлов частично влюблен. Оскорбленному, обиженному, ему еще бьют под ребра, методом подлой подножки бросают в малину. Тут уж поистине любая честная русская голова может превратиться в медвежью. -- Эй вы! -- покрикивал капитан.-- Оборотни! Соединяйтесь! А мы поглядим, как это делается. -- Что с тобой, боцман? -- сказал Орлов, медленно ворочая глазами. -- Брось прикидываться, медвежья башка! На автобусе он приехал! Подсмотрел наши сны и раздвоился! -- Я никогда не раздваивался,-- сказал Орлов. Мрачно и молча стоял он перед нами. Сгущались сумерки вокруг его головы. Крик дергача-коростеля стал к ночи свежее и ярче. Так упорно, так настойчиво пел-скрипел коростель, как будто звал кого-то. -- Ну, вы, мракобесы! Будете воссоединяться или нет? -- покрикивал капитан. Будто вняв капитанскому призыву, Клара отошла от забора, взяла Орлова под руку. Приподнявшись на цыпочки, она приблизила свою голову к орловской. Светлым в полутьме сарафаном она закрыла от нас художника, и вот уже две головы вознеслись над сарафанным телом, и ничего страшнее, чем этот сарафан, увенчанный двумя головами, видеть мне в жизни не приходилось. Головы, пока еще человечьи, вот-вот должны были преобразиться. Но ничего такого не произошло. Кларина голова шепнула что-то орловской и отпрянула. За головою двинулся сарафан -- Клара направилась к нам. Орлов же подошел к дому, поднялся на крыльцо, хлопнул дверью, скрылся. -- Отойди,-- сказал я капитану.-- Отойди, дай поговорить. Капитан затыркался, замычал отрицательно, но все-таки шагнул куда-то в сторону, в темноту. Темным, совсем темным в сумерках было лицо девушки Клары Курбе. Растрепанные волосы соединились в воздухе с ветками шуршуриной березы -- сквозь волосы ли, сквозь ветки пробивались звезды? "Северный Крест,-- подумал я, узнавая созвездие.-- А Орион выйдет позже, совсем поздно, в предутренних сумерках". -- Мы устали,-- сказал я Кларе,-- мы сдвинулись от летающих рук, все в голове смешалось... я не против желудей. -- Говорите. -- Представьте, капитан вообразил, что Орлов -- медвежья голова, а вы... рыбная... Ерунда, конечно... Я замолчал, перевел дыхание. Клара слушала меня, но неясно было, понимает она что-нибудь или нет. Дергач, который все кричал в лугах, постепенно приближался к шуршуриному дому, к реке. И наконец, откуда-то снизу, с реки, из-под кустов козьей ивы, ему отозвались. Речной дергач скрипел помедленней, поленивей, но тоже двигался к нам. -- Скажите еще...-- повторила Клара. -- Я же говорю, он вообразил, что у вас от рыбы... -- Это бред. Скажите другое. -- Он вообразил... ну ладно, вы поймите, не могу я так сразу бросить капитана, сажать вас в лодку. -- Сразу не можете? А как вы можете? -- Не знаю...-- сбился я. Клара отвернулась от меня и пошла к дому. -- Эй, постойте! -- крикнул я. -- Чего ждать? Вы же не можете. -- Я не знаю,-- бормотал я.-- Как-то все внезапно... Потом, когда я вернусь из плаванья... -- Потом сможете? -- Еще не знаю, но думаю... Я же не против желудей, деревьев... -- Желуди, деревья...-- повторила Клара.-- Я все поняла. Ум у вас маленький, а мир -- большой. Вы дурак и недостойны иметь самую легкую лодку в мире. Клара взбежала на крыльцо, хлопнула дверь, и больше никогда в жизни я не видел девушку Клару Курбе, а если и видел, так только краем глаза. Глава XXX. ВЯЖЕМ ЛИ МЫ? Потом-то я часто вспоминал, часто думал, что же должен был сказать Кларе, и никогда не мог придумать ничего путного. Мой невеликий ум никак не мог вместить в одну лодку и Клару, и Орлова, и капитана-фотографа. Но ведь все на свете имеет свои пределы, свои возможности. А ум мой давно раздулся от материала, который ему пришлось вместить. Папашка и бесы, летающие руки и головы, желуди и деревья плавали в нем, и только крик дергача казался светлой соломиной, за которую и хватался я, утопающий в собственном переполненном уме. Много раз в жизни слышал я этот странный -- сырой и вечерний -- скрип дергача. Стрелкой вытянув шею, приклонив к земле острую голову, ходят дергач около дома в густой траве. И кажется, вот он, рядом, под этим лопухом. Зажжешь фонарик -- и не видно никого в траве -- то ли пропал дергач, то ли спрятался, то ли вовсе не было его. Невидимый, неуловимый, скрипит он под нашими окнами каждую ночь, а глазу не поддается. Между двух дергачей стоял я. Скрипуны медленно приближались друг к другу, и я стоял на том самом месте, где они назначили встречу. Место это надо было скорее освободить. Вдруг дергачи замолчали. Наверно, подошли ко мне так близко, что скрипеть было стыдно. Притихли дергачи, которых иначе называют коростелями, а над лесом, над шуршуриным домом стоял огромный Северный Крест, который, кстати, иначе называют -- созвездие Лебедя. -- Капитан! -- крикнул я.-- Пошли в дом. Надо попрощаться и плыть дальше. -- Давай так поплывем,-- неожиданно близко отозвался капитан. -- Давай так поплывем, не прощаясь. Заночуем в лодке. А то как бы чего не вышло. -- Обойдется,-- сказал я и вошел на крыльцо. Приоткрыв дверь, мы заглянули в комнату. Орлова и Клары за столом, к удивлению моему, не было. У керосиновой лампы сидели кум, Леха и шурин. У каждого из них мелькали в руках сверкающие стальные прутики. Остро отточенные, они шевелились, позвякивали, а у Лехи даже прищелкивали. У него и прутики были особенные -- с красными кровавыми шариками на концах. -- Двадцать два, двадцать три, добираю...-- бормотал Леха. -- Сорок восемь...-- под нос себе колдовал шурин. Увидев эти прутики, ум мой невеликий оторопел. Особенным колдовским прибором показались мне они в первую минуту, и поразительно было, что у шурина на концах этих прутиков шевелился черный мужской ножной носок с огромной пяткой. Тут я заметил, что и у других приделано что-то к прутикам. У Хоботова -- варежка с охотничьим пальцем, а у кума что-то длинное и черное, отчасти похожее на штанину. Наконец я сообразил, что прутики -- это вязальные спицы, и понял, чем занимается вся компания. Они -- вязали. Мирное это занятие показалось мне диким, несуразным, предательским и опасным. Жутковато было, что и летающая рука занималась этим немужским делом. Никто не поднял головы, когда мы вошли в комнату, никто не оторвался от вязанья. Завороженно глядя на сверкающие спицы, мы присели на лавку у стены. Картина неуместного вязанья сразила капитана. Сидя на лавке, тревожно вертел он головой. -- Извиняюсь,-- сказал он, откашлявшись.-- Вы что же это -- вяжете, что ли? Никто не ответил. В тяжелом и мертвом молчанье из-под стола вдруг выкатилось какое-то черное пушистое и круглое существо. Повертевшись посреди комнаты, оно всосалось под стол. Это был пухлый и мохнатый кошачьего склада клубок шерсти. Кум наконец щелкнул спицами, положил вязанье на стол и поднял к нам глаза. Внимательно-внимательно, строго и сосредоточенно разглядывал он нас с капитаном. -- Вот вы спрашиваете,-- сказал кум,-- вяжем ли мы? Отвечу откровенно: да, мы вяжем. Но и нас интересует: вяжете ли вы? -- Как то есть? -- не понял капитан. -- А так, очень просто. Вяжете вы или нет? Расширивши глаза, глядели мы с капитаном на кума Кузю и не знали, что же ответить на этот простой и чудовищный вопрос. "Что за наважденье? -- думал я.-- Откуда взялось это вязанье? Какое отношение имеет оно к самой легкой лодке в мире, к моему плаванью, к мечте? Нет, никогда в жизни не увязать мне, что происходит в мире, в людях, во мне самом. Пора в конце концов подумать: вяжем ли мы?" Глава XXXI. МЫЛЬНЫЕ ПУЗЫРИ -- Что ж вы молчите? -- сказал кум.-- Вопрос очень простой: вяжете вы или нет? Капитан оглядывался на меня, но я ничем не мог ему помочь. Растерянно, как школьник, капитан ответил: -- Нет, мы не вяжем. -- Вот и я чувствую, что вы не вяжете,-- сказал кум.-- А ведь надо вязать. Оглядываясь на меня, капитан разводил руками. Он явно не понимал, как выплыть из этого дурацкого разговора. -- Мы постараемся,-- неожиданно пообещал он. Мы вообще-то давно мечтали вязать и, если надо -- будем. -- Что за чушь? -- сказал я.-- С чего это мы будем вязать? -- А что? -- спросил капитан. -- А то, что плаванье и вязанье несовместимы. Лично я вязать не собираюсь. -- Напрасно,-- мягко заметил кум.-- Вязанье в жизни необходимо. -- Не вижу такой необходимости,-- ответил я,-- я вязать не буду и капитану не дам. -- Это почему же ты не дашь мне вязать? -- раздраженно спросил капитан. -- Не дам, и все. -- А я буду вязать! -- повысил голос капитан.-- Подумаешь! Он не хочет вязать -- значит, никто не должен. Я давно мечтал вязать. Одолжите мне спицы. Шурин Шура, ухмыляясь, вскочил с места. Он заподмигивал капитану, нырнул в сундук, вытащил оттуда запасные спицы и клубок шерсти. Капитан же фотограф, который прежде и спиц-то в глаза не видал, схватил их и довольно шустро принялся рыться ими в клубке. -- Хочу и буду,-- бубнил он себе под нос. -- Вот и молодец,-- отечески поощрил его кум.-- Вязанье способствует хорошему сну, располагает к миру. Не мешает оно и чаепитию. Неожиданное предательство капитана на почве вязанья взбудоражило меня. Сжав кулаки, наблюдал я, как он тыкает вслепую спицами, пытаясь ухватить их кончиками тонкую нить. На старого китайца, который ест палочками рис, похож был сейчас капитан-фотограф. Всем ясно было, что вязать он никогда не научится, а сейчас водит спицами просто так, чтоб позлить меня. "Боже мой! -- думал я.-- А я-то ссорюсь из-за него с Орловым, не пускаю в лодку девушку, которую, черт побери, почти что полулюблю. А он -- вяжет мне назло". Капитану-фотографу я просто-напросто надоел. Несколько дней подряд терпел он меня, мои слова, мои суждения, а может быть, и глупые поступки. Капитан устал от меня, и его неожиданно прорвало. "Хоть мы и плаваем в одной лодке,-- как бы говорил капитан,-- а совсем разные люди". -- Положи спицы,-- сказал я.-- Надо нам плыть. -- Вот повяжу с полчасика, и поплывем,-- ответил капитан.--А то он не хочет, значит, никто не должен. -- А ну брось спицы! -- крикнул я.-- Брось немедленно. -- Ни за что. Я давно мечтал вязать. Мне нужен свитер. В глазах у меня потемнело. Я подпрыгнул, вырвал спицы из рук капитана и бросил со звоном на пол. -- Или спицы, или лодка! -- задыхаясь, крикнул я.-- Выбирай! Капитан вскочил с места, как теленок, наклонил голову, будто собираясь бодаться. Леха Хоботов бросил спицы и стал принакручивать правой рукой, целясь мне в ухо. Кум, однако, перехватил руку его. -- Ты что, нельзя! На место! -- сказал кум.-- Он же из Москвы... -- Хочу вязать... хочу вязать,-- насупившись, бубнил капитан.-- Что я тебе сделал? -- Пускай вяжет человек,-- сказал Леха, убирая руку в карман.-- А то спицами бросаетесь на пол. -- А ты, Леха, помолчи,-- сказал я.-- Ты со своими руками разберись. То она у него вяжет, то летает. Выбери что-то одно. Или -- вязать, или -- летать. -- У Лехи рука хоть и летающая, но трудовая,-- сказал кум.-- Мы его нарочно так приучиваем, чтоб его рука не только в воздухе болталась, но и делом занялась. -- Не верю,-- сказал я,-- не верю, чтоб летающая рука вязала варежки. Все ваше вязанье для отвода глаз. Не понимаю только, от чего вы наши глаза отводите. -- Мы любим вязать в свободное время,-- сказал кум, членораздельно глядя мне в глаза.-- И никому ничего не отводим. -- Вы просто не хотите, чтоб ыы плыли дальше. Это Папашка велел остановить нас? -- Что за глупость? Что вы придумали? Никакого Папашки и на свете-то нет. Ну а плыть вам дальше не советую. Опасно -- болота, топи. Пожили бы здесь, у Шуры,-- рыбалка, грибы, ягоды. И ваши друзья с вами -- Орлов, Клара... -- А где они сейчас,. Орлов и Клара? -- спросил я, глядя куму в глаза. -- Да здесь они, неподалеку. Пошли прогуляться, на звезды поглядеть. -- Ерунда,-- сказал я.-- Их здесь и вовсе не было. Настоящие Орлов и Клара в Москве сидят, а эти -- поддельные, мыльные пузыри. -- Да уж,-- неожиданно и обиженно вставил капитан,-- сам с Кларой целовался, а теперь -- пузыри. -- С дуру я могу и с пузырем поцеловаться,-- сказал я.-- Но где сейчас Клара? Где? Возникла на миг -- и пропала. -- А ведь в жизни всегда так,-- сказал неожиданно шурин.-- Возникнет на миг -- и пропадет. И ты, и я, и все мы. -- Но мы с капитаном пока еще не пропали,-- сказал я.-- Брось спицы. Мы плывем дальше. -- Куда это вы плывете? -- прищурился шурин.-- Папашку, что ль, искать? -- Да нет, так просто поплывем, сами по себе. А Папашка, если надо, сам нас найдет. -- Вот это верно,-- засмеялся шурин.-- Но, по правде говоря, Папашка вас давно уже нашел. -- Как это? -- не понял капитан. -- А так,-- ответил шурин.-- Папашка -- это я. Глава XXXII. РАЗГОВОР С КУСТАМИ КОЗЬЕЙ ИВЫ Капитан-фотограф все-таки не удержал спицы в руках. Со звоном упали они на пол, клубок шерсти покатился под стол. -- Так вот кто Папашка...-- заикнулся капитан,-- А я-то думал... -- Да, я -- Папашка,-- подтвердил шурин.-- А дядя Кузя с Лехой -- моя бригада. Шурин гордо оглядывался. Его некрупные малоголубые глаза с большим достоинством мигали над щеками. -- Самый незаметный, самый скромный,-- сказал капитан.-- Его бьют по щекам, он падает на пол, и он же -- Папашка. -- Пускай бьют,-- сказал шурин.-- Пускай тиранят. Но Папашка -- это я. -- И он еще вяжет! -- воскликнул капитан. -- Да, я вяжу, -- скромно подтвердил шурин.-- Вяжу носок для каменной ноги. Скажу вам честно, что в крапиве валяется вовсе не памятник культуры. Это моя собственная запасная нога. Ей бывает холодно во время заморозков. Конечно, я мог заказать этот носок Лехе или дяде Кузе, но решил связать носок для своей ноги собственноручно. Ей это будет приятно, потому что пользуюсь я ей сейчас редко, тяжеловата. Пусть хоть погреется бедняга моя. Выслушав всю эту ерунду, кум Кузя и Леха Хоботов закатили глаза, сложили руки на груди и стали глядеть в потолок, выражая тем самым свою печаль по поводу одиночества каменной ноги, Я не выдержал и засмеялся. -- Что тут смешного? -- нахмурился шурин.-- Окаменелая нога валяется в крапиве, ей одиноко, холодно, неуютно. -- Жалко ногу,-- сказал я,-- но просто смешно слушать все это вранье. Шурин Шура -- Папашка, ну, уморили! Кому нужен Папашка, который вяжет носки, подставляет свою морду под удары летающей руки! Это не Папашка -- это дубина стоеросовая! -- Почему же нельзя прикинуться? -- сказал шурин.-- Я скромный. -- Нельзя, никак нельзя прикидываться,-- сказал я.-- Настоящий Папашка -- это остров, тонущий в озере, это ночь, которая давит на сердце, это два дергача. Сам не знаю для чего, я вскочил с места, подлетел к шурину и слегка дернул его за нос. -- О! -- закричал ошеломленный Шура, а я побежал к двери, и сразу же ринулась за мной летающая Лехина рука. Забыл, забыл-таки Леха Хоботов, что я -- москвич! Уж не знаю, что хотела сделать со мною его рука -- поймать ли, задержать, дать по шее, но не был бы я москвичом, если б вдруг на пороге не прищемил дверью Лехину конечность, а дверь заклинил на крючок. В непролазной, прочной и безымянной тьме добежал я до берега и увидел светлую лодку на черной воде. Я прыгнул на свое бамбуковое место, и "Одуванчик" сразу вынес меня на середину реки. Я и весла-то взять не успел, а "Одуванчик" уже летел по реке подальше от шуршуриного дома. Есть на свете такие люди, которые умеют убегать. Сидят, сидят вместе со всеми за дружеским столом, едят, пьют, смеются -- и вдруг вскакивают, хлопают дверью -- и бегут! За ними гонятся, кричат, извиняются, уговаривают, а они бегут, бегут, убегают. А потом уж падают в траву и плачут. Мне такие люди не очень нравятся, но я, между прочим, и сам такой человек. Не знаю почему, но порой я и сам так вскакивал и убегал, прятался и плакал, а потом уж бежал дальше. Где бы я ни был, где бы ни жил, я в конце концов обязательно оттуда убегал, только скорость убега была разной -- то помедленней, то побыстрей. Вот и сейчас я убегал, но не плакал, а смеялся. Мне было легко и весело, и, если б настигла меня сейчас летающая рука, я бы ее немедленно утопил. Но летающая рука не настигла меня и не могла настигнуть. Летающие руки обычно ленивы. Летать-то они летают, но зачем им, скажите на милость, без толку летать? Ну, настигнет, ну даст по зубам, а дальше-то что? А ведь ночь была уже на земле. Полная, окончательная ночь. Ничего светлого не светило в ней -- только серебряный "Одуванчик" да немыслимый Орион. Под Орионом перед "Одуванчиком" уже шевелился, уже мутно набухал новый досолнечный туман. От берегов, от корней осин, из осок выплывал он, но был еще легок и нежен, тающ и невесом. "Э-э-э..." -- послышалось издалека. "Капитан-фотограф зовет,-- подумал я.-- Эх, надо возвращаться, бросать его нельзя. Я и так уж его обидел -- помешал вязать. Интересно, чего это я так восстал против вязанья? Ну, сидел бы себе на носу лодки и вязал. А Орлов и Клара? Их тоже жалко бросать. Настоящие они или поддельные -- все равно друзья. Да, жа