лко, что я построил самую легкую лодку. Надо бы строить понадежней, покрепче, чтоб все влезли -- и Орлов, и Клара, и капитан. А так -- неловко получилось, построил для себя -- сам и поплыл". Я развернул "Одуванчик", взмахнул веслом и скоро увидел свет в окнах шуршуриного дома, два темных куста козьей ивы, как два темных шара на берегу. -- Ты куда делся? -- послышался голос, и в одном из кустов вспыхнул огонек орловской папироски. -- Надоело в доме сидеть,-- сказал я,-- решил покататься. -- А меня, что ж, бросил? -- послышался голос капитанафотографа из другого куста. Этот куст был плотней орловского, вместительней и гуще. -- Да нет, что ты,-- ответил я.-- А насчет вязанья ты не обижайся. Вяжи сколько душе угодно. Сиди на носу лодки и вяжи. -- Насчет какого вязанья? -- послышался третий голос из капитанского куста. Как ни странно, это была Клара. Капитан что-то забормотал ей в ответ, я не мог расслышать, разговор их увязал в кусту. Ясно было, что они пререкались. -- Вылезай на берег,-- сказал Орлов.-- Пошли спать к шурину на сеновал. -- Да нет,-- сказал я,-- мы дальше поплывем. Эй, капитан, садись на корабль. -- Давай у Шуры переночуем,-- ответил капитан.-- А завтра поплывем. -- В лодке переночуем,-- сказал я.-- Не тяни, спускайся к воде. -- Эй вы! -- крикнула вдруг Клара.-- Плывите один, капитана я не отпущу. В капитанском кусту снова начались какие-то пререкания и взволнованный шепот. -- Видал? -- сказал Орлов.-- Она его уже не отпускает. -- Ерунда,-- отозвался капитан,-- никто меня не удержит. Завтра, после обеда, поплывем. -- Ну да, конечно,-- иронически протянул Орлов.-- Завтра, после обеда. Нет, брат, не жди капитана, плыви один. -- Капитан...-- укоризненно сказал я.-- Капитан-фотограф, милый, вяжи, делай что хочешь, только не покидай корабль. Мы ведь с тобой только вперед идем. -- Слушай, давай завтра. С Кларой хочется еще поболтать... интересно, знаешь... борьба борьбы с борьбой... -- Может быть, ты со мной, Орлов? -- Да ведь я опоздал. А кто опоздал -- тот опоздал. Плыви один, не теряй времени. Скоро и луна взойдет. Я шевельнул веслом, отвел лодку от берега -- "Одуванчик" заскользил мимо темных кустов. -- Ну ты что, плывешь или на месте стоишь? -- спросил Орлов.-- Я не вижу в темноте. -- Боюсь оставить капитана,-- ответил я.-- Не гидра ли она? -- Да ничего страшного,-- сказал Орлов.-- Все обойдется. Ну, так ты что -- плывешь или стоишь? -- Я еще не знаю,-- сказал я.-- Я думаю. Сено, про которое я совсем забыл, сено, которым наполнена была лодка, шевелилось и шуршало. Запах сухого клевера и зверобоя, подмаренника и душицы охватывал меня. Я был в середине огромного букета, собранного со всей земли. -- Так ты что? Плывешь или на месте стоишь? -- негромко повторил вдали Орлов.-- Плывешь или стоишь? Я не вижу в темноте. Раздумывая, как мне быть, сидел я в лодке, и течение несло "Одуванчик" вперед, к Покойному озеру. Глава XXXIII. ВОЛЧЬЯ ДРЕМА Снова туман охватил мою лодку, а в тумане напала на меня волчья дрема. Я то прикрывал глаза и дремал, то вдруг просыпался и озирался тревожно кругом, да не видел ничего -- туман. Туман и волчья дрема -- это уже чрезмерно, слишком много оболочек для небольшого сознания. Не разобрать, где ты сам-то -- в тумане ли, в волчьей ли дреме? Я не брал весла, вполне доверяя лодке, и, подремывая, засыпая и пробуждаясь, сплавлялся по реке. Вдруг я открыл глаза и увидел -- о боже мой! -- ладьи! Те самые старинные лодки с деревянно вытянутой шеей, лодки, названием -- ладьи -- увидел я. Больше я вроде не видел ничего, кроме этих длинношеих широкобедрых лодок. Взор был прикован к ним. Конечно, краем глаза, тем особенным краем, которым видишь все, я заметил над туманом черноголовые островерхие еловые вершины, а над ними какие-то белые стены, какие-то далекие купола. Я не мог хорошенько рассмотреть стены и купола, потому что имел право глядеть на них только лишь краем глаза. Вообще-то я люблю смотреть краем глаза. Я нарочно учился видеть все краем глаза, когда неудобно пялиться впрямую. За долгие годы я, пожалуй, развил края своих глаз неплохо. И вот -- в тумане ли, в волчьей ли дреме -- краем глаза я увидел елки, а над ними -- белые стены, башни, и купола, но впрямую мне были показаны ладьи. Они стояли у причала, на который наплывал "Одуванчик". Ладьи шевелились. Они покачивались на волне, терлись друг о друга, роняя в воду капли и щепочки. Они толкались боками, но самое нечеловеческое было то, что они вытягивали шеи. У них вытягивались шеи, и каждая увенчана была резною главой. Вот у первой -- лебяжья была голова, вот -- рысья с кисточками на кончиках ушей, вот -- карпья с толстой обиженной губой. На деревянных шеях склонялись головы друг к другу, шептались на ухо. Мы приблизились. Мы проплывали от них не дальше вытянутого весла. "Одуванчик" как-то притормозил, клюнул носом, и рысья вдруг отомкнулась губа. -- А мы тебя давно ждем,-- послышался хриплый и мяукающий голос.-- Бесы с Багрового озера рассказали, что ты плаваешь здесь. Нам и захотелось глянуть на самую легкую лодку в мире. Дрогнули кисточки на кончиках ушей, сморщился лесной кошачий нос, резным зеленым глазом глядела рысь на мою лодку. К лодке были обращены ее слова. К лодке, а не ко мне. -- Легкая лодочка, легкая,-- провещилась голова Лебяжья.-- Не соврали бесы. -- Бесы, бесы! -- недовольно хрюкнула Карнья.-- Заладили одно -- бесы да бесы. А им, бедолагам, только и надо -- веревки в воде мочить. Ты, "Одуванчик", не думай, что они рыбу ловят. Какой дурак клюнет на такой ржавый крюк? Ездиют -- воду мутят. Бесов я и слушать бы не стала. На кой мне черт слушать бесов? Тут Карпья голова затряслась раздраженно. Она чмокала толстыми губами и чуть не плевалась, вспоминая про бесов. -- Бесы да бесы... тьфу... Если б не батюшка Аверьян Степаныч, я б сюда и не приплыла. Чего мне самая легкая лодка в мире? На кой она мне? Но Аверьян Степаныч сказало надо поглядеть, и я приплыла. Аверьян Степанычу нельзя не доверять. Сказал: надо, значит -- надо. А тут как раз его уважаемая головушка прилетала рыжичков поглядеть и говорит: надо. Я и приплыла. А уж потом, конечно, Папашка подтвердил. А бесов я и слушать бы не стала, наплетут всегда с три короба. -- Очень важно, очень важно,-- пропела Лебяжья девичьим голосом.-- Очень важно, "Одуванчик", что ты понравился Папашке. Он ведь у нас неугомонный, осердится -- беда. Вначале-то он тебе еловый клык подсунул и вовсе утопить хотел, да уж потом смягчился. Он отходчивый. А шурин-то Шурка никакой не Папашка. Он самозванец и дурак. Карпья голова снова раздраженно захлопала губами. Глаз у нее налился кровью. -- Шурин! Вот дубина! Я его давно терпеть не могу. Только и ходит в Керосиново бутылки сдавать. -- Очень важно! Очень важно! -- снова пропела Лебяжья.-- Очень важно, "Одуванчик", что ты всем нравишься. И мне нравишься, такой худенький, слабенький, легонький. Только этот тип, что сидит в тебе, мне не нравится. Плотный. -- В лодках всегда кто-то сидит,-- задумчиво отозвалась Рысья голова,-- неважно кто, такова лодочья судьба. Лодка сама по себе, а в ней кто-то сидит. Это жизнь. -- Все-таки неприятно, когда в тебе сидит черт знает кто,-- забормотала Карпья.-- Как-то раз этот самый шурин-то Шурка попросил подвезти его в Керосиново, а в мешке-то у него полно бутылок. Я сдуру согласилась, поплыли, а бутылочки-то лязг-лязг, лязг-лязг. Противно было. -- Этот Плотный не лучше шурина будет,-- сказала Лебяжья.-- Я бы давно его выкинула и утопила. -- Пустяки,-- заметила Рысья.-- Утопишь, а после сядет кто-нибудь другой, еще плотнее. Да еще станет лодку веслом понукать. -- Лодка не лошадь,-- каркнула Лебяжья.-- Лодка сама по себе. Выкинь его, "Одуванчик", да и утопи. Сидит в тебе -- только вид портит. -- А шурин-то, когда бутылки сдал,-- сказала Карпья,-- вздумал на обратном пути песни орать. Орал, орал, во мне-то сидючи. А после стал про каменную ногу плакать. Жалко, дескать, сиротинушку. -- Я бы эту ногу на шею ему привязала -- и за борт,-- сказала Лебяжья. -- Пустяки, пустяки,-- вздохнула Рысья.-- Впрочем, шурин и мне ужасно надоел. Жалко, нога эта очень тяжелая, до берега не дотащить. -- Да что вы все шурин да нога! Этот-то, Плотный, тоже не сахар. -- Не мед, не мед. Можно при случае и в воду. -- Очень важно, очень важно,-- запела Лебяжья,-- очень важно, "Одуванчик", что ты -- лодка. Лодка -- это самое свободное существо. Лодки свободней птиц. А у птиц вечные проблемы -- кормежка, зимовки, яйца, птенцы. Я, например, никого давно уж не пускаю садиться в себя. Сама по себе плаваю. -- Пустяки,-- заметила Рысья,-- можно быть свободным, даже если в тебе кто-то сидит. Сидит и пускай себе сидит. А этого. Плотного, лучше бы, конечно, утопить, да ведь неудобно. Он и придумал лодку, и построил. -- Построил? Мало ли кто чего построил?! Придумал, построил, поплавал -- и конец. В воду его! Чего тянуть? Уважительно, с достоинством проходил "Одуванчик" мимо старинных лодок. Притормаживал, кланялся. И хорошо, что не сказал ни слова, хотя имел на это полное право. А действительно, зачем самой-то легкой лодке в мире попусту болтать? Ее разговор -- легкость, скорость, движение. Плавно миновали мы причал, у которого стояли старые, тертые лодки, ушли за поворот, и скрылся лодейный берег. А все-таки не такую уж плохую построил я лодку -- скромна, умна, нетороплива, верна. Господи, чего еще надо? Вдруг я вспомнил про край глаза. Про край-то глаза я ведь совсем забыл, а там были белые стены, башни, купола. Я поскорее глянул на лес впрямую и не увидел ни черных елок, ни белых стен -- ольха да козья ива, стога да туман над лугами. Проворонил, проворонил, увлекся лодейной болтовней. А ведь, наверно, стены эти и купола было самое важное. В краю-то глаза всегда бывает самое важное. Опасайтесь лысых и усатых Глава XXXIV. РАЗГОВОР КРАЯМИ Туман растекался от берегов реки, уходил по лугам на лесные поляны. "Одуванчик" плыл по течению. Он не тыкался носом в берега, обходил острова и коряги. Я так и не трогал весла. Весло -- это приказ для лодки, весло -- точное направление, а откуда я сам-то знаю точное направление? Долго мы плыли -- всю ночь, а берега реки как-то особенно не изменились. Все будто то же самое -- и кусты коэьей ивы, и луга, и стога. И главное -- солнце. Оно подымалось медленно за туманом -- розовое и молочное, но вставало оно вроде бы там, куда вчера садилось. Неужели это так? Неужели так вертится, так крутит речка Акимка? Неужели все бежит по одному и тому же лугу? Я увидел какой-то забор на берегу, а за ним очень знакомую крышу. Шуршурина, ей-богу, шуршурина, только с другой стороны. И на эту сторону он навешал сушеных грибов да соленых окуней. Огромную петлю по лесам и лугам совершила за ночь речка и снова вернула меня к дому шурина Шуры. Ладно, хватит с меня шуршуриных крыш. Повернусь-ка к ней боком, погляжу краем глаза. Может, пронесет? Может, не заметят? -- А я тебя давно поджидаю,-- послышался голос.-- Речка-то все кружит на одном месте, и ты тут обязательно должен был проплыть. Вот я и жду. "Край глаза,-- думал я,-- вот важная штука. Вон в краю глаза виден художник Орлов. Стоит себе на берегу, усы топорщит. Интересно глядеть краем глаза. Надо как-то научиться еще и говорить краями. Хватит с нас этих прямых разговоров. Будем говорить краями". -- А ты-то, наверно, и не ожидал, что река так кружит? -- сказал Орлов.-- Думал -- уплыл навеки, а оказался на старом месте.-- И Орлов засмеялся.-- Что ж ты молчишь-то? -- сказал он.-- Небось не ожидал? "Надо что-то ответить,-- думал я,-- но ответить краем. Только с какого же краю приступить к ответу?" -- Так что, ожидал или не ожидал? -- повторил Орлов. -- А туман-то, парень, пожалуй, развеивается,-- ответил я и почесал в затылке. Край, за который я для начала ухватился, лежал на поверхности, в будущем надо было как-то углубляться. -- Давай-ка вот сюда. Здесь удобно пристать, песочек. -- Табаку вот только мало,-- сказал я,-- и спички отсырели. Орлов пока не понимал, что я разговариваю с ним краями. Он забрел в воду и, когда "Одуванчик" проходил мимо, ловко ухватил лодку за нос. -- Я все-таки решил с тобой плыть,-- сказал Орлов.-- У шурина мне делать нечего. Не грибы же с Кларой собирать. Пускай капитан собирает. Его-то место в лодке пока свободно? Так, что ли? -- Вот только лопаты нету,-- заметил я,-- придется щепкой ковырять. -- Какой лопаты? -- поражаясь, спросил Орлов.-- Чего ковырять? -- Потому что червь для язя -- первое дело,-- сказал я.-- Да и окунь червя уважает. Ну а язь не возьмет -- так на уху всяко сорожонки надергаем. -- Так ты чего? Я не понял: берешь меня с собою или нет? -- Надо, парень, червей копать. Никуда не денешься. Орлов замялся, не зная, как понять края моего разговора. А я краем глаза видел, что он действительно готов в плаванье. За плечами его был рюкзак, в руке -- удочки, забрал, видно, у шурина свои вещички. -- Щепкой наковыряем,-- сказал наконец он и, перешагнув через борт, устроился на капитанском месте. -- Долго же ты плавал,-- сказал он.-- Всю ночь. А я поспал и пошел тебя встречать. А вот червей накопать не догадался, у шурина-то лопата есть. Я уж точно знал, что ты покрутишься, да и назад вернешься. А если сам не захочешь, река тебя вернет. Так ты что -- сам вернулся или река вернула? -- А без окуня какая же уха? Без окуня -- не уха, а так -- рыбный суп. А от сорожонки чего? Сладость, и все. -- Это верно. Без окуня какая же уха,-- послышался на берегу голос капитана. В краю глаза, в кустах таволги маячил на берегу капитан-фотограф, рядом с ним светилось призрачное голубое пятно, которое в краю глаза пока что не умещалось. -- Вы что же это, поплыли? А нас бросили? -- спросил капитан.-- Мы тоже с вами. -- Куда это? -- недовольно сказал Орлов.-- Лодка перегружена. Вам никак не влезть. -- А мы рюкзаки на руки возьмем,-- сказал капитан.-- А сами на место рюкзаков сядем. Орлов молчал. Я хотел сказать что-нибудь каким-нибудь краем, да края-то мои почти что исчерпались. Ну, одну, две фразы я бы еще мог найти, но ведь не больше. -- Так вы что же? Не согласны, что ли? Бросаете нас? -- настойчиво сказал капитан.-- Если не согласны, так и скажите. -- А туман-то, парень,-- сказал неожиданно Орлов.-- Туман-то, пожалуй, развеялся. Ломая кусты таволги и молочая, капитан-фотограф вылез на берег, хлюпая по воде огромными сапогами, вошел в воду, ухватил лодку за борт. Голубое и призрачное пятно потихоньку пробивалось за ним. -- Убери-ка ногу,-- сказал капитан Орлову.-- И эту убери, вот сюда передвигайся, сюда, сюда, на пассажирское место. Рюкзак будешь в руках держать. Орлов молча задвигался, а капитан сопел и ковырялся в лодке у меня за спиной. Я как-то не обращал на все это внимания и даже отключил от всех этих дел края своих глаз. Я глядел на поверхность реки -- не выйдет ли и вправду язь. Должен он здесь быть, должен. Вполне на вид язевая речка. Как ни крути, а уху-то варить надо. -- Снимай кеды,-- командовал за спиною моей капитан.-- Босиком заходи в речку, вода теплая. Ну а теперь залезай. Колыханье, шелест за моей спиной усилились, лодка закачалась, осела в воде. -- Потонем,-- сказал Орлов и ткнул меня в спину.-- Пойдем ко дну, как миленькие.-- Они оба залезли. Глубоко, очень глубоко погрузился в воду "Одуванчик". И все-таки я как-то верил, что он выдержит весь этот чудовищный груз -- все эти рюкзаки, котелки, сарафаны, бороды, бахилы. И он держался. Когда все уселись, отошел потихоньку от берега, вышел на середину. В лодке, конечно, обязательно должен кто-то сидеть, не важно, тонет она или плывет. Капитан взмахивал веслом, обдавая нас неловкими брызгами. -- Только бы волны не было,-- сказал капитан.-- Для нас волна опасна. -- Какое счастливое утро,-- сказала Клара.-- А я никогда в жизни не плавала на лодке. -- Ты-то что молчишь? -- сказал Орлов и снова ткнул меня в спину.-- Потонем или доплывем? -- Конечно, язь и на майского жука берет,-- ответил я.-- Да только где возьмешь майского-то жука на исходе лета?