ет медленно и  упорно и  только ежится,  если падает на  нее с  неба
запоздалая капля дождя.
     Медведица кая и  не смотрит в небо.  Потом,  когда она станет бабочкой,
еще насмотрится, налетается. А сейчас ей надо ползти.
     Тихо в лесу.
     С веток падают тяжелые капли.
     Сладкий запах таволги вместе с туманом стелется над болотом.
     По влажной песчаной тропе ползет мохнатая гусеница Медведица кая.


        ПОЛПТ

     - А ты видел когда-нибудь воздух? - спросил меня умный мальчик Юра.
     Я подумал и сказал:
     - Видел.
     Юра засмеялся.
     - Нет,  - сказал он. - Ты не видел воздух. Ты видел небо. А воздуха нам
видеть не дано.
     А ведь,  пожалуй,  и вправду:  мы видим воздух, только когда смотрим на
бабочек,  на парящих птиц,  на пух одуванчика,  летящий над дорогой. Бабочки
показывают нам воздух.
     Пух одуванчика - чистое воздухоплавание, все остальное - полет.
     Самолет в  небе никак не дает ощущения воздуха.  Когда глядишь на него,
только и думаешь, как бы не упал.
     - А парашют? - спросил меня Юра.
     - Мне дает.
     - И мне тоже. А бумажный самолет?
     - Конечно, дает. А еще лучше - голубь.
     - Давай сделаем бабочку из бумаги. Капустницу или крапивницу?
     - Давай махаона!
     И мы сделали махаона. С огромными крыльями!
     Ведь само слово "махаон" - с огромными крыльями.
     И оно дает ощущение воздуха.
     Мы отпустили махаона с  крыши и,  затаив дыхание,  долго смотрели,  как
летит он и показывает нам воздух, которого нам видеть не дано.


        ОЗЕРО КИПВО

     Белым-белы, говорят, были воды озера Киево.
     Даже и  в  безветренные дни  шевелились и  двигались они и  вдруг белою
волной взмывали в небо.
     Чайки,  чайки -  тысячи чаек жили на озере Киево. Отсюда разлетались по
ближайшим рекам.  Летели на Москву-реку, на Клязьму, на Яузу, на Сходню. Все
чайки, которых мы видели в Москве, выводились на озере Киево.
     Вначале озеро Киево было далеко от  Москвы.  Но  потом оно делалось все
ближе,  ближе. Озеро-то не двигалось, но рос огромный город, и он хотел быть
все  огромнее,   огромнее.   И  чем  больше  становился  город,  тем  меньше
становилось озеро.  Меньше талой воды приходило сюда весной, пересохли ручьи
и подземные ключи.
     Ссохлось  озеро  Киево.  Морщины  островов и  заливов  раскололи водное
зеркало.  Почти все  чайки ушли  на  вольные места,  а  многие стали жить на
земле, на пашне.
     "Киево" - это, конечно, необыкновенное слово. Слово еще осталось.
     Остались на озере и редкие чайки.
     С последними чайками остались и мы.


        ТРИ СОЙКИ

     Когда в  лесу кричит сойка -  мне  кажется,  что  огромная еловая шишка
трется о сосновую кору.
     Но зачем шишке об кору тереться? Разве по глупости?
     А  сойка кричит для  красоты.  Она думает,  что это она поет.  Вот ведь
какое птичье заблуждение!
     А на вид сойка хороша: головка палевая с хохолком, на крыльях - зеркала
голубые, а уж голос, как у граблей - скрип да хрип.
     Вот  раз на  рябине собрались три сойки и  давай орать.  Орали,  орали,
драли горло - надоели. Выскочил я из дому - сразу разлетелись.
     Подошел к  рябине -  ничего под рябиной не  видно,  и  на  ветках все в
порядке,  непонятно, чего они кричали. Правда, рябина еще не совсем созрела,
не красная, не багряная, а ведь пора - сентябрь.
     Ушел я в дом,  а сойки опять на рябину слетелись,  орут,  грабли дерут.
Вслушался я и подумал, что они со смыслом трещат.
     Одна кричит:
     "Дозреет! Дозреет!"
     Другая:
     "Догреет! Догреет!"
     А третья кричит:
     "Тринтрябрь!"
     Первую я  сразу понял.  Это  она про рябину кричала -  мол,  рябина еще
дозреет, вторая - что солнце рябину догреет, а третью не мог понять.
     Потом сообразил,  что сойкин "тринтрябрь" - это наш сентябрь. Для ее-то
голоса сентябрь слишком нежное слово.
     Между прочим,  сойку я  эту заприметил.  Слушал ее и  в  октябре,  и  в
ноябре, и все она кричала: "Тринтрябрь".
     Вот ведь глупая: вся-то наша осень для нее - тринтрябрь.


        БОЛЬШОЙ НОЧНОЙ ПАВЛИНИЙ ГЛАЗ

     Бывают в августе душные вечера.
     Ждешь восхода луны, но и луна не приносит прохлады - тусклая восходит и
вроде теплая.
     В  такие вечера приходит ко мне в избушку большой ночной павлиний глаз.
Он мечется у свечки, задевая лицо сухими крыльями.
     Пожалуй, он не видит меня и не понимает, откуда я взялся, что делаю тут
и зачем зажигаю свечу.
     Он летает над свечой,  как хозяин,  а  я боюсь,  что опалит крылья.  Но
поймать его никак не могу.  Да и в руки его брать отчего-то боязно.  Как это
так - взять вдруг в руки жаркие, да еще на крыльях, глаза!
     Я  задуваю свечу,  и  уходит в окно большой ночной павлиний глаз искать
другие окна и свечи.
     Из моей избушки далеко ему лететь до открытых окон,  и не видно никаких
огней - только душная луна над лесом.


        ПРО НИХ

     Отгорел   закат,    кончилось   ячменное   поле,    отстали   от   меня
ласточки-касатки, когда я подошел к незнакомой деревне.
     Смеркалось.
     Печальной показалась мне деревня.  Я  шел по  улице,  а  не встретил ни
души. Присел на крылечке какого-то дома передохнуть, а никто и не выглянул в
окно. Тут я увидел, что почти все окна заколочены, а на дверях висят замки и
замочки. Люди из деревни ушли.
     "Зачем это?  -  думал я.  -  Зачем ушли?  И куда? Наверно, в город. Вот
чудаки -  думают,  что в городе жизнь лучше,  а ведь это не так.  Буду новую
книжку писать - обязательно напишу про эту деревню".
     - И про нас напиши! - послышался вдруг близкий и хриплый голос.
     Я вздрогнул.
     - Юра, Юра, про нас напиши, - снова явственно проговорил кто-то.
     Голос слышался за углом дома.
     Я заглянул за угол -  никого не было.  Лежали перевернутые козлы, стоял
под засохшей яблоней сломанный стул, валялась безногая кукла.
     Обошел дом вокруг - никого не встретил.
     Совсем стемнело - стало мне не по себе, и я ушел в поле.
     - Напишу, - крикнул я напоследок, - обязательно про вас напишу!
     Вот я и написал про них, а кто они такие - не знаю.