Вспоминает про дверь, вскакивает, открывает.
(С облегчением.) Ф-фу... Слава Богу. Не заперто... Ну, в общем, я: р-раз в дверь, потихонечку, и на такси. Приеду сейчас, думаю, к Виктошеньке, выпьем, поплачем. Захожу -- а она мертвая. Думала: выпьем, а она -- мертвая. Ее хоть и отпевали в церкви, а я так считаю (переходит на шепот) ...я считаю, что она... отравилась. (Громко.) А муж ее, этот сукин сын, этот, бля, нар-родный! Тоже, чистенький! Гипертонический криз, говорит, повышенное мозговое давление. Муд-дак! Он у нее сначала ребеночка отобрал, а потом: гипертонический криз. Она, дескать, сумасшедшая; не воспитывает, дескать; пьет, мужиков водит! А что ж он, сука, блядун, сам ее бросил? Как у нее роли были, как премия Ленинского Комсомола -- так пожалуйста. А как все кончилось... Я ведь вам честно скажу: просто так пить не начинают. И мужиков водить тоже. Арсений вот говорит: ты посмотри, говорит, сколько талантливых людей непьющих -- и так и сыплет фамилиями. А когда умер Володя -- пить, говорит, меньше надо! Я ему даже по морде дала. Слово в слово как этот... Мокрта... из Управления Культуры. Тот тоже все: пить меньше надо, пить меньше надо! Я ж его, говнюка, помню, мы ж с ним вместе в ГИТИСе учились, на заочном. Его все Мокротой звали. Прыщавый такой, губы жирные. Контрольные всё передувал. По мастерству тройки у преподавателей выклянчивал. Он и с бабами так унижался. У меня, говорит, полгода никого не было, я, говорит, по ночам не сплю. Пожалей, говорит, меня, пожалуйста: дай разочек, ну чего тебе стоит? Одно слово -- Мокрота. А сейчас всей культурой в Москве заведует!
Пауза.
Так вы ответьте мне, синьор Энрико! Какое право имели ее бросить? А она взяла да и отравилась. И прекрасно себя чувствует.
Пауза.
А у меня коньяк кончился. Бутылка пустая, и я -- пус-та-я! Даже и не забеременела с тех пор ни разу. Детей я рожать, конечно, больше не собираюсь, не такая я дура, -- но вот для интересу хотя бы. И -- ни разу. Пус-та-я. Сорвешь занавесочку, а там -- ни-ко-го...
Пауза.
Пока не поздно, синьор Эдуардо... тьфу! Эн-ри-ко! Конечно же, Энрико, вы не обижайтесь, пожалуйста! Синьор Энрико! Пока не поздно -- откажитесь от меня. Я принесу вам только горе, только несчастье. Я всем приношу только несчастье. Я Арсению говорю: я, говорю, старая, ты ведь все равно меня бросишь! Так бросай лучше сейчас! А то я принесу тебе несчастье. А он отвечает: не ищи, отвечает, виноватых. Бог, говорит, с ними: с твоим главным, с твоим Сергеем Николаевичем, не в них, говорит, дело! Когда в мир приходит художник, ему обязательно должно быть плохо. Это закон природы, трагизм бытия. Это было и будет во все времена, при любом строе! (Кричит.) А мне что, легче, что трагизм бытия?! Мне что, легче, что при любом строе?! Я, может, покоя хочу! Я, может, всю жизнь работала, а теперь хочу по-ко-я!
Плачет. Поднимает бутылку, переворачивает ее.
У вас выпить не найдется? А!.. я забыла... вы там, у себя... В Италии... Ну и хрен с вами. У вас там вокруг итальянточки, ассистенточки. Которых мой Арсений по Третьяковкам водит. Хо-хо-хо! Хы-хы-хы! Ну как? Третьяковка ей наша понравилась? Третьяковская галерея? Поглянулась?
Пауза.
А ведь Третьяковка же тогда не работала. Они как раз проводку меняли. У нас же там соседка служит, экскурсоводом. Я в экспедицию уезжала, на площадке ее встретила. Она говорит: у нас, говорит, санитарный день. Проводку меняют. Три недели гулять, говорит, будем. В счет отпуска. Так как же он мог ее в Третьяковку водить? Если проводку меняли? То-то я и гляжу: ни письма, ни сценария! "Золушка"! Сказки Андерсена! Пиранделло! Вас просто нету ни в какой Италии! Ни ассистенточки вашей, ни вас! Пус-то-та! Ну, где она, ваша Италия? Где? Покажите?! А-а-а... Так-то! Не такая я уж и дурочка, я все-о понимаю. Вы рассчитывали: я забуду, -- а я по-о-омню. Третьяковка-то на ремонте была. Ловко я вас на чистую воду вывела? А я тут, идиотка, рассыпаюсь перед ним, песенки пою! Нету вас, нету! И белого костюма нету, и очков! Вас Арсений выдумал, сучий кот! Поманю ее, дескать, синьором Энрико, она, блядища, губенки раскатает, а я пленочку на экспертизу, а ее -- в дурдом. Материнских прав, дескать, лишу и блядей водить буду. А может, ты еще и девочку мою получить хочешь? Мамочка старая, так девочку? Во-о-от почему ты не разрешал, чтоб она тебя папою звала! А что? Самый возраст! Одиннадцатый год! Грудки как раз набухают. Мамочку мы в дурдом засадим, а доченьку на кроватку, ножки в стороны и -- пошл! (Показывает.)
Пауза. Крестится.
Чур, чур меня! Боже мой, Боже! (Колет руку булавкою.) Ася, Асенька! Какая же я дрянь, дрянь, дрянь! С-сука последняя!
Пауза.
Что же это вы со мною сделали?! С-сволочи! Сво-ло-чи!
Бежит к дверям, те не открываются. Колотит в них.
Выпустите меня!
Став спиною, бьет в двери ногами.
Откройте! Откройте! Откройте, я вам говорю! Вы меня еще не знаете! Я кричать буду! (Кричит.) А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..
Постепенно затихает, вместо криков -- всхлипывания.
Выпустите меня, пожалуйста. Я никому не скажу. Правда-правда: никому. Я боюсь одна. Я не могу, когда запирают. Мне страшно.
Пауза.
Я в туалет хочу.
Плачет.
Я ведь женщина! Как вам не стыдно?
Постепенно успокаивается.
Ладно. Ни у кого ничего никогда не просила. Выйду сама. Я ведь уже не маленькая. Подумаешь, напугали: двери заперли.
Идет к окну, напевая.
Синенький скромный платочек = падал с опущенных плеч. = Ты говорила, = что не забыла...
Открывает шпингалеты, дергает раму. За окном -- пустота. Вера взбирается на подоконник.
(Громко.) Последний раз спрашиваю: вы откроете или нет?
Пауза.
Пусть тогда вам будет хуже. Так есть так. А пленку я оставляю на память. На ней ведь все равно не я. Настоящей-то меня давно не существует. Вы все есть, а меня -- не существует. И синьор Энрико, и ассистенточка, и Арсений, и Эдуард Аркадьевич... Эдичка... Эдик. Две проволочки торчат. И Сергей Николаевич есть, и Виктоша... А меня... Девочка походит на Эдика. Еврейская девочка. "Р" не выговаривает. "Жаворонок" не идет. Картину смыли. (Изображает смыв унитаза.) Ведь это же (снова демонстрирует себя) не я. Это же -- санитарный день. А от меня осталось что-нибудь? Где оно осталось? Покажите, где? Шляпка осталась.
Снимает шляпку, бросает в окно, следит за полетом. Отшатывается.
Нет. Слишком высоко. Четырнадцатый этаж. Или пятнадцатый? Если бы капельку пониже. Хоть (смеется) сантиметров на десять. Мои ноги... они ведь совсем поломаются... жа-алко... кости будут торчать... Суповой набор... Мясо по-суворовски. Надгробные речи пойдут -- как над Виктошенькою... От местного комитета. От Мокроты...
Спрыгивает в комнату.
Не дождетесь. Я лучше по-другому уйду. Кра-си-во. Не доставлю вам удовольствия. Меня Сергей Николаевич научил. Стану за занавесочку, дерну -- и нет меня. Тю-тю. Пус-то-та. Санитарный день. Вечный санитарный день. А пустоту в темную комнату не запрете! (Напевает.) Ты говорила, = что не забыла...
Становится за занавеску.
Только надо, чтоб тень.
Оглядывается, зажигает настольную лампу, направляет, чтобы на занавеске появилась тень.
Вот сейчас хорошо. От-лич-но! Итак: не-су-ще-ству- ю! Один силуэт в середине полиэтилена.
К этому моменту у зрителей должно создаться впечатление, что Вера, едва дернет занавеску, и впрямь исчезнет. Поэтому, когда она остается за сорванным полиэтиленом, ее удивленное осматривание себя, ощупывание -- должны показаться естественными..
Стало быть, я все-таки есть? Не получилось? Не дошла до кондиции? Тем грустнее. Тогда... тогда -- отдавайте пленку. А то, видите ли, он с Кокошей и с Тотошей по аллее проходил! Сказки, бля, Андерсена. Ни к чему она вам, поняли? Ни к чему! Выманили у меня обманом: синьор Энрико! ассистенточка! -- вот теперь и отдавайте. Две проволочки у них торчат, а ребеночек все равно -- мертвенький! Не хочу, чтоб смотрели! Хочу, чтоб свечи, чтоб ладаном! А экспертизы никакой не хочу. Не позволяю! Вэр из найт лайф ин тхиз сити?
Идет к видеомагнитофону, нажимает клавиши, бобины начинают вертеться в обратную сторону с большой скоростью.
Вы меня заперли? Вы обедаете? Вы в Третьяковку пошли? В Третьяковскую галерею? Так есть так! Потому что все мы -- изменники родины. Все! Без исключения! И голыми руками нас не возьмешь! Думаете, один лопух на могиле вырастет? Отнюдь! Ангелы на небо заберут. В белом костюме, в очках...
Ни остановить, ни извлечь пленку Вере не удается, и она принимается откручивать гайки-барашки, снимает какую-то панельку, лезет внутрь видеомагнитофона. Сильный электрический удар швыряет ее, кажется, что мертвую, на пол. В аппарате что-то срабатывает, щелкают реле, на экранах появляется изображение: "Буон джиорно, синьор Энрико. Хотя, когда вы будете смотреть эту пленку, у вас вполне могут быть утро или ночь. Такой фразы я, естественно, не нашла, зато вот, на всякий случай: буон маттино, синьор Энрико. Буона нотта, каро синьорэ. Впрочем, буон маттино у вас, кажется, не говорят, а буона нотта это пожелание спокойного сна, что несколько, я бы сказала, комично в данной ситуации, так что все равно получается: буон джиорно, синьор Энрико. Буон джиорно, соно мольто лиэта ди фарэ ла суа коношенца. Да темпо дезидераво..." и так далее. Вера приподнимает голову -- становится ясно, что она просто вдребезину пьяна.
Н-ну что? Вз-зяли м-меня голыми руками? Вз-зяли? Богу я отвечу за все. А с вами р-разговаривать... н-не... ж-желаю...
Засыпает, свернувшись калачиком. Бобины крутятся. Идет изображение.
Занавес.
Москва, 1981 г. БОКС. фольклорная мелодрама в одном действии лица:
Галчуша
Витёк
Прапорщик
место:
тюрьма; бокс: в такие запирают подследственных по пути на допрос или назад: выждать ли очередь, чтоб не столкнулись ли с товарищами по несчастью
время:
тревога
В углу сжалась Галчуша. Дверь резко открывается, пропускает Витька в робе смертника и наручниках, захлопывается с железным лязгом. Галчуша вскрикивает.
Витёк. Тише! Тише ты! Кто такая? Из обслуги? Подследственная?
Галчуша. Подследственная.
Витёк. Во, понял, подарочки делает судьба! Живую бабу перед смертью показывает. И даже, кажется, подержаться дает. (Напевает.) Гы-рянул высытрел, и рухнулся парень...
Галчуша. Не подходи! Заору! Глаза выткну!
Витёк. Кто тебя тут услышит? Шухер-то какой! Сирены! Побег... Хотя отсюда сбежишь, как же! Разве сильно уж кто отчаянный. Начальства, наверное, ждут. Так перетрухали, что в одном, понял, боксе с бабою заперли.
Галчуша. Я сказала: не подходи!
Витёк. Или ты здесь не случайно? Может, у ментов положено смертникам такие подарки делать? Тогда б условия могли устроить поприличнее: кровать, понял, простыночку.
Галчуша. Не подходи, говорю!
Витёк. А то во, понял, -- диванчик: ни сшить, ни сварить, ни украсть, ни покараулить.
Витёк двигается на Галчушу. Та вскакивает, пытается проскользнуть, чтоб постучать в дверь. Но Витёк сильным, согласованным движением скованных рук отшвыривает Галчушу.
Да не трону я тебя, дура! Не бзди... И вообще -- закованный. (Садится на край диванчика. Поет.) Парень в кепи и зу-бы золотой... Сколько сидишь?
Галчуша. Восьмой месяц.
Витёк. Это, понял, семечки. А статья какая?
Галчуша. Все равно не поверишь. Через соучастие. Сто вторая.
Витёк. О-го, понял! Не слабо! Очень даже поверю. Своя, значит. И чего орать?
Галчуша. Какая я тебе своя?! говорю ж -- через соучастие. Я сама никого не убивала.
Витёк. Ах, не убива-а-ла! А убивать, значит, нехорошо. Бяки, значит, кто убивает. Редиски. Брезгуешь, значит! Моральный выносишь этот... вердик. В войну убивать, значит, хорошо, героически; расстреливать -- нормально; а вот так вот убивать -- плохо, значит. Интересное кино...
Галчуша. А ты что, вот так вот убивал?
Витёк. Я-то? (Улыбается.) Я-то, понял, и так убивал, и эдак, и по-третьему. Только больше уж, наверное, не буду. Исправили. Перевоспитали. K вышке, понял, приговорили. Ой, сирены как воют! Сейчас вот таскали приятную новость сказать: кассация, мол, отклонена. Помилвка то есть. По натуре, другими словами, шлепнут. Без понта. И никуда, выходит, не денешься.
Галчуша пристально смотрит на Витька. Пауза.
Слышь, а ты не знаешь, как они шлепают?
Галчуша. Вообще-то... вообще-то слыхала. По-разному говорят. Что вот по коридору, например, ведут, ну, как на допрос или там на свиданку. Ведут, ведут, руки за спину, а потом р-раз -- и все. Или на медосмотр, знаешь, вызывают. Разденут, взвесят, под ростомер поставят. Эту крышечку, с ростомера, в макушку тебе упрут, а ствол автоматически против затылка окажется. Ну и тоже -- выстрел и все. А еще вот в камере у нас вчера говорили, будто в душ тебя заводят, помыться...
Витёк. Да как в камерах травят -- это я и без тебя слышал. А вот на деле-то как?
Пауза.
Галчуша (трогая Витька за плечо). Чего? Неужто правда? Неужто расстреляют? Такого вот живого? Красивого?
Витёк. Ох и дура же ты, ох и дура! (Раскачивается из стороны в сторону, воет.)
Галчуша (гладя Витька по голове). Ну ладно, ну чего ты. Ну, замолчи, замолчи, ладно?..
Витёк. Услышат, да? Разведут, да? Ты ж вон, понял, визжала! Не подходи, орала. Глаза, орала, выколю! Тебе ж хорошо должно быть, что разведут...
Галчуша. Ну ладно, ладно, обиделся. Я ж не знала... Я ж не знала, что тебя... Ну иди сюда, иди... (Обнимает Витька.)
Витёк (вырываясь). Пожалеть решила? Такого красивого? Такого несчастного? Дрянь дешевая! Обойдусь как-нибудь! У меня вас столько за жизнь перебывало, что как-нибудь обойдусь!
Галчуша. Ну и подыхай на здоровье!
Витёк. Неизвестно еще! Еще, понял, неизвестно!
Галчуша. Чего уж там неизвестно-то? Сам же сказал -- отклонили.
Витёк. А у меня, может, секрет есть! Они меня, может, и не шлепнут, пока я им секрет свой не скажу! А я не скажу, я его волкм этим рваным назло не скажу!
Галчуша. Кому твой секрет нужен!
Витёк. А у меня, может, такой секрет, что нужен! Они знаешь как бабки любят?!
Галчуша. Какие бабки?
Витёк. Железные. А тебе что за дело? Ты-то чего выпытываешь? Подсадили что ли? Срок что ли пообещали скостить? Если расколешь. (Поет.) Он не зы-нал, что любимая О-ле-га = в уголрозыске тайный агент. И сколько скостить пообещали? Год? Два? Или всего, понял, пару месяцев?
Галчуша. Ох, и паскуда же ты. Какая сам паскуда, так и обо всех думаешь. Нужны им твои секреты! А были б нужны -- взяли б в серпы на растормозку -- как миленький бы все выложил. Еще спасибо бы говорил, что слушают. Самого, небось, подсадили, и на понт меня берешь. И вообще, пошел ты знаешь куда!
Галчуша снова встает, идет к двери, стучит. Витёк наблюдает, не трогаясь с места. Пауза. Суматоха в коридоре.
Витёк. Хорош! Не психуй. Садись, посиди немного. Так и так сейчас разведут. (Поет.) И при-ды-винулся парень к ней ближе = парень в кепи и зуб-ы... Тебя как звать?
Галчуша. Галчуша. (Возвращается на диванчик.)
Витёк. А меня -- Витёк. Виктор то есть, но вообще-то -- Витёк. В декабре, понял, три года будет, как сижу. Шестого декабря. Если, конечно, будет. Не дожить, наверное. Ты как думаешь, доживу? Может, это они только так говорят, для понта: расстрел, а на деле и не расстреливают вовсе? Никто ведь не видел! У меня одного кореша вроде как расстреляли, матери одежду прислали, справочку медицинскую, с печатью. Кореш, понятно, исчез, но стреляли -- не стреляли не видел-то никто! Да и какой им смысл? Невыгодно. Может, на рудники пошлют, на урановые?
Галчуша. А на рудники лучше? Медленно-то подыхать.
Витёк. Лучше! Там еще неизвестно.
Галчуша. Известно, неизвестно. Что ж ты так смерти боишься, если сам убивал? Если, я думаю, кто сам убивает -- бояться не должен.
Витёк. А кто тебе, понял, сказал, что боюсь? Ни хрена я не боюсь. Непривычно только. К мысли привыкнуть не могу. Жил, жил -- и вдруг!.. И потом: мамка, сеструха. У меня сеструха знаешь какая девочка?! В университете работает, в лаболатории. Чистая.
Галчуша. Сеструха! Чего ж ты тогда людей убивал, сеструха?
Витёк. А ты чего целочку строишь? Сама ведь по сто второй. Соучастие -- не соучастие, сто вторая, она сто вторая и есть! А я, между прочим, я между прочим специально никого не убил. Так получалось. Выхода не было. И не люди мне попадались -- одна, понял, мразь. Брал я раз хату на Войковской: рыжьё, камешки, манты норковые висят. Только дипломат упаковал, линять собираюсь, а тут, понял, она, хозяйка, заваливает. Я ей тише говорю, посиди, мол, спокойненько, не рыпайся. Не трону, понял. Я в черных очках работал, в галстучке, бородка накладная, -- не очень боялся, что опознают. А она, вишь, нет -- она вопить. Ей, вишь, манта жальчее, чем жизни. Сама, в общем, выбрала. И потом, знаешь -- на хатах, что я брал, -- там барахла столько, что по-честному хрен заработаешь. Волк -- они волк и есть!
Галчуша. А-а-а... Ты, значит, идейный! Экспроприаторов, значит, экспроприируешь!
Витёк. Чего?
Галчуша. Грабь, говорю, награбленное, так что ли? Устанавливай справедливость! А кто тебе право давал их судить, волкв этих? Кто тебе право давал ценности перераспределять?
Витёк. А им кто, понял, давал?
Галчуша. Ты про них не думай, ты про себя. Про них они сами подумают.
Витёк. Ага, подумают!
Галчуша. Не подумают -- им же хуже.
Витёк. Где хуже -- на том свете?
Галчуша. Хоть бы и на том.
Витёк. Слушай, не дави мне на совесть. Не надо! Считай: нету ее у меня, совести. Нету! И не было никогда! Вот ведь кино интересное получается: с кем, понял, в камеру ни посадят -- каждый на совесть начинает давить. Хоть, вроде, и сами в тюрьме. В тюрьму ведь так просто редко попадают, больше за дело. Не, точно кино! Подсадили, подсадили тебя, девочка, гадом буду! А может, и ментовка даже. И не стану я с тобой разговаривать. Себе, понял, дороже.
Галчуша. Куда уж дороже, если вышка? А что разговаривать не станешь -- это ты меня напугал. Смотри: дрожу вся! Ум тебе, видать, страхом отшибло. Была б подсадная -- тк бы с тобой говорила? Молодец бы, сказала, правильно: убивал их, волков, и хорошо делал. И сама, дескать, убивала и убивать буду!
Витёк. А! Мы все эти выверты ментовске знаем. Так сказала, эдак сказала. Сказать, понял, чего хочешь можно. Я уж ученый, не дурачок. Я, понял, школу кончил. И во (показывает вокруг) -- три курса университета. Да подсадили -- не подсадили, ментовка -- не ментовка, какая мне в самом деле разница. Сиди, если сидится. Только не страшно? мне ведь, понял, терять нечего. Наручники наручниками, а задушу, понял -- не пикнешь. И хрен кто услышит: вон сирены врубили по новой. Или ты приемчики знаешь: самбо, каратэ? Так ведь на каждую хитрую жопу найдется винт с левой резьбой. Так что смотри.
Гаснет свет. Пауза.
Галчуша (визгливо). Не подходи! Не двигайся, гад! Глаза выткну!
Витёк. Нужна ты мне больно! Я вон за три года темноту первый раз вижу. Аж голова кругом пошла. А то сутки напролет горит эта стерва под потолком, и нет от нее спасения. А чего горит? За чем наблюдать? Чтоб я вены себе не вскрыл? Так если все равно к стенке -- какая вам, понял, разница? Вам же легче. Меньше хлопот. Да я и при свете, если мне надо, вену вскрою, под одеялом, на ноге. И без моечки обойдусь. Фильтр, понял, на сигарете подпалю да растопчу об пол. Не пробовала? (Пауза.) Ну, чего замолкла? Боишься когда страшно? А вот ты расскажи, расскажи-ка мне, какой у вас, у ментов, резон целыми сутками свет не гасить?
Пауза.
Галчуша. Вить... (Пауза.) Витёк! А мне сколько дать могут? Через соучастие. Ты как считаешь? Меня-то не расстреляют?
Витёк (саркастически). Тебя?
Галчуша. Я вообще этого расстрела не понимаю. Если они от меня общество избавить хотят -- присудили бы, что ли, к червонцу, а сами по-тихому: хлоп! -- чтоб я не знала, не мучилась. А если меня наказывают -- какое ж это наказание, если я все равно мертвая буду?
Витёк. А для примера!
Галчуша. Тогда публично надо, на площади.
Витёк. Ага, на Красной. И по первой, понял, программе.
Галчуша. Да кого когда пример испугал! Такие уж примеры происходили...
Пауза.
Я, знаешь... давно это было... я с девочками в кабак как-то пошла. Я не в Москве живу, в Болшеве. И как раз летчики заваливают: там космический городок рядом. Ничего ребята, веселые. Капустой сорят. Сначала нам шампанское на стол посылали, потом сами подсели. Ну, погуляли мы хорошо, ничего не скажу, -- один меня, значит, провожать идет. И такой симпатичный из себя, мне понравился.
Витёк (саркастически). Понравился, говоришь?
Галчуша. И молодой довольно. Ну, завел в парк, приставать начал. Я б ему, конечно, и сама дала, мне даже хотелось. Красивый. Глянешь -- между ног мокро и жарко становится. Ты извини, что я такие подробности, вот темно, так я уж... А в камере девкам разве чего расскажешь? Все ржут, из себя прожженных корчат. Ну вот, значит, он пристает, а я так, для виду, скорее, для порядку...
Витёк. Для понту, в общем...
Галчуша. Ага. Сопротивляюсь, короче.
Витёк. Какие вы, бабы!
Галчуша. А, Витя! Бабы как бабы! Люди.
Витёк. Ну и?
Галчуша. Ну, он тут же отстраняется, глаза холодные, голос стальной. Что, говорит, динамо крутить собралась? Ты, говорит, на мои деньги пила? Я говорю -- пила. Икру жрала? Я говорю -- жрала. Ты что ж, не знала, чем это обычно кончается? Я говорю: знала, -- и такая на меня вместо любви ненависть к нему накатила, ты представить не можешь. Легла я на травку, трусики сняла, а глаза не закрываю: давай, говорю, давай! За икру, за выпивку! Давай! Все в порядке! Никакого динама! Ну, думаю -- постесняется. Человек все же. А он -- ничего. Ложится на меня, пристраивается, пыхтит... А я глаза всё не закрываю и лицо его навеки фотографирую. Знаешь, как на папочках с делами менты пишут: ХРАНИТЬ ВЕЧНО. И понимаю, что все: не жить нам двоим на одной земле, -- мне и подонку этому, летчику...
Вспыхивает свет. Галчуша смолкает, как спотыкается. Пауза.
Витёк. И чего дальше?
Галчуша. А ничего! Какая тебе разница, чего дальше? Ты же мне все равно не веришь!
Витёк. А я никому, понял, не верю. Это у меня леригия такая -- не верить никому. Другие вон православные, мусульманы, католики. Баптисты разные. А у меня леригия: никому не верить. Я вот тебе не верю, а ты все одно трави. Байка-то смешная, независимо правда или нет.
Галчуша. Ох, и сучара же ты, ох, и сучара! Ох, правильно тебя к стенке поставят!
Витёк (поет). Получает-ы же-сы-токий приказ: = убить парня в ты-рина-ды-цатой камере, = а иначе погуби-ты он нас... Попросись, чтоб тебе такой приказ жестокий дали. Сама и поставишь к стенке. Кайф словишь. Или не доверят? Такое не каждой доверяют? Заслужить надо? (Снова поет.) Гы-рянул вы-сы-трел, и ру-хы-нулся парень...
Галчуша начинает плакать.
Парень в кепи и зу-бы... золотой...
Галчуша (сквозь слезы). Волк, волк! Сплошные волк! Случайная минуточка... Перед смертью... Подарок! Одни, никого! Любовь, любовь бы могла быть... Любовь -- она ведь длины, продолжительности не имеет! Она и секундной может случиться, а чем вся жизнь -- длиннее. И главнее. От любви дети родятся. И вместо этого злобиться, собачиться... (Плачет.)
Витёк. Ну ты... Ну чего ты! Ну не плачь! Слышь, не плачь, не надо. Ну ты сама посуди: как, как я тебе поверю?!
Галчуша. Поверю, проверю! Не надо мне верить, не надо! Надо, если у тебя душа еще осталась, -- надо просто любить! Я ведь тебя ни о чем не спрашиваю, условий не ставлю!
Витёк. А если ты сука? если ты ментовка? как я тебя полюблю, как?
Галчуша. Да так вот: телом, пальцами, просто, не думая! Кто бы я там ни была. Хоть трижды ментовка-разментовка! Сейчас ведь я обыкновенная баба!
Витёк приближается к Галчуше и, пожалуй, обнял бы ее, когда б не наручники; пристально вглядывается в глаза, из которых все текут медленные слезы. Вдруг резко, по-волчьи, оборачивается, застывает во внимательной, настороженной позе. Пауза.
Витёк. Видела? Видела?
Галчуша. Что я видела? Что я видела? Ничего я не видела!
Витёк (отодвигаясь от Галчуши, улыбаясь). Ви-идела! Я же сразу усек, сразу, что подсадка. Я ж носом чую.
Галчуша. Что случилось-то?
Витёк. А ты не знаешь что случилось. Ты, понял, не знаешь, что случилось. Вертухай в глазок посмотрел -- вот что случилось.
Галчуша. Что ты фигню-то несешь!
Витёк. Значит, не новость для него, что мы здесь вдвоем.
Галчуша. Третий глаз у тебя, что ли? Ты ж спиною стоял, не мог видеть. А я смотрела.
Витёк. Значит, не случайно.
Галчуша. И никто не заглядывал.
Витёк. Я, понял, Галчуша, третий год в тюряге досиживаю, это уже по второму кругу -- третий год, хоть, понял, и не знаю, что там менты на своих папочках пишут, вечно или не вечно.
Галчуша. Следователь как-то сейф открыл, мне случайно на глаза и попалось.
Витёк. А мне вот, понял, ни разу не попалось. Зато я на метр под землю вижу. Нюх у меня, понял, Галчуша, нюх! Вы со своими ментами только ордер на меня выписывали, а я уже чувствовал. Пять, понял, недель по пригородам ошивался. А попал, потому что тайна моя меня жгла. Та самая, за которую ты в этот бокс со мною запереться не побоялась. Вот меня к сеструхе и понесло. Ей одной мог бы доверить, никому более.
Галчуша. Что ж ты со мной разговариваешь, если за ментовку держишь?
Витёк. Заткнись, сука дешевая! Пикни мне еще! Хочу и разговариваю. (Пауза.) Вышел я, понял, из метро, огляделся -- и дворами, напрямик. А кожею чувствую, вот как сейчас -- всем нутром чувствую: неладно дело. Даже, понял, остановился на полпути. Ну, постоял, покурил папиросочку, выматерил себя да и дальше пошел: трус, дескать, дурак, баба! -- откуда знать-то про это: возьмут -- не возьмут! Третий глаз у меня что ли! Себе, можно сказать, назло и пошел. А тут мне как раз ствол в спину упирается. (Пауза.) Вот и выходит, что нюх у меня, Галчуша, нюх. И до смерти я ему одному верить буду. А не разговорам твоим разговорчивым и не глазкам твоим лупающим. (Пауза.) Притихла? То-то! Только вот что, Галчуша, любопытно -- ты на наручники не смотри, они свободные! -- я сейчас вот душить тебя стану: успеют твои менты меня оттащить или нет?
Витёк медленно протягивает к Галчуше скованные свои руки, Галчуша напрягается, однако, не шевелится. Витёк неторопливо, плавно, может быть, даже и нежно проводит пальцами по ее спине, потом еще раз, еще, еще. Витёк начинает ласкать Галчушу, пропускает между ладонями ее волосы, тыльной стороною ладоней гладит по щеке, шее...
Интересно: отменили у нас или нет этот дурацкий обычай? Я в кино видел и так, рассказывали. Ну, последнее желание приговоренного. Дурацкий, потому что какое ж у приговоренного может быть желание? Первое и последнее: жить! А этого-то как раз и не положено. Не положено жить! Так, фигня всякая: кофе, сигаретка, бутерброд, понял, с икрой. И вот все же: вот, допустим, если б я бабу вдруг пожелал? Ну, у кого жена есть, маруха там, -- это понятно. А вот если как я -- никого на свете, кроме сеструхи и мамки? Выполнили б желание или нет? И кого б, интересно, послали? Это ведь хоть последнюю-распоследнюю шалашовку вызови да прикажи... или попроси там... Дескать, такое и такое дело. Заплатим, дескать. Срок, дескать, скостим. Она ведь откажется. Или страшно ей станет, или противно. А и чего тут приятного? Оно, конечно, и такие есть, которым этого только и подавай, которые кайф особый словят, если прямо на ней, в самый момент, мужика и шлепнут, -- но поди такую разыщи! Да она еще и не признается. Или они у вас тоже на спецучете? И потом -- как это все... устроить-то? Наедине ведь оставить побоятся. Значит, в присутствии? А ну как в присутствии у меня не получится? Это ж не икру жрать! Хоть я уж ко всему, кажется, привычный, третий год под бабьим присмотром на параше сижу, а ну не получится? Тут ведь надо учитывать, что жить -- минуты осталось...
Галчуша подалась к Витьку, отвечает на ласки, сама робко ласкает.
Слушай! А вот ты бы... Ты бы пошла ко мне перед смертью? Последнюю мою волю выполнять? Пошла бы? Если б я попросил?
Галчуша. Дурачок. Да неужто не видишь? К тебе каждая бы пошла. Ты сам не знаешь, какой ты красивый.
Витёк. Ну да. Это ты так говоришь. Восемь месяцев без мужика -- вот и говоришь. А на воле ты на меня, может, и не взглянула б.
Галчуша. Взглянула б... Я б на тебя всегда взглянула б.
Пауза. Взаимные ласки разгораются.
Витёк. Да чего ж это, чего ж это я с собой делаю? Я ж не верю тебе! Я же верить тебе не могу! Не должен! Права не имею! Ну зачем, зачем ты это?!
Галчуша. Подожди. Помолчи. Помолчи немного. Иногда надо уметь помолчать. Слушай. Слушай меня внимательно. Хороший мой. Желанный. Единственный. Какой ты горячий! Какой ты сильный! Мне никогда никого больше не надо будет.
Витёк (пытаясь отстраниться от Галчуши). Постой. Постой. Теперь ты подожди немного. Я не могу. Я не могу... при свете.
Галчуша. Почему, дурачок, почему? Любовь должна быть при свете. Любовь только и может быть при свете. Любовь прекрасна! Любви не нужно от себя прятаться!
Витёк. А я тебя, может, видеть не могу! Я твое лицо, может, вижу и боюсь тебя! Понимаешь? Боюсь! Страшно! Ну подожди, подожди минутку! Подожди!
Витёк укладывается на диванчик и, прицелясь, сильным движением ноги посылает башмак, потом другой в потолок: пытается разбить лампочку; та, защищенная толстым плафоном, естественно, не поддается. Башмаки с грохотом падают на пол. Галчуша присаживается, обнимает, целует Витька долгим, подробным, внимательным поцелуем. Поначалу притихший, Витёк вырывается.
(Негромко, быстро, захлебываясь.) Постой, постой. Я не могу. Я с ума сейчас сойду. Я не хочу умирать. После этого всего я умирать не хочу. Постой, постой, не перебивай, послушай. Расколола! Расколола ты меня! Я тебе сдам. Я тебе все бабки сдам, до копеечки. Там миллиона на четыре будет. Только чтобы не расстреляли, ладно? Я еще не готов к расстрелу. Думал -- готов, а на деле нет еще. Следователь мой, падла... он намекал мне... несколько раз намекал... Сдай, говорит, заначку -- не будет тебе высшей меры. И срок скостят -- меньше меньшего. Значит, можно так, можно! Я тогда упирался, думал выкручусь. Потом уж сам намекать пробовал -- а он как оглох. Как спецом слушать не хочет. Прынцыпиальный вроде! Но я и тогда ничего. Даже сейчас вот, когда в помиловке отказали. А ты поцеловала меня... колдунья! ведьма! сука ментовскя! Откуда ты целоваться так выучилась?
Галчуша. От любви, дурачок, от любви!
Витёк. Поцеловала -- и я понял вдруг: ни фига не выкручусь. Шлепнут как миленького. А заначка -- Бог с нею. Ее еще дед собирать начал. Он ведь, знаешь, ресторанами на ВДНХ заведовал. Рыжьё, камешки, десятки золотые царские. Заберите, подавитесь: не хочу, как та баба, с Войковской. Которая из-за норковой шубы... Они знаешь где? Они в бочонке, в пивном, в алюминиевом. Станция Челюскинская. По Ярославской дороге. Только смотри: ты ведь ментовка! Ментовка! Я тебе как ментовке сдаю, чтобы все по-честному! Чтобы расстрела на было. Пусть рудники, согласен -- только чтоб не было расстрела! Смотри, смотри, я тебе верю! Я тебе верю! Ты поняла: верю! Бочонок в Челюскинской, по проспекту Старых Большевиков, там пруд заросший...
Галчуша (зажимая ему рукою рот). Молчи, молчи, дурачок! Какая я тебе ментовка?! Услышат, услышат ведь! Молчи!
Витёк приходит в себя. Смотрит на Галчушу. Долгая пауза. Рухает на диванчик.
Витёк. Значит, все?! Привет? Неужели -- все?! Неужели на этом и кончится?
Галчуша подбирается к нему, пытается обнять. Витёк в истерике отбрасывает ее, колотится о спинку диванчика, воет.
Ну и ладно! Ну и шлепайте! С-сволочи! С-суки! Волк! Права не имеете! Вы ж назад меня оживить не сможете, так какое вы имеете право?
Галчуша (с неожиданной страстью). А ты какое право имел, а ты?!
Витёк. Замолчи! Убью!
Бросается на Галчушу. Завязывается схватка. Потом оба, обессиленные, отваливаются каждый в свою сторону диванчика. Пауза. Тяжелое дыханье.
А знаешь, почему я тебя недодушил? Потому, оказывается, что у меня еще надежда есть.
Галчуша вздрагивает.
Надежда. Что выкручусь. (Поет.) Он-ы лежал так спокойно и мило, = как-ы бывало вечерней порой. = То-ли-ко кепи у сы-те-ны-ки валялось. = Пуля выбила зуб-ы...
Галчуша. А я бы и не против была. Чтоб додушил. Все какое-то облегчение.
Витёк. Это ты врешь. Так не бывает. Каждый против чтобы его додушили. Это уж потом можно так говорить, когда проехали, а сопротивлялась -- будь здоров. У меня могло бы и не получиться.
Галчуша. Не я сопротивлялась -- организм. Подсознание. А я -- я ребеночка от тебя хочу. Такого же красивого как ты.
Витёк. Но я ведь убийца!
Галчуша. А он не будет убийцей. Я его в любви воспитаю.
Витёк. К кому в любви? К волкам этим, которым норковая шкура собственной дороже? Которые за четыре миллиона чужой жизнью торгуют? А про папу скажешь: космонавт, понял, был, погиб на испытаниях?
Галчуша молчит.
То-то. Ответить-то нечего. Осуждаешь меня, осуждаешь. Красивый, не красивый, а осуждаешь. (Пауза.) Про нас тут забыли, что ли?
Витёк встает, колотит скованными руками в дверь. И как бы в ответ в коридоре снова врубается резкий, пронзительный голос сирены. Свет в боксе мигает и, наконец, гаснет.
Завыли, волк. Не до нас им, видать! Ну ни в какую не до нас. Ладно, раз уж сама судьба так распоряжается -- будь по-твоему. Давай что ли? Ложись. Раздевайся. Побалуемся напоследок. Заодно и ребеночка тебе заделаю. Ты ведь знаешь: беременных у нас не расстреливают. По закону не полагается. Гуманный, понял, закон. Когда родит -- тогда можно, тогда пожалуйста. Сколько хошь. А беременную -- ни-ни, никак не расстреливают. (Поет.) Г-ырянул вы-сы-трел, и рухы-нулся парень... Ну ты чего, готова там, нет? Разложилась? Трусы, понял, сняла? Давай-давай, вертухайся! а то разведут, и не родишь ребеночка. Для этого дела тоже ведь немножко времени надо. (Поет.) Парень в кепи и зуб-ы...
Галчуша. А знаешь как все это называется? То, чем ты сейчас пытаешься заняться?
Витёк (хохотнув). Да кто ж этого не знает? Дело-то, понял, нехитрое. В школе, в пятом классе, проходят.
Галчуша. Я не про то, которое в пятом классе. Я про тон твой разухабистый, про словечки эти: побалуемся, разложилась, трусы сняла. Это вот знаешь как называется?
Пауза.
А называется это, Витенька... Витёк! называется это цинизмом. Когда человек очень уж боится чего... или дураком выглядеть боится, или обманутым быть... он вот так вот, примерно, как ты сейчас, выламывается. Дескать, ничего для него нет святого... надо всем, дескать, посмеяться может... море ему по колено и сам черт не брат. А на деле-то, Витенька, на деле цинизм только и показывает, что жутко человеку, что сильно ему одиноко. Что душа у человека нежная и ранимая. Так что ни с настроения ты меня цинизмом своим не собьешь, ни обидишь...
Витёк. Да я... да я... гадом буду... да я... просто...
Галчуша. И я... и я... просто... Боже, как все просто, как все до поганости, до тошноты просто! Ну иди, иди, ну иди сюда, глупенький. Иди ко мне! Я тебе помогу...
Витёк. Подожди... ты ж мне это... ты ж это... во! ты ж про летчика недорассказала.
Галчуша. Да что про летчика. Что там дорассказывать. Все ведь давно понятно про летчика. Ну, ребята были знакомые. Ну, намекнула я им. Ну, они летчика выловили, замочили. Капусты при нем оказалось как при дураке махорки. Потом уж спецом стали мы гусей этих вылавливать. Так, бригадой, года полтора и работали. По ресторанчикам подмосковным. Да неужели ж ты меня к летчику ревнуешь?
Витёк (поет). Есть в саду ре-сы-торанычик пу-бы-личной. = О-ле-ге скучно и грустно одной. = Подошел паренек-ы си-мы-патичной, = парень в кепи...
Галчуша. Не надо, Витенька! Я понимаю: тебе страшно, тебе одиноко, но ты все равно не пой. Иди лучше ко мне. Вместе не так страшно будет. Ну, иди сюда. Вот хорошо, мой маленький. Вот так. Хорошо. Замечательно. Поцелуй. Поцелуй меня. Да нет! -- вот сюда поцелуй. И сюда. И сюда тоже. (Пауза.) Витя, Витенька, дорогой мой, единственный. А тебе? А тебе хорошо? Тебе хорошо со мною? Ну, не молчи, не молчи, отвечай, пожалуйста! Отвечай! Хорошо тебе? Хорошо?
Витёк. Галя... Галочка... Галинька... Никакая ты не Галчуша!
Галчуша. Никакая я не Галчуша.
Витёк. Как в тебе кровь-то колотится.
Галчуша. Это не во мне, не во мне. Это твоя кровь. Это ты свою кровь слышишь. Она в ушах у тебя стучит. Это... это наша кровь, наша. Ой, нежнее, нежнее! Ты ж поломаешь меня, медвежонок мой плюшевый! Нежнее... нежнее... Слышишь? Слышишь? Это под твоими руками во мне косточки трещат! Нежнее... нежнее...
Витёк. Ты ведьма, ведьма, ведьма какая-то... Ни одна баба со мною никогда такого не делала. Я как в первый раз, в первый раз будто. Что ж это у тебя за секрет такой?
Галчуша. Нету, нету во мне секрета, Витенька. Нету! Любовь одна. И ты ведь тоже меня любишь, скажи! Любишь?! Любишь? Ну не молчи, не молчи, скажи! Любишь?
Витёк. Я... боюсь... я не знаю как это сказать. Я ни разу в жизни не говорил такого.
Галчуша. Если боишься -- значит любишь. Значит -- действительно любишь. Если б не любил -- сказал бы. Чего уж тогда было бы не сказать? Слово и слово.
Витёк. Ага. Если бы не любил, чего было бы не сказать? Это ты правду, это ты в точку заметила. Слово и слово. Но почему же, скажи, почему мне тогда тебя так убить хочется? Раздавить! Задушить... Будто не люблю я тебя, а ненавижу?
Галчуша. И это правильно, Витенька, и это верно. Если любишь -- обязательно хочется убить, обязательно ненавидишь. Потому что понимаешь: без своей половинки ты никто, и жить незачем. А половинка -- хоть и половинка -- все же не ты. У половинки своя судьба, своя воля. Захочет половинка -- уйдет. Или страшнее: не уходя, половинкою быть перестанет. И тогда кровью истечешь. Вот за это, за эту ее власть над собою, и ненавидишь ее, за это и убить готов. А вместе и себя, потому что нет тебе без нее жизни!
Витёк. Нету жизни, нету!
Галчуша. Так что ненавидь, ненавидь, ненавидь меня, пожалуйста. Ненавидь меня еще, еще, еще больнее!
Витёк. Ненавижу... Ненавижу тебя... (Пауза.) Лю-би-ма-я...
Галчуша. Единственный... Но только скажи: это не потому, что сирены! Не потому, что свет! Не потому, что помиловку отклонили! Скажи, что если бы сейчас здесь другая была -- хоть красавица-раскрасавица! -- ничего б ты такого не почувствовал, никакой ненависти! Скажи, ну, чего ж ты, скажи! Скажи! Не молчи!
Витёк. Не почувствовал бы; конечно, не почувствовал, успокойся, пожалуйста! Ну слышишь? Ну, ну, не надо! Не надо! Не плачь!
Галчуша. Я и не плачу. Я и не плачу, мой маленький. Мне хорошо. Мне правда, очень, очень, очень хорошо. И верно ведь, скажи, верно?! -- не такая я уж и старая, не такая и страшная. Ну, рыжая. Ну, веснушки. Ну, глаза зеленые. Но это ведь не так важно? Не так важно?! Скажи! Скажи!
Витёк. Это важно, важно, это очень-очень важно! и веснушки! И глаза! Самые красивые в мире веснушки! Самые зеленые в мире глаза!
Галчуша. Да ты ведь не видишь!
Витёк. Самые ласковые губы на земле! Ласковые... горячие... Все!.. Все! Не могу больше! Не могу! Подожди! Подожди! Постой! Не хочу чтобы все! Не хочу чтобы кончалось! Я еще хочу, еще! Я хочу чтобы всегда!..
Галчуша. Милый, милый мой! Красивый! Любимый...