зань, не было ни слова сказано между ею и Александром Матвеичем; в то
время как я принимал свое последнее решение, не было ни слова сказано ни
между мною и им, ни между мною и ею. Но я хорошо знал его; не было
надобности узнавать его мысли для того, чтобы узнать их".
Я передаю слова Дмитрия Сергеича с буквальною точностью, как уже
сказал.
Я человек совершенно чужой вам: но корреспонденция, в которую я вступаю
с вами, исполняя желание погибшего Дмитрия Сергеича, имеет такой интимный
характер, что, вероятно, интересно будет вам узнать, кто этот чуждый вам
корреспондент, совершенно посвященный во внутреннюю жизнь погибшего Дмитрия
Сергеича. Я отставной медицинский студент - больше ничего не умею сказать
вам о себе. В последние годы я жил в Петербурге. Несколько дней тому назад я
вздумал пуститься путешествовать и искать себе новой карьеры за границею. Я
уехал из Петербурга на другой день после того, как вы узнали о погибели
Дмитрия Сергеича. По особенному случаю я не имел в руках документов, и мне
пришлось взять чужие бумаги, которыми обязательно снабдил меня один из общих
знакомых ваших и моих. Он дал мне их с тем условием, чтоб я исполнил
некоторые его поручения по дороге. Когда вам случится видеть г. Рахметова,
потрудитесь сказать, что все порученное исполнено мною,как должно. Теперь я
буду пока бродить, вероятно, по Германии, наблюдая нравы. У меня есть
несколько сотен рублей, и мне хочется погулять. Когда праздность надоест, я
буду искать себе дела, какого, все равно, - где? - где случится. Я волен,
как птица, и могу быть беззаботен, как птица. Такое положение восхищает
меня.
Очень возможно, что вам угодно будет удостоить меня ответом. Но я не
знаю, где я буду через неделю, - быть может, в Италии, быть может, в Англии,
быть может, в Праге, - я могу теперь жить по своей фантазии, а куда она
унесет меня, не знаю. Поэтому делайте на ваших письмах только следующий
адрес: Berlin, Friedrichstrasse, 20, Agentur von H. Schweigler {123}, под
этим конвертом будет ваше письмо в другом конверте, на котором вместо
всякого адреса вы поставите только цифры 12345: они будут означать для
конторы агентства Швейглера, что письмо должно быть отправлено ко мне.
Примите, милостивейшая государыня, уверение в глубоком уважении от
человека, совершенно чуждого вам, но безгранично преданного вам, который
будет называть себя:
Отставным медицинским студентом".
"Милостивейший государь, Александр Матвеевич. По желанию погибшего
Дмитрия Сергеича, я должен передать вам уверение в том, что наилучшим для
него обстоятельством казалось именно то, что свое место он должен был
уступить вам. При тех отношениях, которые привели к этой перемене,
отношениях, постепенно образовавшихся в течение трех лет, когда вы почти
вовсе не бывали его гостем, следовательно, возникших без всякого вашего
участия, единственно из несоответствия характеров между двумя людьми,
которых вы потом напрасно старались сблизить, - при этих отношениях была
неизбежна та развязка, какая произошла. Очевидно, что Дмитрий Сергеич
нисколько не мог приписывать ее вам. Конечно, это объяснение излишне; однако
же, более только для формы, он поручил мне сделать его. Так или иначе, тот
или другой, должен был занять место, которого не мог занимать он, на котором
только потому и мог явиться другой, что Дмитрий Сергеич не мог занимать его.
То, что на этом месте явились именно вы, составляет, по мнению погибшего
Дмитрия Сергеича, наилучшую для всех развязку. Жму вашу руку. Отставной
медицинский студент".
-----
- А я знаю...
Что это? знакомый голос.. . Оглядываюсь.так и есть! он, он,
проницательный читатель, так недавно изгнанный с позором за незнание ни аза
в глаза по части художественности; он уж опять тут, и опять с своею прежнею
проницательностью, он уж опять что-то знает!
- А! я знаю, кто писал...
Но я торопливо хватаю первое, удобное для моей цели, что попалось под
руку, - попалась салфетка, потому что я, переписав письмо отставного
студента, сел завтракать - итак, я схватываю салфетку и затыкаю ему рот:
"Ну, знаешь, так и знай; что ж орать на весь город?"
II
Петербург, 25 августа 1856 г.
"Милостивый государь,
Вы поймете, до какой степени я была обрадована вашим письмом. От всей
души благодарю вас за него. Ваша близость к погибшему Дмитрию Сергеичу дает
мне право считать и вас моим другом, - позвольте мне употреблять это
название. Характер Дмитрия Сергеича виден в каждом из его слов, передаваемых
вами. Он постоянно отыскивает самые затаенные причины своих действий, и ему
приносит удовольствие подводить их под его теорию эгоизма. Впрочем, это
общая привычка всей нашей компания. Мой Александр также охотник разбирать
себя в этом духе. Если бы вы послушали, как он объясняет свой образ действий
относительно меня и Дмитрия Сергеича в течение трех лет! По его словам, он
все делал из эгоистического расчета, для собственного удовольствия. И я уж
давно приобрела эту привычку. Только это несколько меньше занимает меня и
Александра, чем Дмитрия Сергеича, мы с ним совершенно сходимся, но у него
больше влечения к этому. Да если послушать нас, мы все трое такие эгоисты,
каких до сих пор свет не производил. А, может быть, это и правда? может
быть, прежде не было таких эгоистов? Да, кажется.
Но кроме этой черты, общей всем нам троим, в словах Дмитрия Сергеича
есть другая, которая принадлежит уж собственно его положению: очевидна цель
его объяснений - успокоить меня. Не то, чтобы его слова не были вполне
искренни, - нет, он никогда не скажет того, чего не думает, - но он слишком
сильно выставляет только ту сторону правды, которая может меня успокоивать.
Мой друг, я очень признательна за это, но ведь и я эгоистка - я скажу,
напрасно он только заботится о моем успокоении; мы сами оправдываем себя
гораздо легче, чем оправдывают нас другие; и я, если сказать правду, не
считаю себя ни в чем виноватою перед ним; скажу больше: я даже не считаю
себя обязанною чувствовать признательность к нему. Я ценю его благородство,
о, как ценю! Но ведь я знаю, что он был благороден не для меня, а для себя.
Ведь и я, если не обманывала его, то не обманывала не для него, а для себя,
не потому, что обманывать было бы несправедливостью к нему, а потому, что
это было бы противно мне самой.
Я сказала, что не виню себя, - так же, как и он. Но так же, как и он, я
чувствую наклонность оправдываться; по его словам (очень верным), это
значит: я имею предчувствие, что другие не так легко, как я сама, могут
избавить меня от порицания за некоторые стороны моих действий. Я вовсе не
чувствую охоты оправдываться в той части дела, в которой оправдывается он, и
наоборот, мне хочется оправдываться в той части, в которой не нужно
оправдываться ему. В том, что было до моего сна, никто не назовет меня
сколько-нибудь виноватою, это я знаю. Но потом, не я ли была причиною, что
дело имело такой мелодраматический вид и привело к такой эффектной
катастрофе? Не должна ли я была гораздо проще смотреть на ту перемену
отношений, которая была уж неизбежна, когда мой сон в первый раз открыл мне
и Дмитрию Сергеичу мое и его положение? Вечером того же дня, как погиб
Дмитрий Сергеич, я имела длинный разговор с свирепым Рахметовым - какой это
нежный и добрый человек! Он говорил мне бог знает какие ужасные вещи про
Дмитрия Сергеича. Но если пересказать их дружеским тоном к Дмитрию Сергеичу,
вместо жесткого, будто враждебного ему тона, которым говорил Рахметов, - что
ж, пожалуй, они справедливы. Я подозреваю, что Дмитрию Сергеичу было очень
понятно, какие вещи будет говорить мне Рахметов, и что это входило в его
расчет. Да, для меня тогда нужно было слышать это, это меня много успокоило,
и кто бы ни устроил этот разговор, я очень благодарна за него вам, мой друг.
Но и сам свирепый Рахметов должен был признать, что в последней половине
дела Дмитрий Сергеич поступал отлично. Рахметов винил его только за первую
половину, в которой он имеет охоту оправдываться. Я буду оправдываться во
второй половине, хотя и никто не говорил мне, что я в ней виновата. Но у
каждого из нас, - я говорю про нас и наших друзей, про весь наш кружок, -
есть порицатель более строгий, чем сам Рахметов; это наш собственный ум.
Да, я понимаю, мой друг, что было бы гораздо легче для всех, если бы я
смотрела на дело проще и не придавала ему слишком трагического значения. По
взгляду Дмитрия Сергеича, должно сказать больше: тогда ему вовсе не было бы
надобности прибегать к эффектной и очень тяжелой для него развязке, он был
доведен до нее только излишнею пылкостью моей тревоги. Я понимаю, что ему
должно так казаться, хоть он и не поручал вам передавать мне это. Тем больше
я ценю его расположение ко мне, что оно не ослабело даже и от такого мнения.
Но послушайте, мой друг, оно не совсем справедливо, оно вовсе не
справедливо: не от моей ошибки, не от излишней моей тревоги произошла для
Дмитрия Сергеича необходимость испытать то, что он сам называет очень
тяжелым. Правда, если бы я не придавала чрезмерной важности перемене
отношений, можно было бы обойтись без поездки в Рязань; но он говорит, что
она не была тяжела для него; итак, тут еще не было большой беды от моего
экзальтированного взгляда. Тяжела была для Дмитрия Сергеича только
необходимость погибнуть. Он объясняет неизбежность этого своего решения
двумя причинами: я страдала от чрезмерной признательности к нему, я страдала
оттого, что не могла стать в такие отношения к Александру, какие требуются
общественными условиями. Действительно, я не была совершенно спокойна, я
тяготилась своим положением, пока он не погиб, но он не отгадывает настоящей
причины. Он думает, что вид его тяготил меня чрезмерным бременем
признательности, - это не совсем так. Человек очень расположен отыскивать
мысли, которыми может облегчить себя; и в то время, когда Дмитрий Сергеич
видел надобность погибели, эта причина уже давно не существовала: моя
признательность к нему давно получила ту умеренность, при которой она
составляет приятное чувство. А ведь только эта причина и имела связь с моим
прежним экзальтированным взглядом на дело. Другая причина, которую приводит
Дмитрий Сергеич - желание придать моим отношениям к Александру характер,
признаваемый обществом, - ведь она уже нисколько не зависела от моего
взгляда на дело, она проистекала из понятий общества. Над нею я была бы
бессильна. Но Дмитрий Сергеич совершенно ошибается, думая, что его
присутствие было тяжело для меня по этой причине. Нет. И без его погибели
было бы легко устранить ее, если б это было нужно и если б этого было
достаточно для меня. Если муж живет вместе с женою, этого довольно, чтобы
общество не делало скандала жене, в каких бы отношениях ни была она к
другому. Это уж большой успех. Мы видим много примеров тому, что, благодаря
благородству мужа, дело устраивается таким образом; и во всех этих случаях
общество оставляет жену в покое. Теперь я нахожу, что это самый лучший и
легкий для всех способ устраивать дела, подобные нашему. Дмитрий Сергеич
прежде предлагал мне этот способ. Я тогда отвергла его по своей
экзальтированности. Не знаю, как было бы, если б я тогда приняла его. Если б
я могла быть довольна тем, что общество оставило бы меня в покое, не делало
бы мне скандала, не хотело бы видеть моих отношений к Александру, - тогда,
конечно, способ, который предлагал мне Дмитрий Сергеич, был бы достаточен, и
ему не нужно было бы решаться на погибель. Тогда, конечно, у меня не было бы
никакой причины желать, чтобы мои отношения к Александру были определены
формальным образом. Но мне кажется, что это устройство дела,
удовлетворительное в большей части случаев, подобных нашему, не было бы
удовлетворительно в нашем. Наше положение имело ту редкую случайность, что
все три лица, которых оно касалось, были равносильны. Если бы Дмитрий
Сергеич чувствовал превосходство Александра над собою по уму, развитию или
характеру, если бы, уступая свое место Александру, он уступал бы
превосходству нравственной силы, если бы его отказ не был доброволен, был бы
только отступлением слабого перед сильным, о, тогда, конечно, мне нечем было
бы тяготиться. Точно то же, если бы я по уму или характеру была гораздо
сильнее Дмитрия Сергеича, если б он до развития моих отношений к Александру
был тем, что очень хорошо характеризует анекдот, над которым, помнишь, мой
друг, мы много смеялись, - анекдот, как встретились в фойе оперы два
господина, разговорились, понравились друг другу, захотели познакомиться: -
"я поручик такой-то", сказал один рекомендуясь, - "а я муж г-жи Тедеско"
{124}, отрекомендовался другой. Если бы Дмитрий Сергеич был "муж г-жи
Тедеско", о, тогда, конечно, не было бы никакой надобности в его погибели,
он покорялся бы, смирялся бы, и если бы был человек благородный, он не видел
бы в своем смирении ничего обидного для себя, и все было бы прекрасно. Но
его отношение ко мне и к Александру было вовсе не таково. Он не был ни на
волос слабее или ниже кого-нибудь из нас, - и мы это знали, и он это знал.
Его уступка не была следствием бессилия - о, вовсе нет! Она была чисто делом
его доброй воли. Так ли, мой друг? Вы не можете отрицать этого. Поэтому, в
каком же положении видела я себя? Вот в этом, мой друг, вся сущность дела. Я
видела себя в положении зависимости от его доброй воли, вот почему мое
положение было тяжело мне, вот почему он увидел надобность в своем
благородном решении - погибнуть. Да, мой друг, причина моего чувства,
принудившего его к этому, скрывалась гораздо глубже, нежели объясняет он в
вашем письме. Обременительный размер признательности уже не существовал.
Удовлетворить претензиям общества было бы легко тем способом, какой
предлагал мне сам Дмитрий Сергеич; да претензии общества и не доходили до
меня, живущей в своем маленьком кругу, который совершенно не имеет их. Но я
оставалась в зависимости от Дмитрия Сергеича, мое положение имело своим
основанием только его добрую волю, оно не было самостоятельно - вот причина
того, что оно было тяжело. Судите же теперь, могла ли эта причина быть
предотвращена тем или другим взглядом моим на перемену наших отношений. Тут
важность была не в моем взгляде, а в том, что Дмитрий Сергеич человек
самобытный, поступавший так или иначе только по своей доброй воле, по доброй
воле! Да, мой друг, вы знаете и одобряете это мое чувство, я не хочу
зависеть от доброй воли чьей бы то ни было, хотя бы самого преданного мне
человека, хотя бы самого уважаемого мною человека, в котором я не менее
уверена, чем в самой себе, о котором я положительно знаю, что он всегда с
радостью будет делать все, что мне нужно, что он дорожит моим счастьем не
меньше, нежели я сама. Да, мой друг, не хочу и знаю, что вы одобряете это.
И однако же, к чему все это говорится, к чему этот анализ, раскрывающий
самые тайные мотивы чувств, которых никто не мог бы доискаться? Все-таки у
меня, как у Дмитрия Сергеича, это саморазоблачение делается в свою же
пользу, чтобы можно было сказать: я тут не виновата, дело зависело от такого
факта, который не был в моей власти. Делаю эту заметку потому, что Дмитрий
Сергеич любил такие замечания. Я хочу подольститься к вам, мой друг.
Но довольно об этом. Вы имели столько симпатии ко мне, что не пожалели
потратить несколько часов времени на ваше длинное (и о, какое драгоценное
для меня) письмо; _из этого_ я вижу, - как я дипломатически пишу точно такие
обороты, как у Дмитрия Сергеича или у вас, - да, из этого, только из этого я
вижу, что вам интересно будет узнать, что было со мною после того, как
Дмитрий Сергеич простился со мною, уезжая в Москву, чтобы вернуться и
погибнуть. Возвратившись из Рязани, он видел, что я стеснена. Это сильно
обнаружилось во мне только, когда он возвратился. Пока он жил в Рязани, я,
скажу вам правду, не так много думала о нем, нет, не так много, как
полагаете вы, судя по тому, что он видел, возвратившись. Но когда он уехал в
Москву, я видела, что он задумал что-то особенное. Замечалось, что он
развязывается с делами в Петербурге, видно было, что он с неделю уж только и
ждал их окончания, чтобы уехать, и потом, - как же не было бы этого? Я в
последние дни замечала иногда грусть на его лице, этом лице, которое
довольно умеет не выдавать тайн. Я предчувствовала, что готовится что-то
решительное, крутое. И когда он садился в вагон, мне было так грустно, так
грустно. И следующий день я грустила, и на третий день поутру встала еще
грустнее, и вдруг Маша подает мне письмо, - какая это была мучительная
минута, какой это мучительный час, мучительный день - вы знаете. Поэтому,
мой друг, я теперь лучше, чем прежде, знаю силу моей привязанности к Дмитрию
Сергеичу. Я сама не думала, что она так сильна. Да, мой друг, я теперь знаю
силу ее, знаете и вы, потому что вы, конечно, знаете, что я решилась тогда
расстаться с Александром; весь день я чувствовала, что моя жизнь разбита,
отравлена навсегда, вы знаете и мой детский восторг, при виде записки моего
доброго, доброго друга, записки, совершенно изменившей мои мысли (видите,
как осторожны мои выражения, вы должны быть довольны мною, мой друг). Вы
знаете все это, потому что Рахметов отправился провожать вас, посадивши меня
в вагон; Дмитрий Сергеич и он были правы, говоря, что все-таки надобно было
уехать из Петербурга, для довершения того эффекта, ради которого Дмитрий
Сергеич не пожалел оставлять меня на страшные мучения целый день, - как я
благодарна ему за эту безжалостность! Он и Рахметов также были правы,
посоветовав Александру не являться ко мне, не провожать меня. Но мне уже не
было надобности ехать до Москвы, нужно было только удалиться из Петербурга,
и я остановилась в Новгороде. Через несколько дней туда приехал Александр,
привез документы о погибели Дмитрия Сергеича, мы повенчались через неделю
после этой погибели и прожили с месяц на железной дороге, в Чудове, чтобы
Александру удобно было ездить три, четыре раза в неделю в свой гошпиталь.
Вчера мы возвратились в Петербург, - вот причина, по которой я так долго не
отвечала на ваше письмо: оно лежало в ящике Маши, которая вовсе, было, и
забыла о нем. А вы, вероятно, бог знает, чего не придумали, так долго не
получая ответа.
Обнимаю вас, милый друг, ваша
Вера Кирсанова".
"Жму твою руку, мой милый. Только пожалуйста, уж хоть мне-то ты не пиши
комплиментов; иначе, я изолью перед тобою сердце мое целым потоком
превознесений твоего благородства, тошнее чего, конечно, ничто не может быть
для тебя. А знаешь ли что? не доказывается ли присутствие порядочной дозы
тупоумия, как во мне, так и в тебе, тем, что и ты мне и я тебе пишем лишь по
нескольку строк; кажется, доказывается, будто мы с тобою несколько
стесняемся. Впрочем, мне-то, положим, это еще извинительно; а ты с какой
стати? Но в следующий раз уже надеюсь рассуждать с тобою свободно и напишу
тебе груду здешних новостей. Твой Александр Кирсанов".
III
Письма эти, совершенно искренние, действительно были несколько
односторонни, как замечала сама Вера Павловна. Оба корреспондента, конечно,
старались уменьшить друг перед другом силу тяжелых потрясений, которые были
ими испытаны, - о, эти люди очень хитры! Я часто слыхивал от них, то есть от
этих и от подобных им, такие вещи, что тут же хохотал среди их патетических
уверений, что, дескать, это для меня было совершенно ничего, очень легко:
разумеется, хохотал, когда уверения делались передо мною человеком
посторонним, и при разговоре только вдвоем. А когда то же самое говорилось
человеку, которому нужно это слушать, то я поддакивал, что это, дескать,
точно, пустяки. Препотешное существо - порядочный человек: я всегда смеялся
над каждым порядочным человеком, с которым знаком.
Препотешное существо, даже до нелепости. Вот, хоть бы эти письма. Я к
этим штукам отчасти уж попривык, водя дружбу с такими госпожами и господами;
ну, а на свежего, неиспорченного человека, как должны они действовать,
например, на проницательного читателя?
Проницательный читатель уж успел опростать свой рот от салфетки и
изрекает, качая головою:
- Безнравственно!
- Молодец! угадал! - похваляю я его: - ну, порадуй еще словечком.
- Да и автор-то безнравственный человек, - изрекает проницательный
читатель: - вишь, какие вещи одобряет.
- Нет, мой милашка, ты ошибаешься. Я тут многое не одобряю. Пожалуй,
даже все не одобряю, если тебе сказать по правде. Все это слишком еще
мудрено, восторженно; жизнь гораздо проще.
- Так ты, значит, еще безнравственнее? - спрашивает меня проницательный
читатель, вылупив глаза от удивления тому, до какой непостижимой
безнравственности упало человечество в моем персонаже.
- Гораздо безнравственнее, - говорю я, неизвестно, вправду ли, насмех
ли над проницательным читателем.
Переписка продолжалась еще три-четыре месяца, - деятельно со стороны
Кирсановых, небрежно и скудно со стороны их корреспондента. Потом он и вовсе
перестал отвечать на их письма; по всему видно было, что он только хотел
передать Вере Павловне и ее мужу те мысли Лопухова, из которых составилось
такое длинное первое письмо его, а исполнив эту обязанность, почел
дальнейшую переписку излишнею. Оставшись раза два-три без ответа, Кирсановы
поняли это и перестали писать.
IV
Вера Павловна отдыхает на своей мягкой кушетке, дожидаясь мужа из его
гошпиталя к обеду. Ныне она мало хлопотала в кухне над сладкими прибавками к
обеду, ей хотелось поскорее прилечь, отдохнуть, потому что она досыта
наработалась в это утро, и уж давно так, и еще довольно долго будет так, что
она будет иметь досыта работы по утрам: ведь она устраивает другую швейную в
другом конце города. Вера Павловна Лопухова шила на Васильевском. Вера
Павловна Кирсанова живет в Сергиевской улице, потому что мужу нужно иметь
квартиру ближе к Выборгской стороне {125}. Мерцалова очень хорошо пришлась
по той швейной, которая была устроена на Васильевском, - да и натурально:
ведь она и мастерская были уж очень хорошо знакомы между собою. Вера
Павловна, возвратившись в Петербург, увидела, что если и нужно ей бывать в
этой швейной, то разве изредка, ненадолго; что если она продолжает бывать
там почти каждый день, то, собственно, потому только, что ее влечет туда ее
привязанность, и что там встречает ее привязанность; может быть, на
несколько времени еще и не вовсе бесполезны ее посещения, все-таки Мерцалова
еще находит иногда нужным советоваться с нею; но это берет так мало времени
и бывает все реже; а скоро Мерцалова приобретет столько опытности, что вовсе
перестанет нуждаться в Вере Павловне. Да, уж и в первое время по возвращении
в Петербург Вера Павловна бывала в швейной на Васильевском больше, как
любимая гостья, чем как необходимое лицо. Чем же заняться? - ясно, чем:
надобно основать другую швейную, в своем новом соседстве, в другом конце
города.
И вот основывается новая мастерская в одном из переулков, идущих между
Бассейною и Сергиевской. С нею гораздо меньше хлопот, чем с прежнею: пять
девушек, составившие основной штат, перешли сюда из прежней мастерской, где
места их были заняты новыми; остальной штат набрался из хороших знакомых тех
швей, которые работали в прежней мастерской. А это значит, что все было уже
приготовлено более, чем на половину: цель и порядок швейной были хорошо
известны всем членам компании, новые девушки прямо и поступали с тем
желанием, чтобы с первого же раза было введено то устройство, которого так
медленно достигала первая мастерская. О, теперь дело устройства идет в
десять раз быстрее, чем тогда, и хлопот с ним втрое меньше. Но все-таки
много работы, и Вера Павловна устала ныне, как уставала и вчера, и третьего
дня, как уставала уж месяца два, только еще два месяца, хотя уже больше
полгода прошло со времени второго замужества; что ж, надобно же было сделать
себе свадебный праздник, и она праздновала долго. Но теперь она уж принялась
за работу.
Да, ныне она наработалась и отдыхает, и думает о многом, о многом, все
больше о настоящем: оно так хорошо и полно! оно так полно жизни, что редко
остается время воспоминаньям; воспоминания будут после, о, гораздо после, и
даже не через десять лет, не через двадцать лет, а после: теперь еще не их
время и очень еще долго будет не их время. Но все-таки бывают они и теперь,
изредка, вот, например и ныне ей вспомнилось то, что чаще всего вспоминается
в этих нечастых воспоминаниях. Вот что ей вспоминается:
V
- Миленький! я еду с тобой!
- Да ведь с тобою нет твоих вещей.
- Миленький мой, завтра же поеду вслед за тобою, когда ты не хотел
взять меня с собою ныне.
- Подумай. Посмотри. Подожди моего письма. Оно будет завтра же.
Вот она возвращается домой; что она чувствовала, когда ехала с Машею
домой, что чувствовалось и думалось ей во всю эту длинную дорогу с
Московской станции за Средний проспект? Она сама не знает, так она потрясена
была быстрым оборотом дела: еще не прошло суток, да, только через два часа
будут сутки после того, как он нашел ее письмо у себя в комнате, и вот он уж
удалился, - как это скоро, как это внезапно! В два часа ночи она еще ничего
не предвидела, он выжидал, когда она, истомленная тревогою того утра, уж не
могла долго противиться сну, вошел, сказал несколько слов, и в этих немногих
словах почти все было только непонятное предисловие к тому, что он хотел
сказать, а что он хотел сказать, в каких коротких словах сказал он: "Я давно
не видел своих стариков, - съезжу к ним; они будут рады" - только, и тотчас
же ушел. Она бросилась вслед за ним, хоть он, вошедши, и брал с нее слово не
делать этого, бросилась за ним - где ж он? "Маша, где ж он, где ж он?" Маша,
еще убирающая чайные принадлежности после недавних гостей, говорит: "Дмитрий
Сергеич ушел; сказал, когда проходил: - я иду гулять". И она должна была
лечь спать: и странно, как могла она уснуть? Но ведь она не знала же, что
это будет в то же утро, которое уже светало; он говорил, что они еще успеют
переговорить обо всем. И едва она успела проснуться, уж пора ехать на
железную дорогу. Да, все это только мелькнуло перед ее глазами, как будто не
было это с нею, будто ей кто-то торопливо рассказывал, что это было с
кем-то. Только теперь, возвратившись домой с железной дороги, она очнулась и
стала думать что же теперь с нею, что же с ней будет?
Да, она пойдет в Рязань. Поедет. Иначе нельзя ей. Но это письмо? Что
будет в этом письме? Нет, что же ждать этого письма для того, чтобы
решиться? Она знает, что будет в нем. Но все-таки надобно отложить решение
до письма. К чему же отлагать? Она поедет. Да, она поедет. Это думается час,
это думается два, это думается три, четыре часа. Но Маша проголодалась и уж
в третий раз зовет ее обедать, и в этот раз больше велит ей, чем зовет. Что
ж, и это рассеяние. "Бедная Маша, как я заставила ее проголодаться". - "Да
что же вы ждали меня, Маша, - вы бы давно обедали, не дожидаясь меня". -
"Как это можно, Вера Павловна". И опять думается час, два: "Я поеду. Да,
завтра же поеду. Только дождусь письма, потому что он просил об этом. Но,
что бы ни было написано в нем, - да ведь я и знаю, что будет в нем, все
равно, что бы ни было написано в нем, я поеду". Это думается час, и два; -
да, час думается это; но два, думается ли это? Нет, хоть и думается все это
же, но думаются еще четыре слова, такие маленькие четыре слова: "он не хочет
этого", и все больше и больше думаются эти четыре маленькие слова, и вот уж
солнце заходит, а все думается прежнее и эти четыре маленькие слова; и вдруг
перед самым тем временем, как опять входит неотвязная Маша и требует, чтобы
Вера Павловна пила чай - перед самым этим временем, из этих четырех
маленьких слов вырастают пять других маленьких слов: "и мне не хочется
этого". Как хорошо сделала неотвязная Маша, что вошла! - она прогнала эти
новые пять маленьких слов.
Но и благодетельная Маша ненадолго прогнала эти пять маленьких слов,
сначала они сами не смели явиться, они вместо себя прислали опровержение
себе: "но я должна ехать", и только затем прислали, чтобы самим вернуться,
под прикрытием этого опровержения: в один миг с ним опять явились их
носители, четыре маленькие слова, "он не хочет этого", и в тот же миг эти
четыре маленькие слова опять превратились в пять маленьких слов: "и мне не
хочется этого". И думается это полчаса, а через полчаса эти четыре маленькие
слова, эти пять маленьких слов уже начинают переделывать по своей воле даже
прежние слова, самые главные прежние слова: и из двух самых главных слов "я
поеду" вырастают три слова: уж вовсе не такие, хоть и те же самые: "поеду ли
я?" - вот как растут и превращаются слова! Но вот опять Маша: "я ему, Вера
Павловна, уж отдала целковый, тут надписано: если до 9-ти часов принесет,
так целковый, позже - так полтинник. Это принес кондуктор, Вера Павловна,
приехал с вечерним поездом: говорит, как обещался, так и сделал, для
скорости взял извозчика". Письмо от него! - да! Она знает, что в этом
письме: "не езди", но она все-таки поедет, она не хочет слушать этого
письма, не послушает его, она все-таки поедет, поедет. Нет, в письме не то,
- вот что в нем, и чего нельзя не слушать: "Я еду в Рязань; но не прямо в
Рязань. У меня много заводских дел по дороге. Кроме Москвы, где, по
множеству дел, мне надобно прожить с неделю, я должен побывать в двух
городах перед Москвою, в трех местах за Москвою, прежде чем попаду в Рязань.
Сколько времени где я проживу, когда буду где, - этого нельзя определить, уж
и по одному тому, что в числе других дел мне надобно получить деньги с наших
торговых корреспондентов; а ты знаешь, милый друг мой" - да, это было в
письме: "милый мой друг", несколько раз было, чтоб я видела, что он все
попрежнему расположен ко мне, что в нем нет никакого неудовольствия на меня,
вспоминает Вера Павловна: я тогда целовала эти слова "милый мой друг", - да,
было так: - "милый мой друг, ты знаешь, что когда надобно получить деньги,
часто приходится ждать несколько дней там, где рассчитывал пробыть лишь
несколько часов. Поэтому я решительно не знаю, когда доберусь до Рязани; но
только, наверное, не очень скоро". Она почти слово в слово помнит это
письмо. Что ж это? Да, он совершенно отнял у нее возможность схватиться за
него, чтоб удержаться подле него. Что ж ей теперь делать? И прежние слова:
"я должна ехать к нему" превращаются в слова: "все-таки я не должна видеться
с ним", и этот "он" уж не тот, о котором думалось прежде. Эти слова заменяют
все прежние слова, и думается час, и думается два: "я не должна видеться с
ним"; и как, когда они успели измениться, только уже изменились в слова:
"неужели я захочу увидеться с ним? - нет"; и когда она засыпает, эти слова
сделались уже словами: "неужели же я увижусь с ним?" - только где ж ответ?
когда он исчез? И едва ли уж не выросли они, да, они выросли в слова:
"неужели ж я не увижусь с ним?" И когда она засыпает на заре, она засыпает
уж с этими словами: "неужели ж я не увижусь с ним?"
И когда она просыпается поздно поутру, уж вместо всех прежних слов все
только борются два слова с одним словом: "не увижусь" - "увижусь" - и так
идет все утро; забыто все, забыто все в этой борьбе, и то слово, которое
побольше, все хочет удержать при себе маленькое слово, так и хватается за
него, так и держит его: "не увижусь"; а маленькое слово все отбегает и
пропадает, все отбегает и пропадает: "увижусь"; забыто все, забыто все, в
усилиях большего слова удержать при себе маленькое, да, и оно удерживает
его, и зовет на помощь себе другое маленькое слово, чтобы некуда было
отбежать этому прежнему маленькому слову: "нет, не увижусь"... "нет, не
увижусь", - да, теперь два слова крепко держат между собою изменчивое самое
маленькое слово, некуда уйти ему от них, сжали они его между собою: "нет, не
увижусь" - "нет, не увижусь"... "Нет, не увижусь", - только что ж это делает
она? шляпа уж надета, и это она инстинктивно взглянула в зеркало: приглажены
ли волоса, да, в зеркале она увидела, что на ней шляпа, и из этих трех слов,
которые срослись было так твердо, осталось одно, и к нему прибавилось новое:
"нет возврата". Нет возврата, нет возврата. "Маша, вы не ждите меня обедать:
я не буду ныне обедать дома".
- Александр Матвеич еще не изволили возвращаться из гошпиталя, -
спокойно говорит Степан, да и как же не говорить ему спокойно, с флегмою? В
ее появлении нет ничего особенного: прежде, - еще недавно, она часто бывала
здесь. "Я и думала так; все равно, я посижу. Вы не говорите ему, что я
здесь". Она берет какой-то журнал - да, она может читать, она видит, что
может читать: да, как только "нет возврата", как только принято решение, она
чувствует себя очень спокойно. Конечно, она мало читала, она вовсе не
читала, она осмотрела комнату, она стала прибирать ее, будто хозяйка;
конечно, мало прибрала, вовсе не прибирала, но как она спокойна: и может
читать, и может заниматься делом, заметила, что из пепельницы не выброшен
пепел, да и суконную скатерть на столе надобно поправить, и этот стул
остался сдвинут с места. Она сидит и думает: "нет возврата, нет выбора;
начинается новая жизнь" - думает час, думает два: "начинается новая жизнь.
Как он удивится, как он будет счастлив. Начинается новая жизнь. Как мы
счастливы". Звонок; она немного покраснела и улыбнулась; шаги, дверь
отворяется. - "Вера Павловна!" - он пошатнулся, да, он пошатнулся, он
схватился за ручку двери; но она уж побежала к нему, обняла его: "милый мой,
милый мой! Как он благороден! как я люблю тебя! я не могла жить без тебя!" и
потом - что было потом? как они перешли через комнату? Она не помнит, она
помнит только, что подбежала к нему, поцеловала его, но как они перешли
через комнату, она не помнит, и он не помнит; они только помнят, когда они
уже обходили мимо кресел, около стола, а как они отошли от двери... Да, на
несколько секунд у обоих закружилась голова, потемнело в глазах от этого
поцелуя... - "Верочка, ангел мой!" - "Друг мой, я не могла жить без тебя.
Как долго ты любил меня, и молчал! Как ты благороден! Как он благороден,
Саша!" - "Расскажи же, Верочка, как это было?" - "Я сказала ему, что не могу
жить без тебя; на другой день, вчера, он уж уехал, я хотела ехать за ним,
весь день вчера думала, что поеду за ним, а теперь, видишь, я уж давно
сидела здесь". - "Но как ты похудела в эти две недели, Верочка, как бледны
твои руки!" Он целует ее руки. "Да, мой милый, это была тяжелая борьба!
Теперь я могу ценить, как много страдал ты, чтобы не нарушать моего покоя!
Как мог ты так владеть собою, что я ничего не видела? Как много ты должен
был страдать!" - "Да, Верочка, это было не легко", он все целует ее руки,
все смотрит на них, и вдруг, она хохочет: - "Ах, какая ж я невнимательная к
тебе! Ведь ты устал, Саша, ведь ты голоден!" Она вырывается от него и бежит.
"Куда ты, Верочка?" Но она ничего не отвечает, она уж в кухне и торопливо,
весело говорит Степану: - "Скорее давайте обед, на два прибора, - скорее!
где тарелки и все, давайте, я сама возьму и накрою стол, а вы несите
кушанье. Александр так устал в своем гошпитале, надобно скорее дать ему
обедать". Она идет с тарелками, на тарелках звенят ножи, вилки, ложки. -
"Ха, ха, ха, мой милый! Первая забота влюбленных при первом свиданьи -
поскорее пообедать! Ха, ха, ха!" И он смеется, помогает ей накрывать стол,
много помогает, но больше мешает, потому что все целует ей руки. "Ах,
Верочка, как бледны эти руки!" и все целует их. Они целуются и смеются. -
"Но, Саша, за столом сидеть смирно!" Степан подает суп. За обедом она
рассказывает, как все это было. "Ха, ха, мой милый, как мы едим, влюбленные!
Правда, я вчера ничего не ела". Входит Степан с последним блюдом. "Степан!
Кажется, вы останетесь без обеда от меня!" - "Да, Вера Павловна, придется
прикупить для себя что-нибудь в лавочке". - "Ничего, Степан, вперед вы уж
будете знать, что надобно готовить, кроме самих вас, на двоих. Саша, где ж
твоя сигарочница? Дай мне". Она сама обрезывает для него сигару, сама
закуривает. "Кури, мой милый, а я пока пойду готовить кофе, или ты хочешь
чаю? Нет, мой милый, наш обед должен быть лучше, вы с Степаном слишком мало
заботились об этом". Она возвращается через пять минут, Степан несет за нею
чайный прибор, и, возвратившись, она видит, что сигара Александра погасла. -
"Ха, ха, мой милый, как ты замечтался без меня!" и он смеется. - "Кури же",
- она опять закуривает ему сигару.
И, припоминая все это, Вера Павловна смеется и теперь: "Как же
прозаичен наш роман! Первое свидание - и суп, головы закружились от первого
поцелуя - и хороший аппетит, вот так сцена любви! Это презабавно! Да, как
сияли его глаза! Что ж, впрочем, они и теперь так же сияют. И сколько его
слез упало на мои руки, которые были тогда так бледны, - вот этою теперь уж,
конечно, нет; в самом деле, руки у меня хороши, он говорит правду". И Вера
Павловна, взглянув на свои руки, опускает их на колено, так что оно
обрисовывается под легким, пеньюаром, и она думает опять: "он говорит
правду", и улыбается, ее рука медленно скользит на грудь и плотно прилегает
к груди, и Вера Павловна думает: "правда".
"Ах, что ж это я вспоминаю, - продолжает думать Вера Павловна и
смеется, - что ж это я делаю? будто это соединено с этими воспоминаниями! О,
нет, это первое свидание, состоявшее из обеданья, целованья рук, моего и его
смеха, слез о моих бледных руках, оно было совершенно оригинальное. Я сажусь
разливать чай: "Степан, у вас нет сливок? можно где-нибудь достать хороших?
Да нет, некогда, и наверное нельзя достать. Так и быть; но завтра мы устроим
это. Кури же, мой милый: ты все забываешь курить".
Еще не допит чай, раздается страшный звон колокольчика, и в комнату
влетают два студента, и, в своей торопливости, даже не видят ее. -
"Александр Матвеич, интересный субъект! - говорят они, запыхавшись: - сейчас
привезли, чрезвычайно редкое осложнение". Бог знает, какой латинский термин,
обозначающий болезнь интересного субъекта. "Очень любопытно, Александр
Матвеич, и нужна немедленная помощь, каждые полчаса дороги, мы даже ехали на
извозчике". - "Скорее же, мой милый, спеши", говорит она. Только тут
студенты замечают ее и раскланиваются, и в тот же миг уводят с собою своего
профессора; его сборы были слишком недолги, он все еще оставался в своем
военном сюртуке, и она гонит его, - "оттуда ты ко мне?" говорит она,
прощаясь. - "Да". Долго ждет она вечером: вот и десять часов, его все нет,
вот и одиннадцать, - теперь уж нечего и ждать. Однако что это такое? Она,
конечно, нисколько не беспокоится, не могло же ничего случиться с ним; но,
значит, как же он долго был задержан интересным субъектом! и что этот бедный
интересный субъект, жив ли он теперь, удалось ли Саше спасти его? Да, Саша
был очень долго задержан. Он приехал на другое утро в девять часов, он до
четырех часов оставался в гошпитале: "Случай был очень трудный и интересный,
Верочка". - "Спасен?" - "Да". - "Как же ты встал так рано?" - "Я не
ложился". - "Не ложился? Чтобы не опоздать сюда, не спал ночь! Безбожник!
Изволь отправиться домой и спи до самого обеда, непременно, чтоб я застала
тебя еще непроснувшимся". В две минуты он был уже выпровожен.
Вот какие были два первые свиданья. Но этот второй обед идет уже как
следует; они теперь уже с толком рассказывают друг другу свои истории, а
вчера бог знает, что они говорили; они и смеются, и задумываются, и жалеют
друг друга; каждому из них кажется, что другой страд